Текст книги "Ступеньки, нагретые солнцем"

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Мама говорит:

– Ешь кашу. С маслом. Не сливочное, конечно, какое-то хлопковое. Раньше никогда не слышала, что бывает такое масло – хлопковое.

Люба быстро съедает кашу, проглатывает кипяток с кусочком хлеба и невольно оглядывает стол: что ещё можно съесть? Мама кладёт перед ней ещё кусочек хлеба.

– Ешь, ешь, ты растёшь, тебе надо.

– Не хочу, – ответила Люба. – Куда мне столько?

Мама грустно погладила её по голове.

Ты умеешь висеть вниз головой?

Солнце сияет так ясно, как будто его вымыли или почистили. И от этого кажется, что жизнь безоблачна, нет в ней никаких неприятностей, грустных мыслей, сложностей.

Тимке, во всяком случае, сегодня так кажется. Он чувствует, что скоро весна. Странно, что это чувство пришло к Тимке именно сегодня, хотя ещё снег лежит, и мороз, и каток во дворе не тает. Весну человек чувствует независимо от погоды. Ещё утром, когда шёл в школу, была зима. А вышел из школы – весна.

Он идёт не спеша, подшибает ногой ледышку. Прозрачная ледышка с белыми пузырьками внутри. От каждого толчка она катится далеко, а Тимка приближается и опять ударяет, и она опять катится далеко.

А по другой стороне улицы, тоже медленно, идёт Катя. Размахивает портфелем, чтобы все видели, что настроение у неё прекрасное. А Тимка и так знает, что у Кати всегда хорошее настроение. Вот она остановилась и опять смотрит вверх. Тимка давно уже понял, что ничего там она не разглядывает, а просто так смотрит, может быть, чтобы на него не смотреть. На Тимкину несчастную очкастую физиономию, на его сутулую фигуру, выражающую печаль и неуверенность даже тогда, когда у него всё в порядке. Впрочем, когда это у живого человека всё в полном порядке? Что-нибудь обязательно тревожит и мешает жить.

Катя смотрит вверх. И он не удержался, посмотрел. Ничего, даже голубей там сегодня нет. Пролетел сверхзвуковой самолёт, оставил белую тающую полосочку в синем небе. Звук ещё слышен, а самолёта уже не видно. Тимка вспомнил, как папа однажды сказал: «В войну таких самолётов не было», – и вздохнул.

– Эй, Тимка! Это ты? Привет.

Перед ним стоит Надежда. Удивительное дело Надежда в серой шубе, в красной шапке, с папкой на шнурках, в которой носят ноты. Это так удивительно, что он не сразу соображает, кто это. Надежда, а может, и не Надежда.

Они пошли рядом. Надежда что-то быстро говорит, а Тимка видит совсем другое. Он видит пионерский лагерь. Разноцветные финские домики над оврагом. А в овраге малина, там сыро и прохладно.

…Эту девочку он увидел в первый раз на спортивной площадке. Она зацепилась ногами за гимнастические кольца и висела вниз головой долго-долго. Тимка, конечно, на неё уставился. Не каждый день встретишь человека, который может так долго висеть вниз головой, да ещё с непроницаемым лицом.

Он стоял и смотрел. Тем более, что спешить было некуда – до ужина ещё долго.

Увидев, что Тимка на неё уставился, девочка сказала тоненьким голосом:

– Подойди поближе.

Тимка подошёл.

– Можешь так? – спросила она и слегка качнулась на кольцах. Качнулись светлые длинные волосы, которые свисали, как бельё на верёвке.

– Нет, – честно признался Тимка. – Но я умею снимать кино… А как тебя зовут?

– Подумаешь, кино. Сторож дядя Филя тоже снимает кино скрытой камерой.

Тимка и сам знал, что сторож лагеря, высокий лысый дядя Филя, вдруг начинал стрекотать аппаратом откуда-нибудь из-за угла столовой или с крыши пионерской комнаты.

– Ну и что – дядя Филя, – тупо сказал Тимка. – А как тебя зовут?

– Надежда. Кино снимать каждый дурак может.

На этих совершенно диких словах она перевернулась, спрыгнула с колец и ушла. Всем своим видом она показывала, что Тимка ей не понравился.

– А ты попробуй сними! – крикнул ей в спину Тимка, но Надежда была уже далеко и не слышала.

Тимка сел на траву и задумался. Почему всегда так получается: когда надо ответить быстро, у Тимки наступает долгое раздумье? А Надежда и видела его всего один раз, и то вверх ногами, – наверное, вверх ногами труднее понять человека. Но почему-то она сразу это Тимкино качество поняла. Скоро он в этом сам убедился.

Пришёл вечер, Тимка отправился к умывальнику мыть ноги. Уже почти вымыл, тут появилась Надежда.

– Привет! – и смеётся.

А что смешного – человек ноги моет. А с Надеждой ещё две девчонки из старшего отряда, Тимке совсем не знакомые, но тоже смотрят на него и улыбаются. Тимка злится, а что сказать, никак не сообразит. А Надежда голову набок наклонила, смотрит, как Тимка по сырой вечерней траве на одной ноге прыгает. А он прыгает потому, что тапка куда-то задевалась. Нога мытая, а тапки нет.

– Смотрите, девочки, прыгает, как кузнечик, – говорит Надежда.

Тимка смотрит, а тапка в кустах лежит. Как она туда попала, не поймёт. Да ладно бы молчал, а то вслух сказал: «Как она туда попала, не пойму». Девчонки за животы схватились, согнулись пополам от хохота. А он полез в колючий куст шиповника за тапкой.

В походе все сидели у костра. Вдруг Надежда засунула ему за шиворот холодный пупырчатый огурец. Тимка закричал от неожиданности. Он орал так громко, что прибежала вожатая Вера, которая собирала с ребятами хворост для костра. Примчалась и спрашивает:

– Упал? Заноза? Ожог?

Тимка старается достать из-за рубахи огурец и крутится волчком на одном месте. Вожатая бегает вокруг и спрашивает:

– Оса? Змея? Пчела?

– Кобра, – серьёзно сказала Надежда.

У вожатой стало совершенно бледное лицо.

Тут Тимка наконец вытащил огурец из-за шиворота и показал вожатой. Она обиженно посмотрела на огурец, потом на Тимку и опять на огурец. Вожатая сказала:

– Юморист ты, Тима, прямо Юрий Никулин.

И ушла собирать хворост.

Вожатая Вера перестала сердиться на Тимку только к концу смены. А Тимка от Надежды стал прятаться. Увидит её издали и уйдет куда-нибудь. Но в лагере особенно не уйдёшь. За территорию без разрешения нельзя. А территория хоть и большая, человека всегда найти можно. И Надежда его находила.

– Тима, смотри, какой красивый жучок. На, я тебе дарю.

Он берёт жука, а озверевший жук вцепляется ему в палец и висит – не оторвёшь.

Тимка даже обрадовался, когда листья на берёзах стали желтеть и малину в овраге всю съели. Подошла осень. Когда пришёл последний день, все стали обмениваться адресами и телефонами, Тимка набрал много адресов. Ему казалось, что он будет каждый день звонить и ездить в гости к ребятам из лагеря – хорошие были ребята. Тогда так казалось не только Тимке, а всем. И все говорили:

– Дай мне твой адрес. А я тебе свой адрес напишу.

Вдруг к Тимке подошла Надежда.

– Дай мне твой адрес, Тима. – И глаза такие кроткие, такие добрые.

И тут Тимку прорвало. Он вспомнил всё: и огурец, и тапки, и глупые шутки, и злые насмешки. Он побагровел и сказал громко и отчётливо:

– Знаешь что? Застрелись.

Она не обиделась. Улыбнулась и ответила нараспев:

– Хорошо, Тима. Обязательно.

Потом все сели в автобусы и уехали из лагеря. Больше Тимка её не видел. Иногда вспоминался лагерь, линейка, берёзы над оврагом, малина и речка с белыми лилиями на том берегу. И вожатая Вера, которая говорила:

– Не бегайте, ребята. Я вас считаю, а вы меня сбиваете.

Никто не слушал, все бегали. Как же не бегать.

А иногда Тимка почему-то вспоминал Надежду. Не очень часто, но всё-таки вспоминал. Как она висела вниз головой. Как сушила за душевой выстиранный сарафан, и сарафан раздувался на ветру, а она сидела на бревне и читала толстую книгу. В общем, Тимке всегда хотелось быть с людьми в мирных отношениях. И с ней тоже. Он тогда подошёл и спросил:

– Какую книгу читаешь?

Она подняла голову, посмотрела на него твёрдым взглядом и сказала:

– Про любовь. Тебе неинтересно.

Вот и это почему-то вспоминалось. Она умела его задеть. Тимка все реже вспоминал Надежду и совсем бы забыл. Но вот какой человек Надежда – встретилась на улице именно тогда, когда Тимка меньше всего хотел её видеть.

И Катя ушла, её не догнать. А он идёт с Надеждой, она не дразнит его, мирно, по-человечески рассказывает, как много задают уроков, и ещё музыка, и художественная гимнастика. И как жаль, что Тимка не ездил в зимний лагерь, было много тех же самых ребят, что летом. И его некоторые вспоминали и даже скучали.

– Кто? – спросил он.

– Что кто?

– Кто вспоминал?

– Сам не догадываешься? Какой ты, Тимка, недогадливый. Ну хорошо, я тебе помогу. Не то вожатая Вера, не то сторож дядя Филя.

Тимка и Надежда идут рядом. А по другой стороне, всё ускоряя шаг, уходит Катя. Тимка знает: уходит навсегда.

– Ты почему-то в лагере ненавидел меня, – говорит Надежда.

Тимка, как всегда, не может понять, серьёзно она говорит или насмехается.

– Кто? – спрашивает он.

– Дядя Филя, сторож. Кто же ещё! – очень серьёзно отмечает она. – Пока, Тима. Ещё увидимся.

Вика, Борис Золотцев и Галина Ивановна

Новая учительница Галина Ивановна вышла из школы вместе с Викой Масловой. Галина Ивановна совсем недавно в школе, но, как ей кажется, она успела многое понять. Света Агеева – хорошая девочка, отличница, очень дисциплинированная. Серёжа – очень начитанный, вдумчивый мальчик. Золотцев непослушный, несобранный, трудный ученик. Тима – тихий, интеллигентный, но на уроках не очень внимателен. Вика Маслова – простодушная, добросовестная, смирная. Дети есть дети. Никаких особых сложностей. Вот рядом идёт Вика Маслова. Ясное лицо, аккуратное пальтишко, чистенький портфельчик. Всё ясно.

Вдруг откуда-то сверху раздаётся голос:

– Маслёнок! Смотри, где я!

Учительница оглядывается и видит: на крыше гаража сидит, ну конечно, Золотцев.

– Маслёнок! Смотри сюда, кому говорю!

И маленькая тихонькая Вика отвечает чеканным голосом:

– Я на Маслёнка не отзываюсь. Понял? У меня имя есть.

Галина Ивановна подумала: «Вот так тихая. Как она его!» А вслух сказала:

– Молодец, Вика. Я тоже не люблю, когда людям дают клички и прозвища. У всех есть имена… А ты, Золотцев, слезь с крыши. Ты всё-таки школьник, а не кошка, чтобы лазить по крышам.

Она сказала это потому, что не могла же никак не реагировать на поведение Золотцева. А в глубине души знала, что он её не послушает. И чтобы не позориться перед Масловой, ускорила шаг. Пусть Вика не видит, как Золотцев её не слушается.

Вика тоже пошла быстрее. Вот она подняла своё бледное веснушчатое личико к учительнице:

– Ваша фамилия Мартынова? Значит, вас в детстве дразнили «Мартын»? Или «Мартышка»?

Что это? Простодушие? Или скрытая насмешка? Галине Ивановне сразу не разобраться. И, приняв неприступный вид, она говорит:

– Нет, Маслова. Меня никогда не дразнили.

Как могла эта Вика догадаться, что всю школьную жизнь, до самого десятого класса, Галина Ивановна страдала от прозвища «Мартышка».

– У нас вообще не были приняты прозвища, Маслова. Культурные люди этого себе не позволяют. Даже в младших классах. Хочешь, я поговорю с Золотцевым?

– Бесполезно, – машет рукой Вика. – Галина Ивановна, а вы, когда были ученицей, умели драться?

Галина Ивановна растерялась. В памяти сразу встаёт сцена. По школьному коридору несётся её одноклассник. Вася Голованов. А она, набирая на ходу скорость, мчится за ним. И, добежав почти до конца коридора, он попался. Она догнала его и крепко стукнула кулаком между лопатками, по спине. Сладость мести до сих пор помнится. А вот за что она отплатила Васе, забылось.

– Никогда в жизни, – твёрдо говорит Галина Ивановна. – Неужели я похожа на человека, который когда-нибудь мог это себе позволить. Вика!

Вика вздыхает.

– Я, Галина Ивановна, драться совершенно не умею. Я знаете что? Я царапаюсь. Но это, конечно, редко. Когда сами полезут. Они меня за это ещё и Кошкой зовут. Но я за это их ещё больше царапаю… А вы когда-нибудь списывали?

– Конечно, нет. Каждый должен учиться самостоятельно. Ученик, который списывает или пользуется чужой подсказкой, он же сам себя обманывает… Какие странные вопросы ты задаёшь, Вика.

– Моя мама тоже говорит, что я задаю очень трудные вопросы. У меня такая привычка, Галина Ивановна. Я потому что многого не понимаю. Вот смотрите: не дашь списать – человек обижается. Значит, не дать списать – не по-товарищески. Так? А списывать не по-пионерски и вообще нехорошо. Так? Противоречие получается. Так?

– Жизнь вообще сложна, – говорит Галина Ивановна.

Не так-то просто складывается разговор с Викой Масловой. И главное, неизвестно, что ещё придёт ей в голову, этой непосредственной девочке.

– Галина Ивановна, а вы когда учились в школе, вам какие мальчишки больше нравились? Тихие, как Тимка? Или не тихие?

– Знаешь, я не уверена, что тихие люди – на самом деле тихие. Вот ты, например, тихая?

– Конечно, тихая. – И лицо у неё совсем детское, наивное. – Вон Золотцев идёт. Сейчас какой-нибудь номер обязательно выкинет.

– Маслёнок! – позвал Золотцев. – Здрасте, Галина Ивановна, ещё раз… Слушай, Маслёнок! Я серьёзно.

– Я тебе не Маслёнок. Сколько раз говорить? Будешь по имени называть, буду с тобой разговаривать. А не будешь – не буду.

Вика всё-таки остановилась. Галина Ивановна быстро прошла вперёд. Она услышала, как за спиной отчаянно крикнул Золотцев:

– Слушай меня, Вика!

До чего она его довела. «Слушай меня, Вика!» У этой Вики Масловой характер – дай боже.

– Ну что тебе, Золотцев? – почти величественно отозвалась Вика Маслова.

– Вика! Чечевика! Фасоля! – в восторге завопил Золотцев.

Галина Ивановна быстро уходила по улице.

Сдачи не надо

Тимка вошёл в кино за целый час до начала сеанса. Он любит приходить в кино заранее, чтобы не сразу ворваться в зал, и сразу уже темно, и уже журнал. Нет, Тимке нравится сначала послоняться по пустому фойе, потом посмотреть фотографии артистов. А потом пойти в буфет, когда там совсем ещё мало народу.

Буфет в кинотеатре – это совсем особенное место. Там и вафли вкуснее, чем везде. И конфеты особенные, и лимонад необыкновенный. Такого лимонада нигде больше нет.

Тимка нащупал в кармане мелочь, и сразу ему показалось, что он хочет пить, просто умирает от жажды. Почему-то так бывает с ним всегда: увидел лимонад и сразу захотел пить.

На целую бутылку лимонада денег не хватало, а стакан купить было можно.

Тимка подошёл к буфетной стойке.

Очереди нет, всего один человек стоит у буфета – мальчик с Тимку ростом, только пошире и поплотнее. Мальчик дал буфетчице пять рублей, сказал непринуждённо:

– Два миндальных, бутылку воды. Сдачи не надо.

Тимка удивлённо уставился на мальчика. Как это – сдачи не надо.

Буфетчица нисколько не удивилась. Кивнула, положила деньги в карман белого передника.

– Мне стакан лимонада, – проговорил Тимка, почему-то стесняясь. Хотя чего стесняться? Что ж тут такого? У кого много денег, у кого меньше. Тимкин отец всегда говорит, что это различие вполне нормальное. А страдает не тот, у кого меньше, а тот, кто завидует другим. Тимка не завидовал, он только очень удивился, потому что ни разу не видел ничего подобного. «Сдачи не надо» – в этом было что-то неприятное и непонятное.

– Стакан лимонада, – повторил Тимка твёрже.

Буфетчица двинула к нему стакан, её лицо выражало равнодушное презрение.

Свободных столиков сколько угодно, но Тимка не утерпел, сел за один стол с мальчиком. У мальчика ссадина на щеке и лоб расцарапан немного. Тёмные волосы длинные и сзади ложились на воротник голубой выгоревшей куртки. Мальчик был старше Тимки, ему было лет тринадцать. Вот он спокойно глянул на Тимку, без большой приветливости и без большой неприязни. Так смотрят на людей, от которых ничего не хотят и ничего не ждут. Он отламывал маленькие кусочки от своего пирожного, медленно пил воду.

Тимка тоже пил не спеша свой лимонад, старался не разглядывать мальчика, но не мог утерпеть и всё равно разглядывал. Что-то необычное было в нём, не только это небрежно брошенное: «Сдачи не надо».

– Хочешь пирожного? – вдруг спросил мальчик и подвинул к Тимке тарелку. – Бери, я так просто купил, я их не люблю, да мне их и нельзя – от сладкого толстеют.

Мальчик был не толстый. Широкие плечи, большая нестриженая голова.

Тимка отломил кусочек пирожного – оно пахло орехами. Мальчик долил ему воды из своей бутылки.

– Пей, пей, не стесняйся, я могу ещё купить. У меня зарплата большая – сто двадцать рублей в месяц.

– Ври.

– Честно. Что ты так смотришь? Не веришь? Я же цирковой.

– Какой-какой?

– Цирковой. В цирке работаю, здесь, рядом с кинотеатром «Мир». Видишь, щека? Это я вчера во время представления с лошади свалился. А вот здесь, на руке, медведь царапнул. Он-то нечаянно, медведь. Он добрый вообще. Я с ним в одной клетке ночую; он спросонья цапнул, не проснулся как следует.

– Почему?

– Что почему?

– В одной клетке ночуешь с медведем почему?

– Очень просто. Медведь привык ко мне, даже привязался. Когда я ухожу, он нервничает. И по ночам ему тоскливо, он ревёт. А сторожа ругают нас с отцом, потому что медвежий голос других зверей нервирует. А когда я с ним в клетке – не орёт. Свернётся и спит рядом. Тепло.

Тимка не верил своим ушам. Вот это человек! Отважный и сильный. Смелый и добрый.

– Слушай, как тебя зовут?

– Юра.

– А меня Тимка. Слушай, Юра, я хочу спросить… – От волнения Тимка даже дрожал мелкой дрожью. Почему так бывает? Всё необыкновенное случается так, как будто оно обыкновенное. Пришёл человек в кино, зашёл в буфет, ничего такого не ожидал вот, пожалуйста, полюбуйтесь: рядом с ним сидит совершенно потрясающий человек Юра, небрежно говорит о самых невероятных вещах. У Тимки в голове всё вертелось – цирк, медведь в одной клетке с мальчиком. Юра, летящий с лошади. Разноцветные цирковые прожекторы, круглая арена, гром оркестра. – Слушай, слушай. Юра, а ты не боишься? Медведь же всё-таки. Мало ли что ему в голову придёт?

– Да ты что? Медведя бояться? Он же добрый. Только нервный. А теперь все нервные и звери, и люди. Пошли, скоро начало.

Они шли по вестибюлю. Тимка старался идти поближе к Юре. Юра шагал широко, а Тимка почти бежал, чтобы не отстать. Двери в зал уже открыты, звенит звонок. Надо же встретить такого человека! И совсем не хвастает, не хвалится.

– Слушай, Юра, в цирк любого на работу принимают?

– Зачем любого? У меня же отец цирковой и дедушка цирковой. Только дедушка уже на пенсии. А был знаменитым силачом. Меня в цирк по династии приняли: дед, отец, внук. Понял теперь? Дед состарился, ушёл на заслуженный отдых. А мы с отцом работаем. Чего нам не работать? По разным городам ездим. Здорово! Недавно в Казани были; хороший город, приятный. Кремль свой есть. А ночью отец в гостиницу, а я к медведю.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, четырнадцатый. В цирке знаешь что самое главное?

– Сила и смелость. Красота и ещё мужество.

– В цирке самое главное – запах, – спокойно объяснил Юра. – Поэтому старое здание я лично больше люблю. В новом, на Вернадского, запах почти не чувствуется. А у нас вовсю.

– Подожди-ка, а как же ты в школу ходишь? Если всё время разъезжаешь по городам?

– В школу? – Юра уставился на него насмешливо. Как будто хотел сказать, что такой парень, за которого он принимает Тимку, не должен был задавать этот детский вопрос. В школу? А я, Тимка, не учусь в школе. Зачем, сам посуди. Четыре класса я кончил, а теперь освобождён. Конечно, в виде исключения, за талантливое освоение конного аттракциона. Мы с медведем верхом выезжаем, публика безумствует. Дети в цирке нужны для обаяния. Я на арене обаятельно смотрюсь, зрители хлопают вовсю. А без меня номер проигрывает. Представляешь, Тимка, – медведь на лошади, лошадь вороная, а я позади медведя, обняв его за пояс. На мне васильковая рубаха, шаровары красные, тоже шёлковые. А отец посреди арены с хлыстом, лошадей подзадоривает: щёлк, щёлк! Хлыст называется шамберьер. Но самое главное в цирке всё равно – запах. Конечно, в новом здании и просторно, и модерн. Но здесь, в старом, уютнее и гораздо сильнее пахнет настоящим цирком…

На дневном сеансе в зале много свободных мест, и они сели рядом. Какое счастье сидеть рядом с таким человеком!

– Ты, Тимка, «Чёрный тюльпан» какой раз смотришь? Третий? А я – четвёртый. Почти наизусть знаю. Меня билетёрша без билета пускает, я её внука в цирк провёл.

Начался журнал. По экрану двигался подъёмный кран, диктор говорил о трудовом подъёме строителей. А Тимка почти не слышал. Он сидел потрясённый. Какое-то предчувствие говорило ему, что эта встреча с цирковым мальчиком Юрой будет иметь большое значение в его, Тимкиной, жизни. А какое значение, это было неясно. Интуиция может сказать человеку много, но, как правило, она говорит без подробностей.

– Юра, а меня сможешь когда-нибудь провести в цирк?

– Сегодня после представления мы уезжаем на гастроли.

– А когда вернётесь, сможешь?

– Мы не скоро вернёмся. В марте или в апреле… Тише, Тимка, уже начало. «Чёрный тюльпан». Я влюблён в это кино по гроб жизни.

Юра упёрся локтями в колени и уставился на экран.

Звенели шпаги, развевались плащи, красавица обмахивалась кружевным платочком. А здесь, в зале, рядом с Тимкой сидел Юра, от него прекрасно пахло зверем.

Все-таки Тимка потрясающе удачливый человек. Ведь он мог не пойти сегодня в кино или пойти на другой сеанс. И он никогда не встретил бы Юру. И не узнал бы, что есть на свете такой удивительный человек…

Когда вышли из кино на улицу, были сумерки. Человек с чёрными усами, в большой, как зонт, кепке, метался и звал:

– Такси! Такси!

– Грузин, – сказал Юра. – С Центрального рынка. Самые богачи.

– Юра, а у тебя мама есть? – спросил Тимка.

Тимка никак не мог представить себе маму, которая соглашается, чтобы её сын ездил по разным городам, не ходил в школу и спал в одной клетке с медведем.

– Мать? Она в Ленинграде. Они с отцом давно разошлись.

Тимка подумал, что это всё равно, где живёт Юрина мама. И в Ленинграде она, наверное, не знает ни минуты покоя, волнуется за сына, избравшего такую опасную профессию, живущего не как все дети. А что делать, если у сына талант, и судьба у него исключительная. И ещё Тимка подумал, что его, Тимкина, мама ни за что бы не согласилась, чтобы Тимка не учился в школе. И спать в клетке не позволила бы, даже если бы у Тимки обнаружился незаурядный талант. А может быть, и разрешила бы. Как-никак талант встречается не часто, вообще талант – редкое явление в мире.

Юра остановился возле цирка и протянул Тимке руку.

– Спешу. Скоро вечернее представление.

Юра быстро ушёл сквозь толпу, вышедшую из кино. А Тимка некоторое время постоял возле цирка. Зажглись синим огнём лошадки с пышными гривами и длинными хвостами, сделанные из светящихся трубочек. Олег Попов в клетчатой кепке улыбался с афиши.

Цирк. В самом звуке этого слова будто щёлкает бич дрессировщика – шамберьер. Цирк – праздник, которому нет конца. Пёстрое, цветное, рассыпанное, сверкающее – цирк. Мальчик Юра в красных шароварах и васильковой рубахе, верхом на лошади, несущейся по кругу, – цирк.