Текст книги "Последняя улика (сборник)"

Автор книги: Любовь Арестова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Волин подошел поближе, глянул. Улица Лесная – да это же рядом с той, где телефон-автомат!

Вот он, ответ на мучивший Волина вопрос.

Прекрасно! Значит, задача становится более конкретной.

Понедельник. 22.00.

– Шел бы ты, Сергей, домой. – Толстая фигура сторожихи беспокойно колыхнулась. Она говорила просительно, но в глазах стояла решимость. Спорить с ней – Сергей знал – бесполезно, просить тоже бесполезно. – Не положено ночевать в магазине, сам знаешь. Бригадир меня проверит – будет неприятность. Ты иди домой-то. Повинись перед женой – простит, и поспишь по-человечески. А это что за ночевка – на столе.

Слушая сторожиху, Суходольский задыхался от ярости. Его, Сергея Суходольского, гонят прочь и отсюда, где он провел уже две ночи, коротая их со сторожами. Днем он нанимался за бутылку разгружать товары. И оставался на ночь, отдавая сторожу эту самую бутылку: идти ему было некуда. Старики разрешали ночевать, а вот баба...

"Но куда же идти? – лихорадочно думал он. – Куда идти? Домой к Лене нельзя. – Он точно знал, что его обложили. Нельзя пойти на вокзал, в аэропорт – непременно схватят. Уехать? Но как уедешь без копейки денег? Проклятый завмаг своей нелепой смертью сорвал все замыслы, разрушил в один миг то, что готовилось так долго.

Куда идти?"

Этот вопрос сделал бессмысленным все, вплоть до самой жизни, потому что Суходольский только сейчас, слушая ненавистный голос сторожихи, понял – идти ему некуда!

А мать? Отец?

"Эти бы рады, – усмехнулся про себя Суходольский, – да толку в этом нет". Он представил, как раскудахталась бы мамаша, увидев его, сегодняшнего – небритого, неопрятного. С глазами, красными от бессонницы, с трясущимися от постоянного нервного напряжения руками.

Он машинально глянул на свои руки, вытянув их перед собой. Сторожиха, видимо, почувствовала в нем какую-то перемену: она вдруг замолчала и попятилась к выходу, глядя на него испуганно.

– Собирайся давай, – строго сказала она, не поворачиваясь к нему спиной, толкнула дверь...

Суходольский все не мог стряхнуть с себя оцепенение – смотрел и смотрел на свои руки и не мог оторваться.

Убийца. Он – убийца, и его обложили: гонят, как зверя.

Против этой мысли протестовало все его существо. Разве он виноват, что с самого детства ему хочется больше, чем всем, и разве он виноват, что его родители не сумели дать желаемого. Мамаша лишь на словах была шустра, а когда нашла у него в комнате кое-что из ворованного, разоралась: "Попадешься, сядешь в тюрьму!"

"Лучше бы тогда сесть, – подумал вдруг горько. – Не случилось бы всего".

Приглушенный дверями до него донесся сердитый голос сторожихи:

– Позвоню бригадиру, коль счас не уйдешь, поимей в виду. Не стану с тобой шутить.

"Боится меня", – удивленно подумал Суходольский. Даже сейчас, после всего случившегося, не укладывалось у него в голове, как это можно бояться его, прогонять... Ведь, кажется, всегда его любили. Были друзья, ходили к нему в гости, слушали "маг", угощались. Никогда он не жалел для них своих вещей, даже дарил иногда. Заводились деньги – угощал приятелей, водил в рестораны, никого не обидел, кажется.

Вспомнив о друзьях, он стал перебирать их мысленно – кто сможет его приютить?! И злобно плюнул в итоге – никто! "Может, пойти все же к Лене?" – подумал он и тут же отбросил эту идею. Нет, нельзя. Там наверняка его ждет милиция. Раз вышли на Чернова, значит, засветилась Ленка. Не потому ли она на свободе, что на живца хотят прищучить его самого?

Суходольский медленно поднялся, застегнул меховую куртку. Надо было уходить, не хватало еще, чтобы сторожиха вправду вызвала бригадира.

Тяжело ухнув, закрылась за ним дверь, и он услышал, как шустро задвинулся засов. "Боится", – вновь уже равнодушно отметил Суходольский. Что делать дальше, он не знал. Стоял, тупо глядя перед собою в ночь, и все его помыслы сходились лишь на одном – деньги, где взять деньги?

Ему казалось, что, имей он сейчас кругленькую сумму, все встало бы на свои места – будет ночлег, кончится страх. События последних дней были настолько необычны, что он перестал ощущать реально все, кроме сиюминутной опасности. Может, он ошибся, думая, что жена Печказова не побоялась его предать? Он так и подумал: "предать", потому что все его кругом предавали – Ленка, упустившая тайник, завмаг, не давший ему деньги и к тому же так глупо умерший, Мишка, бросивший его одного, и, наконец, эта вот баба, которая выгнала его в ночь, в темень...

Суходольский скрипнул зубами. Печказова сообщила в милицию обо всем. Но ведь должна же она испугаться! Шутка ли, челюсть мужа получила. И здесь не сработало что-то. Что-то, чего он не знал.

В Суходольском снова проснулась злоба. Так просто его не взять! Он уже показал одному, что значит следить за ним – пусть поостерегутся. И едва вспомнил лежащую на дорожке неподвижную фигуру, в захлестывающей ярости, как желтый свет на перекрестке, запульсировал страх: не за того, распростертого – за себя.

Страх за себя и подсказывал решение: теперь он знал, где укроется.

"Урсу не посмеет отказать, сидит на крючке – за "левый" товар по головке не гладят. Можно и другим припугнуть: мол, по твоей милости завмага убили. А что? – обрадованно думал Суходольский, шагая по пустынным улицам. – А заартачится, пусть на себя пеняет, я его быстро уговорю".

Понедельник. 23.00.

На улицу Лесную с Волиным поехал капитан Ермаков: розыск Суходольского стал для всех первостепенной задачей, и Анатолий Петрович дождался Волина, предложил свою помощь, которую тот принял с радостью.

До магазина на Лесной было не меньше получаса езды, и Ермаков не без юмора принялся было описывать делишки Тихони-Албина. Вдруг Волин предостерегающе поднял руку, Анатолий умолк на полуслове. Вслед за шипением и треском из маленького черного динамика послышался искаженный эфиром тревожный Голос дежурного:

– Внимание, внимание. Всем постам принять сообщение. Десять минут назад на улице Майской из форточки окна первого этажа дома номер 18 неизвестный мужчина выбросил прохожему Серегину лист бумаги, на котором написано: "Вызовите милицию. Здесь убийца". Внимание! Всем постам. Сообщите место нахождения.

Волин не успел откликнуться на призыв дежурного – Ермаков схватил его за плечо:

– Алеша, да это же адрес Урсу! Майская, 18, – я помню хорошо. Там Суходольский! Давай туда!

Машина, сделав крутой вираж, свернула на узкую боковую улочку:

– Так ближе, – крикнул шофер.

Волин молча кивнул ему, связался с дежурным:

– Говорит Волин. Принял сообщение. Следую на Майскую. Буду там минут через 10.

Дежурный торопливо ответил:

– Волин, держите связь. Сообщите, нужна ли помощь.

– Помощь не нужна. На связь выйду на месте, – отвечал Волин.

– Майская!

Остановились неподалеку от дома 18, выскочили из машины. Осторожно прикрыв дверцу, спрыгнул на землю шофер:

– Разрешите, я с вами?

Волин отрицательно качнул головой:

– Жди у машины.

На первом этаже дома 18 все окна, выходящие на улицу, были темны, лишь во втором от угла угадывался свет. Не в комнате, нет, где-то в глубине квартиры горела лампа, и свет ее слабо освещал окно. "Не поздно ли? – Пронеслось в голове Волина. – Если Суходольский там, то деньги он будет добывать любой ценой, терять ему нечего".

– Толя, обеспечивай окна, я иду в подъезд, – тихо сказал он Ермакову. Тот бесшумно скользнул к стене дома.

Волин осторожно повернул за угол, приостановился, оглядывая двор.

– Товарищ, – послышался осторожный голос из соседнего подъезда, – я Серегин.

– Так что здесь случилось? – тихо спросил капитан.

Серегин, оглянувшись, шепотом заговорил:

– Да я и сам не знаю, что случилось. Иду мимо дома и даже не услышал, а почувствовал скорее – в крайнем окне кто-то по стеклу легонько скребется. Поднял голову – парень в окне. Молодой такой, смуглый. Он тихонько форточку приоткрыл и лист бумаги выбросил. Смотрю – крупно что-то написано. Я поднял, поглядел – хорошо, фонарь рядом горит – и прочел: "Вызовите милицию, здесь убийца". И все. Голову поднял, а он палец к губам приложил – молчать, значит, просит, так я понял. Махнул я рукой, мол, сделаю, и бегом домой. Я здесь недалеко живу. Позвонил в милицию и на всякий случай сюда. Да вот еще отец со мной напросился... – добавил он смущенно, – за деревом стоит.

Серегин показал рукой на близкий скверик напротив подъезда. Уловив его движение, из-за дерева показалась коренастая мужская фигура. Показалась – и тут же снова исчезла за деревом, сливаясь с ним.

– Ну молодцы! – не удержался Анатолий Петрович.

– Да что там... – опять смутился парень, и тут же деловито доложил. Я минут десять отсутствовал, не больше. Пока позвонил, да туда-обратно бегом. Подбежал – в том крайнем окне света нет. И все тихо.

В голосе Серегина послышались просительные нотки, и он закончил:

– Вы меня возьмете? У меня разряд по боксу.

– Зови отца, – шепнул Волин парню, – тихо только.

Между Серегиными, видно, уже была договоренность, и старший вмиг оказался в подъезде, едва лишь сын сделал ему знак.

– Здрасьте, – он протянул руку, и Волин пожал крепкую шершавую ладонь. Серегин-отец оказался широкоплечим и молодцеватым.

Серегиных, к их явному неудовольствию, Волин оставил на улице, у окон квартиры, – так безопаснее, сам же осторожно подошел к двери. Ермаков был рядом.

Прислушались – тихо. Под осторожным толчком дверь бесшумно приоткрылась. Волин сделал один неслышный шаг и оказался в маленькой прихожей, освещаемой неярким светом из открытой боковой двери. Еще шаг – в сторону другой открытой двери. "В комнату", – понял Волин. Он не оборачивался и не слышал ни шороха за спиной, но знал: Ермаков рядом, идет за ним след в след.

Тусклый свет дал возможность Волину сориентироваться, он уже видел часть комнаты – угол дивана, тумбочку, стул с накинутым на спинку пиджаком – в таком же был Урсу тогда, в магазине. Где же люди?

Словно в ответ из комнаты раздался протяжный вздох, похожий на всхлип. Волин понял это как сигнал, прыгнул в дверь и на секунду замер.

На брошенном в угол матраце, у стены, чуть приподнявшись на локте, лежал Урсу. Рядом, с краю, просунув руку под подушку и подогнув к животу ноги, на боку лежал Суходольский – капитан сразу узнал его. Суходольский спал.

Приподнявшись, мертвенно-бледный Урсу делал отчаянные знаки, указывая рукой на подушку под головой Суходольского.

– Пистолет! – прокричал он и навалился вдруг всей своей тяжестью на Суходольского.

Из-за плеча капитана резко рванулся вперед Ермаков, но Алексей опередил его, выхватив из-под подушки холодную напряженную руку преступника. Откинул подушку – черный пистолетик вмиг оказался в руках Ермакова. Придавленный телом Урсу, на матраце распластался Суходольский.

Зажгли свет, задержанный встал. Не верилось, что все позади, что Суходольский – вот он, здесь, непонятно апатичный, вялый, даже злые глаза при ярком свете потухли, словно закатились. И вдруг засмеялся Ермаков весело, разряжающе:

– Это же зажигалка! – воскликнул он и подбросил на ладони черненькую игрушку пистолетика. – Ну и жук!

Урсу зло сплюнул:

– А я-то испугался! – И пояснил, торопливо одеваясь: – Он вечером пришел. Деньги требовал, но откуда у меня? А потом сказал, что переночует, а утром я должен деньги найти, иначе убьет. Я испугался, знал ведь, почему он скрывается, а тут еще часы узнал. Печказова часы. Пистолетом пугал. Ладно, говорю, утром достану деньги. И пока чай кипятил на кухне, записку приготовил и прохожего дождался. Поел он, постель сам постелил на пол, в угол, – Урсу кивнул на матрац, – велел мне раздеться и лечь к стенке, а сам – с краю. Суходольский уснул быстро, а я все лежал, прислушивался.

– А чего же не убежал? – полюбопытствовал Волин и с удивлением услышал в ответ:

– Я бы убежал, да ведь и он тоже! И потом ищи ветра в поле... Мог бы бед наделать...

Позвали с улицы Серегиных, сняли с безвольно повисшей руки Суходольского массивные часы на браслете.

– Печказова часы? – спросил Волин.

Суходольский молча кивнул. А когда его повели к машине, Серегин-старший тихонько тронул Волина за плечо и, кивнув вслед Суходольскому, спросил:

– И это все?

– Все, – улыбнувшись, подтвердил Волин, понимая, что Серегины разочарованы, – ни оглушительной стрельбы, ни сногсшибательной погони.

– Все, – повторил он, прислушиваясь к голосу Ермакова, который в машине кричал черному кружку микрофона:

– Да нет же, товарищ полковник, сопротивления он не оказал.

Алексей Петрович улыбнулся, представив, как облегченно вздохнул сейчас Николаев. Не было ни стрельбы, ни погони...

СЛУЧАЙ НА РЕКЕ

Старенький "Москвич" жалобно постанывал на колдобинах, разбрызгивая по сторонам коричневатую жижу. Казалось, дождь лупит по дороге прицельно. Тугие струи стреляли прямо в лужи, взрывая их пузырями.

В машине царило молчание. Мне казалось, что молчали все по-разному.

Плотный, с густой седеющей шевелюрой, хмурый шофер молчал укоризненно. Я сочувствовал ему. После такой нагрузки по выщербленной гравийной дороге да по непогоде не миновать "Москвичу" ремонта. Шофер долго не соглашался везти нас в такую даль, почти за 200 километров. И подчинился только, когда начальник порта, выйдя из себя, хлопнул ладонью по столу: "В конце концов, ты на работе и машина тоже. А за по ломку я отвечаю". Я не мог гарантировать шоферу благополучного возвращения потому и сочувствовал.

А вот Геннадий Иванович Чурин – худой блондин средних лет – молчал обиженно. Он считал, что ему, капитану-наставнику порта, незачем было трястись за тридевять земель и заниматься, как он выразился, милицейскими делами. Его дело – водный транспорт в пор ту, все остальное его не касается. Я не мог убедить его в обратном. Времени для этого было мало, кроме того, я знал, что в своей неправоте он скоро убедится сам. Помощь специалиста была нам необходима. Кроме меня – я работал тогда следователем милиции – в машине ехал оперуполномоченный уголовного розыска Гоша Таюрский, широкоскулый смуглый сибиряк, щупловатый, но жилистый. Он тоже молчал, потому что ухитрялся дремать даже в такой обстановке. Он привык к неудобствам и неожиданностям.

Помалкивал и я. Собственно, обо всем, что было известно, мы переговорили перед отъездом. Знали мы очень мало, и сейчас я, подпрыгивая на продавленном переднем сиденье "Москвича", обдумывал ситуации, в которых мы могли оказаться. Мысли невольно обрывались с каждым новым ухабом, открывавшим меня от сиденья и бросавшим затем на жесткий металл между коварно расступавшимися пружинами.

Надо было запастись терпением часа на четыре такого пути. Зато на пристани с красивым названием Жемчужная нас ждал катерок. Он-то, не колыхнув, доставит до места. На катере нас, конечно, напоят чаем.

Промозглая сырость стояла в машине. От неподвижности, тесноты, влажного холодного воздуха мерзли ноги. И хотя июнь стоял на дворе, холод был осенний – беспросветный и липкий.

Мы выехали рано утром, еще до семи. Часов пять на кряхтящем старце "Москвиче" – это в лучшем случае, если без поломок. На катере, говорил Чурин, тоже два-три часа пути. Значит, прибудем засветло и можно будет начать работу. Но сначала чай. Так хочется горячего чаю! Зря отказался я от термоса, который давала мне жена. И неужели никто не поступил разумнее? Я покосился на спутников.

Словно в ответ на мои мысли заворочался Чурин, упирая колени в спинку моего многострадального сиденья.

– Разверзлись хляби небесные. – Двухчасовое молчание, кажется, кончалось. – Чаю хотите? Что-то продрог я. – Голос Чурина будто застоялся.

– Спаситель, – я шутливо поднял руки и получил широкую пластмассовую крышку от термоса. В крышке плескался чай – горячий, крепкий – именно о таком я только что мечтал.

Шофер от чая отказался. Гоша, съежившись в углу, дремал, а я повернулся, насколько мог, к Чурину, отдал пустую крышку и бодро сказал:

– Порядок!

– Порядок... – ворчливо повторил Чурин, – у меня работы по горло, а я с вами путешествую. Каждый должен делать свое дело...

Чурин явно хотел оседлать старого конька, и я поспешил увести разговор в сторону, интересовавшую меня. Да и его самого интересующую – в этом я был уверен.

– Неужели у Вас, Геннадий Иванович, нет никаких предположений? Никогда не поверю.

– Есть, конечно, как не быть. – Чурин легко переключился, и я понял, что он не переставал думать об этом. – Только зачем нам предположения? Истинная картина нужна.

– За картиной и едем, – ответил я, а Чурин покачал головой – то ли сомневаясь, то ли соглашаясь. Я не люблю неопределенных жестов, Чурин заметил это по моему лицу и наконец смилостивился. Капитан-наставник был умный мужик, и его недовольство поездкой было вынужденным, от загруженности в порту. Но я уже видел, что он смирился с неизбежным и весь в мыслях о загадочном происшествии, вынудившем нас отправиться в дорогу.

Что мы знали? На землечерпальном судне, именуемом попросту земснарядом, пропал человек. При совершенно невыясненных обстоятельствах бесследно исчез матрос Балабан. С начала навигации земснаряд стоял ниже пристани Жемчужной, углублял дно и добывал отличный речной гравий, который периодически вывозили буксиры. Экипаж был малочисленный. Люди, на целый плавсезон оторванные от семьи, работали напряженно, со временем не считались и были на виду друг у друга. Это к тому, что тайны на земснаряде не существовали. Во всяком случае, так считалось.

Балабан работал первый сезон, в отделе кадров порта сведения о нем были самые скупые – родился, учился. Настораживало, что был судим за кражу, но это ни о чем еще не говорило. Срок отбыл и устроился на работу в порту. Его отправили на земснаряд: там всегда с кадрами туго.

Так вот, этот Балабан заступил вечером на вахту, а утром его нигде не оказалось. Вещи матроса были на месте, сам же он исчез.

Получив это сообщение, я особой загадки в нем не увидел: матрос мог упасть нечаянно за борт, а мог стать жертвой преступления. Разберемся.

Загадочным исчезновение матроса сделало второе сообщение: год тому назад на этом же земснаряде тоже пропал матрос. Факт этот расследовали, но, не дознавшись, приостановили дело. Матроса так и не обнаружили до сих пор.

Новое исчезновение было непонятным и поэтому таинственным и волнующим настолько, что команда земснаряда отказывалась от ночных вахт и вообще, как мне сказали, готовилась сбежать на берег. В ночном исчезновении людей роковую роль стали приписывать самому земснаряду. Особое старание проявлял в этом матрос Приходько. Конечно, люди страшатся необъяснимого. Прошлогоднее дело я поднял, тщательно изучил и сейчас вез с собою в портфеле: не будет ли чего общего в этих двух печальных событиях? Это было все, чем я располагал.

Мы продолжали начатый разговор.

– Если предположить, "кому это выгодно"? – Чурин поднял вверх указательный палец, но назидательного жеста не получилось, машину сильно тряхнуло, и капитан схватился за мое плечо. – Так вот, если по этой формуле – я не вижу, кому было бы выгодно исчезновение матроса.

– Формул у нас полно, – я попытался шутить, – вплоть до "ищите женщину". Но, чтобы составить формулу, нужны данные. У нас же – одни неизвестные. А не может ли наш ларчик просто открываться? Ключиком техники безопасности?

Чурин беспокойно завозился на сиденье. Этот вопрос был для него из числа самых нежелательных.

– Видите ли, уважаемый Сергей Борисович, техника безопасности на флоте – вещь достаточно сложная. Река и судно постоянно подбрасывают задачки. И решить их не каждому под силу. Не всегда, во всяком случае, поправился он. – Балабан прошел обучение, вы журнал с его подписью видели – что я могу вам сказать?

Журнал я, действительно, видел. Мне показали его в порту в первую очередь. Балабан расписался, что прошел курс обучения по технике безопасности. Но вот как он знал эти правила и как применял?

– И вообще, – продолжал Чурин, – какая там у вахтенного матроса опасность могла быть? Река спокойна, земснаряд исправен, все, как говорится, в порядке. Не-е-т, – протянул он, – эта пропажа по вашей части.

– Конечно, по нашей, – подал голос проснувшийся наконец Таюрский. Здесь налицо или мафия, или привидения – уголовный розыск разберется.

– Привидения... – обиделся Чурин. – Привидения тут ни при чем...

– Да ведь матрос Приходько говорит, что на земснаряде именно с этой стороны нечисто, так нам сообщили, по крайней мере. Команда в панике и разбегается. – Таюрский, конечно, шутил, но в его шутке была доля правды. Мне тоже сказали, что Приходько рассматривает проблему именно так.

– Ну, разбирайтесь, – буркнул Чурин и опять обиженно замолчал.

Так, в молчании, под непрерывным дождем, просочившимся даже в машину, прошел остаток нашего пути, и я старался не замечать вздохов шофера, который прислушивался к мотору. Я тоже слышал, что мотор застучал.

Первый сюрприз ждал нас в Жемчужной. На деревянном настиле причала, рядом с молодым капитаном катерка, стоял невысокий седой человек в прорезиненной накидке, блестящей от дождя.

– Никонюк, – представился он, – капитан "Сокола".

Я смотрел на него вопросительно, и капитан пояснил:

– Мой "Сокол" швартовался к земснаряду ночью, а утром этого матроса не досчитались, вот я и жду вас. Может, поговорить надо с моими людьми.

Мы с Гошей Таюрским одновременно глянули на Чурина. Тот смущенно развел руками: об этой швартовке ничего не было известно и ему.

– Порядочки... – протянул Гоша, ни к кому не обращаясь. Чурин намек понял, поднял выше костлявые плечи. Возразить ему было нечего – это был непорядок, если мы не знали о такой важной детали той ночи – о швартовке судна.

Здесь же, на пристани, Никонюк рассказал нам, что его "Сокол", как плавучая лавка, снабжает разбросанные по реке земснаряды и драги продуктами и всем необходимым. В ту злополучную ночь они припозднились и пришвартовались к земснаряду в 0 часов 18 минут. Сам капитан находился в рубке, а вахтенным был матрос Найденов.

– Он по натуре-то незлой человек, этот Найденов, – пояснил капитан Никонюк, – а как потребовал я у него объяснений по этой ночи – разъярился. Швартовался, говорит, как обычно, и ничего не знаю. Одним словом, говорите с ним сами, – подытожил он.

Капитан был прав. Прежде чем отправиться к земснаряду, следовало опросить людей с "Сокола" и в первую очередь матроса Найденова. Мы направились на "Сокол".

Ветер гнал по реке мелкую беспорядочную волну, трап на "Соколе" зыбко качался.

– Вахтенный, Найденова в каюту капитана, – зычно крикнул Никонюк. Спустя четверть часа дверь каюты приоткрылась без стука, показалась взлохмаченная голова молодого парня, который с нескрываемым беспокойством сказал:

– Нету Найденова нигде. Однако на берег сиганул.

– Как нет? – удивился капитан. – Я ведь ему ждать велел!

Матрос молча пожал плечами. Мы с Таюрским переглянулись.

– Ну вот, – хмыкнул Гоша, – еще одна потеря. Начинается работенка.

Действительно, начиналась работа.

Посовещавшись, решили, что Таюрский остается в Жемчужной. Ему предстояло переговорить с командой "Сокола", отыскать матроса Найденова. И еще я напомнил Гоше, что недалеко от Жемчужной, километрах в пяти, не более, находится поселок леспромхоза, где жила, по сведениям годичной давности, семья того матроса, который пропал с земснаряда первым – фамилия его была Тимохин.

Слушая меня, Таюрский лишь молча кивал. Я поручал ему большой объем работы, но я хорошо знал Гошу. Его называли у нас двужильным. Еще больше почернеет, похудеет, но сделает все, что нужно. По-умному азартный, он умел заражать интересом к розыску всех, с кем сводила его служба, и его подчиненные работали так же. Работа с Таюрским считалась удачей, и я был рад, что в таком темном деле рядом со мной Гоша. Рассчитывал я и на то, что Таюрский из здешних мест, а дома, как говорят, и стены помогают.

Одним словом, Таюрский остался в Жемчужной, а мы с Чуриным направились на земснаряд. Не ждет ли там нас новый сюрприз?

Как я и ожидал, на земснаряд мы прибыли засветло. Дождь не прекращался. Усилился ветер. Пузатые рваные тучи плыли по низкому небу, и быстрые струйки дождя, казалось, выстреливали по ним из пузырящейся реки, а не проливались сверху. Капитан земснаряда был какой-то серый и съеженный. Испуганный событиями, он ничего вразумительного пояснить не мог.

– Да, швартовка ночью была. Прошла нормально... "Сокол" стоял у борта до утра, команда отдыхала... Да, вахтенный был на месте... Нет, его не проверял, просто думал, что тот на месте...

Я видел, как злился Чурин. Капитан-наставник понимал, что на судне не было должного порядка. Если капитан судна проспал ночную швартовку – не место ему в капитанской рубке на коварной реке.

Осмотрели вещи пропавшего матроса. Богатство Балабана, хранившееся в небольшом чемоданчике, состояло из смены белья, нескольких рубах, пары полотенец. На гвозде, вбитом в перегородку, висел аккуратно прикрытый газетой костюм. Среди бумаг – паспорт и тетрадь в клеенчатой обложке. Я осторожно полистал тетрадь. Может быть, дневник? Нет, стихи. Матрос Балабан, значит, любил стихи и по-детски переписывал их в тетрадку. И сам, наверное, сочинял, чаще всего так оно и бывает.

Ни записной книжки, ни адресов или телефонов в записях Балабана не было. Видимо, координаты друзей, если они у него были, Балабан помнил наизусть. Вещи матроса не приоткрыли завесу над тайной его исчезновения.

Начинало смеркаться.

Поручив Чурину проверить судовые документы, я начал беседы с командой, которая не уходила с палубы, несмотря на дождь.

– Приходько, заходите, прошу, – крикнул я.

Мощное тело матроса Приходько боком просунулось в узкую дверь крошечной каютки, в которой я расположился. Под распахнутым плащом белую майку на груди матроса украшал олимпийский мишка, так чудовищно растянутый в ширину, что я невольно улыбнулся. Улыбнулась и Приходько.

– Лида, – представилась она, приткнулась на краешек стула и наклонилась ко мне. Толстый медведь-олимпиец удобно уселся на столе.

Итак, впечатлительный бунтарь-матрос оказался женщиной.

– Вы меня послушайте, – начала Приходько, не дожидаясь вопросов, – я на этой землеройке третий год вкалываю, с тех пор, как с мужем разошлась. Хотите верьте, хотите нет, но не нравится мне здесь, ой, не нравится...

Она говорила приглушенно, таинственно, и я видел, как ей хочется, чтобы ее подозрения обрели реальность.

– Вот матрос Балабан, – продолжала женщина, – он свою смерть чуял...

Я вопросительно поднял брови:

– Ну почему же обязательно смерть?

– А я вам говорю, смерть. – В голосе Приходько послышалось раздражение. – С самого первого дня. Как пришел к нам, он, сердечный, все беду ожидал. Ходил смурной такой, неулыбчивый. Бывало, ребята ржут на палубе, а он – ни-ни, не улыбнется. Сторонился всех, шепчет что-то, я сколько раз замечала. А взгляд, – Приходько сложила в замок большие руки, прижала к груди, – взгляд у него был уж не живого человека... Ясно, судьба за ним ходила и настигла вот...

Она говорила так убежденно, что я вдруг почувствовал, как где-то в самом дальнем тайничке моей души зашевелилось желание поверить ее словам, и от этого по телу поползли холодные мурашки.

– Вечером я Балабана на палубе поздно видела, – продолжала между тем Приходько, – духота стояла, перед непогодой этой, однако. Балабан на кнехте сидел, голову опустил, смотрит в воду. Я его еще окликнула: "Колька, ты чего пригорюнился?" Он вроде встрепенулся малость. "Нет, отвечает, – ничего. Лида, я так". Ушла я к себе. Ночью мне как-то не по себе было. И спала неспокойно. Как "Сокол" швартовался, слышала. У Никонюка голос как труба зычный, мертвого разбудит, а я дремала только. Как "Сокол" к борту нашему ткнулся, вроде я свист услышала. Резкий такой, быстрый...

– Свист? – переспросил я удивленно. Какой-такой свист могла услышать Приходько из своего закутка на камбузе? И тут же вспомнил, что камбуз-то как раз на той стороне судна, куда швартовался "Сокол". Итак, свист. Это новость.

– Человек свистел?

Олимпийский медведь на груди Приходько принял новую причудливую позу:

– Не знаю, – выдохнула Приходько, снизив голос до шепота, – не знаю, что за свист, не поняла. Говорю, короткий свист такой. Я всех своих поспрашивала, его только Линь слышал, да вот я... Утром встали – Балабана нет. Как корова языком слизнула.

Приходько замолчала. В глазах – смесь торжества и любопытства. Действительно, чертовщина какая-то. Я начинал понимать команду, которой эта прорицательница вещала всякие ужасы.

– А Тимохин? – продолжал я спрашивать. – Его вы тоже знали?

Приходько оглянулась на дверь и еще более понизила голос:

– Знала, как же, вместе работали, пока он не пропал.

– Ну а тот, – попытался я пошутить, – тот смерти не чуял?

– Может, и чуял, мне неизвестно. Дело вам говорю, а вы насмешки строите, – обиделась она.

Я поспешил успокоить Приходько:

– Какие же насмешки, я прошу вас о Тимохине рассказать.

– Да что рассказывать-то? – ей явно не хотелось продолжать разговор. А ведь о Балабане она говорила охотно, с азартом. Пришлось повторить вопрос настойчивей.

Приходько долго мямлила о том, что плохо знала Тимохина, мало с ним общалась, что все их знакомство сводилось к небольшим взаимным услугам: она ему белье постирает, он дровишки с берега доставит.

Я слушал, подавляя в себе раздражение. Именно ее наивная попытка отмежеваться от несчастного Тимохина убедила меня в том, что Лида Приходько знала его лучше, чем пыталась представить. Сам не могу объяснить, почему мне в этот момент пришла такая мысль, но я спросил Приходько:

– Когда Тимохин исчез, "Сокол" к вам швартовался или другое судно?

Приходько машинально кивнула:

– "Сокол"... – и осеклась, отвернулась.

– Ну-ну, – напрасно подбадривал я ее. Она только рассердилась:

– Не нукай, не запряг! Не помню точно, была ли вообще швартовка. Не обязана помнить, – отрезала решительно.

Так и пришлось отпустить ее с миром, не добившись больше ничего путного.

Расстались мы не так дружелюбно, как встретились.

После Приходько я опрашивал других членов команды, но они были людьми новыми, о прошлогоднем случае ничего не знали, о Балабане отзывались хорошо, отмечали лишь его замкнутость и рассеянность. "Словно озабочен был всегда", – так сказали несколько человек. Наверное, события обсуждались на судне и у коллектива сложилось о них свое собственное мнение.

Последним в каюту ко мне юркнул – не вошел, а именно юркнул человечек небольшого роста. Я подумал вначале, что это подросток, но нет солидный возраст вошедшего выдавали жидкая неопрятная щетина на подбородке и частая седина в волосах, прилипших к маленькой, какой-то птичьей головке.

– Линь, – представился человек. Фамилия у него тоже укороченная. Но недаром говорят: мал золотник, да дорог. Этот маленький Линь оказался для меня сущим кладом и поведал весьма любопытные вещи. Фактами их не назовешь, конечно, так, личные наблюдения, но если бы они подтвердились! Я пожалел, что нет рядом Таюрского. Вот тут бы ему и карты в руки. Что поделать – приходилось ждать. Зная Гошину разворотливость, я надеялся увидеть его на земснаряде уже завтра.