Текст книги "Есть о чем вспомнить"
Автор книги: Людмила Семигина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Есть о чем вспомнить
Для того чтобы поступить в Литературный институт Союза писателей им. М. Горького, абитуриенту нужно выдержать нелегкий творческий конкурс. Несколько лет назад на такой конкурс прислала свои рассказы и Людмила Семигина. Однако приемную комиссию заинтересовали не столько те, ранние ее сочинения, сколько автобиография, написанная на многих тетрадочных страницах. Автобиография эта не перечисляла даты жизненного пути абитуриентки, а с предельной искренностью повествовала о пережитом, о детстве, о первой любви, первых разочарованиях. Искренность – одно из качеств подлинного таланта. О чем бы ни писал в своих сочинениях писатель, он только тогда может быть услышан и понят читателем, если слова его идут от сердца, если они искренни, правдивы. Решение приемной комиссии было единогласно, и Людмила Семигина стала студенткой заочного отделения.
Людмила Семигина живет в небольшом городе Коркино Челябинской области, работает в местной газете «Горняцкая правда». Однако рассказы Семигиной населены преимущественно деревенскими жителями, потому, наверно, что она родилась и провела детство в далекой таежной деревне Каракуль на берегу речки Уй.
Неизвестно, какими путями приходит человек к писательству, когда и как ощущает он желание поведать людям о себе и своих современниках. Но несомненно, что писатель начинается с детства. Истоки его дарования лежат там, где он родился, где ребенком постигал смысл и величие жизни, ее радости, ее печали, в той атмосфере, которая окружала его в самых ранних жизненных впечатлениях.
Мать – Ольга Романовна, суровая и ласковая, трудолюбивая женщина, воспитавшая шестерых дочерей и троих сыновей. Отец – Демьян Степанович Тюрин, член партии с 1926 года, отважно проживший жизнь, непримиримо защищавший идеалы великой Революции еще на фронтах гражданской войны. И, наконец, школьный учитель, тайная любовь школьницы Люды, один из тех самородков-педагогов, учивший детей любви к родному краю, красоте родного языка.
Вот люди, под влиянием которых формировался характер и жизненная позиция Людмилы Семигиной.
В Литературном институте Людмила Семигина занималась в семинаре прозы, которым пришлось руководить мне, и в течение нескольких лет я имел возможность наблюдать за ее несомненным творческим, ростом. В рассказах Л. Семигиной всегда ощущались четкость авторской позиции, любовь к жизни, оптимизм, добрый юмор.
Небольшие рассказы Л. Семигиной емки по мысли и по своим изобразительным средствам. Автор умеет слушать народную речь, каждый персонаж в каждом рассказе говорит по-своему, живо, образно. Может показаться, что рассказы, собранные в этой книге, чем-то напоминают шукшинские «Характеры». Но это не подражание, это, мне думается, такое же умение увидеть чистоту, красоту в человеке, его, этого человека, «чудинку», которая зачастую и определяет индивидуальность персонажа.
Читатель не сможет не почувствовать душевную глубину и целомудрие Верки, которая, быть может, осветила, согрела своим огнем самоуверенное сердце деревенского донжуана тракториста Анатолия. А председатель из рассказа «Драка»? Необычный характер, очень живой, деятельный, очень современный. И, хотя об этом человеке мало сказано, мы чувствуем его привлекательность, его обаяние, угадываем стиль его работы. Превосходен рассказ «Как старуха помирала», показывающий нам, образ старой женщины, чистой, ясной и такой русской в своем стремлении не быть в тягость, отдать себя людям, с тем неясным чувством вины своей, своего долга перед другими.
Красота человеческой души – вот главное ощущение, которое испытываешь, читая рассказы Л. Семигиной.
Хочется надеяться, что эта первая книга – начало творческой биографии писательницы, чей голос не затеряется в хоре многих других голосов, а будет услышан взыскательным советским читателем.
Николай Евдокимов
ВЕРКИНА ЛЮБОВЬ
Верка Семенова, угловатый подросток, с густыми, торчащими в разные стороны неопределенного серо-зеленого цвета волосами, и ее подружка Таня Мудрак, дочь директора совхоза, решили после окончания десятого класса поработать с месяц в совхозе.
– Молодцы, – одобрил Танин отец, Петр Николаевич. – На туфли-платья подработаете да совхозу какая-никакая помощь.
Утром они ездили с доярками на дойку, а днем загорали и готовились к экзаменам.
Влюбилась Верка в самый первый день, как только взглянула на тракториста Анатолия, возившего их на пастбище в прицепной тележке «Беларуси». Он носил выцветшую защитного цвета рубашку, у него были бронзовые от загара шея и руки, светлый чуб падал на глаза.
Анатолий возился со своим трактором, нехотя откликался на обращения: «Чего еще надо?» – и усмехался над частой руганью доярок. В такие минуты он уходил подальше к реке, на берегу которой была установлена доильная аппаратура, ложился животом на мягкую зеленую траву и смотрел на все по очереди, поблескивая белками.
– Ты б лучше подмог нам, Анатолий, чем траву катать, – замечал ему механик дядя Вася.
– Еще чего не хватало, – усмехаясь, огрызался парень.
– Вот бык ленивый! – беззлобно удивлялся дядя Вася. – За что тебя только девки любят?
Анатолий улыбался глазами да покусывал травинку. Верка краснела и пряталась за коров. Она погибала от нахлынувших на нее чувств. Сама не могла понять, что с ней происходит. Анатолий совершенно не походил на героя, придуманного Веркой для себя. Он был просто взрослый и красивый.
Как-то доярка Анна Егоровна Руденко тихонько ото всех сказала:
– Не смотри ты на него, Веруня, не твоего он поля ягодка. Старше намного, с девками вовсю женихается.
– Ну и что! – вырвалось у Верки. Она выдала себя и тут же поправилась: – Мне-то что до него?
– Эх, девки, девки, – вздохнула Анна Егоровна и задумалась о чем-то.
Верка рано вставала, поздно ложилась с думами о нем. Ей становилось то вдруг весело, то грустно до слез, она насочиняла сотни историй, героями которых были она и красивый тракторист, так внезапно появившийся в ее жизни.
Однажды утром Анатолий запаздывал. Доярки нетерпеливо поглядывали на дорогу. Подъехал Анатолий, злой, невыспавшийся.
– Не телитесь, залазьте по-быстрому, – распорядился он.
– Не в духе чего-то, – заметила Анна Егоровна.
– Прокружился с Раечкой всю ночь, – ухмыльнулся дядя Вася и хотел что-то еще добавить, но его оборвала доярка Алексеевна:
– Будет тебе! – И кивнула на насторожившуюся девушку.
– Таня! – Верка наклонилась к подружке и, не в силах побороть жгучее и тревожное любопытство, спросила: – Кто такая Раечка?
– Учетчица совхозная, – равнодушно ответила та. – Рыжая такая… Да ты знаешь ее, видела… А чего?
– Да так.
– Слушай, – Таня придвинулась к ней и зашептала: – Ты что, влюбилась?
– Еще чего? – дернула плечом Верка.
– Думаешь, я не вижу? – ехидно сощурилась Таня. – Все это заметили, и сам Толька знает, что ты в него втюрилась.
Верка готова была провалиться от стыда.
– Да ты не обращай на Райку внимания, – пожалела ее подруга и, оглянувшись, шепотом сказала: – Ей знаешь, сколько уже лет?
– Сколько?
– Двадцать пять! Старуха!
– Да ну тебя, мне-то какая разница…
Учетчица Раечка приехала в одну из вечерних доек. Взмыленный конь, храпя, вздыбился и остановился. С него соскочила девушка. Плотная, невысокого роста, рыжая. Веснушки дружными стайками сидели на ее лице, плечах, руках и даже ногах. «Конопатая», – с удовлетворением отметила Верка, но не могла оторвать от соперницы взгляд. Что-то было в ней жгучее, притягивающее внимание.
– Как, бабоньки, надой? – весело спросила Раечка, одним прыжком махнув через изгородь.
– Дела идут – Рая пишет, – пошутил дядя Вася. – Ладная ты женщина, Раиса, чего замуж не идешь? – потянуло его на разговоры.
– Не берет никто, – расхохоталась учетчица. – Боятся, что изменять буду! Видишь, какая я! – она подперла руками тугие бедра.
Доярки смеялись, дядя Вася довольно ухмылялся в усы. Верка поискала глазами. Анатолий лежал на траве и, поулыбываясь, глядел на Раю. Верку обожгла ревность. Она зачем-то села под корову и стала доить ее.
– Как наши помощницы освоились? – Верка не успела опомниться, как Раечка рыжей, красивой кошкой изогнулась над ней. Верка покраснела и спрятала под ситцевый подол по-детски худенькие колени.
– Хорошо, – буркнула она, теряясь от пронизывающего взгляда кошачьих глаз учетчицы.
– Э-э-э, девочка, – та решительно отстранила ее, – кто же так доит? Кулачки-то сотрешь, как с мозолями в институт поступать поедешь? А? – Она стрельнула в Верку зелеными глазами, в которых пряталась насмешка. – Смотри, как надо!
Ее сильные руки замелькали перед Веркой, молоко дробно забарабанило по дну.
– Вот так! – Раечка поднялась, махнула кистями рук – белые брызги полетели на Верку – и безжалостно спросила: – Поняла?
– Да, – чуть слышно ответила та, чувствуя, что разревется от обиды и унижения.
Доярки переглянулись, осуждающе покачали головой. Тракторист Анатолий улыбался, покусывал травинку. Раечка оглядела всех насмешливым победным взглядом, вскочила на коня и бешено ускакала в степь…
– Ой, мамочка, ой, – рыдала Верка сквозь стиснутые зубы, – почему я такая несчастливая!
Она сжимала кулаками подушку, растирала по ней слезы.
– Чего ты, Веруня? Очумела? – растерянно кружилась вокруг нее мать.
– Ой-ей-ей, – стонала Верка, и чем больше она чувствовала свое бессилие перед рыжей красавицей с кошачьими глазами, сильными руками, пушистыми, цвета меди, волосами, тем сильнее любила Анатолия.
– Ой, мама, мама, ну почему я такая?!
– Перестань, лахудра! – мать испугалась. – Счас отдеру, довоешь у меня!
Она замолчала – с матерью лучше не связываться, заснула и всю ночь видела во сне скачущую с бешеным смехом на коне соперницу.
Верка с Таней получали свою первую в жизни получку. Выдавала ее учетчица Раечка. Верка нашла свою фамилию и цифру напротив – 78 рублей 25 копеек. Ей стало жарко. «Ошиблись», – решила она про себя. Но Раечка отсчитала именно эту сумму и бросила на краешек тумбочки – забирай. Верка растерянно отошла в сторону. Таня получила меньше – пропустила несколько смен по болезни – болела гриппом.
– Чего ты купишь? – тихонько спросила она у Верки.
Та пожала плечами:
– Матери отдам.
– Дура, туфли в магазин привезли, во! Пойдем завтра вместе покупать.
– Не знаю, – опять пожала плечами Верка, деньги жгли ей руки.
В этот же день к ней подошел Анатолий.
– Приходи после дойки к реке.
– Зачем? – растерялась Верка. Она ведь с ним даже ни разу как следует не разговаривала.
– Поговорить надо, – сказал он, улыбаясь.
Верка машинально загоняла коров в станок, смотрела невидящим взглядом на пульсирующую по шлангу струйку молока, а сама все думала. Нет, не так она представляла себе их первую встречу. Вот идет она по полю, вдруг – гроза. А Верка ужас как боится грозы! И вдруг она встречает его… Нет, не так. Верка сама не знает, как, но это «поговорить надо» и его улыбка смущали ее, настораживали.
Дома Верка быстро поужинала, убрала со стола, переоделась в свое любимое платье, мимоходом сунулась в зеркало.
– Тебя куда понесло на ночь глядя? – удивленно и сердито спросила мать.
– Возьмите вот зарплату. – Верка небрежно бросила деньги на стол. – Я к Таньке, за учебником, – соврала и выскочила из дома.
У реки было тепло и тихо. Анатолий сидел на покатом берегу и курил. Верка, дрожа от волнения, села поодаль.
– Что, так и будем сидеть? – спросил Анатолий, улыбаясь.
Верка молчала. Зашелестели камешки, скатываясь к самой воде. Анатолий подошел, сел рядом с ней, повернул ее лицо к себе.
– Ты меня любишь? – спросил все с той же улыбкой.
Верка молчала, не зная, обидеться или сказать «да».
– Ну и чего ты, – Анатолий взял Веркино лицо в свои ладони. Они были теплые и слабо пахли бензином. Она вздрогнула. – Глупенькая девочка…
У Верки что-то сдавило внутри. Как она ждала ласковых слов от этого сильного красивого парня. Анатолий обнял ее. Верка сжалась, у нее закружилась голова. Она робко подняла голову и посмотрела ему в глаза, они с любопытством смотрели на Верку и… смеялись.
Девушка отпрянула, вскочила на ноги.
– Ты… ты… – Верка сжала кулаки и не находила нужных слов. – Кот ты, – выпалила вдруг она, – кот! И Раечка твоя – рыжая кошка! Оба вы – дураки!
Она бежала от реки в гору, к своему дому, на ходу повторяя брошенные в лицо обидчику оскорбления, а Анатолий хохотал на берегу.
На другой день Верка не пошла на работу.
– Готовиться буду, – хмуро объяснила она матери, рассеянно перелистывая учебник литературы.
Весь день Верка думала о себе, о своих чувствах. А вечером…
– Чего это он приперся? – сердито спросила мать.
– Кто? – встрепенулась Верка.
– Кто-кто, дед Пыхто, – проворчала мать. – Тракторист этот. Печорчихин сын. Тебя вызывает.
Верка выскочила из-за стола, пригладила руками лохматую голову, в нерешительности прикусила губу.
– Ишь чего! – удивленно наблюдала за ней мать. – Заметалась! Смотри у меня. Пускай скажет, чего ему надо, и домой иди. А то выйду, космы-то надеру при ухажере.
Верка вышла из дома. Анатолий сидел на лавочке. В сумерках белела его рубашка и светился огонек папиросы. Девушка молча села рядом. Не скрываясь, долго смотрела на его четкий, красивый профиль.
– Ты прости меня, Вера, – вдруг сказал Анатолий.
– За что?
– За все. – Он встал, бросил окурок, неловко погладил ее по голове – Верке стало жалко себя – и пошел прочь.
Девушка долго сидела на лавочке и задумчиво смотрела на угасающий огонек папиросы.
Через месяц Верка с Таней уезжали в город поступать в институт. Они с трудом втиснулись в маленький, битком набитый автобус. Верка примостилась у открытого окна.
– В городе-то не шатайся дотемна, – наказывала мать. – Там кругом одне шармачи…
– Давай, Петро, трогай! – кричали шоферу пассажиры. – Сил нет в эдакой пылище да теснотище…
– Верка, до свидания! Пиши, доча, – растерянно говорила мать.
– Напишу, мама, обязательно, – кивала Верка, часто моргая короткими ресницами.
Автобус тронулся, увозя Верку из детства.
ЛЕНКИНА ПЕСНЯ
Родилась Ленка Захарова в сорок третьем, а может, и в сорок четвертом году. Никто не знал точно, как, впрочем, и не знали ни имени ее настоящего, ни фамилии.
Это были тяжелые, страшные годы. На всю деревню из мужского пола остался один дед Пантелеймон Захаров, не считая мальчишек. Никто не знал, откуда и кто он, этот дед. Все привыкли к нему, как к старой церкви, которая неизвестно кем и когда построена. До войны, бывало, все мужики у его избушки собирались. Сидят, цигарки крутят, курят. До тех пор сидят, пока бабы не разгонят. А когда ушли мужики на фронт, вовсе незаменимым стал дед Пантелеймон. И починит кое-чего по хозяйству, косы, топоры да прочую утварь точить и просить не надо, сам знает. А больше того совет его помогал: вовремя бабы посеют и сожнут.
И до того люб был он деревне, что роднее родного стал ей до конца дней своих.
Так и не мог никто припомнить, когда дед Пантелеймон, после исчезновения, вернулся в деревню с почтой в одной руке и с младенцем – в другой.
– Это в сорок третьем было, когда моего Ваню убили, похоронную Пантелей мне тогда принес, – вспомнит вдруг одна из баб.
– Да что ты! Это когда Петю моего контузило, в сорок четвертом, – скажет другая.
А дед Пантелеймон записал ей в метрике год рождения 1944-й, 15 июля. Назвал Леной Захаровой, а туда, где слово «отец» стоит, велел в сельсовете записать: дед Пантелеймон Иванович Захаров.
Помнят бабы маленькую девочку, которая прижималась к деду и испуганно таращила глазенки на собравшихся. Молодые солдатки ревели, глядя на малютку, и крепче прижимали своих детей. Бабы постарше тоже утирали слезы. Все молча смотрели на девочку. Дед вынул ее из грязной ситцевой тряпки и сурово сказал:
– Чего уставились? Дите как дите, малое. Есть хочет. Ну-ка, Настя, принеси молочка…
А сам налил в тазик воды и сморщенной, негнущейся рукой стал мыть ребенка. Потом на глазах у молчаливо смотревших людей разорвал свою белую рубаху, бережно завернул девочку и накормил принесенным Настей молоком.
И когда, почмокивая и улыбаясь, девочка сладко заснула, положив ручонку деду на грудь, он строго сказал:
– Внучка это моя, Ленка Захарова.
Сначала думали, что ребенок еще грудной. Бабы шептались и качали головой. Бездетная Нюрка Караваева просила деда отдать ей ребеночка.
– Загубишь ты ее, пень ты старый, – со слезами ругалась она. – Ей ведь ласка нужна, а у тебя, у старого черта, руки не гнутся.
А то еще и так скажет:
– А умрешь? Как тогда? Приручишь девчонку к себе, тосковать будет. Ай не жалко?
– Не умру, – глухо отвечал дед, – в ученье определю, в город, тогда и умру. А там сама не пропадет.
А через месяц-другой, когда дед отпоил ее молочком, девчонка вдруг поднялась на ножки и, слабо перебирая ими, пошла по полу.
К осени Ленка, уцепившись за дедов палец, топала с ним по деревне. На ней была длинная, до пят кем-то сшитая рубашка. На ножках, чтоб не простыла, ловко сплетенные дедом крохотные лапти.
Ухаживал Пантелеймон Захаров за внучкой не хуже иной женщины. Как ни посмотришь на его плетень, всегда одежонка Ленкина висит. Мыла в деревне не было, так он траву настаивал – все пятна выедала. Сходит на речку, прополощет – и на плетень. Молоко у соседки брал, а за это то плетень поправит, то огород покопает. Да и не просили бабы ничего у него взамен: какая придет пол помоет, какая сварит. Бельишко чаще всего носили Ленке: свои-то дети вырастали.
* * *
Закончилась война. Помнят, бабы на краю деревни «дозор» из мальчишек выставили, а сами по домам сидят. Все глаза проглядели, глядя на пыльную дорогу. Сердечку-то неймется – стучит – вот-вот выпрыгнет. И каждая думку заветную держит: может, мой придет? И только месяца через два лай собак разбудил уснувшее село. Дрожащими руками, путаясь, накинули бабы платья, а ребятишки, как спали, голышом выскочили на улицу.
Посреди улицы, опершись на костыли, стоял муж Нюрки Караваевой – Федор. Люди окружили Федора и молча, с мольбой в глазах смотрели на него: может, знает о ком-нибудь? Кто-то подтолкнул передних, и все расступились. Нюрка с распущенными волосами, руки, как плети, смотрела на мужа ошалевшими глазами. Слишком выстрадана была эта долгожданная минута, что и радости-то в глазах не было видно.
– Федя, – прошептала она осипшим голосом. И вдруг резкий крик, как ножом, полоснул тишину: – Феденька!
Нюрка обхватила мужа обеими руками, костыли со стуком упали на сухую дорогу, и сквозь Нюркины рыдания люди слышали ласковое, дрожащее:
– Нюрочка… Нюрка ты моя… Живой я! Хоть безногий да живой!
После Федора вернулся Иван Никонов, сын стариков Никоновых. Бабы и ребятишки, что не вошли в избу стариков, облепили окна. А девки, что на выданье, принарядившись, стояли на улице и исподтишка ревниво оглядывали друг друга.
За Иваном вернулось еще мужиков десять. Остальные дворы осиротели навсегда.
С мужиками стало намного легче. Изголодавшись по мирному труду, по земле, они не уходили с поля. Председателем колхоза выбрали Федора Караваева. Днем он гремел костылями по деревне, а вечером стучал счетами в сельсовете. Нюрка на радостях родила ему сына. Федор, навещая деда Пантелеймона, улыбаясь, говорил:
– И у тебя дите появилось?
Никому дед не говорил, откуда он Ленку принес. А между тем ей уже шел четвертый годик. Не по годам смышленая, девчонка подметала пол в избе, ходила с маленьким ведерком за водой и пасла козу, единственное их с дедом хозяйство. Вечером, когда мужики собирались по привычке к Пантелеймону посидеть на завалинке, Ленка залезала деду на колени, прижавшись, слушала их бесконечные разговоры. Если находился какой охотник при девчонке словцо ввернуть непутное, дед сердито посмотрит да посовестит, что и охотка в другой раз отпадет. А когда она засыпала, он бережно нес ее в избу и, баюкая, пел песни.
А песни дед Пантелеймон любил. Все старинные да грустные. И голос, надо сказать, у деда не стариковский был. Затянет, бывало, песню, иной крепкий мужик, и тот голову опустит.
– Хорошую песню споешь, – говаривал дед, – что стакан вина выпьешь: и весело я грустно станет. Без песни нельзя жить.
Когда Ленке исполнилось годков пять, она уже ходила по деревне и распевала дедовы песни:
Полюбила яво, но ушел он к другой…
Мужики смеялись, а бабы гладили Ленку по русой головке. Лет через пять после войны, помнят люди, колхоз выстроил дом. Правление решило отдать дом Захаровым – деду с внучкой. В тот же год Ленка пошла в первый класс.
Однажды она пришла домой со слезами:
– Дедуня, мне учительница сказала, что меня в детдом отдадут. Что такое детдом? Не отдавай меня никому, дедунечка, я буду тебя слушаться!
– Детдом! – У Пантелеймона выпала из рук ложка.
В этот же вечер он пошел к учительнице на дом.
– Ты, Пелагея Захаровна, баба умная, грамотная, – у деда от обиды дрожал голос – Как же ты можешь такое девке моей говорить? Бесприютная она какая?
– Не горячитесь, Пантелеймон Иванович, – Пелагея Захаровна вздохнула. – Девочка растет, за ней присмотр нужен. Чем взрослее, тем больше. Она поет хорошо, в детдоме из нее человека сделают. Я же хорошего желаю ей.
– Человека! А я, что, враг ей какой? Нет уж, мил человек, умру – заберете. – Я ее, можно сказать, собственным молоком скормил, споил. Да она мне… Душу из меня выньте – и то легче будет. Не отдам девчонку.
С тех пор Ленку никто не трогал.
Шли годы. В пятый класс Ленка вместе с деревенскими ребятами стала бегать в соседнее село. Прибежит из школы внучка, сразу как солнышко в дом придет.
– Вот, щебетунья, – грозится дед, – мотри у меня, двойку принесешь – выпорю. Я не посмотрю, что невеста вымахала.
Грозился так просто, для острастки. Башковитая, всем на диво, девка росла. На одни пятерки училась. И когда все успевает? И дома приберет, и сама опрятная. Уж и баб не пускает в дом хозяйничать, обижается:
– Что я – маленькая, что ли?
Колхоз помогает им, чем может, пенсию Ленке выхлопотали. И часто люди, проходя по улице, слышат песни – грустные и протяжные. Дедов голос низко гудит, как колокол церковный, а Ленкин так и вьется, так и вьется, как колокольчик.
– Захаровы поют, – говорят люди.
А когда песен не слышно, удивляются: молчат чего-то сегодня? Кто полюбопытнее – заглянет в окно: смех и грех – да и только. Сидит дед Пантелеймон за столом с карандашом в руках, и тетрадь перед ним. Щурит подслеповатые глаза, кряхтит – хочет палочку вывести, а у него крючок получается: пальцы-то кривые.
– Экий ты, дедуня, неловкий! – иногда скажет Ленка, но не отстает. Больше месяца потратила, чтобы дед карандаш научился держать пальцами.
Узнал председатель, что Ленка деда грамоте обучает, пришел, смеется:
– Чего ты его мучаешь? Ему уж небесную канцелярию пора изучать.
А Ленка на своем:
– Вот закончу школу, уеду в город, как же он мне письмо-то писать будет?
* * *
После восьмого класса предложили Ленке пойти дояркой работать: рабочих рук не хватает. Где их взять? Взял дед Ленку за руку, повел в правление:
– Богом прошу, Федор, не губи девку. На роду у ней прописано – людям на радость петь. Ты послушай только ее.
– Ну, что ты, дедуня, – Ленка спряталась за дедову спину, а оттуда на председателя так и косится лукавым взглядом.
– Пой, пой, не прячься, – Федор положил костыли и сел на табурет.
Ленка, пунцовая, как помидор, вышла из своего укрытия и встала на середину комнаты.
– Синенький, скромный платочек, – запела она высоким, чистым голосом. Федор вздрогнул. Знакомой была не только песня, но и голос. Так пела санитарка в госпитале, где он лежал с ампутированной ногой. Девчонка была почти такой же, как Ленка. Может, постарше. Она пела, а солдаты, не стесняясь, плакали. Раненные, измученные, люди как бы оживали от песни. Каждый вспоминал свою жену, мать, детей.
– Дядя Федя, я уже спела, – Ленка теребила Федора за рукав.
– Пой, Ленка, пой. Учись и пой. Да так пой, чтобы люди от твоих песен плакали и смеялись, любили и жалели.
Прошло еще два года. Старый дед Пантелеймон сидел на завалинке и ждал внучку.
– Выпускной у них нонче, – с гордостью говорил он прохожим, хотя и без него все это знали. – Слышь, моя-то! Нарядилась, как бабочка, и упорхнула, прощевай, старый! – добродушно проворчал дед.
Поздно вечером вернулись выпускники из района. Долго не спала в ту июньскую ночь деревня. Песня то загоралась над домами, то заглушалась беспричинным радостным смехом. Ох, и пострадали сады в эту ночь!
– Ленка, твой дед тебя караулит, – Оля, Ленкина подружка, кивнула на завалинку.
– Дедуня, родной мой! – как вихрь, метнулась Ленка к деду. – Как хорошо мне, дедунечка! Если бы ты знал!
Обхватив деда за плечи, Ленка целовала его в щеку.
– Ну, ладно, ладно, будя тебе, – для вида бурчал дед, – документ-то покажи.
– Ой, дедка! Да ты же все равно ничего не увидишь! – смеялась Ленка.
– Прибрать надоть яво. Почитай десять лет ради него старалась, – и дед бережно завернул аттестат в заранее приготовленную чистую тряпку, – а то, не ровен час, потеряешь.
А через два месяца дед Пантелеймон, тяжело опираясь на толстую палку, стоял на краю деревни и долго смотрел вслед машине, которая увозила его Ленку…
Лена Захарова поступила в музыкальное училище, на вокальное отделение.
Грамотой дед Пантелеймон так и не овладел, как ни билась с ним Ленка. Письма из города читали всей деревней. Ходит дед с этим письмом по деревне и просит:
– Почитай-ка, сынок. Петька читал мне, как горохом сыплет, окаянный, ничего не разберешь.
И сидел, слушал, опершись на палку, кивая головой и переспрашивая. Когда письмо было почти наизусть заучено, шел к председателю Федору Караваеву и просил:
– Отпиши-ка внучке моей, Ленке. И диктовал, повторяя одно и то же:
«Колхоз в беде твого дедуню не бросает. На прошлой неделе председатель наш мяса мне привез, за всю зиму, считай, не переесть. А соседка наша Настя кланяется тебе, велит сказать, что молоко носит мне каждый день… По улицам не ходи дотемна».
Потом слезящимися глазами рассматривал письмо, сам заклеивал и в ящик опускал непременно сам. А от правления не уйдет, пока своими глазами не увидит, как его письмо на машине уедет.
Затем каждый день встречал почтальона – нет ли от Ленки чего?
– Что ты, дед, без внучки петь перестал? – спросят его.
– А вот уж дождуся. Приедет на каникулы – споем, – отвечает.
Не пришлось деду Пантелеймону с внучкой спеть. Не дождался. Годы свое взяли, слег в постель. Умирал тихо, спокойно. Перед смертью сказал:
– Ленке моей передайте: подобрал я ее в городе, на станции, куда почту ходил брать. Мать ее от тифу померла, так мне люди сказывали, унесли ее куда-то. А Ленку бабы держали, хотели в приют отнести. Посмотрел я ее, в чем душонка держится, и кричит, и кричит. Возьму, думаю, не пропадем, молочком попою. Документов никаких подля ее не нашли. Видать, в спешке-то все унесли с матерью. А бабы сказывали, которы с ней вместе ехали, что и муж ее погиб, еще в начале войны. Сирота она теперича. «Ты ее, говорят, дед пригрей…» Пусть простит меня Ленка, что раньше не сказал. Не забывает пусть меня. Приедет когда, перекажите: дедуня, мол, когда умирал, на могилке велел песню спеть. Нашу, любимую. Она теперича не пропадет, Ленка-то. Матери ее на том свете скажу, что человеком стала дочка ее.
Пантелеймона Захарова хоронила вся деревня, от мала до велика. Вроде и незаметно жил, а как бы опустела деревня без него.
Ленка приехала через три дня. Сидела у дедовой могилы, молча перебирая комочки земли. Она не могла плакать: слишком тяжело было ее горе, что и слеза – ничто перед ним. А потом услышали люди из деревни песню. Ленка деду своему пела.
