Текст книги "Мы в пятом классе"

Автор книги: Людмила Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Билеты в цирк

В воскресенье к Вовке пришёл отец.

Он приходит каждое воскресенье, потому что отец должен участвовать в воспитании своего сына.

Вовка сам слышал, как отец сказал маме:

«Я хочу участвовать в воспитании сына. Имею право? Или не имею?»

«Имеешь, имеешь».

У мамы был такой тон, как будто она хотела сказать: «Имеешь, имеешь право, только отвяжись». Вовке тогда стало жалко отца. Человек и так у себя дома не живёт, а с ним ещё так разговаривают, без всякого уважения.

Вовка тогда решил, что мама несправедливая. Разве можно лишать родного отца права воспитывать своего родного сына? Она, правда, не лишала. Но относилась к отцу с презрением. Вовка это чувствовал. Тем более это хорошо чувствовал отец. А Вовка любит отца. Отец это отец, как же его не любить? И Вовка помнит, как они жили все вместе, отец таскал маленького Вовку на плечах, и Вовка пришпоривал его пятками и хохотал. А мама смотрела вверх на Вовку и улыбалась. Вовке тогда казалось, что он сидит высоко, чуть ли не на небе. И мама говорила отцу: «Избалуешь ты его, потом наплачемся».

Но было видно, что ей на самом деле нравится, когда отец таскает Вовку на руках, покупает ему заводные машины и вафли.

А потом всё пошло наперекосяк. Вовка не заметил момента, с которого всё началось, он был ещё маленьким, Вовка. Но вдруг отец стал приходить поздно, когда Вовка уже спал. И мама ходила заплаканная, а Вовке перепадало от неё по затылку, потому что его мама не умеет быть печальной, она умеет быть сердитой. Когда она расстроена, она не плачет, а злится. Теперь Вовка это знает, а тогда не понимал. Почему она обижается на папу, а злится на сына? Несправедливо. Вовка любит справедливость, ему очень плохо, когда мама несправедлива. Но что же поделаешь с этим?

Скоро отец стал жить отдельно.

Вовка ждал, что скажет мама. Почему-то трудно было самому начать разговор. Что-то не давало просто спросить: «А где папа?» Он ждал, ждал, а она молчала. Ставила перед Вовкой тарелку. Стирала бельё. Пришивала пуговицы. Вытирала пыль с телевизора. Всё, как всегда. А про отца с Володей не говорила. Как будто он вышел в соседнюю комнату, а не ушёл совсем.

Проходили дни, недели, и всё становилось ясно без всяких слов. Раз отец не живёт здесь, с ними, значит, он живёт в другом месте. А это значит, что теперь у них семья совсем маленькая – мама и Вовка. А отца у Вовки нет. Вот что значит всё это. И пережить это очень трудно, сколько бы человеку ни было лет.

Потом отец стал приходить по воскресеньям.

Когда он появился в первый раз, Вовка учился в третьем классе. Отец вошёл в квартиру без звонка, отпер дверь своим ключом. Когда он появился в передней, Вовка на секунду замер: вдруг он вернулся к ним совсем? Но тут же понял – нет, не вернулся. У мамы погасшее лицо, отец прячет глаза. Неуклюже обнял Вовку. Худое плечо колет Вовкину щёку, нос у Вовки прищемился набок.

«Вырос», – говорит отец, от него пахнет вином.

С отцом легче разговаривать, чем с мамой. Они всегда понимали друг друга. А мама – человек тяжёлый.

– Почему ты так долго не приходил? – спрашивает Вовка, когда они с отцом остаются в комнате одни.

«Надо было успокоиться, – отвечает отец, – большие переживания пришлось пережить».

Вовке хочется спросить, зачем нужны эти большие переживания. Жили бы, как раньше, все вместе, и не нужно было бы никаких переживаний, ни больших, ни маленьких. И успокаиваться было бы не надо.

«У твоей мамы тяжёлый характер. Не женский характер, – говорит отец. – Женщина должна терпеть мужские слабости, а она не хочет. Вот почему мы и разошлись. Вырастешь – поймёшь».

А чего тут понимать? Всё и так понятно Вовке: развод есть развод. И у Серёжки родители разошлись. Радости мало, но дело обычное.

«Я выпиваю, – говорит отец. – Ну и что?»

А Вовка кивает, он согласен с отцом. И правда, что такого? Пусть бы выпивал, раз ему хочется. Вот Вовка, например, любит газировку с сиропом – тоже пьёт, когда есть такая возможность. И что? И ничего. Никому от этого ни хорошо, ни плохо. Вовкино личное дело. А у взрослых свои напитки. Пусть каждый пьёт, что ему нравится. И нечего человека прижимать. А мама прижимала, запрещала, вот отец и ушёл. И что хорошего? И ничего хорошего. Так рассуждал Вовка, доедая последнюю вафлю. А отец сидел напротив, слегка покачивался на стуле. Потом сказал:

«На пол накрошил. Будет тебе теперь вливание».

Отец усмехнулся, и Вовка усмехнулся. Мама всегда найдёт, к чему прицепиться. Крошки на полу – великое несчастье.

С тех пор отец приходит каждое воскресенье.

Потому что он очень хороший и хочет участвовать в воспитании своего любимого сына. Имеет право.

Сегодня он вошёл в переднюю, и сразу запахло парикмахерской.

– Запах какой убийственный, – говорит мама и отворачивается.

– Почему убийственный? Мужской одеколон, называется «В полёт». Ты просто отвыкла. – Усмехнулся одной стороной рта – доволен, что поддел её, несговорчивую женщину. Отвыкла от мужского духа, выставила мужа, теперь живи одна, нюхай незабудки. – Взял билеты в цирк! – громко сказал отец. И Володя заметил, что отец пьян. И понял, что он нарочно надушился, чтобы мама не унюхала запаха водки. – Собирайся, Владимир, скорее.

Говорит Володе, а смотрит на маму. Вот как надо разговаривать с мальчишкой, без всяких лишних нежностей.

И Володе нравится, когда отец называет его Владимиром, а не Вовочкой-Володечкой. И тут же думается: а может быть, он не такой уж и пьяный? Ну выпил немного, привычка такая. А может, и не пил, просто кажется.

Володя быстро надевает новую синюю рубашку, берёт куртку. Лучше скорее выйти на улицу, пока мама не заметила. А то ещё не пустит, так один раз было.

– Меня весь постройком уважает, и даже сам Григорий Ильич меня уважает. А я его уважаю. Пусть со мной бывает, а с кем не бывает? С каждым бывает. Но кто лучше всех циклюет? А кто шпунты лучше всех подгоняет? А паркет кто ещё такой подберёт? – Он дышит Володе в лицо и уже не говорит, а кричит: – Молчишь? Будем молчать. А кто лучше всех лаком кроет? Нет, ты скажи – кто? Молчим.

Володя уже отпер дверь.

– Пап, я готов.

Куртку можно застегнуть и на лестнице.

Мама давно ушла в кухню и бьёт там деревянным молотком по куску мяса, она лупит крепко, и за этим стуком никаких разговоров не слышит. Но отец всё кричит:

– Нет, ты, Владимир, скажи, кому Григорий Ильич из постройкома дал билеты? Лапушкину? Нет, мне. Хотя Лапушкин, если разобраться, мужик неплохой. В целом. А билеты не Лапушкину, вот они! – Отец повертел перед Володиным лицом голубой бумажкой, потом просунул бумажку в открытую дверь кухни и там повертел. – А спроси, в какой ряд? В первый! Вот в какой!

– Володя, ботинки! – крикнула из кухни мама.

Володя почистил ботинки. Почему она всегда, даже не глядя, знает, когда ему надо мыть шею, когда чистить ботинки, когда собирать портфель. Всё-таки у мамы очень тяжёлый характер, и жить с ней действительно трудно. Володя это на себе всё время испытывает.

Володя и отец выходят на улицу. Пришла весна, и совсем светло, хотя скоро вечер. Как приятно идти рядом с отцом. Совсем незаметно, что он выпил. А может, он и выпил-то чуть-чуть. Идёт твёрдо, смотрит вперёд. Хорошо идти с ним. Володя шагает широко, чтобы не отставать от отца.

Вот идёт мальчик Володя одиннадцати лет, независимый, самостоятельный человек, прекрасно понимающий, что к чему. А рядом идёт его отец, мужчина высокого роста, сильный, уверенный, не последний среди паркетчиков на своей стройке. Да, он хвастливо кричал про билеты, но, в общем, что там ни говори, а билеты в первый ряд не каждому дают в постройкоме. Лапушкину вот не дали, хотя он неплохой в целом. А отцу дали. Он знает своё дело, отец-то. Никто так не циклюет чисто. И никто так лаком не кроет. И походка у отца уверенная, никого он на свете не боится, ни перед кем не гнёт своей головы, отец-то.

А мама, она женщина, ей бы только придираться. Понять отца она не умела, вот и живут они теперь без отца.

– Постой-ка, Владимир, пивка выпью кружечку. – Отец остановился напротив пивного ларька, там толпятся мужчины, обычные мужчины, у них сегодня выходной, где хотят, там и толпятся. Но почему они все кажутся Вовке такими противными? Почему сразу померк солнечный воскресный вечер? Почему в секунду исчезла радость? Одно слово «выпью», и всё кончилось.

Как хочется Вовке сказать: «Не надо, не пей», но он, одиннадцатилетний Вовка, знает, что говорить об этом совсем бесполезно, будет от его слов только хуже. Отец упрётся, станет отчуждённым, всё равно выпьет, чтобы доказать своё. И вырастет между ними стена, а так они всё-таки вместе, нет между ними стены. Все эти сложные мысли проносятся в Володиной голове очень быстро, он отходит в сторону, стоит, ждёт. А отец громко толкует с чужими людьми у ларька, передают из рук в руки тёмную бутылку, шумят, шутят и смеются.

Потом они быстро шли к цирку.

– Не осуждай, – строго произнёс отец, – дело обычное, мужское. Вырастешь, и ты будешь выпивать. Будешь, будешь, не зарекайся.

Володе хочется сказать «ни за что», но он ничего не говорит. Он чувствовал, что отец его не поймёт, как бы он ни старался, что бы ни говорил. От этого стало тоскливо. А отец показался вдруг чужим. Его папа был чужим, непонятливым, не сильным, а суетливым и жалким. Чего-то сам себе доказывает со своими бутылками и кружками. И ничего доказать не может.

Но впереди был вечер в цирке, и Вовка изо всех сил постарался отогнать от себя печальные мысли.

Я хочу увидеть небо

А Таня?

Таня увидела Максима сразу, как только он вошёл в свой двор. Сердце ёкнуло и заныло от радости – вот идёт Максим, она может увидеть его. А если он её заметит, он обрадуется. И они немного поговорят о чём-нибудь, всё равно, о чём.

И тут Таня заметила, что Максим идёт не один. Рядом с ним мелкими шагами идёт по тёмному двору невысокая девочка в белых гольфах, мелкие шажки, белые гольфы, тёмный двор – всё нормально. Мало ли почему Максим идёт рядом с этой девочкой. Мало ли какие дела свели их в тёмном дворе. Но почему так плохо Тане? Почему так пусто и больно? Почему она прижалась спиной к стенке телефонной будки? Только бы не заметил, что она здесь. Только бы не окликнул. Только бы не понял, что происходит с ней в эту минуту.

А в будке горит тусклая жёлтая лампочка, трудно спрятаться в стеклянной освещённой телефонной будке.

– Максим! Смотри, Таня!

Только теперь Таня узнала Людку. Людка! Вот ещё новости! Ну при чём здесь Людка? Какое отношение может иметь какая-то пигалица Людка к Максиму, к Тане. Почему Таня страдает из-за какой-то Людки в белых гольфах?

– Таня, ты что звонишь так поздно? – Людка хитренько прищурилась, Людка всё понимает. Глупая? Это она задачки решать – глупая, исключения по русскому учить – глупая. А здесь она всех умнее, Людка.

– Телефон дома сломался, – бормочет Таня, – бабушка послала звонить.

Максим смотрит в сторону. Он, наверное, знает, что происходит с Таней. От унижения Тане жжёт глаза. Да что же это, в самом деле! Ему не стыдно, а стыдно ей, Тане! Вот ещё!

– Понятно, – нараспев говорит Людка. – Ох и хитрая ты, Танечка. А мы вот гуляли. Давно домой пора, а Максим всё не хочет, правда, Максим?

– Чушь собачья, – бормочет Максим, – домой пойду. – Он делает рывок к своему подъезду, но Людка крепко хватает его за рукав.

– А проводить? Я боюсь одна.

Таня напряжённо ждёт. Так напряжённо, что начинает звенеть в ушах. Что он скажет? Как он поступит?

Он повёл глазами на Таню, потом – на Людку.

Что он решит?

– Нечего долго думать, – заявила решительно Людка, – пошли, пошли. А то меня мама будет ругать.

И увела Максима. Он пошёл за ней как привязанный. И не обернулся на Таню. А она, Таня, осталась посреди двора.

– Привет, Танечка, – крикнула издали Людка, – завтра в школе увидимся, не скучай!

Таня стояла там долго. Ей показалось, что прошло очень много времени. Какое-то оцепенение нашло на неё, не могла сделать ни шагу. А может быть, ей казалось, что Максим одумается и вернётся. И тут же одёрнула себя – что за глупости? Почему это Максиму должно быть стыдно? Что он сделал плохого? Людка – подлая предательница, ещё подруга называется. А он ни в чём не виноват.

Медленно побрела Таня к дому. Из-за крыш выглянула луна и пошла по небу за Таней. Это было очень красиво: идёт тоненькая ладная девочка, а за ней плывёт круглая голубоватая луна. Девочка идёт по земле, а луна плывёт над крышами, над телевизионными антеннами, над подъёмными кранами – она в небе. А всё равно они сегодня связаны – луна и девочка.

Но Таня не замечала луны, хотя луна была в тот вечер яркой, совершенно круглой.

А дома всё ещё сидели гости. Никто не заметил, что Таня уходила.

– Вы добрый гений, – говорил Цуцульковский бабушке и вгрызался в пирог. – С яблоками! Мечта!

Жена Цуцульковского помешивала ложечкой в чашке и забывала пить чай. Только помешивала и помешивала.

Бабушка подвинула Тане тарелку:

– Поешь, поешь.

Бабушке кажется, если Таня поела и не простужена, то всё остальное у Тани в порядке. Страданий, переживаний бабушка не признаёт. Какие драмы у ребёнка одиннадцати лет? Аппетит, цвет лица, отметки – вот главное в жизни. Для бабушки. И для мамы. А папа вообще не вникает.

Вот что такое одиночество.

– Я часами стоял в будке телефона-автомата, – гудел Цуцульковский, – и ждал, ждал, когда она пройдёт. Пройдёт мимо меня! И больше мне ничего в жизни не было нужно! А она проходила и не замечала, что я там стою – озябший несчастный влюблённый мальчик одиннадцати с половиной лет.

– Почему не замечала? – Лидочка пьёт чай и поверх чашки посматривает на всех. Брови у неё тоненькие, почти незаметные. Розовые полосочки вместо бровей.

Оля вчера в классе говорила, что теперь модно выщипывать брови и она, Оля, обязательно выщипает и пусть потом мама ругает, всё равно уже будут выщипаны. Какая ерунда лезет в голову. Так странно устроена голова. Таня сидит, смотрит на гостей, они пьют чай. Мама накладывает варенье в розетку. Папа держит двумя руками свою любимую большую чашку. Цуцульковский стоял в будке автомата, значит, он что-то помнит, он страдал, он знает. Но ему никогда не понять, что сейчас пережила она, Таня. Никому на свете этого не понять. В своих страданиях, крушениях, потерях каждый один, как в пустыне. Потому что никто во всём свете не может помочь. Так кажется Тане.

– Неужели видела? – изумлённо кричит Цуцульковский. – Неужели знала?

Тогда он, наверное, мучился. А теперь говорит, как о спорте. Как будто самое главное: знала или не знала, видела или не видела.

– И ничем не выдала себя, – восхищается замшевый, – какая выдержка в двенадцать лет.

Жена Цуцульковского вдруг говорит:

– Человек почти не меняется – в нём многое заложено почти с рождения. Я об этом читала.

Таня тихо встаёт, опять выходит в свою комнату. Луна светит в окно. Во дворе парень играет на гитаре, поёт. «Я хочу увидеть море голубое, голубое…». Ему начинает тихо подпевать женский голос. Два голоса поют вместе, песня кажется Тане наполненной особым глубоким смыслом. Два человека понимают друг друга, поют одну песню, светит луна.

– Наш класс вся школа любила! – несётся из другой комнаты. – Это были яркие личности! Это были люди!

– Чулков! Конструктор медицинских аппаратов! Женат на медсестре, дай бог каждому так жить! – восклицает Лидочка.

– Я всегда считал, что жена должна быть медсестрой, – говорит Цуцульковский, – а женился на редакторе. Мрак. Вечно её голова где-то в издательстве.

– Да, образованная жена – не такой уж подарочек, – вдруг вставляет папа. – Лучше бы была провизором, хоть лекарства в доме были бы.

– Или поварихой из кулинарного техникума, – говорит мама. Они смеются.

Таня выходит на балкон. Там, внизу, в палисаднике, какое-то светлое дерево. То ли расцвели на нём какие-то белые цветы, то ли луна так освещает дерево. И кажется, что пахнет цветами.

«Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой…»

– Хватит горло надрывать! – кричит кто-то в темноте. – Сейчас водой плесну.

Песня оборвалась.

Сережа встречает Машу

Серёжа совсем не думал о ней в этот день.

В другие дни думал, и даже очень много. А в этот как раз ни одной минуты не думал.

Он шёл за молоком и уже почти дошёл до продуктового магазина. Он увидел девочку с сумкой, а из сумки торчала пачка с макаронами.

Серёжа остановился, потому что ноги сами приросли к земле. Когда случается большое потрясение, ноги часто прирастают к земле.

А девочка прошла мимо и не обратила на Серёжу внимания, даже мимолётного взгляда не бросила. И сразу Серёжа подумал: а чего смотреть? Ростом он маленький, вообще ничего заметного в нём нет. Стоит посреди тротуара мальчик небольшого роста, держит в руке пустую бутылку из-под кефира – чего на него смотреть? Теперь она уходила по весенней улице, и могла уйти навсегда, на всю жизнь, на веки вечные – совсем. Он никогда её больше не увидит, и она так и не узнает, что он всё это время помнил о ней, хотя прошла уже целая зима и полвесны.

Вот сейчас, в эту самую минуту, девочка Маша исчезнет. Как лёгкое видение. А потом? Потом ей встретится на её тернистом жизненном пути – почему-то жизненный путь чаще всего бывает тернистым. На её тернистом жизненном пути встретится совсем другой мальчик – высокий, умный, из математической школы, в совершенстве владеющий английским языком и по слуху подбирающий любую мелодию на флейте или на скрипке. Эти музыкальные способности высокого мальчика окончательно привели Серёжу в себя, и он со всех ног кинулся догонять Машу.

Он кричит громко, на всю улицу:

– Маша!

И тогда она оборачивается. Это такое удивительное чудо – Маша оборачивается! И видит Серёжу! Наверное, если крикнуть на всю улицу – любой человек обернётся. Но любой – это не чудо, а Маша – это чудо. Серёжа знает об этом лучше всех.

Он догнал её у сквера.

– Маша, Маша, – повторял он. Что ещё он мог сказать? Ничего больше не придумывалось.

Рассказать ей, как ходил гулять к ветеринарной поликлинике? Как кидался вслед за каждой белой шубкой, но шубки были похожи, а девочки совсем не похожи. Маша – необыкновенная девочка, а те были, может быть, и хорошие, по обыкновенные.

Маша смотрит, чуть склонив голову набок. От этого взгляд у неё немного вопросительный и немного лукавый.

– Я тебя узнала. Как поживают твои Звёздочка и Паша?

– Нормально, – отвечает он.

И опять молчит. Слово какое-то пустое – ничего оно не означает. Живут кошки в доме – это нормально. Убежали – тоже, в общем, нормально. Заболели – тоже ничего ненормального в этом нет. Каждый может быть здоров, а может и заболеть. Всё бывает, и всё нормально.

Почему человек хочет сказать одно, а говорит совсем другое? Он хотел сказать, что всё время вспоминал её. Ещё он хотел сказать, что боялся никогда больше не встретить её. Что она самая замечательная девочка на всём свете. Вот что хотел он сказать.

И он сказал:

– А попугай всё болтает?

Как хорошо, что она всё понимает.

– Разговаривает, – смеётся Маша. – Два новых слова выучил: «Как здоровье?» У всех спрашивает – у почтальона, у гостей.

Она стоит рядом с Серёжей, такая замечательная девочка. И ему не верится, что это она, Маша. Вдруг она ему снится? Нет, она самая настоящая – Маша. Теперь она не в шубке, зима прошла. На Маше голубая курточка с капюшоном, выглядывает из капюшона её лицо, светятся её глаза, её тоненькие пальцы держат сумку с макаронами. И Серёжа стоит рядом. Слова застревают в горле. Но разве нельзя без слов понять, что чувствует человек? Разве так уж обязательно всё объяснять словами?

Маша вдруг перестала улыбаться, не рассказывает про Кирочку. Отчего она погрустнела? Он не знает, как об этом спросить. Взять бы и сказать: «Почему ты, Маша, вдруг стала печальной? Я готов сделать всё, пусть самое трудное, чтобы только ты улыбалась и радовалась». Так он хотел бы сказать. И он говорит:

– А у нас один парень может съесть яйцо прямо со скорлупой. Не веришь? Честное слово, не вру. Его зовут Колбасник и ещё Жиртрест.

– У нас в классе тоже есть толстый мальчик. Все над ним смеются, а мне его что-то жалко. Он же не виноват, что толстый.

– Есть меньше надо. Наш всё сало ест. А потом хороших людей задевает, Жиртресина. Толстый, жирный, поезд пассажирный.

Маша смотрит, не спорит, голову склонила набок.

Вот почему она необыкновенная девочка – Маша. Ей жалко тех, над кем другие смеются.

Посмеяться можно над чем угодно, всё можно вывернуть на смешную сторону. Человек маленького роста – смешно. Рыжий – смешно. Толстый – очень смешно. А разве не смешно выглядит мальчишка с двумя кошками в хозяйственной сумке? В том-то и дело…

– Знаешь, – вдруг говорит Маша, – попугай Кирочка теперь не живёт у нас, мама велела отдать его бабушке. Потому что Кирочка кричит по ночам и будит папу, а у папы повышается давление.

Так вот почему Маша грустная! Кирочку, которого она так любит, выставили из дома! И про любовь её мамы к Кирочке она говорила тогда просто так, из самолюбия. Зачем она будет чужому мальчику рассказывать всё, как есть?

– Это ещё тогда? Зимой? – спрашивает Серёжа.

Маша кивает.

Ну конечно, она бродила со своей клеткой по городу, она тогда не знала, куда нести своего Кирочку. А он орал в клетке под чёрным платком свои попугайские слова. И Маша завидовала Серёже, что его мама любит животных. А он-то ни о чём не догадался…

– Мама говорит, что он слишком шумный, Кирочка. У мамы от него голова болит.

Маша вздохнула тяжело.

У Серёжи от жалости заныло в груди.

Но что можно сделать? Только одно – ждать, когда вырастешь. И тогда завести каких хочешь животных – попугаев, собак, кошек, хомяков носить за пазухой, ёжиков держать под кроватью. Все пусть живут, самые разные звери.

Вот только почему-то не встречаются Серёже взрослые, которые так бы сделали. Не видел он таких. Почему? Серёжа не знает.

Он хочет сказать Маше:

«Не грусти. Вот вырастешь взрослая – заведёшь щенка, кошку, попугаев хоть пять и ещё кого захочешь».

Но сказал он совсем другое:

– Это очень хорошо, что ты нашлась. Теперь главное, чтобы ты не потерялась.

Маша смотрит на него, глаза уже не такие грустные.

– А может быть, через некоторое время она согласится. У них, знаешь, бывает так: сегодня ни за что не соглашается, а потом вдруг соглашается. У моей мамы тоже так бывает.

– Думаешь, согласится?

Маша хочет надеяться. Она улыбается. Серёжа хочет ей сказать, что она самая лучшая девочка. Он говорит:

– Я тебя с моим лучшим другом Вовкой познакомлю. Он самый сильный в нашем классе и во всём нашем дворе.

– Хорошо, – отвечает она.

А потом Серёжа, забыв купить молока, провожает Машу до самого дома. И всё время боится, что она исчезнет.

Но она не исчезнет больше, она не хочет никуда исчезать.