Текст книги "Ступеньки, нагретые солнцем"

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Папа и старик Курятников

Люба с мамой каждый день ждали папу, а он всё не приезжал. И однажды мама сказала:

– Наверное, не дали ему отпуска, отправили прямо из госпиталя на фронт…

И тут зазвонил звонок у двери, папа шагнул через порог в своих больших сапогах, снял с плеча тощий вещевой мешок.

Папа был бледный после госпиталя, похудевший. Сияли глаза.

Он обнял маму, обнял Любу. Долго мылся, закрывшись в кухне.

Мама варила суп из горохового концентрата, в комнате вкусно пахло. Концентрат привёз папа, он сказал:

– Вот дали сухой паёк. – И выложил на стол несколько кубиков концентрата, сухари, сахар.

Пока папа мылся, Любе было жалко, что он тратит на это время. Долго моется, а приехал всего на три дня.

Потом они сидели все вместе за столом, ели суп, пили чай. Папа палил чай в алюминиевую кружку и сказал:

– На, Люба, попей из моей фронтовой.

В металлической кружке чай был особенно горячий, она обжигалась, но пила, ей нравилось пить из папиной фронтовой. На кружке были нацарапаны папины фамилия и имя без отчества. Просто Гриша. Значит, там, далеко на фронте, папа был не взрослый семейный человек, Любин папа. Он был молодой солдат Гриша с синими глазами, лёгкой улыбкой, загорелым лицом.

Себе папа налил чай в синюю чашку с золотыми цветами, из которой пил чай ещё до войны, когда они все жили вместе. А потом, когда мама и папа разошлись, чашка с золотыми цветами неподвижно стояла в буфете, ни мама, ни Люба к ней не притрагивались. Люба даже старалась не смотреть на неё, на эту красивую чашку. Было тоскливо и больно: папы нет, а чашка есть. Так бы и разбила! Но рука не поднялась.

Теперь папа пил из этой чашки чай, причмокивал и прикрывал глаза.

Мама вышла в кухню и вернулась с кочаном капусты.

– Вот, у соседей одолжила. Всё-таки Устинья Ивановна гораздо приспособленнее нас. У неё и овощи, и сладости. Ну что же поделаешь? Правда? Какие есть. А завтра всё равно сварим свежие щи. Чего вы сидите помалкиваете?

– Хорошо дома, – отвечает папа.

А Люба ничего не сказала, придвинулась поближе к папе, потерлась носом о рукав его рубахи. От папы пахло табаком и горьким дымом. А может быть, горьким дымом пахло в комнате, потому что недавно топилась печка: дрова были осиновые и дымили.

Люба вспомнила про старика Курятникова.

– Знаешь, папа, плохие люди не только фашисты. Здесь тоже гадов хватает.

– Люба, что за слова? – сказала мама. Она сидела у телефона и пыталась дозвониться к себе на работу, чтобы попросить у директора разрешения сегодня не приходить. Но дозвониться было трудно, мама без конца набирала номер.

Папа говорил:

– Отпустят, ты даже не сомневайся. Ты жена фронтовика, тебе все льготы. Не волнуйся, звони, и всё. Скажи – приехал муж.

Любе казалось, что папе приятно повторять слова «муж», «жена», – это, наверное, потому, что он вернулся в свою семью.

Люба упрямо повторила:

– Гад и есть гад. Других слов у меня для него нет. Спекулянт и ехидная шкура. Вот!

– Видишь, как она без тебя распустилась? И совсем не слушается. Чтобы я больше не слышала таких жутких слов!

Но в эту минуту наконец соединился телефон, и мама совсем другим, вежливым голосом сказала в трубку:

– Попросите, пожалуйста, Анну Борисовну… Анна Борисовна? Ко мне муж приехал. Да, из госпиталя. Всего на три дня.

Пока мама объясняла директору своей фабрики Анне Борисовне, что к ним приехал папа, Люба разглядывала папу. Упёрлась подбородком в ладони и смотрела. У глаз морщинки – раньше не было. Волосы отросли коротеньким ёжиком, раньше были чёрные-чёрные, а теперь у висков седоватые, как будто серые.

– Что ты меня так разглядываешь?

– Ты мой папа, вот и разглядываю.

И тут мимо окна прошёл старик Курятников.

– Вот он, вот он, папа! Этот самый спекулянт и ехидная гадость!

Любе очень хотелось, чтобы отец узнал всё про старика, которого Люба ненавидит изо всех сил. Теперь, когда приехал её папа, это не такая опустошающая бессильная ненависть. Что может сделать против подлого и нечестного человека двенадцатилетняя девочка Люба? Ничего. Только язык показывать, да и то в спину, чтобы старик, злой и цепкий, не поймал и не отколотил. А теперь папа здесь. Теперь другое дело. Папа так с ним может расправиться, что этот гнусный старик ахнет, ехидина…

Как папа станет расправляться со стариком, Люба себе плохо представляла. Но не в этом было дело. Главное, не было беспомощности и страха.

– Отпустили, – сказала мама. – На все три дня. Бывает же на свете такое счастье!

И в это время в дверь позвонили. Люба открыла, на пороге стоял старик Курятников. Люба не поверила своим собственным глазам. Старик Курятников пришел к ним. Худой, согнутый и злой. Хитрый и жадный. Пришёл в дом. Как будто не он рвал мяч, забрасывал в помойку подшипники Славки Кулькова и торговал на рынке дровами, которые распилили ему тимуровцы.

– Говорят, твой папаша приехал? – спросил Курятников.

Любя хотела сказать:

«Вас не касается. Идите спекулировать дровами».

Но она ничего не успела сказать, папа из комнаты крикнул:

– Кто там? Заходите!

И старик оказался в комнате.

Мама на фанерке шинковала капусту. Отец сидел на диване. И он встал и подвинул старику стул. И старик сел и снял свою противную курятниковскую шапку. Он держал ее на коленях.

Люба стояла у двери и делала отцу знаки, что это тот самый и есть Курятников. Она моргала, показывала из-за спины пальцем старику в спину. Но отец никак не понимал её. Будто нарочно не хотел понимать.

Старик спросил:

– Вы, я слышал, в госпитале лежали? Не встретился ли вам в госпиталях или на фронте мой сын Павел Курятников? Писем нет уже полгода.

Отец смотрел на старика с сочувствием. Отец мягко ответил ему:

– Я его не встречал. Но когда вернусь, я поинтересуюсь. Знаете, бывает, другие видели, кто-нибудь расскажет.

– Он не может мне не писать, если жив. Он такой внимательный сын. И потом, ну какие могут быть обстоятельства, что человек не может черкнуть отцу хоть одно слово?

Он ждал утешения, и отец утешал его:

– Обстоятельства могут быть всякие. На войне много обстоятельств, которые здесь, к тылу, вам даже в голову не придут. Попали в окружение. На время нет связи. Да мало ли!

Люба видела спину старика Курятникова. Он сидел на стуле как-то непрочно, на самом краю, тянул свою шею в сторону отца, кивал, слушал, переспрашивал. А потом вдруг его сутулые плечи затряслись. Люба видела, как они вздрагивали и дрожала голова.

– Ну что вы, что вы, – говорил отец. – Зачем же так… Всё может оказаться хорошо. Находятся люди совершенно неожиданно. Вот у нас в части…

Люба сама не знает, почему она вдруг это сделала. Она налила в чашку воды из остывшего чайника, протянула чашку Курятникову. Он пил мелкими глотками, по его старым щекам текли слёзы и застревали в морщинах у рта.

Злой ехидный старик? Нет, просто старик, жалкий и несчастный. Курятников ушёл. На прощание ещё раз сказал:

– Очень вами благодарен. Очень вами благодарен. Не забудете, значит?

– Что вы, что вы, разве можно забыть? – сказала мама и закрыла за стариком дверь.

Отец погладил Любу по голове и проговорил медленно:

– Как ты выросла, доченька. Совсем большая стала.

А почему он так сказал, Люба не поняла.

Первая красавица

В этот вечер Тимка решил навестить Евдокию Павловну. Постучался, но она не отозвалась. «Может быть, спит», подумал Тимка и присел на крыльцо. И тут же понял, почему Евдокия Павловна не открыла ему дверь. Она не могла слышать стука, потому что в домике стоял страшный шум. Басовитый голос Евдокии Павловны кричал:

– Даже не подумаю! Ступай, ступай! Я не вижу уважения! А без уважения я не согласна!

А другой голос, тонкий, но тоже громкий, отвечал:

– Выдумываешь фокусы! Каждый день новые! Пожилая женщина должна быть покладистой!

– Вот! Вот! – закричала срывающимся басом Евдокия Павловна. – «Пожилая женщина»! Как у тебя язык повернулся! Пусть мне хоть сто лет, всё равно неприятно – пожилая! Я была первой красавицей в своём городе!

– Бабушка, но это когда было!

– Ну и что? До первой мировой войны. Ну и что? Ты же, например, никогда не была и не будешь первой красавицей в своём городе.

– Сейчас другое время, такими глупостями не занимаются – выбирать первых красавиц. У людей есть дела поважнее… Поехали домой, не дури.

– Вот! Вот! «Не дури»! Бабушке! Ноги моей не будет в вашем доме! Двум медведям…

– Бабуль, – сказал тоненький голос вдруг ласково, – ну собирайся, меня мама будет ругать, если я тебя не привезу.

– Не поеду! Сказала – не поеду! У всех плохой характер. И у тебя тоже! Где моя сумка? И мыльницу положи! И ключ не забудь!

– Шарф надень, бабуль. Ветер.

Скоро они вышли. Тимка стоял в стороне. Он видел, как с крыльца спустилась девочка, а за ней, медленно и тяжело, Евдокия Павловна, свет упал на лицо девочки. Тимка ахнул. Он узнал Надежду.

– Ты? – сказала она.

– Ты? – сказал он.

– А мы с бабушкой к нам едем. У нас все удобства, зачем ей в этой развалюхе жить? Пошли, бабуся.

– Ты с моей Наденькой знаком? Чудеса. Поеду, Тима. Не скучай.

– До свидания, Евдокия Павловна… Надежда, можно тебя на минуту? Отойдем, – вдруг твёрдо сказал Тимка.

– Бабушка, иди потихоньку, я догоню тебя.

Евдокия Павловна медленно пошла к воротам.

– Слушай, Надежда, – сказал Тимка, – если будете бабушку обижать, смотри!

– Ошалел? Что это ты?

– Не прикидывайся. Я всё слышал. Вы так кричали, что за километр слышно.

– У меня бабка взбунтовалась. А твоё какое дело?

– Мы с ней дружим, с Евдокией Павловной. Поняла? Я её в обиду не дам. А твою вредность я знаю. Смотри, Надежда!

– Ты, Тима, не знаешь, какой у неё характер, – вдруг жалобно сказала Надежда.

– Знаю. Очень хороший. И за тебя переживает, и за твою маму. А ты грубая. А она была первой красавицей.

Не дожидаясь, что ответит Надежда, Тимка решительно зашагал к себе. Он не видел, что с балкона смотрит Катя.

Люба, не сердись!

Скоро после истории с запиской Славка убежал на фронт.

Все мальчишки бегали на фронт, но их ловили и возвращали домой. Люба надеялась, что и Славку поймают. И уже решила, что не будет больше на него сердиться. На самом деле трудно признаться, что ты написал записку. Славка не предатель, просто он постеснялся. Постесняться каждый может.

Но Славку не поймали.

Весна совсем пришла в город. В школе стало тепло. На уроках сидели без пальто, и Вера Ивановна не куталась в клетчатый платок, похожий на одеяло.

На перемене Славкина сестра Нюра нашла Любку и сказала:

– Славик письмо прислал. В разведку скоро пошлют. Может, его наградят медалью.

– Ну да? В разведку?

Люба гордилась Славкой. Ему нет ещё пятнадцати; он часто хмурил белые брови, чтобы казаться взрослее. Он считал, что все взрослые хмурые и сердитые.

– Ей-богу, – сказала Нюра, которая никак не могла забыть деревенские привычки, хотя половину жизни прожила в городе. – У нас, значит, в семье двое воюют. Мамка плачет. А я не плачу. Чего ж теперича плакать?

Люба решила убежать на фронт.

Она готовилась серьёзно: разорвала на бинты две простыни и даже насушила сухарей. Это было самое трудное – не съедать весь свой паёк, а сушить кусочки хлеба на железной печке, когда мамы не было дома.

Люба добралась на электричке до станции Внуково и сразу увидела военный эшелон. На вагонах было написано: «Восемь лошадей, сорок человек». И через весь вагон мелом: «Тито!», «Победа!».

Люба стояла, подняв голову, и читала эти непонятные надписи. Вдруг надписи поползли вбок, дверь в полстены отодвинулась, и на снег спрыгнул седой солдат.

Он побежал, не обратив на Любу внимания, потом обернулся и крикнул:

– Что смотришь, девочка? Югославы едут с фашистами воевать!

В открытую дверь Люба увидела смуглые лица, тёмные волосы, лихие глаза.

– Дяденьки! Победа будет за нами! Возьмите меня с собой!

И тут протянулись вниз руки. Сильным рывком втащили Любу, как маленькую. А ей было уже двенадцать лет. Грохнул об пол теплушки чайник, привязанный к портфелю.

Кругом улыбались, говорили не по-русски, но Люба понимала, что говорят о ней. И ещё понимала: они относятся к ней хорошо и приняли её к себе.

Вернулся седой русский, спросил:

– Ты далеко собралась?

– Я? На фронт с вами. У меня вот чайник и сухари. Я санитаркой.

Она боялась, вдруг он скажет: «Уходи», но он не сказал. Седой сел на солому, постеленную у стены, а над его головой висели чьи-то ноги: там, на верхних нарах, тоже сидели югославы. Люба не различала лиц, было темновато. Хорошо пахло сапогами и табаком.

Седой отломил для Любы хлеба, смуглый протянул кружку с кипятком.

– Спасибо, я не хочу, говорит она и пьёт сладкий чай. Давно она не пила сладкого чая: сахар получали по карточкам и пили вприкуску, чтобы надольше хватило.

Как тепло, не зря называется теплушка. И ужасно весело.

Седой говорит:

– Моя фамилия Коваль, у меня внучка, как ты, под Харьковом. А тебя мама отпустила?

– Да, – не моргнув, отвечает Люба. – Она сказала: «Всё для фронта, всё для победы». У меня мама очень сознательная.

Они почему-то смеются, сверкают белые зубы. Говорят непонятно, но видно, что хорошие люди.

– Спасибо, я совсем не голодна, – говорит Люба и ест тушёнку прямо из банки чьей-то ложкой. А мама говорила, что мясо едят только вилкой. Такого вкусного мяса Люба не ела никогда.

Она ест и рассказывает Ковалю, а все вокруг слушают. Рита убежала на фронт поймали на вокзале, даже в поезд влезть не успела. Перс убежал – добежал только до Арбата, свою же мать встретил, ох и оглупила она его, прямо на Арбате! Сам виноват. Какой же дурак бежит в ту сторону, где мать работает? Правда же? И вот теперь Славка убежал. Славку не поймать. Его и в казаки-разбойники никто ни разу не поймал. Только тот его мог поймать, кому он сам нарочно поддавался. Но таких людей было мало, на весь большой двор всего один человек. А теперь Славка на фронте, ходит в разведку. Не верите?

– Тебе, значит, поддавался этот самый Славка? – спрашивает Коваль и дует в свою кружку с чаем.

– Ну почему обязательно мне?

И тут пришёл очень красивый офицер. Он был похож на югослава: из-под фуражки тёмные кудри падали на лоб, синие глаза и голубые белки глаз. Смуглое лицо.

Он одним прыжком взлетел в теплушку и сказал:

– Скоро отправимся. Путь свободен.

У Любы замерло сердце. Сейчас они поедут на фронт. Вот и всё. До свидания, мама. Жди меня с победой.

И тут офицер увидел Любу:

– Чья девочка? Девочка, выходи.

Сразу он перестал казаться Любе таким уж красивым. Подумаешь, кудри. Ничего не спросил, не выслушал «выходи». Ничего, сам он уйдёт, а Люба здесь у себя дома.

В другом конце вагона заиграли на аккордеоне «Катюшу».

Офицер легко спрыгнул на землю. На откосе, освещённом солнцем, уже пробивалась трава, хотя ещё было много снега.

– Все на местах? Паёк получен? Коваль, высаживай девочку.

И пошёл вдоль состава. Ушёл. Ну вот и обошлось. Люба перевела дыхание. Сейчас они поедут, а в чистом поле человека не высадят, тем более на ходу. И она уселась поудобнее, чтобы доказать себе и им, что она собирается сидеть здесь долго, пока не приедут на фронт.

Седой Коваль вдруг сказал:

– Выходить придётся, Люба. Быстрее, детка. Отогрелась немного – теперь ступай.

– Не уйду… – вдруг заревела Люба. – Как вам не стыдно! Почему Славке можно, а мне нет? У нас равноправие! Я могу санитаркой! Могу поварихой! Я умею песни петь!

Далеко впереди загудел паровоз, длинно, печально.

Коваль сказал торопливо:

– Не сердись. И не бегай больше… Домой, слышишь?

Смуглый взял Любу за руки и свесил вниз; валенки коснулись земли, упал к ногам портфель с привязанным чайником, чайник громко звякнул, покатилась с откоса крышка.

Она стояла задрав голову и плохо видела лица сквозь слёзы. Было так обидно, что она не могла выговорить ни слова. Как же они отреклись от неё, эти люди, которым она сразу поверила… Если бы знала, что они вышвырнут её, как паршивого котёнка, не стала бы нить с ними чай, есть с ними. Не нужна ей эта несчастная тушёнка!

Так одиноко было Любе. А они смотрели на неё из своего вагона, они были все вместе, и впереди их ждала прекрасная отважная битва.

Эшелон тронулся.

– Люба, не серчай! – крикнул Коваль.

И югославы повторили по-русски:

– Люба! Не серчай!

Поезд шёл всё быстрее. Последний вагон еле виден, вот он уже скрылся за поворотом.

Люба вытерла слёзы. Солдаты уехали воевать. А девочка осталась. Она вдруг перестала на них обижаться, подняла руку и замахала вслед. Но они уже не видели.

Наступали сумерки. На станции зажглись огни. Любе навстречу бежал милиционер:

– Ну-ка, пойдём-ка!

Он крепко схватил её за руку и потащил за собой.

– Нечего меня тащить! – вырывалась Люба. – Я не преступница, чтобы меня тащить. Если надо, сама пойду.

– «Если надо»! – возмутился милиционер. – У меня астма, а я за тобой по платформам гоняю, как молоденький. Взбредёт же в голову – из дома бежать! Мать-то совсем с ума сошла…

– И нечего тащить. Я не маленькая, чтобы меня ловить. Сама домой поеду.

Он внимательно посмотрел на неё, отпустил локоть и спросил:

– На билет есть?

И она помяла, что милиционер ей поверил.

Какая хорошая телеграмма

Вечером принесли телеграмму: «Встречайте папу поезд девять вагон шесть».

Тимка ошалело смотрел на отца: вот он сидит, папа, и тренировочном костюме, в домашних тапочках. Смотрит хоккей. «Встречайте папу». И не сразу Тимка сообразил; а когда догадался, закричал не своим голосом:

– Дед приезжает! Дед Тимофей!

Мама сказала:

– Надо взять у соседей нашу раскладушку.

Папа сказал:

– Завтра отпрошусь с работы отца встречать.

Тимка сказал:

– И я с тобой на вокзал.

Лена тут же позавидовала:

– И я!

– Нет, – сказал папа. – Мужчины отвечают за встречу, а женщины за стол. Договорились?

– Я умею варить крутые яйца, – сказала Лена.

Тимка с отцом стоят на Савёловском вокзале, поезд медленно подходит к платформе. Из вагона выходит дед с чемоданом. Почему дед кажется Тимке не таким, как там, на Волге? Новое пальто? Не такие уверенные движения? И тут Тимка догадывается, и сердце больно сжимается: дед постарел. Стал меньше ростом, немного согнулись плечи, немного потемнело лицо. Тимка берёт деда за руку и чувствует силу корявой ладони. Широкая ладонь, большая и спокойная. Тимке становится полегче. Дед улыбается:

– Тимка! Растёшь?

– Растёт, растёт, – отвечает папа. – Сейчас такси возьмём, дома телевизор цветной, футбол посмотрим. Эх, отец, хорошо, что ты приехал!

А Тимка сияет навстречу деду, успокаивает себя: «Может быть, показалось, что дед так уж постарел? Вот уже и не кажется – дед как дед».

Пахнет рыбой, речным ветром. Это всё из-за нового пальто дед показался ему меньше ростом. А может быть, из-за того, что сам Тимка стал больше.

В такси дед не смотрит в окно, хотя в Москве не был с войны. Он смотрит на Тимку и на папу. И подталкивает Тимку локтем, чтобы Тимка понимал, что дед тут, с ним, а скучные разговоры про двоюродных родственников ведёт с отцом, потому что так полагается.

Дома мама подаёт красный, как пламя, борщ. Лена приносит из другой комнаты медвежонка с вытертым мехом.

– Познакомься, Миша, это дедушка.

Дед серьёзно пожимает Мише лапу.

– Теперь обедать, – говорит мама.

Но Лена приносит кудрявую куклу в розовом пышном платье.

– Познакомься, Алла, это дедушка.

И дед серьёзно пожимает руку Алле. Потом трубочисту и солдатику, зайцу и поросёнку с оторванным хвостом.

– Я так и знала, что ты мне понравишься, – говорит Лена деду.

– И я так и знал, что ты мне понравишься, – очень спокойно, с уважением отвечает дед.

– А я так и знала, что борщ остынет, – говорит мама, и все смеются.

После обеда Тимка говорит деду:

– Хочешь посмотреть, какой у нас двор?

– Дай человеку прилечь с дороги, – говорит мама.

– Зачем прилечь? – отмахивается дед. – Належусь ночью. Пошли, погуляем, по сторонам поглядим.

Они выходит с дедом. Наконец дед в его полном распоряжении.

Во дворе солнечно, на тополях маленькие светло-зелёные листья. Там, где зимой играли в хоккей, теперь играют в футбол. И мяч стукается в деревянные щиты гулко, на весь двор.

Крылечко старого дома совсем высохло, на каждой ступеньке солнце, и Тимка говорит:

– Дед, давай посидим на ступеньках?

И они садятся и сидят на тёплых ступеньках; пригревает солнце, Тимка рассказывает деду, как он снимал кино про белок. Как сначала он не хотел участвовать в этом самом конкурсе, потому что совершенно не надеялся на победу.

– А по первым быть ты, значит, не согласен? – прищурился дед. – Обязательно тебе первым?

– Почему обязательно? Не обязательно. Просто как-то неприятно, если ты так себе, недотёпа.

– А-а, ну это я понимаю, это мужская гордость. Не хочешь сам перед собой плохо выглядеть. Что ж…

Тимке легко с дедом, потому что дед всё понимает сразу и никогда Тимку не осуждает. И Тимка рассказывает, как потом он показывал свой фильм в полном зале Дома художественного воспитания, и пришли настоящие кинематографисты и девочки из балетного кружка, и все смотрели, а потом аплодировали.

– И девочки из балета? Вот это да! А чего они в этом вашем киноделе понимают?

– Ну как же, дед, – туманно поясняет Тимка, люди искусства всё-таки.

– А драться ты умеешь? – вдруг неожиданно спрашивает дед. – По-настоящему дать кому следует, если заслужил, конечно?

Как же сказать деду, что нет, не умеет Тимка драться. И не пробовал никогда. Он отходит в сторону, когда мальчишки дерутся, и мальчишки к этому привыкли, считают Тимку тихоней.

Это даже выговорить невозможно. И Тимка говорит:

– У нас один хулиган во дворе есть, Шмырин. Ну, настоящий хулиган, просто бандит. И один раз ко мне пристал зимой: «Дай деньги, дай деньги». Я его как двинул! Он – брык в сугроб.

– И что? – с интересом смотрит дед. – Дальше-то что?

– А что?

– Ну он, этот хулиган, тебе что?

– Ничего, – вяло заканчивает Тимка. – Встал и пошёл отсюда.

– Понятно. Смотри, смотри… – дед хватает Тимку за руку. – Ты видишь?

По двору идёт Катя. Она несёт связку обоев – наверное, у них ремонт. Тимка смотрит на Катю, ему радостно на неё смотреть: волосы просвечены солнцем, она весело шагает через двор. Тимка видит, что и дед не отрываясь смотрит на Катю. Вот что значит небывалая красота, её замечает каждый – молодой и старый.

– Люба, – говорит дед. – Девочка из госпиталя. Помнишь, я тебе рассказывал? Песни пела, книжки нам читала. Люба.

– Дед, это не Люба, это Катя из нашего класса. – «Самая лучшая девочка из всего класса». Этого Тимка не говорит, он только думает это.

Дед Тимофей качает головой.

– Совсем я очумел. Та девочка уж выросла, взрослая давно, Люба-то. А эта ну до капли похожа! И походка, и глаза, и эти свои обои так несёт, руку отставила. А Люба так связку книжек в палату приносила. Принесёт, положит на тумбочку, скажет: «Выбирайте, кому какую».

«Слушай, дед, разве может быть кто-нибудь похож на Катю? Разве ты не видишь, что такой девочки больше нет во всём мире?» Тимка хотел бы так сказать. Но он не может сказать такие слова. Он говорит:

– Дед, а по рекам плавать опасно? В море штормы, волны. А здесь?

– По рекам? Надо соображать кое-чего и здесь. Мели – раз. Перекаты – два. Пороги три. Шлюзы, повороты. Нет, Тима, лёгкого плавания не бывает.

Дед задумывается, и Тимка задумывается. Почему так хорошо задумываться рядом с дедом Тимофеем?

– Лёгкого плавания не бывает, – повторяет дед. – Даже на суше и то не бывает.

На своём балконе появляется Катя. Тимка и не смотрел на её балкон, но сразу увидел, что вышла Катя. Наверное, всё-таки смотрел. Сам не думал, что смотрит, а смотрел.

Катя вешает на верёвку пёстрое полотенце; там, наверху, ветер, полотенце рвётся из рук, но Катя крепко держит, потом прихватывает его прищепками, и оно бьётся на ветру как парус. А весь белый дом похож на огромный корабль.

– Надо же, – говорит дед, – сколько всего было в жизни. И что-то помнится, а что-то забылось. Думаешь, главное помнишь, а пустяки забудешь. Но нет, намять по-другому отбирает. Пустяки другой раз ещё крепче помнятся.

– Я, дед, тоже помню всякие пустяки.

– Ну, у тебя по-другому. Ты ещё молодой, ты всё, может, помнишь. Это потом жизнь тебе разъяснит, что было главное, а что – пустое. И то как сказать… Может, мы думаем, что это мелочь, а она-то и повернётся важным! Может так быть?

Тимке не совсем понятно. Но он не расспрашивает. Не обязательно до всего докапываться. Так хорошо сидеть с дедом на своих любимых ступеньках, греться на солнце.

Они ещё долго сидят, пока солнце не прячется. Становится прохладно, и они идут домой.

Поздно вечером, когда Тимка уже улёгся на раскладушке, а дед на его тахте, дед сказал:

– До чего похожа девочка. Невозможное дело.