Текст книги "Римские призраки "

Автор книги: Луиджи Малерба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Джано

Я тревожусь о Клариссе. Ее любовник в Нью-Йорке почти два месяца, но никаких известий от него мы не получаем. В секретариат университета от Занделя пришла телеграмма: он объясняет свое отсутствие «серьезным ухудшением здоровья». Да, чтобы оправдать столь долгое отсутствие, ему поневоле пришлось писать, что состояние его здоровья внушает опасение. Но все говорит о том, что причина действительно серьезная, поскольку его жене пришлось вылететь в Нью-Йорк.

Кларисса ужасно удручена, а я не могу даже утешать ее, приходится делать вид, будто я верю, что все дело просто в упадке сил, который часто бывает у нее с приходом зимы. Как-то я даже спросил ее, не слышала ли она чего-нибудь о Занделе, потому что знаю: иногда поговорить о своих переживаниях полезно, это приносит облегчение.

– А я откуда знаю? – ответила Кларисса. – Мне известно столько же, сколько и тебе, то есть ничего.

Объектом раздражения Клариссы был не я, просто она обижена долгим отсутствием самого Занделя и известий от него. Более чем обиженным и возмущенным его молчанием был и я, так как знал: Зандель и его жена, сидя в Нью-Йорке, скрывают от нас правду, и опасался, что в любую минуту может случиться что-то непоправимое. Ну что, например? Чтобы не переживать заранее, я постарался отбросить всякую мысль о Занделе, так как любая мысль о нем связывалась у меня с его болезнью и смертью. Бедный Зандель, я так и видел его лежащим в гробу с лицом восковой бледности и скрещенными на груди руками. Какое мрачное воображение! И еще я видел во сне Клариссу, которая горько плакала, провожая его на кладбище Верано.

Мне изрядно надоели эти ночные видения, и я всячески старался минимизировать явную опасность ситуации.

– Небось у него уже прошла идефикс с деревнями нудистов.

Охваченная яростью Кларисса повернулась ко мне.

– Как можно быть таким черствым! Твой друг болен, может быть, даже очень болен, а ты козыряешь самым пошлым аргументом, чтобы высмеять беднягу.

В ее словах слышалась подлинная боль. Права Кларисса, я ляпнул глупость, ужасную глупость, говоря о друге. Я даже не попытался оправдаться, так как был уверен, что и у Клариссы самые черные мысли о состоянии здоровья Занделя. Сколько раз за последние дни мы заставляли его умирать? Сколько раз мы укладывали его в гроб и провожали на кладбище? И даже возлагали букет хризантем на его могилу? В эти дни я щедро делился с Клариссой подозрениями, рожденными моим мрачным воображением, и со стыдом подавлял в себе зловещие фантазии об африканских болотах.

Сейчас льет дождь как из ведра и на живых и на мертвых, дни в Риме проходят, как и в Нью-Йорке, а акции на бирже продолжают падать.

Кларисса

Мне приснился сон. Обычно воспоминания о снах у меня смутные, но на этот раз я запомнила все, даже самые мелкие, незначительные подробности, особенно хорошо – мое безмятежное душевное состояние и, если можно говорить так о сне, свое коротенькое счастье, расплывчатое и слегка размытое по краям.

Я подошла к лифту дома, который знала как свои пять пальцев, но увидела прикрепленное к дверям объявление: «Лифт не работает». Никакого раздражения, а почти что удовольствие от того, что мне представляется возможность подняться наверх пешком. Дверь подъезда, лифт, а главное, лестница, серые мраморные ступеньки, железные перила – все мне прекрасно знакомо, хотя на экране сна не появилось лицо человека, к которому я иду.

Легко поднявшись на третий этаж, ступенька за ступенькой, легко, словно исчезла сила притяжения Земли, я оказалась перед большими дверьми, которые сразу узнала. Слева была латунная пластинка «Арх. Федерико Зандель», справа – только глазок и две замочные скважины. Когда я поднесла палец к звонку, правая дверь открылась и появился Зандель, словно он почувствовал мое присутствие. Он жестом предложил мне войти и проводил в крошечную кухню при личном кабинете, рядом с офисом. Я села напротив него, перед столиком с хрустальной вазой, не по сезону полной самых разных фруктов: яблоки, бананы, клубника, виноград, киви, черешня, ананас и круглый белый плод, чуть побольше яблока. Я протянула руку, чтобы взять этот незнакомый плод, но Зандель отрицательно покачал головой.

– Нельзя? Почему? – спросила я.

– Потерпи. Придет день, когда мы съедим его вместе.

Рука моя повисла в воздухе.

– Ну пожалуйста.

– Не сейчас.

– Ты не Адам, и я не Ева. Мы можем есть что угодно, не совершая греха.

– Ну как же, разве ты не заметила, что это земной рай?

Зандель поднялся, я тоже встала, так и не прикоснувшись ни к одному из этих чудесных плодов. Зандель притянул меня к себе и долго держал в крепком объятии. По всему моему телу разлилось тепло, я бы назвала его счастьем и желанием; по крайней мере таким осталось в памяти чувство от его объятия. С безграничной ностальгией сохранила я это ощущение настоящего земного рая, такое сильное, какого я никогда не испытывала в реальной действительности. А может быть, память усиливает чувства, пережитые во сне?

Естественно, наша встреча привела нас в постель. Зандель стал расстегивать мою блузку и понемногу раздел меня всю с легкостью и удовольствием, с какими очищают банан. Я стояла перед ним голая, но еще в туфлях и колготках. Во мне было разлито ощущение своей красоты. Каждое прикосновение его было мягким и нежным. Вокруг стояла тишина, лишь легкий ветерок доносил издалека музыку – что-то вроде саксофона Коулмена Хавкинса, – которую я слышу всегда в момент крайнего эмоционального напряжения. Все это было похоже на мое представление о счастье. Я сняла туфли и колготки и растянулась на постели, а Зандель, молниеносно сбросив одежду, лег на меня и начал свой ритуал предварительных поцелуев, лаская все мое тело, и, наконец, проник в меня под звуки окутывавшей нас мягкой и торжественной музыки.

После любви во сне я проснулась, сохраняя ощущение того счастья, и сразу же вспомнила, что Зандель в Нью-Йорке и никто не мог сообщить мне, вот проклятье, хоть что-нибудь о его здоровье. Рядом со мной крепко спал Джано.

Я стала разбираться в своем сне. По существу, за исключением заколдованной атмосферы, повторилась какая-то из наших встреч с Занделем: все они развивались более или менее на один манер. Уже больше двух месяцев я его не вижу, и атмосфера приснившегося счастья повисла над пропастью, потому что с минуты на минуту я жду из Нью-Йорка дурную весть.

Но этот белый плод в кухне? Не могу понять, что он означает, и обещание Адама останется втуне, так как Ева конечно же не может надеяться, что он выполнит наяву обещание, данное во сне. По-моему, белый плод вообще ничего не значит. Нечего стараться придавать значение всему, что видишь во сне, и нередко, как говорит Джано, даже тому, что является частью так называемой реальной действительности.

Джано

Если судить по смутным сплетням, ходящим по коридорам университета «Валле Джулия», кажется, что Зандель в Нью-Йорке уже просто при смерти. Его возвращение снизило накал этих слухов. Зандель вернулся в Рим, я бы сказал, в хорошей форме, пригласил нас на ужин и преспокойно сообщил, что у него была тяжелая форма вирусного воспаления легких (болезнь обычно подхватывают в самолете, когда кондиционеры распространяют в воздухе вирусы какого-нибудь больного пассажира), а в Нью-Йорке лечили сеансами облучений – новой терапией, которая, по его мнению, дала уже отличные результаты. Однако как следствие возникла проблема эритроцитов – этого чертового малокровия, сказал Зандель. Но ничего драматичного.

Ужин в приятной расслабляющей обстановке с обсуждением орехово-кофейного торта «Мапи», по рецепту мадам де Тулуз-Лотрек[8] испеченного Ириной, которая потом нам сказала, что поехала к мужу, так как не могла оставить его одного в Нью-Йорке, где итальянцы идут нарасхват. Но зачем ей понадобилось объяснять причину поездки в Нью-Йорк? Тон объяснения выглядел весьма светским и весьма фальшивым.

Заключительным комментарием к вечеру было сообщение, что теперь Занделю придется продолжать лечение здесь, в Италии, ужас какой-то.

Зандель живет в прекрасном доме на виа Консолато, между корсо Витгория и виа Джулия, поэтому домой мы с Клариссой возвращались пешком и по дороге признались друг другу, что рассказ Занделя о его здоровье нас не убедил. С каких это пор для излечения от вирусного воспаления легких прибегают к лучевой терапии?

– Не слыхала ничего подобного, а вот то, что лучевая терапия может создать проблемы с белокровием, – это да.

– Заболевания крови – красные тельца, белые тельца – все вызывает тревогу, какова бы ни была причина, а эти двое хотели продемонстрировать, будто они совсем спокойны. Ты видела, как бледен Зандель? Невооруженным глазом видно, что у него низкий гемоглобин.

Иногда Кларисса похожа на ослицу: все упрощает до предела и думает медленно, словно засыпая на ходу.

– Ну и что? Он всегда был желтым, как выжатый лимон, еще до поездки в Нью-Йорк и до болезни.

– Я говорю только, что друзья могли бы быть откровеннее.

Кларисса была явно недовольна отсутствием искренности в словах обоих Занделей – мужа и жены.

– Ты прав, сплошная брехня, словно болезнь – это что-то позорное.

– А эти сказки о лучевой терапии, применяемой при вирусном воспалении легких, просто оскорбительны.

– Они смотрят на нас как на безграмотных. Особенно он.

– Особенно она, – уточнила Кларисса.

– Да нет, жена увертывается, подыгрывая мужу.

– Нет-нет, она еще хуже.

– Тогда не о чем разговаривать.

Я был возмущен неуместной уверенностью Клариссы.

Ну что ж, я и так уже знал, что разговаривать с Клариссой о Занделе невозможно. Мы дошли до нашего подъезда, не обменявшись больше ни словом. Здесь Кларисса прочитала на стене дома надпись, которая красовалась там уже несколько недель. Кларисса ненавидит всякие граффити.

– «Сначала этика, потом наука». Что это должно означать?

– Смысл ясен, и уже давно. Если уж на то пошло, хотелось бы понять, кому это адресовано.

– По-моему, оно адресовано всем, кто здесь проходит и останавливается, чтобы прочитать сие нудное наставление.

– Конечно и нам, проходящим мимо три-четыре раза в день.

– Какая честь!

– Через несколько месяцев фасад перекрасят и замажут и этику, и науку.

Кларисса

Вчера к вечеру я пошла к Занделю и увидела на лифте объявление «Не работает» – как в моем сне. Я не придала никакого особого значения этому безусловно случайному совпадению. Поднялась пешком, ступенька за ступенькой, хорошо ощущая силу земного притяжения: все-таки пятьдесят четыре килограмма.

Зандель встретил меня, как обычно, легким поцелуем в губы, потом мы устроились в двух креслицах в маленькой гостиной.

– Наконец-то ты выздоровел. Знаешь, мы боялись за твое здоровье.

– Я чувствую себя хорошо, но не выздоровел. Ощущаешь разницу?

– Ты хочешь сказать, что у тебя болезнь, которую глазом не увидишь?

– Одна из худших.

– Меня это должно беспокоить?

– Скажу через несколько дней, после визита к гематологу. В Нью-Йорке меня лечили так, что загубили мою кровь.

– Такое ужасное лечение?

– Ты помнишь, что такое Чернобыль? Еще какое-то время я по крайней мере должен держаться подальше от детей и от беременных женщин. Я радиоактивен.

Услышав слово «Чернобыль», я испугалась и ничего больше не спросила. Зандель подошел, сел на подлокотник моего кресла и обнял меня. Затем последовало много коротеньких поцелуев, много полных любви слов. Мы не собирались заниматься любовью. Я была потрясена, но не хотела, чтобы он это заметил, и темой нашего разговора стал Нью-Йорк.

– Болезнь в Нью-Йорке, не говоря уже о ценах, лишает тебя связи с городом. Город, исполненный энергии, – такое впечатление произвел он на меня, когда мы там были с Джано – два раза по две недели. Этого достаточно, чтобы полюбить город В Нью-Йорк можно влюбиться с первого взгляда, едва ступив на любую улицу, первый раз глотнув атлантический воздух.

Совсем иные чувства, конечно из-за болезни, теперь испытал Зандель.

– Ты сказала: город, наполненный энергией, но он же и место, где очень просто умереть без похоронной мишуры, как во многих итальянских городах, и не только в Венеции с этими черными, как катафалки, гондолами и мертвой водой в узких каналах. Есть какая-то мертвенность и в Палермо. Роскошный Ботанический сад – это сад печали, от него пахнет кладбищем. Старинные дворцы на виа Македа, окраины без проблеска человеческого участия, старые, обветшалые церкви.

Я была поражена словами Занделя, такого безмятежного и светлого, такого смирившегося с чем-то неизбежным, мертвенно-холодным.

– Рим – нет, в Риме нет ничего мрачного, надеюсь, ты со мной согласен?

– Согласен, – сказал Зандель, – в Риме можно умереть так же легко, как в Нью-Йорке; город не замечает умирающих; в общем, можно исчезнуть потихоньку, анонимно, никого не удивляя. А главное, не стыдясь. Есть что-то постыдное в болезни и еще больше – в смерти. К счастью, умирающему некогда стыдиться, потому что смерть, убивая его, убивает и стыд.

Меня все еще удивляли эти разговоры, каких между нами никогда не было.

– Рим спасает свет.

– Свет – это субстанция, чувство, цвет, глубина. Свет сопряжен с жизнью, как говорится в школьных учебниках. Жизнь… А знаешь, что в огромных межзвездных просторах свет блуждает в темноте? В пустоте свет исчезает, хотя продолжает перемещаться с необычайной скоростью. Светом он становится только тогда, когда встречает на своем пути твердое тело – планету или астероид. Огромные космические расстояния измеряются световыми годами, которые можно было бы называть годами темноты. В огромных пустых просторах космоса есть только глубокая темнота, она остается темнотой даже тогда, когда ее пронзает свет.

– Можно было бы сказать, что темнота всегда одинакова – и в космическом пространстве, и в коридоре нашего дома. Так нет же. В Риме, например, темнота деликатна. Небо никогда не бывает черным, как в космосе или как в Хельсинки и Санкт-Петербурге.

– Вот. Поэтому я не хотел бы умереть ни в Хельсинки, ни в Санкт-Петербурге.

Вероятно, этот разговор о смерти возбудил Занделя, потому что он начал меня раздевать – медленно, как обычно, чтобы насладиться появлением моего открытого тела и целовать его по мере того, как обнажались плечи, грудь, живот, ноги. Я быстро скинула туфли и легла на кровать. Зандель вошел в меня нежно, потом стал любить с отчаянной силой, как на прощание. Да нет, на меня тоже произвел впечатление наш разговор, может быть, то был его способ заговорить болезнь, не столь серьезную, судя по тому, с какой силой он до боли сжимал меня; казалось он в глубине меня пытался найти экстремальное удовольствие, радиоактивное наслаждение.

– Ты плачешь?

– Нет-нет.

Зандель снова обнял меня, долго прижимал к себе, осушил мои слезы своими поцелуями. В общем, мы оказались погруженными в романтическую атмосферу, похожую скорее на погребальный эротизм. Даже Зандель заметил, что мы разыгрываем неумеренную любовную сцену, потому что, перед тем как попрощаться, он опять стал легко улыбаться, будто хотел убедить меня, что все эти разговоры о смерти были лишь отвлеченной игрой. Так наконец я вынырнула, опутанная ложью, из сумерек глубочайшего отчаяния.

На улице я сразу успокоилась и на несколько минут заглянула в супермаркет «Монте делла Фарина», накупила разного мыла для кухни, чтобы оправдать перед Джано, как уже делала не раз, свое опоздание.

– Ты уже забила весь дом этим мылом, – сказал Джано, увидев у меня в руках коробки.

Я про себя снисходительно улыбнулась. Выходит, Джано не так рассеян, как я думала?

– Захоти я придать значение этим кучам мыла, то мог бы выдвинуть гипотезу о твоем подсознательном стремлении к чистоте, к невинности.

«Ага, – подумала я, – Джано в который раз пускается в смехотворные попытки психоанализа по рецептам иллюстрированных журналов».

– Мое стремление к чистоте оправдывается любовью к чистым полам, ванным, столовым приборам, кастрюлям. Давай не будем ссылаться на мое подсознание. Пожалуйста.

Джано

Не знаю, как определить короткую статью, появившуюся на страницах римского выпуска «Коррьере делла сера». Месть? Но чья? Может, считать ее творчеством журналиста, просто не согласного с моими урбанистическими идеями? Многие мои коллеги, например, не в состоянии перенести бурную реакцию студентов, которые предпочли посещать мои террористические лекции, оставляя пустыми их аудитории. Зараза, распространявшаяся из университета, могла легко осесть на страницах газет.

«Легко представить, что самой большой радостью для нашего урбаниста был бы дождь „умных“ бомб, сброшенных на некоторые римские кварталы вроде Париоли и вызвавших к жизни его разрушительные фантазии, к счастью – только виртуальные». Вся статья была выдержана более или менее в таком саркастическом тоне, но, должен признать, она строилась на подробной информации о тех группах домов, которым, по моему замыслу, следовало исчезнуть, уступив место какому-нибудь садику и, в перспективе, большим деревьям – пиниям и римскому каменному дубу. Все излагалось очень точно. Ясно, что автор статьи целиком пользовался информацией, почерпнутой из разговора со студентом, слушавшим мои лекции.

И все же статья была не совсем разгромной, поскольку в ней допускалось, что в отдаленном будущем мои теории могут дать и прекрасные результаты, которые преобразят лицо современного Рима. А фактор времени играл решающую роль в моем проекте, если понимать под временем наше будущее. Как говорил Дон-Кихот, не все времена одинаковы и одинаково проходят.

Статья произвела на меня странное, хотя и не сильное впечатление. В сущности, за исключением нудных саркастических преувеличений («умные бомбы»), я был в чем-то согласен с журналистом «Коррьере делла сера». Самокритика или самобичевание? Конечно, парадоксальные идеи моих урбанистических проектов не могли не удивлять студентов, но прежде всего вызывали у них дискуссии и полемику, продолжавшиеся вне стен аудитории и самого университета. А это уже успех.

Я решил поговорить об этой статье в аудитории, так как не хочу, чтобы мои студенты подумали, будто сарказм автора задел мое самолюбие. Я привык к истерическим реакциям, которые иногда провоцируются моей позицией в отношении так называемой современной урбанистики и архитектуры.

В университете на меня со всех сторон посыпались молнии, когда я объяснил слушателям, что главная ответственность за ужасные муравейники, выросшие на окраинах всех больших европейских городов, ложится на Ле Корбюзье. «Сияющий город»,[9] который марсельцы окрестили сумасшедшим домом, стал образцом, вдохновившим архитекторов и геометров на создание этих чудовищных периферийных муравейников. И опять-таки Ле Корбюзье подражали строители многочисленных маленьких вилл, узурпировавших солнце и изуродовавших чудесные уголки на берегу моря и в деревенской местности.

После торжественного ужина по случаю возвращения Занделя из Нью-Йорка мы его больше не видели, вернее, я его не видел, а Кларисса наверняка видела и, возможно, отпраздновала с ним его возвращение в постели.

Кларисса

Господи, как же мне плохо! Я напичкалась «Ксанаксом», но внешний покой не снимает моей глубокой тревоги (как-то не хочется говорить об отчаянии, хотя это слово подходит больше всего). Моя встреча с Занделем после его возвращения из Соединенных Штатов повергла меня в глубокую депрессию (вот он, диагноз). С тех пор прошло две недели, а Зандель молчит. Мой мобильник онемел, а его отключен.

Болезнь Занделя, конечно, никакая не вирусная пневмония, как он пытался убедить нас в тот вечер, когда мы ужинали у него. Я знаю, какие болезни требуют лучевой терапии, и знаю также, что лучевая терапия дозируется в зависимости от болезни. Поэтому истребление красных кровяных телец наводит на тяжелые мысли. К сожалению, я не могу ни с кем об этом поговорить, и с Джано прежде всего. Отчаянные мысли в одиночестве.

Утром я попыталась прочитать еще несколько страниц романа Джано, надеясь, что они немного отвлекут меня, но видеть себя наколотой, как какое-нибудь насекомое, на аккуратные страницы коварным Джано… Это всякий раз раздражает меня, доводит почти до психического расстройства, потому что мне трудно совмещать образы Мароции и Клариссы, и я уже не знаю, где я – там или здесь, я – Кларисса, удрученная и запутавшаяся, или Мароция – торжествующая и бессовестная грешница.

Странно, как это в реальной жизни у меня хватает душевных сил совершать свой славный адюльтер, тогда как Мароции даже неведомо понятие адюльтера. Я в подсознании почти что католичка, тогда как Мароция – жалкая эротическая язычница, не сознающая утонченного удовольствия от греха. Великое изобретение христианства – грех, и блаженно чувство вины, присущее грешнику.

Я поняла, что его книга трудна для меня, этакое увеличительное стекло, искажающее мой образ. Рассказы о моих встречах с Занделем перед его поездкой в Нью-Йорк так ловко придуманы, что прочитай их вовремя, я могла бы почерпнуть для себя кое-что полезное. Даже по этим акробатическим вывертам видно, что Джано все сочинил, иногда его выдумки совпадают с действительностью, а иногда подправляют или даже предвосхищают ее.

Теперь мне хотелось бы подражать Мароции, более спокойной, более непринужденной и, в общем, более циничной, чем Кларисса. А может быть, даже и более умной. Эта писанина – жестокая шутка, а в общем и целом немножко гротескная. Но какая путаница в моей голове из-за этой Мароции, из-за этого призрака!

Однако самый большой сюрприз ждал меня, когда я с трудом расшифровала еще две страницы романа, в которых Джано описывает мою встречу с Занделем после его возвращения из Нью-Йорка. Вот они:

«Я не хотел бы умереть ни в Хельсинки, ни в Санкт-Петербурге, – сказал Дзурло. – В Риме можно умереть так же легко, как в Нью-Йорке; город не замечает умирающих; в общем, можно исчезнуть потихоньку, анонимно, никого не удивляя. А главное, не стыдясь. Есть что-то постыдное в болезни и еще больше – в смерти. К счастью, умирающему некогда стыдиться, потому что смерть, убивая его, убивает и стыд.»

Мароцию удивляли эти разговоры, таких между ними никогда не было.

Рим спасает свет.

«Вероятно, – пишет дальше Джано в своей книге, – эти разговоры о смерти его возбуждали, потому что Дзурло начал раздевать ее – медленно, как обычно, чтобы насладиться постепенным появлением ее открытого тела и целовать его по мере того, как обнажались ее плечи, грудь, живот, ноги. Мароция быстро скинула туфли и легла на кровать. Дзурло нежно вошел в нее, потом стал любить с отчаянной силой, как на прощание. Но на Мароцию произвел впечатление их разговор. Может быть, то был способ Дзурло заговорить болезнь, не столь уж серьезную, судя по силе, с которой он до боли сжимал ее. Казалось, в глубине ее тела он надеялся найти экстремальное удовольствие, радиоактивное наслаждение, подумала она.

– Ты плачешь?

– Нет, нет.

Дзурло снова обнял ее, долго прижимая к себе, осушил ее слезы своими поцелуями. В общем, они оказались погруженными в романтическую атмосфеpy, похожую скорее на погребальный эротизм. Даже Дзурло заметил, что они разыгрывали неумеренную любовную сцену, потому что, перед тем как попрощаться, он опять стал легко улыбаться, будто хотел убедить ее, что все эти разговоры о смерти были лишь отвлеченной игрой. Мароция вынырнула, опутанная ложью, из сумерек глубочайшего отчаянья».

Вот почти трогательные две страницы, написанные Джано неизвестно когда. Может быть, еще до моей встречи с Занделем?

Но что пишет Джано? – спрашиваю я себя. – Свой роман или мою жизнь? Порой, должна признать, он пишет с известной прозорливостью, но это, пожалуй, лишь усиливает мою тревогу. Не я ли, Кларисса, живу в его романе в ирреальном образе Мароции? Если бы я захотела рассказать о нашей встрече с Занделем после его возвращения из Нью-Йорка, я использовала бы те же слова, что использовал Джано в своем романе, начинающемся анекдотом, а в какой-то момент приобретающем невероятный эротический и сентиментальный оборот, когда он описывает мои гипотетические встречи с Занделем.

Гипотетические, но, к счастью, не очень.