Текст книги "Фокусник из трущоб (СИ)"

Автор книги: Луиза Бельская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

      – Почти половина, – мрачно отметил Фома, когда они подъехали к шлагбауму, – нас точно пустят?

      – Пустят, – доктор был излишне самоуверен, – куда же они без меня денутся?

      – Там бригада скорой, обойдутся, небось, – съязвил Фома, – наверно, уже и бой начался...

      Их долго не пускали. Охранники общались по рации, переговариваясь с кем-то. Как правило, опоздавшим всегда вход был закрыт, но сегодня складывалось иначе: турнир нуждался и в докторе, и в борце, поэтому, в конце концов, Иннокентию дали добро и подняли шлагбаум.

      Парковка оказалась большой, просторной. Машины зрителей расположились по кругу, светом фар создавая необходимую иллюминацию, а сами зрители столпились по центру, в широком проходе между колонн, стоя по периметру нарисованного мелом квадрата, в котором и происходило сражение. Крики, гул, аплодисменты – все это разносилось эхом в стенах паркинга.

       Бой был в самом разгаре, когда Иннокентий с Фомой появились в центре этого разъяренного скопища.

      – Ты мне за это ответишь! – с яростью погрозил кулаком тот самый детина-организатор, который был и в прошлый раз, – хорошо, что скорая дежурит, а ты, – он обратился к Фоме, – дерешься вот с этим, – он указал на высокого парня в татуировках, который разминался возле стены, боксируя с незримым противником, – с Гробовщиком. Сейчас идет второй бой, вы последние. Чуть деньги из-за вас не потеряли. Готовься, давай!

      Фома начал торопливо раздеваться, скидывая вещи прямо на пол. Клима не было видно, и Фома почувствовал некоторое облегчение: он не хотел, чтобы тот видел его отчаяние и злость.

      Внезапно зрители буквально взревели от восторга. Иннокентия уже рядом не было: он тотчас скрылся в толпе, чтобы в нужный момент сразу оказать помощь. Мимо пронеслись работники скорой с носилками.

      – Во! – самодовольно осклабился Гробовщик, – брательник мой порешил урода!

      Фома оценивающе взглянул на него и начал делать выводы: «Высокий, сухой, с горбатым, очевидно, ломаным носом, легкий, похоже, выносливый – такой сможет скакать по рингу долго. Весь в черепах – любит производить пугающее впечатление. Многозначительное погоняло. Смотрит поверх голов, надменно – не раз побеждал, чувствует свою силу и поддержку зала».

      – А кто твой брательник? – на всякий случай поинтересовался Фома, подходя поближе.

      – Черномор, – Гробовщик удивленно приподнял брови, понимая, что это имя ничего не сказало его собеседнику, – эй ты, деть подземелья, мне про тебя рассказывали, нищеброд ты долбаный! Считай минуты своей жизни, уже завтра я тебя закопаю!

      Кровь с силой ударила в голову, буквально застелив все багряной пеленой. У Фомы, словно у боевого быка, перед глазами будто красной тряпкой помахали.

      Гробовщик хотел было пробраться к импровизированному рингу, но Фома неожиданно преградил ему дорогу, бесстрашно глядя в его наглое, насмешливое лицо.

      – Никто. Не смеет, Называть. Меня. Нищебродом, – отрывисто, металлическим тоном, тщательно проговаривая каждое слово, отчеканил он.

      Гробовщик засмеялся, вперив немигающий взгляд в угрожающе потемневшие глаза Фомы. Он смотрел сверху вниз, уперев руки в бока, всем своим видом демонстрируя презрение, которое он на самом деле испытывал в том момент. А Фома испытывал ненависть и гнев, гнев и ненависть. И даже облегчение от того, что этот самый гнев можно было обрушить в виде беспощадных ударов, тем самым успокоить свою душу, дав выход нехорошей энергии.

      В этот момент толпа расступилась, и медработники чуть ли не бегом потащили на носилках какого-то бедолагу. Фома даже не обернулся – сейчас его интересовал только противник.

      – И снова победу одержал непобедимый Черномор! – раздался знакомый голос ведущего, – аплодисменты, дамы и господа! – он сделал привычную паузу, – ну, а теперь на ринг выходит, кто бы вы думали? Младший брат Черномора, всеми любимый Гробовщик!

      Гробовщик хитро подмигнул Фоме и нырнул в толпу. Фома нырнул следом, замирая у меловой черты в ожидании своего приглашения. Гробовщик поднял кверху сжатые кулаки и потряс ими в воздухе, вызывая тем самым шквал аплодисментов и радостные выкрики – этот семейный подряд в подобных кругах очень любили.

      Паркинг был новым, поэтому запах свежей краски стабильно перебивал аромат солярки и пота, царивший в самом эпицентре событий.

      – Его соперником сегодня выступает уже известный вам борец с неподражаемой харизмой и искрометным чувством юмора! Гудвин! Давайте поддержим его! – ведущий был явно в ударе, очевидно, он и сам предвкушал интересный поединок.

      Народ стоял плотно, то и дело заступая за белую линию, и если бы не бдительные охранники, он попросту бы сгрудился вокруг борцов тесным кольцом, помогая дерущимся не только советами, но и кулаками.

      Легкой поступью Фома вышел на середину с поднятой «козой» над головою. Сотни глаз были обращены в его сторону, десятки сердец яростно бились, требуя крови, крови, крови... Фома тоже хотел крови. Бить, забить щемящее чувство несправедливости, досады и разочарования жизнью.

      Клим стоял, как любил, в самом углу, с двумя телохранителями по обеим сторонам от себя, скудно хлопая и с явным недовольством прищуривая глаза – он был не рад повстречать Фому в подобном месте.

      С середины ринга Фома заметил его сразу. Он картинно расшаркался перед почтенной публикой и сделал глубокий реверанс прямо перед Климом, вызывая у того хмурую усмешку. Фома вскинул голову, одарив его ослепительной, абсолютно отчаянной улыбкой, и вернулся к своему сопернику.

      – Поприветствуйте друг друга! – выкрикнул ведущий дежурную фразу.

      Кулаки борцов соприкоснулись побелевшими костяшками и временно разошлись в разные стороны. Глаза остервенело блеснули – соперники были готовы.

      – В бой!

      Все произошло настолько быстро, что никто из присутствующих даже распалиться хорошей дракой не успел: не давая врагу ни секунды форы, Фома нанес сильный удар ребром ладони Гробовщику в область печени. За мгновение, когда тот согнулся от чудовищной боли, он резко выкрутил его правую руку и опустил на нее тяжелый кулак, тем самым ломая локоть.

      Народ ухнул, как филин на березе, когда Гробовщик, даже не успев ничего предпринять, уже лежал на животе под насевшим на него Фомой и колотил раскрытой ладонью здоровой руки по полу, истошно крича при этом, тем самым давая понять, что он сдается.

      В зрительских рядах повисла тишина. Этот народ не любил столь быстрых развязок, он жаловал хороший бой с прелюдией и живописным мордобоем. Подобные приемы с дроблением суставов желали видеть к концу, и слишком быстрой победой Фома лишил искушенную публику того самого драйва, ради которого она сюда и явилась. Ставки ставками, но зрелище – вот какова была главная цель этих собраний.

      Тишина, разбавляемая лишь стоном Гробовщика, не понравилась Фоме. Он в недоумении поднял голову, беспомощно озираясь по сторонам. Его взгляд говорил: «Что же я сделал не так?»

      И в этот момент кто-то зааплодировал. Фома быстро повернул голову в сторону смельчака: Клим хлопал от всей души, откровенно воодушевляя всех в округе.

      – Молодец! – выкрикнул он, и толпа подхватила его эмоции.

      Рукоплескания разнеслись по всему залу:

      – Гудвин! Гудвин! – звучало то тут, то там.

      В висках Фомы стучало и билось ощущение экстаза непобедимости, под ним крутился и кряхтел поверженный враг... Фома все еще не остыл от бешеного запала. Хотелось схватить вот эту вертящуюся и орущую башку и ударить о бетонный пол, чтобы ее хозяин кровавой юшкой умылся. Фоме было мало, он жаждал еще поединка. И толпа жаждала тоже. Этот бой был третьим, последним, слишком коротким – такой финал был нечестным по отношению к уважаемым людям.

      Судья чуть ли не силком оторвал Фому от несчастного Гробовщика, чтобы тому смогли оказать помощь.

      – В этом бою, одном из самых коротких на моей памяти, победителем становится Гудвин! – воскликнул он, высоко поднимая даже не окровавленную руку Фомы.

      – Ну ты даешь! – восхищенно заметил Иннокентий, одновременно определяя перелом у своего нового пациента, – Заживем теперь!

      И тут Фому накрыло. Видя, что зрители собираются расходиться, он выдернул свою руку из некрепкого захвата ведущего и, сделав размашистый дирижерский жест, взбудоражено прокричал:

      – Что? Может, еще кто-то хочет! Смелее!

      – Это не по правилам! – зашипел Иннокентий, давая сигнал санитарам загружать очередное покалеченное тело, – так нельзя!

      – Твою мать, что за хрен с горы! – Черномор, он же тот самый мужик в тельняшке, с которым Фома так не хотел пересечься на прошлом бою, руками-кувалдами решительно раздвинул толпу. Он всегда спокойно относился к поражениям брата, их, к слову сказать, было очень мало, но бахвальство этого мальчишки, появившегося невесть откуда и ведущего себя так, словно он достиг уровня Бога в подобных сражениях, его сильно разозлило, и бывалому бойцу во что бы то ни стало захотелось проучить наглеца.

      Народ, намеревающийся разойтись, уже позабыл о своем желании. Наклевывалось зрелище – это было намного интереснее, чем просто стандартный бой.

      Ведущий уловил еле заметный кивок головы главного организатора, дающего «добро» на дальнейшие действия, и громогласно объявил:

      – Кажется, этот бой был не финальным. Бесстрашный Гудвин бросает вызов любому желающему, и им оказывается Черномор! Он желает отомстить за брата! Друзья! Это же кровная месть! Делайте ваши ставки!

      Толпа всколыхнулась и загудела, наперебой озвучивая свои решения. Фома с видом камикадзе смотрел на Черномора, значительно превышающего его в размерах, Черномор смотрел на Фому, явно раздумывая, с какого раза ему лучше прихлопнуть эту назойливую муху, а Клим в отчаянии теребил себя за шнуровку неизменной серой байки, отчетливо понимая, что этот бой может стать для Фомы последним.

      Ставки приняли быстро. Публика просто сгорала от нетерпения, и от этого жара Фома чувствовал, как по его спине покатились градины пота. В воздухе витал пылающий накал страстей: медведь-шатун готов был выступить против голодного бешеного волка.

      – Итак! В бой! – ведущий едва успел отскочить, потому что соперники тут же сцепились в опасной схватке. Вот тут ценители кровопролития, те, кто поставил на Гудвина, пожалели об этом с первых же секунд сражения. Сказать о том, что Черномор в буквальном смысле вколачивал Фому в пол, было не сказать ничего. Черномор хорошо знал приемы. Бывший спецназовец, он буквально просчитывал на несколько шагов те скромные попытки, которые предпринимал Фома, чтобы хотя бы просто сопротивляться.

      Бросок за броском о беспощадный пол – все кости ныли и просили о пощаде. Адреналин не помогал, утратив свои обороты в шумном круговороте. Фома наконец-таки понял, что этот противник уж точно ему не по зубам, когда Черномор после особо удачного броска через бедро, придавил его к земле всей своей массой и начал отвешивать по голове удар за ударом, просто как молот по наковальне, причем, электромолот – удары были ровные, четкие – абсолютно одинаковые, так сказать, образцово-показательные удары. Фома только и делал, что пытался закрыться – он все еще не простился с надеждой на очередную победу и сдаваться не собирался, хотя и чувствовал себя прескверно.

      – Давай! Добивай его!

      – Еще! Еще!

      Эти вопли не придавали сил, напротив, отнимали остатки энергии. Разъяренное лицо Черномора с проступившими на висках венами, с раздувающимися широкими ноздрями и звериным оскалом на квадратном лице словно окутало маревом – Фома почувствовал, как его повело куда-то в сторону. Ему очень не хотелось сейчас отключиться, он втянул голову в плечи, пытаясь сгруппироваться и хоть каким-то образом постараться выбраться из-под огромной туши боевой машины.

      Клим уже не мог на все это смотреть. Еще с самого начала Фома раздосадовал его тем, что не надел его подарок – серебряный крестик, а теперь этот заносчивый мальчишка попросту погибал под железными кулаками самого лучшего борца подпольных боев, на счету которого было два трупа.

      – Паша, – он обратился к телохранителю справа, – сейчас же сделай так, чтобы сверху вода полилась, быстро давай, и чтобы никто тебя не видел!

      Двухметровый Паша с лицом заправского крестьянина, широкий, как шкаф, и добродушный с виду, осторожно, бочком вышел из совершенно озверевшей толпы и совсем скрылся из виду, затесавшись где-то среди припаркованных машин.

      Клим видел, как из разбитой губы Фомы уже потекла кровь, как начинают закатываться его глаза, как он слабеет, постепенно прекращая сопротивляться ударам. Никто не собирался останавливать бой: Фома уже не мог, Черномор не хотел, а зрители ждали кровавой развязки как манны небесной.

      Момент борьбы почти достигнул своего апогея. Еще один удар в висок – и Фома бы не смог встать самостоятельно уже никогда. И тут раздался выстрел. Вслед за ним из разбрызгивателей противопожарной установки, расположенной по всему потолку, хлынула вода, охлаждая пыл зрителей, организаторов и борцов – всех вместе взятых.

Черномор тут же прекратил бой и кинулся в сторону.

      – Расходитесь! – крикнул ведущий уже на прощание, – сейчас здесь будут пожарные!

      Началась суета и паника, ведь подобного инцидента не было еще никогда. Все стремились к своим автомобилям, а затем и к выходу. Зарычали моторы, загромыхали железные дверцы.

       В поднявшейся суматохе Клим потерял Фому, которого хотел вывезти из этого злачного места. А пока холодный дождь поливал вся и всех, пока зрители рассаживались по дорогостоящим автомобилям, Фома, просто подхватив свои вещи, бросился со всех ног в сторону выхода, благо, пропускали и пеших, и на колесах.

      Оказавшись на улице и пробежав босиком пару кварталов, Фома наконец-то остановился у высокого крыльца дежурного магазина и принялся натягивать на себя влажные шмотки. Ему стало смешно: он снова победитель, но снова без выигрыша, ну ладно, пусть Иннокентий получит его деньги, пусть подавится, главное, что он, Фома, жив.

Ему чертовски захотелось выпить. Немного мелочи звенело на дне кармана, и Фома поднялся по ступенькам «ночника», чтобы купить себе водки.

11. Проблески солнца

  Фома сидел на бордюре возле проезжей части, повернувшись лицом к дороге, чтобы «картинка чаще менялась», и время от времени отхлебывал из узкого горлышка. Поначалу разбитую губу опекало, а потом Фома просто перестал это замечать. Он пьянел, глядя на машины и людей, а случайные прохожие смотрели на него, рекламные вывески переливались разными цветами радуги. Никто никого не трогал, не делал замечаний. В этот момент Фома ощутил себя абсолютно пустым местом, быдлом, на которого не стоило даже внимания обращать. Там, на ринге, с него глаз не сводили, а здесь, на улице, относились так, словно к бродячему псу. Так и хотелось запустить бутылкой в одну из припарковавшихся поблизости машин, громко, заметно, чтоб сигнализация сработала на полрайона, чтобы разоспавшиеся жители домов повылезали из окон, с прищуром всматриваясь в виновника беспорядка. Хотелось кричать: «Смотрите! Я еще не сдох!»

      Но даже в этом случае людям было бы наплевать на него, лишь досада за разбитое стекло и нарушенный сон разбередили бы их души. И поэтому Фома просто продолжал пить, хмелеть и постепенно засыпать, медленно склоняясь на бок. Убийственный сон, в конце концов, сморил его, и Фома свернулся калачиком прямо на газоне, прикрыв лицо поднятым воротником куртки. Его последней мыслью было то, что вот сейчас из подворотни выйдет тот самый маньяк, рьяный чистильщик города, с вилкой в одной руке и тесаком в другой, и будет сжирать его живьем, терзая на части уставшее тело, а народ так и будет проходить мимо, не замечая ничего, кроме собственных интересов.

      Но никто не пришел, а под самое утро Фома продрог так, что даже проснулся от озноба. Он посмотрел на часы – 8:30. Это говорило о том, что он опоздал на работу. Он не успел к завтраку в ночлежке. Отбитый позвоночник болел до такой степени, словно его переломили пополам накануне, левая рука слушалась плохо, а голова гудела, словно проносящийся в недрах метро поезд.

      Фома встал кое-как, отряхнувшись, и побрел в единственное место, куда вообще мог податься прямо сейчас – к заветной канализации.

      На пустыре все осталось, как и вчера, лишь со стола исчезли продукты. Фома, стиснув зубы, ухватился за тяжелую крышку обеими руками и с трудом сдвинул ее с места.

      Он спустился до самого дна, оставив окно на волю открытым – помещение осветилось приглушенными лучами осеннего солнца.

      В подземелье был только Ян: Шурик с Захаром ушли на свой промысел. Ян сидел, от страха вжавшись в стену и натянув на себя одеяло почти до самого носа, – он испугался, ведь никто не должен был посетить эту забытую богом обитель в такое вот время. Ян узнал друга, и его взгляд прояснился:

      – Это ты! Фома, это ты! – с облегчением и слабой улыбкой выдохнул он.

      – Я, – гость сделал шаг вперед, приближаясь к несвежему ложу.

      – Мне подумалось, что это чужой, – растерянно произнес Ян, зачем-то снимая и надевая очки снова.

      – Кто? Маньяк? – Фома неторопливо опустился на продавленный матрас. Ян начал казаться ему беззащитным котенком, забившимся в самый неподходящий для него угол, как раз облюбованный коварным врагом.

      Фома хохотнул, продвигаясь ближе и заставляя Яна интуитивно напрячься.

      – Не бойся, – Фома пристально посмотрел в его широко распахнутые глаза. Лучи падали так удачно, освещая овал лица Яна, что его черты казались абсолютно правильными.

      – Я почти не боюсь за себя, – грусть прозвучала в негромком голосе, – я боюсь за тебя!

      – За меня?! – Фома расхохотался, запуская пятерню в рассыпавшиеся по плечам Яна пшеничные пряди и с силой наматывая их на кулак. Ян даже не дернулся, глаз не сводя с его ожесточенной физиономии.

      – У тебя кровь, – дрожащей рукой он прикоснулся к разбитой губе – Фома мотнул головой, чуть отстраняясь, – Фома, наверно, это он, Клим, это он всех убивает. Он – опасный человек, он богу молится и тут же грешит снова...

      – Ты обкурился! – рявкнул Фома ему прямо в лицо, заставляя Яна вдохнуть ядовитые пары алкоголя.

      – Еще нет, – Ян обреченно смотрел на него, не делая ни малейших попыток сопротивляться.

      – У него целый дом для бомжей! Он церкви строит!

      – Вспомни, что он сделал с тобою! – уже на повышенном тоне возразил Ян.

      Фома сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха.

      – У меня вот другие соображения по этому поводу, – Фома ловко перекинул ногу и оседлал Яна, вздрогнувшего от такого напора, – ты – самый мутный чел в этом притоне, ты молишься непонятному богу, ты, появившийся из ниоткуда! С тобой что-то явно не так, скажи, ты очень любишь столовые приборы?! – Фома с такой злостью дернул Яна за волосы, что тот даже зашипел, – куча трупов, Князь, тетя Маша, скажи, кто следующий? – он наконец-то отпустил его волосы, оставив в своей руке длинную прядь.

      А пока Фома с удивлением рассматривал настолько легко выдранный локон, Ян, морщась и потирая больное место на голове, твердо произнес:

      – Фома, это не я, поверь.

      – Тогда кто?! – тот с брезгливостью стряхнул с ладони светлые волосы, – Клим, Захар, Шурик? Кто?

      – Да не знаю я точно, – голос Яна ослаб, – Фома, уходи, – здесь ты точно в опасности.

      – Если опасность прямо здесь, то почему не уходишь ты? А? Почему! – Фома вцепился Яну в худые плечи и начал с яростью трясти абсолютно не сопротивляющееся тело. – Почему ты беспокоишься обо мне?

      – Потому что я... ты мне нравишься, – Ян с трудом выдавил из себя то, что так давно крутилось в его голове.

      Фома остановился. Ему стало не по себе. Он ошалело смотрел на Яна, не зная, как ему нужно реагировать на подобное признание, все еще продолжая сжимать его костлявые плечи. Вид Яна был извиняющимся. Он словно просил простить себя за это сильное чувство, за то признание, что дивной куколкой зародилось в его душе и мотыльком упорхнуло с приоткрытых губ.

      – Фома, послушай, мне недолго осталось, у меня рак, – Ян говорил спокойно. Все нехорошие эмоции он уже пережил, оставив где-то позади, в прошлой жизни, – рак печени, понимаешь? – Фома глядел на него как завороженный. Так вот почему цвет лица бал таким желтым... и волосы лезли, и он почти не кушал... – вот, потрогай! – Ян обхватил его руку своими тонкими, художественными пальцами и запустил ее под одеяло, под свитер и футболку, прижав теплую ладонь к своему боку, – вот, чувствуешь?

      Фома чувствовал. Под его рукой жил роковой росток, пустивший свои гиблые, гнилые корни по всему организму. Смертельный росток жил за чужой счет, с каждым месяцем расширяясь, увеличиваясь в своих размерах – Фома чувствовал этот крупный сгусток, выпирающий из-под ребер, сгусток, которого там не должно было быть.

      – Я не мутный, – продолжал Ян, убирая его ладонь со своего тела, – я на улицу умирать ушел, как собака, я устал семью мучить. Мне уже совсем мало осталось. Это не остановить, понимаешь? Это печень проклятая, сложная штука, любая операция только спровоцирует рост... Фома, я бы вырвал ее с корнем, я бы гвоздь забил в нее, лишь бы она прекратила меня донимать! Я бы вбил гвоздь, понимаешь, пусть будет просто больно, но только сразу, и ему, раку, пусть тоже будет больно, пусть он сдохнет первым, а я уже потом!

       Яна колотило, словно в лихорадке. Он еще никому и никогда не говорил этих слов, а Фома просто смотрел на него и покрывался холодным потом, руки его безвольно повисли, лишь только пальцы слабо подрагивали при этом – ему стало по-настоящему жутко. Он впервые разговаривал с обреченным.

      Ян все говорил о том, что дурман-трава продляет ему жизнь, что Джа Растафарай и добро – это одно и то же, что только на улице, на свободе, пусть и без нормальной крыши над головой он чувствует себя настоящим человеком. Он говорил, а Фома все смотрел и смотрел, и крупные слезы одна за другой текли по его лицу. Губы пекло, а сердце горело, и душа пылала от сожаления и угрызений совести. Он ведь подумать смел, что Ян и есть тот самый маньяк, он смел подумать, что этот человек умел меняться, как виртуозный актер, что он безжалостно убивал слабых! Но убивал не он, а его, его самого убивало то, что невозможно посадить в тюрьму, изолировать, расстрелять, разорвать в клочья. Ян умирал – теперь Фома ясно понимал это, понимал, не отвергая этого факта, мгновенно смирившись с жестокой судьбой.

      Он не стал говорить банальные фразы о чудесных докторах и волшебных лекарствах, не стал лгать про небесное царство и очень скорое избавление от страданий. Внезапно ему захотелось сделать что-то такое посильное, что на самом деле могло заставить забыться Яна от постоянной боли и чувства скорого конца.

      Фома поднес руку к золоченой дужке и снял с просветленного признанием лица ставшие ненужными очки. Глаза Яна не врали: он любил.

      Возможен ли секс из жалости? Имеет ли он право на существование? И можно ли на самом деле таким вот образом оказать помощь больному, дав ему понять, что он еще хоть что-то может в этой жизни? Может получить удовольствие, отдавая себя, и казаться здоровым на какое-то время? Можно. Можно – Фома чуть привстал, сдергивая с Яна мешающее одеяло и заставляя при этом молодого человека охнуть.

      Глаза Яна блеснули подслеповато, с удивлением, смешанным с замешательством, – он все еще не понимал намерений Фомы, решительно сбросившего с себя куртку. Фома продолжать сидеть сверху, обняв коленями узкие бедра, а потом, ухватившись за края своей футболки, единым рывком сдернул ее с себя и отбросил в сторону.

      Ян лишь шумно сглотнул, близоруким взглядом окидывая стройное тело.

      В полумраке, в тоскливом сыром помещении с трубами, обмотанными колючей стекловатой, наполненном ненужными вещами людей, которых уже не было в живых, на грязном тюфяке, этом жутком ложе, все краски становились черно-белыми. А Фома, такой юный, красивый и самоуверенный казался Яну самым настоящим божеством. Он даже мечтать не смел о таком – его сердце затрепетало, забилось с новой, удвоенной силой – и это было сладостно до такой дрожи, что даже скулы сводило от напряжения.

      Фома взял руки Яна в свои и положил их раскрытыми ладонями себе на грудь.

      – Ты хочешь меня? – только и спросил он – это единственное, что он мог дать Яну сейчас, наркотик, в котором тот так нуждался.

      Ян был не в силах сопротивляться. Его холодные руки приятно согревались теплотой нежной кожи – любимое сердце буквально билось о ребра, а темные глаза сверкали с абсолютной самоотверженностью.

      – Да, – прошептал Ян, и в тот же миг пухлые губы Фомы накрыли его ледяные уста, а руки обвили шею. Ян задыхался от будоражащих его ощущений, он чувствовал вкус запекшейся крови, терпкость слюны, все еще пахнувшей водкой, он сам пьянел, глотая этот нектар, обнимая Фому за гибкую талию.

      Пальцы Фомы зарылись в волнах русых волос, аккуратно перебирая их пряди, а Ян тонул в этих ласках, не веря в то, что все это происходило на самом деле. Фома ясно почувствовал его возбуждение и остановился, разрывая поцелуй и не прекращая рассматривать каждую изящную черточку лица при этом.

      Ян засмущался – румянец так явно прилил к его щекам, что Фома заметил его реакцию даже сквозь болезненный цвет полумрака. Он был готов.

      Фома выпрямился и начал торопливо расстегивать ремень своих брюк. Ян не стал мешкать, он не хотел казаться беспомощным и тут же приспустил штаны вместе с нижним бельем, обнажая свое достоинство. В подземелье было холодно, но Ян не замечал этого: его с головой обдавало жаром желания. Его член уже подрагивал от одного только вида обнаженного тела Фомы, быстро расправляющегося с завязками берцев.

      Ян видел плохо силуэт Фомы, присевшего у тюфяка и распутывающего паутину шнурков, но он казался ему посланником бога, его бога, Джа Растафарая, посреди этого места.

      Когда Фома босыми ногами ступил на матрас, Ян приподнялся на локтях, чтобы как можно лучше рассмотреть его точеную фигуру, наслаждаясь каждым изгибом сильного, упругого тела.

      Фома опустился на колени и, обильно сплюнув в кулак, прошелся по всей длине крепкого члена Яна, заставляя юношу испустить глубокий, томных вздох. Еще и еще, до крепко сжатых ресниц, до напрягшихся вен на шее, до поджатых пальцев на длинных ногах.

      Фома не хотел затягивать. Он опустился сверху, медленно, очень осторожно, словно боясь причинить боль не себе, а Яну. Ян жадно поймал губами воздух, будто он внезапно стал рыбой, а из его аквариума, грязного и захламленного, еще и спустили воду.

      – Скажи, ничто не может кончиться насовсем? – он весь подался к Фоме в поисках поцелуя. Русые кудри взметнулись в воздухе, успев блеснуть в солнечном просвете.

      – Не может, Ян, не может, – Фома крепко прижал его лоб к своим губам, а потом начал покрывать лицо поцелуями: брови, глаза, щеки. У него у самого катились слезы, но он не хотел, чтобы Ян видел его слабость, чтобы ощутил жалость, которую испытывал Фома в этот миг.

      – Господи! Как же темно! Как темно! – Ян ослабел и опустился на засаленный матрас.

      Фома успел утереть предательские слезы. Он неспешно качнул бедрами, подаваясь вперед, при этом одной ладонью упершись в тюфяк, а второй – прикрыв собственный орган, чтобы Ян не увидел, что Фома не хочет его, что все, что происходило в эти минуты, – фарс, обман, иллюзия любви, мираж, который очень скоро рассеется.

      В отчаянии, перед лицом подступающей смерти они отдавались друг другу, чтобы в эти самые мгновенья почувствовать жизнь пусть даже на глубине отвратительного колодца.

       Ян вцепился обеими руками в напряженные бедра Фомы, помогая задать ему темп, и просто сомкнул ставшие тяжелыми веки. Становилось жарко от тесного плена, от тех горячих волн страсти, которые раз за разом окатывали его с головой, и он был бы не против стянуть с себя свитер и все остальное, но Фома так крепко держал его между своих ног, что Ян и думать позабыл о мешающей одежде.

      Фома готов был поклясться, что видит отпечаток смерти на его челе. Он нарочно не позволил Яну раздеться, чтобы не зарыдать при виде изнеможенного, костлявого тела, съедаемого беспощадной болезнью. Фома это делал впервые, боясь совершить что-то не так, неловко двинуться, не то сказать, чтобы не навредить Яну ни словом, ни делом. Ян рвано дышал, то и дело облизывая засивелые губы, и Фома понял, что делает все правильно.

      Ян держался не долго, он совсем не замучил Фому и очень скоро задрожал всем телом, судорожно сжав ягодицы Фомы, заставляя его остановиться. Тот замер, позволяя Яну насладиться этими моментами жизни.

      Поняв, что уже все, Фома осторожно прикоснулся губами к его устам, так, словно к покойнику, а Ян не понял ничего и тихо засмеялся смехом счастливого любовника.

      Осторожно высвобождая его из своих глубин, Фома облегченно выдохнул – он сделал все, что мог, для этого человека. Ян приподнял бедра и натянул свои растянутые штаны, снова накрываясь одеялом до самого подбородка.

      – Спасибо, – прошептал он, слабо улыбнувшись.

      Фома не знал, что ответить на это, и просто потрепал его по голове, а потом начал одеваться. Ян тихо засопел, и Фома подумал было, что он заснул – таким умиротворенным и расслабленным стало его лицо. Но Ян не спал, чувствуя наступление очередных приступов боли, приступов, которые он всячески ото всех скрывал. Он придвинулся к самой стене и свернулся клубочком, обхватив себя руками и крепко стиснув зубы, только бы Фома не понял, что ему плохо.

      – Ян, – уже накидывая куртку, Фома уловил в воздухе нависающую опасность, – Ян! Что с тобой?! – он бросился к нему, крепко хватая за ссутуленное плечо.

      Боль становилась просто нестерпимой, и геройствовать не оставалось смысла:

      – Уколы, – сдавленно прошипел Ян, – уколы закончились. Я хотел купить... сегодня...

      – Я сейчас принесу! – вскричал Фома, осекаясь на полуслове, вспомнив о том, что денег у него нет ни на что.

      – У меня в кармане справа, – подсказал Ян, находя в себе силы, чтобы приподнять голову и еще раз встретиться с выразительным взглядом Фомы. Встревоженным взглядом. Фома переживал за него, и поэтому в душе цветы надежды распускали свои лепестки, и зарождалась вера в то, что на самом деле будет все хорошо.