Текст книги "Есть о чем вспомнить"
Автор книги: Людмила Семигина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
НЕВЕСТКА ТОМКА
Младший сын стариков Никифоровых Павел заявился к ним в гости неожиданно. Неожиданней того было появление в их доме новой невестки – длинноногой, лохматой, остроглазой, которую Павел слегка прижал к своему плечу, подмигнул ей и представил: «Моя жена Томка».
Старики переглянулись. Невестка Томка, нисколько не смущаясь, в упор разглядывала их. Глаза ее смеялись.
«Ишь, язва, как вылупилась! – беззлобно подумал дед Демьян, ревнуя последнего сына. – По всему видать, бесстыжая». Он крякнул и приказал старухе:
– Давай, мать, налаживай стол!
Мать, Тимофеевна, закрыла рот, встрепенулась и засеменила на кухню. «Батюшка, что же деется на белом свете! – сокрушенно думала она. – Ни слова, ни полслова, бух-плюх и на тебе – жена Томка. Имя-то, имя-то, господи, спаси-сохрани! Чисто коровье имя-то!» Она наложила в тарелки малосольных огурчиков, помидорчиков, прошлогодних грибков, достала из комода новую скатерть, суетливо кружилась вокруг стола.
– Вы, мамаша, не суетитесь, – Павел обнял Тимофеевну и чмокнул ее в висок. – Мы с Томкой на речку сбегаем, искупаемся, – и для чего-то пояснил, с любовью глядя на молодую жену, – она ведь у меня городская, настоящей деревни не видела.
Томка ушла в горницу и через некоторое время вышла оттуда в длинной цветной юбке и короткой беленькой кофточке, которая, едва прикрыв груди, кончалась. Старики прямо-таки онемели при виде ее голого живота. «Подсказать бы надо», – промелькнуло в голове у Тимофеевны, а вслух она только сказала: «А-а-а…» Глаза невестки Томки засмеялись. Засмеялся и Павел:
– Ну, ладно, батя, мы скоро, – и они ушли.
Тимофеевна села на лавку и заревела.
– Ты чего? – строго оборвал ее Демьян. – Не вой, не хоронишь… – и сел рядом.
Помолчали.
– Девка-то того… бойкая, видать, – нерешительно заговорил дед, глядя на жену.
Тимофеевна согласно кивнула головой и вытерла глаза краешком передника.
– Совсем, видать, по ей, того… бесстыжая девка-то, – осмелел Демьян в своих предположениях. Тимофеевна не поддакнула, не кивнула на эти слова.
– С голой пузой по деревне пошла, – привел Демьян факт, подтверждающий его предположения. – Мыслимо ли… И не тушуется главно, ни грамма, прет хоть бы что тебе, как вроде прилично одетая!
– Фасон, можа, такой у их нынче, – вступилась Тимофеевна за невестку.
Опять помолчали.
– Ну че молчишь-то? – не вытерпел Демьян. – Как она тебе?
– Имя у ней больно непутевое, – несмело сказала Тимофеевна. – Коровье имя-то…
– Да пущай хоть лошадиное! – рассердился Демьян. – Какая тебе в этом разница?! Лишь бы нутро у ней человечье было… А то попадется какая-нибудь чечетка, и вся жизнь у Пашки наиськоськи пойдет.
Опять задумались каждый о своем.
– Слышь, отец, – Тимофеевна улыбнулась, – невестка-то на Клавку похожа.
– На какую Клавку?
– Подружку мою. Помнишь, чать, как бегал за ней по молодости?
– За Клавкой-то бегал, – Демьян презрительно сплюнул и напыжил грудь колесом. – Была нужда… А она сама на меня висла, твоя Клавка. Еле от нее отбился.
– Ой ли! – у Тимофеевны от удовольствия слабо зарделись дряблые щеки. – А чего меня выбрал?
– А коленки у тебя шибко ядреные были, вот и позарился, – самодовольно хмыкнул Демьян.
– Тьфу ты, срамота! – Тимофеевна зарделась пуще прежнего и стыдливо оправила юбку. – Треплешь на старости-то…
– Сама напросилась…
Молодые вернулись быстро.
– Вот теперь можно и пообедать, – Павел весело глянул на графинчик с малиновой наливкой и тряхнул русым чубом. – А, Томка?!
– Как я есть хочу! – невестка засмеялась, странно всплеснула руками и первой к неудовольствию стариков уселась за стол.
Тимофеевна поймала ее пристальный взгляд, брошенный на вилку, лежащую на столе. «Моргует», – отметила она, взяла вилку, обмыла ее под рукомойником, протерла чистым полотенцем и положила перед невесткой. Та смело глянула на свекровь и насмешливо улыбнулась. «Вот ехидная какая!» – изумилась Тимофеевна.
Подняли рюмки. Демьян помялся, глядя на наполненный вином граненый стакашек, что-то хотел сказать, но так и не нашел нужных слов.
– Ладно, батя, – Павел пригладил чуб и подмигнул Томке. – Давайте выпьем за наше с Томкой счастье!
– Тебе сколько годков-то? – не к слову спросила Тимофеевна.
– Двадцать два, – ответила Томка и лихо осушила рюмку.
Демьян хмыкнул и, не сдержав любопытства, спросил:
– Работаешь или учишься?
– Она, батя, детей учит, – ответил за жену Павел.
«Эта научит на собак брехать», – отметил про себя Демьян, а вслух сказал:
– Учительствуешь, значит?
– Будет, – уточнил Павел, цепляя на вилку гриб. – Только что институт закончила.
– Ясно. А жить где изволите? – Демьян сыпал городскими словами и очень важничал по этому поводу.
– Между небом и землей! – прыснула Томка.
– Пока нигде, – промычал Павел, его рот был набит малосольным огурцом. – Мы только вчера зарегистрировались и сразу к вам, – он проглотил огурец. – На заводе обещали дать к осени комнату.
Тимофеевна молчала, она не знала городских слов и боялась опростоволоситься перед невесткой.
– Так, – Демьян, наконец, опорожнил свой стаканчик, степенно закусил. – А какие планы насчет совместной жизни строите? – опять спросил он и строго глянул на Тимофеевну: вот, мол, как я – не ала-бала кое-как, а в самую точку их!
– Планы? – Павел хитро прищурился. – Жить, работать, учиться.
Они с Томкой счастливо засмеялись.
– Погоди ты с планами, – махнула рукой Тимофеевна. – Успеем еще про планы-то… Пущай поедят.
Поели. Невестка Томка переоделась, накинула на себя пестренький халатик и стала ловко собирать со стола посуду. Тимофеевна было замахала руками, но Томка и слушать не стала.
– Мне не привыкать, Татьяна Тимофеевна, – сказала она, перемывая тарелки.
– Мать приучила к труду-то, молодец, – похвалила Тимофеевна.
– А у меня нет матери и отца нет. Я в детдоме выросла, – просто сообщила Томка.
– Ой, боже мой! – у Тимофеевны выпало из рук полотенце. – Как же это так?
– А так, – Томка невесело засмеялась, – подкинули, говорят, меня, и адрес забыли оставить… Да ничего, мне всю жизнь хорошие люди попадаются. Везет мне на хороших людей! Павлушу вашего встретила… Спасибо вам за него.
У Тимофеевны дрогнуло сердце.
– Голубка ты моя, – прошептала она.
Томка обернулась, глянула на свекровь потемневшими от острой нежности глазами и ткнулась Тимофеевне в грудь.
Свекровь гладила ее по-девичьи узкие плечи, целовала в теплый затылок. Обе долго и беззвучно плакали. Пришел Демьян – поговорили с сыном наедине. По-новому, тепло, глянул на невестку.
– Чего рассопливились-то? Развели сыр-бор… Айда-ка, Тамара, я тебе свои причиндалы покажу. Садись!
Дед воевал и воевал хорошо. В большой картонной коробке хранились его ордена и медали, ветхие, пожелтевшие от времени благодарности. Показывал он их в исключительных случаях. Только тем, кто приходился ему по душе.
Тимофеевна утерлась от слез, вздохнула и пошла доставать награды мужа, заодно извлекла из железного сундука толстый альбом с фотографиями. Сели все за стол. Демьян не любил суетиться при осмотре дорогих ему вещей. Павел знал это и мигнул жене – сиди спокойно и слушай. Демьян откашлялся и повел обстоятельный рассказ, иллюстрируя его наградами и фотографиями. Невестка Томка, широко распахнув глаза, слушала живо и внимательно. Тимофеевна незаметно обняла ее за плечи, так и сидела, ласково глядя то на Павла, то на его жену.
– А вот глянь, Павка наш мальчонкой был, – Демьян протянул невестке фотографию с потрепанными уголками. С нее смотрел парнишечка лет двух-трех: одна штанина закатана, рубашонка не застегнута, что-то зажато в кулачках, любопытные глазенки так и светятся.
– Ой ты, мой мальчишечка, – Томка устыдилась своих громко сказанных чувствительных слов, прижала карточку к груди и опустила запылавшее лицо.
Павел привстал, нагнулся к жене и поцеловал ее прямо в губы. Дед довольно гыкнул. Тимофеевна к чему-то перекрестилась. Всем стало немножко неловко и вместе с тем тепло.
К вечеру молодые пошли погулять. Демьян сидел на крыльце и курил. Тимофеевна тут же на улице стирала в тазике кое-что по мелочи. Демьян долго смотрел на ее быстро снующие руки.
– Слышь, мать, – вдруг заговорил он. – Ты нашу первую ночь помнишь?
– К чему эт ты?
– Да так. Смотрю вот на молодых…
– Ты лучше б завтра к председателю сходил, можа шиферу выпишет. Пока погода, да Павка тута – стайку бы перекрыли.
Демьян вздохнул и сказал не то с сожалением, не то с важностью:
– Серая ты женщина.
Тимофеевна обиделась.
– Вот и брал бы Клавку-то, она чернявая… А то разглядел через пятьдесят лет… Серая стала…
– Дура, – опять вздохнул Демьян.
– Эк тебя понесло, – удивилась Тимофеевна. – Быз напал.
– Пойду лягу, – Демьян поднялся. – Чего-то ломает всего.
– Не заболел ли?
– Хрен его знает… Ты слышь, мать, подсобери молодым, подушки там, того-сего, перину отдай им.
– Без тебя знамо.
Молодым уступили кровать в горнице. Сами устроились в первой половине избы на старом скрипучем диване. До полуночи из горницы доносился счастливый смех невестки Томки. Она что-то жарко и долго шептала Павлу и сама поминутно смеялась.
Демьян ворочался, не мог заснуть. «Определенный пустосмех, – думал он про невестку, сам улыбаясь, не зная чему, – легко живет человек».
В горнице затихли. «Целуются, – думал Демьян, зарываясь в подушку. – Эх ты, ядрена вошь», – он с тоской вздохнул. Что-то далекое, полузабытое, светлое тронуло за душу. Он ласково и даже стыдливо погладил плечо жены, не слышно шепнул, просто так, для себя: «Танюха!»
– Не дрыгайся, – сонно пробормотала Тимофеевна. – Разгонишь сон-то.
Демьян повернулся на бок, зажмурился. Сон не шел. «Язви тебя в душу-то!» – выругался он в темноту. В ушах, стоял смех невестки Томки. Что-то теплое, умильное сладко душило, щипало глаза и душу, томило, волновало.
– Тьфу ты, сатана муровая! – плюнул Демьян в темноту. – Разбередила все… Легко живет человек…
ЕСТЬ О ЧЕМ ВСПОМНИТЬ
Моему отцу, Демьяну Степановичу Тюрину, участнику гражданской войны посвящаю
На старых, десятками лет битых дождем бревнах, наваленных у плетня, низенькой, аккуратно выбеленной избенки сидели и мирно беседовали Андрей Антипович Красильников, хозяин избы, и Самсон Петрович Выбойщиков. Андрей Антипович послюнил клочок газеты, свернул длинными с крупными желтыми ногтями пальцами цигарку и продолжил:
– А это в девятнадцатом годе было. Мы за Белорецк как раз бились. Раза три на день в ем власть менялась: то мы, то беляки, то опять мы, то обратно беляки. Такая заваруха, понимать, была! Как-то расположились эскадроном на перекур. Мы с Ванькой Крюковым (дружок был) у стога спе́шились. И командир с нами. Ну, значит, коней пустили, Ванька на гармошке играет, я придремнул…
– Знамо дело, придремнешь, – поддакнул Самсон Петрович.
– Ага, командир тоже задумался, слышим: «Беляки!» Мы повскакали на коней – и ходу! Дутовцы пощелкали нам вслед и отцепились. Устали тоже, видать. Проскакали мы эдак километров пять-семь, тут командир наш остановился как вкопанный и кричит: «Ребята, знамя-то мы в стогу оставили!» Ну, что делать, без знамя, ясное дело, какие мы вояки? Выстроил нас командир и говорит: «Дело это опасное и рисковое, товарищи бойцы, кто из вас насмелится вернуться?»
– Я б ни в жисть, – мотнул головой Самсон Петрович.
– Не, я рисковый был, ужас какой. Ваньке моргнул, давай, дескать, мы. Сделали мы три шага вперед. Тут командир обнял нас, давайте, говорит, товарищи бойцы, спасайте честь нашу.
Поскакали мы с дружком, подъезжаем к лесу, выглядываем: беляки на нашем месте перекуривают. Ванька и говорит мне: «У тебя, Андрюха, больно конь высокий, у меня попроворнее, давай так: подъедем на полном скаку, я прыгну за знаменем, а ты отстреливайся». Так и сделали. Дутовцы-то онемели от нас, ни черта не поймут.
– Знамо онемели, в полымя лезли, – Самсон Петрович с недоверчивым удивлением смотрел на старика.
– Ага, пока они супонились, мы со знаменем в лес тикать! И ушли! Ванька-то и гармошку прихватил свою, впопыхах тоже оставил.
– Командир, поди, обрадовался?
– А как же! Благодарность нам объявил перед эскадроном… Потом уж сколько лет прошло – в газетке про этот случай писали. Корреспондент ко мне приезжал, пронюхал где-то. «Риск» статейка называлась. Красиво, холера, написал.
– Приврал, небось? – поинтересовался Самсон Петрович.
– Не без этого… Есть малость.
– Малость – это что! Вот у нас в деревне брехло один мужик был, – Самсон Петрович хитровато сощурился и от удовольствия поводил большим красным носом. – Башкиренок, Керимкой звали. Как, бывало, зачнет байки разны сказывать – мужики животы понадсажают.
Он, вспомнив что-то, зашелся долгим смехом, закашлялся, потрясывая острым кадыком и чертыхаясь.
На улице темнело. Кое-где замигали огоньки в избах. За оврагом смеялись и визжали девчата.
– Я тебе про Фому, а ты мне – про Ерему, – с запоздалым недовольством вдруг сказал Андрей Антипович.
– Это про што?
– Ну, я тебе про знамя, а ты про Керимку.
– Дык я к тому, што брехать он мог чище твоего корреспондента.
– Сравнил тоже мне, – обиделся Андрей Антипович.
– А чего? Одна разница промеж имя: тот брехал на бумаге, а этот – вустно.
– Твое брехло без ума болтало, от пустоты своей, – оскорбился Андрей Антипович за знакомого ему корреспондента, – а этот, из газеты-то, от правды шел.
– Без ума… Попробуй ты без ума соврать, – Самсон Петрович свернул новую цигарку. – Тык-мык, и ничего путевого не соврешь.
Помолчали.
– Да, повоевали мы в гражданскую-то, – опять вернулся Андрей Антипович к своему разговору. – В Отечественную мне уж не довелось, годков прилично было… Я агентом в Минзаге работал в войну. Придет, бывало, в контору разнарядка: столько-то мяса, столько яиц, молока, масла. Едем по деревням. Народ бедно живет, у самих ребятишки голодные, а налог отдай, не греши… Зажмешь сердце в кулак и собираешь. А что делать? Шутка ли, такую войну через это выиграли. Фронт кормили!
– Что поголодовали, это точно, – согласился Самсон Петрович. – А мне подфартило, бог миловал. Пристроился одного начальника возить, я шоферил тогда. Вожу – да молчу, молчу – да вожу, оно ведь как у начальства-то: молчаливых всегда сурьезными считают. – Самсон Петрович хитро подмигнул. – Начальник мой шибко строг был…
– Война-то, выходит, не задела тебя? – Андрей Антипович недобро глянул на него из-под густых седоватых бровей.
– Как же, не задела, – обиделся Самсон Петрович. – Взяли меня в сорок пятом…
– Ну и что? Воевал?
– Вот воевать не пришлось. Нас, шоферов, на танкистов хотели переучивать. Пока мурыжили туда-сюда, войне конец.
Он аккуратно затушил цигарку о бревно, сплюнул, размечтался:
– Чуть было и вправду не женился я второй раз по дороге домой. А дело как вышло: остановились мы в одном городке, забыл уж название. Ну, война кончилась, народ с радости встречается, гуляет, бабы мужиков хватают – вдов полно.
Нам с мужиками спешить некуды, из дому недавно – не соскучились, давай, говорим, женимся. Женились. – Он хмыкнул. – Мне с почты досталась, письма и газетки бегала разносила. Муж, говорит, в начале войны еще погиб. Ничего себе была молодуха, как щас помню. Я тоже из себя ловок был, – похвастал он. – Вот с месячишко живем, гуляем, победу празднуем. Ну, время подходит – домой пора возвращаться. Мы туды-сюды, завертелись, мол, семьи у нас, звиняйте, бабоньки. Оне, конешно, в слезы, с нами просются. Что делать? Собирайтесь, говорим, а сами брешем: едем, мол, кто на Магадан, кто еще куда. Купили мы им билеты, пошли все на вокзал. Бабы наши кур набрали с собой в дорогу, яиц, довольнехоньки. Посадили мы их в вагоны, а перед отправкой говорим: мы, дескать, пойдем, пивка тяпнем. Ушли, и прощай, Нюся, я к тебе не вернуся. – Самсон Петрович зашелся смехом, даже слеза прошибла. – Хе-хе-хе, моя-то в Новосибирск упорола! Хе-хе, и чего там будет делать? Кхе-хе… Правда, билеты мы им до места честь по чести купили, а сами повернули – и до дому, хе-хе.
Он долго смеялся, покряхтывая и морща дряблый лоб. Андрей Антипович нехотя усмехнулся и, прищурившись, смотрел вдаль на багровый от заката край неба.
По темной улице полоснули фары. Испуганно залаяла задремавшая в теплых сумерках дворняжка. Мимо стариков прокатила легковая машина.
– Чугунок «Жигулишки» себе отхватил, – завистливо сказал Самсон Петрович. – Раскатывается, подлец.
– Твой сын тоже, поди, скоро купит? – спросил Андрей Антипович.
– Слупит, – проворчал Самсон Петрович. – Инженера, холера их возьми… Загордились, отца родного не признают. Поил-кормил по восемь классов – все им мало. Я в прошлом годе дурь-то им обоим сшиб, взял да на суд подал, – он довольно крякнул. – Плотят, как милые, по червонцу. Старшой письмо прислал: я, грит, вам с матерью и так помогал. Опозорил, мол, меня, дескать, я – партейный… Рассерчал, сукин сын, матери пишет, а мне и привета не пришлет. И младший туда же…
– Много нам сейчас надо?.. – заметил Андрей Антипович.
– Пускай тоже родителей почитают, – сердито огрызнулся Самсон Петрович. – А то туда же – корить, ты, дескать, такой-сякой…
– Слышь, наши чего удумали все семеро, – с тихой гордостью сказал Андрей Антипович, – в санаторий нас со старухой хотят отправить нынче. Отдыхайте, говорят, от внучат.
Самсон Петрович покосился, обидчиво, но важно произнес:
– Каждому человеку – своя планида, – и с тоской уставился на закат.
– Оно конечно, – согласился Андрей Антипович.
Гасла узкая полоска заката. Ночь осторожно накрыла село.
– Петрович, – вдруг задумчиво сказал Андрей Антипович, – а погано ты, однако, жистянку-то прожил?
– Чего?
– Оба, говорю, мы с тобой одной ногой в могилу смотрим.
– Оно, верно, помирать пора, – как бы не понял его Самсон Петрович.
– Кабы только помирать, – произнес Андрей Антипович.
Они посидели молча, покурили, недовольные друг другом, потом встали и пошли по домам, буркнув на прощанье: «Покедова».
СЕЛИ
До асфальтированного шоссе оставалось километра два, не больше. Рукой подать, а они сели. Машина сердито зафыркала, стала тужиться, недоумевать. Лужа-то с гулькин нос.
– Фу ты, черт! – прошептал Чекурдаев, досадуя.
– Ну что такое? – заволновалась жена. – Говорила ведь тебе, объедем.
– Подожди.
– Чего ждать-то?
«Жигули» дергались взад-вперед и медленно оседали носом во что-то топкое и глубокое.
– Вот и приехали, – Чекурдаева беспокойно смотрела на мужа. – Вся машина в грязи будет…
– Да что там грязь… Выбраться бы дал бог…
Но чем больше надсажалась машина, пытаясь выбраться из силков, тем глубже зарывалась в них. Наконец бессильно дернулась, ткнувшись передними колесами в дно ямы, и замолчала.
– Все, – сказал Чекурдаев и даже с досады пристукнул кулаком о руль.
Супруги открыли с обеих сторон дверцы и растерянно огляделись.
– Выбраться надо на сушу, – невесело пошутил Чекурдаев. – Не вырваться нам отсюда без помощи.
Он перекинул через лужу кусок доски, оказавшейся в машине, и они выбрались на сухое место. «Жигули» сиротливо стояли, омываемые лениво плескавшейся жидкостью.
Чекурдаев деловито закружился вокруг всего этого несчастья, заглядывал со всех сторон под колеса и озабоченно соображал, как вызволить «Жигули».
Между тем жена его измеряла хворостинкой лужи и тоже озабоченно качала головой.
– Сразу видно, что новичок за рулем, – скорее размышляла, чем сердилась она. – Вон объезжали люди, видать, а ты – в лужу! Что теперь делать? В деревню надо сходить, может, помогут.
– Сели, что ли?
Чекурдаевы разом бросили свое занятие и оглянулись на тетку в клетчатом платке, которая с нескрываемым любопытством спешила к месту происшествия.
– Да вот… – смущенно улыбаясь, развел руками Чекурдаев.
– Ты чем смотрел-то? В прошлый раз тут Васькин трактор сидел, еле тросом вытащили…
Тетка обошла машину, оглядела ее и с удовлетворением отметила:
– Крепко села! Ты не гляди, что лужа невзрачная, тут в ей яма, ай да ну! В сухую погоду-то видать, а как дождь пойдет – все, считай, пропало. Ненашенские здесь часто сидят, так все к нам бегут, Васька на тракторе за трешку вытягивает. А в прошлый раз сам сел, да еще и сломался прямо в ей, в луже-то. Самого мужики тащили… А особенно такие коробки, как эта вот – все сидят до единого!
– Взяли бы и засыпали, чем наблюдать да вытаскивать, – упрекнул Чекурдаев.
– Он ездит, а мы – засыпай, ловко придумал! – вскинулась тетка.
Чекурдаева тихонько толкнула мужа в бок – не связывайся, мол, сами виноваты, чего там уж. Но тетка уже взвилась:
– Прешь, куда попадя! Не видишь объезд, так нет, в лужу тащатся. Понакупят этих банок и лезут, лезут…
– Да ладно вам, – не выдержала Чекурдаева. – Без вас тошно…
– Засыпь ему, пожалуйста, – сбавила тон тетка, – было бы засыпано, так каждый бы дурак тут проехал…
Из деревни понабежали мальчишки. Кто в сапогах, полез в лужу, стали раскачивать «Жигули» из стороны в сторону, с восторгом виснуть на ее боках.
Чекурдаев явно растерялся, вздорная тетка вконец испортила ему настроение. Чекурдаева, сердито поджав губы, продолжала мерять лужу хворостинкой.
Тут к месту происшествия подошел еще один житель деревни Яков Перетыкин.
– В чем дело, граждане? – деловито осведомился он, оценивая обстановку.
– Да вот, занесло… – виновато пожал плечами Чекурдаев, обрадовавшись мужчине.
– Да вижу, что не природой наслаждаетесь, – сердито обрезал Яков.
Все с надеждой уставились на Перетыкина. Тетка в клетчатом платке довольно ухмылялась.
Яков долго думал, засунув руки в карманы старых галифе, выразительно щурил глаза и время от времени сплевывал в лужу. Все молчали.
– Плевое дело, – наконец промолвил Перетыкин и тяжело вздохнул.
– Я ж им говорю, в этой луже Васька сидел, не то што… Еле его тросом мужики вытянули, – принялась за свое тетка.
– Помолчи, не нагнетай обстановку, – сказал Яков.
Он вынул руки из карманов, поплевал на ладони и принялся за дело.
– Ну-ка, залазь в технику, – приказал он Че-курдаеву.
Тот с готовностью перебрался по доске в машину и занял место за рулем.
– И мне? – робко спросила жена.
– Лишний балласт, – не глядя на нее, махнул рукой Перетыкин. – Включай! – скомандовал он водителю.
Машина тоненько повизжала и завелась. Мальчишки облепили ее со всех сторон, нащупывая опору на дне лужи.
– Гришка, чего глазеешь? Иди толкай, – крикнула тетка мужчине лет пятидесяти, который подъехал на стареньком велосипеде к собравшейся толпе и с улыбкой наблюдал за происходящим.
– Внимание! – поднял руку Яков. – Раззом вззяли! Давай первую, первую, – махнул он водителю.
Мгновенно все пришло в движение. Машина затряслась, задергалась, мальчишки затоптались.
– Ищще вззяли! Левей, левей пошел! – входил в азарт Яков.
– Куда ты прешь, холера! – кричала тетка в клетчатом платке. – Правей забирай!
Гришка поколебался и, не удержавшись от искушения, бросил велосипед, забрался в лужу и налег всей тяжестью своего могучего тела на заляпанный бок машины.
– Наддай, наддай! Вместе, дружно, взззяли! – Яков напрягся, цепляясь руками за воздух.
«Жигули» заскрипели и еще сильнее покорежились на бок.
Чекурдаев засуетился, нажал на тормоз.
– Ты полегче, Григорий, – недовольно поморщился Перетыкин. – Давай по новой! Ищще раз, вззяли!
Толкающие поднажали. Содержимое лужи заболталось из края в край. Босоногие мальчишки, махнув рукой, забрались в коричневое месиво. Даже Чекурдаева, осторожничая, пыталась сдвинуть рукой машину.
Сам Чекурдаев подался вперед всем корпусом, выжимая из машины все силы, казалось, он вот-вот взмоет ввысь вместе со своими «Жигулями».
Машина рвала и метала.
– Левей, левей бер-ри! – ревел Яков, свирепо дирижируя руками. – Попер-рла, попер-рла, выруливай, черт-тя, назад! – он был прекрасен в своей ярости. Как дирижер управлял этой возбужденной толпой.
Гришка, ни на кого не глядя, упершись крутым лбом в машину, упрямо, миллиметр за миллиметром, шел на эту груду железа, выворачивая ее из топкой бездны.
– Над-дай, над-дай! – вопил Яков.
Все ревело и ухало, кричало и ругалось, пыхтело и сопело, тужилось и напрягалось. И только тетка в клетчатом платке весело хохотала, хлопая себя по толстым бокам.
Машина еще раз нырнула носом в грязь и нехотя поползла вверх.
– Еще р-раз! – гаркнул Яков, и Гришка, с красным от натуги лицом, казалось, на руках вынес ее на сухую площадку.
Яков сразу обмяк, вынул носовой платок и устало отерся. Взгляд его стал безучастным и даже недовольным.
Чекурдаев усмирил машину и, счастливый, вылез на волю. Жена его радостно разводила руками.
И вдруг раздался хохот.
– Гляди-ка, Гришка-то, сапог… ой, умру, сапог… – закатилась тетка, показывая пальцем на босую черную ногу Гришки. – Сапог в луже оставил, ой, умру!
Смеялись мальчишки, приседая от удовольствия, смеялись счастливые Чекурдаевы.
Гришка тоже смущенно улыбнулся, матюкнулся, почесал брезентовую штанину и полез искать сапог.
– Гришка, портянку тащи! – хохотала тетка. – А то, можа, Ваську с трактором позвать. Ох-хо-хо!
Григорий поискал глазами по взвороченной кипевшей грязной пеной луже и стал под общий хохот шарить в ней рукой. Выволок сапог, потом портянку, неловко и поспешно, махнув рукой на грязную струю, брызгавшую из нее, намотал портянку на ногу, слил из сапога жижу, надел его и как-то боком, похохатывая для компании, поковылял к велосипеду. Пока Чекурдаевы совещались, кому и сколько дать, чтобы взяли и не обиделись, он вскочил на велосипед и покатил к деревне под хохот и свист мальчишек.
Чекурдаевы еще посмеялись вместе со всеми, хозяин пожал руку Якову и выразительно и неумело лихо щелкнул себя по горлу, кивая на свой карман.
Яков надменно и даже презрительно цыкнул и укоризненно покачал головой: за кого, дескать, меня принимаете.
– Извините, – засмущался Чекурдаев.
Чекурдаева в это время принялась обтирать машину.
Мужчины еще некоторое время поговорили, впрочем, говорил почти один Чекурдаев, Яков же стоял молча, хмурился и был явно чем-то недоволен.
