Текст книги "Римские призраки "

Автор книги: Луиджи Малерба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Кларисса

Джано оставил на столе толстую тетрадь с выведенными на обложке черным фломастером буквами: Д и У – мрачными и строгими, как два могильщика. Ясно, что обозначают они два слова – «Деконструкция» и «Урбанистика», и мне, конечно, захотелось прочитать этот текст, чтобы побольше узнать о проектах Джано. Но едва раскрыв тетрадь, я тотчас же ее закрыла – не хотелось поступать невежливо и совать нос в его личные дела. Кроме прочего, почерк у Джано такой мелкий и непонятный, что мне пришлось бы основательно потрудиться. Ради чего, ради любопытства? Хотя, признаюсь, мне интересно познакомиться наконец с теориями и проектами мужа.

Первые годы нашего супружества я очень переживала оттого, что понятия не имела о теории урбанистики Джано, которая вызывала большой интерес и за стенами университета. То и дело кто-нибудь пытался втереться ко мне в доверие, надеясь раскрыть бог весть какие тайны, проливающие свет на столь радикальную теорию урбанистики. Понемногу я научилась увиливать от вопросов, а теперь уже слишком поздно менять свою позицию, хотя вот на столе тетрадь, и есть возможность получить полную информацию о Деконструктивной Урбанистике. Дело дошло до того, что я сама пытаюсь что-нибудь узнать об этом у студентов, которые время от времени заглядывают к нам почитать книги из библиотеки Джано.

С тех пор как Джано исписывает страницу за страницей своим не поддающимся прочтению почерком, его отрыв от реальной действительности и его отстраненность усугубляются с каждым днем. Я пыталась как бы между прочим задать ему пару вопросов об этой его работе, которой он уделяет два-три часа в день. Думала, что мой интерес придется ему по душе, но по его уклончивым ответам мне стало ясно, что не следует нарушать сосредоточенность, которой требует эта писанина.

Зандель утверждает, что Джано поглощен сложными и противоречивыми идеями и все надеется найти какую-то точку соприкосновения своих урбанистических принципов с философией Хайдеггера, которая с некоторых пор вошла в моду и стала основным предметом всех его размышлений. «Человек думает, а Бог смеется», – добавил Зандель, цитируя Библию.[4] Поздравляю. Но не надо думать, что я иронизирую над мужем. Я просто процитировала слова Занделя, который процитировал Библию.

Если мне в голову и приходила мысль о его отношениях с Валерией – из-за того анекдота о двуглавом орле, – я убеждала себя, что человек, так увлеченный диалектикой и парадоксами, как Джано, вряд ли может иметь связь с легкомысленной и приземленной женщиной вроде Валерии – холостячкой по призванию или, может, из расчета – с этой опытной шлюхой. Джано просто непостижим.

Даже эротика требует каких-то общих интересов и идей. А разве у этой толстозадой Валерии могут быть какие-нибудь интересы, какие-нибудь идеи? Да, Джано непостижим.

Джано

Я встретил в «Валле Джулия» архитектора Морпурго, читавшего в актовом зале лекцию об использовании городской территории в современном Токио. Это было почти повторение его доклада на страсбургском конгрессе о Городе будущего. Я поздоровался и горячо похвалил его доклад. Затем затеял с ним разговор, поскольку некоторые слова Валерии о возвращении в Рим у меня вызвали подозрения.

На вопрос, как он ехал из Страсбурга, он ответил:

– Фантастически!

Потом он удовлетворил мое любопытство, описав во всех подробностях свою поездку в спальном вагоне с одной молодой женщиной, которую я тотчас узнал: то была Валерия.

Морпурго – приятный мужчина, и легко понять, как он понравился своей соседке по купе. Правду о его приключении я понял и по некоторым деталям, описанным Морпурго: например, по чувственной привычке попутчицы совать язык в ухо партнера (личная подпись Валерии).

– И ты не предложил ей встретиться в Риме?

– Что ты, моя жена ужасно ревнивая женщина, да и попутчица моя замужем или что-то вроде того – так я понял. В общем, там какая-то постоянная связь.

Я ждал, что меня охватит приступ ревности, но нет, мне стало ясно, что Валерию надо принимать такой, какая она есть, как женщину, способную иметь две параллельные любовные связи или, как в данном случае, готовую охотно позволить себе роскошь «мимоходом» провести ночь любви с архитектором Морпурго, хорошо понимая, что все начнется и окончится на узкой полке спального вагона.

Никакой ревности, только неприятное щемящее чувство. Я спрашивал себя, нормальна ли моя реакция, или же я опять бегу по краю пропасти, как мне сказал однажды мой друг, пытавшийся заманить меня на кушетку психоаналитика. Нет, и еще раз нет. «Психоанализ и есть тот самый недуг, от которого он берется нас излечить», – сказал я ему, приведя знаменитый афоризм Карла Крауса. Во всяком случае, я решил ни слова не говорить Валерии об этой ее авантюре. Похоже, что там-там, там-там-там идущего поезда играет роль сильного афродизиака, но это, конечно, не оправдывает поведения Валерии. Или оправдывает? Счастье, что я не ревнивец, в противном случае мне пришлось бы надавать ей пощечин или, еще хуже, устроить ей, как делают ревнивые любовники, вульгарную сцену, о каких можно прочесть в газетной хронике. Сейчас в моде кухонные ножи.

Земля вертится, и люди доходят до крайностей. Надо взять на заметку эти размышления, так как я решил, что когда-нибудь составлю из них книгу. У меня уже написано немало страниц в форме отрывков из романа. Никаких ножей.

Кларисса

Я не могла понять, что за настроение было у Джано по возвращении из Страсбурга. Он вернулся уже неделю назад. А я до сих пор жду, когда он расскажет мне о своей поездке. Обычно всякие конгрессы дают нам пищу для разговоров по меньшей мере на несколько дней, за исключением теории деконструкции, над которой он работает в университете и которая исключена из нашей домашней жизни. Но теперь вообще никакого отчета и дурное настроение, словно его выступление оказалось неудачным. А вот Тиберио Морпурго, его университетский коллега, тоже ездивший в Страсбург, говорит, что Джано там блистал и удостоился бури аплодисментов. Так чем же объясняется его плохое настроение?

Ничего. Надо будет запретить ему читать газеты, потому что из-за каждого неприятного сообщения, а уж наша макаронная Италия выдает их ежедневно, у Джано начинается приступ меланхолии, повышается кислотность, наступает бессонница и аллергическая астма. По ночам он просыпается, садится на кровати и стонет из-за своего бессилия и невозможности справиться с несчастьями мира, но главное – Италии. «Ну что я могу сделать?» – спрашивает он меня. Да ничего, бедный Джано. Разве что разбудить меня в четыре часа ночи, то есть утра. И тогда он запускает пальцы в волосы, словно беды, обрушивающиеся не только на Италию, но и на Ирак, Пакистан, Иран, Индию, Китай, на все Средиземноморье и на Соединенные Штаты, имеют к нему прямое отношение. Фрустрация, почти достигшая точки кипения.

Бедный Джано, я всегда старалась его утешить:

– Ничего не поделаешь, все мы плывем на одном «Титанике».

Уж лучше бы мне не поминать этот злосчастный «Титаник». Мы тонем, – заявил Джано, не умеющий плавать и безумно боящийся воды. Самый настоящий приступ истерии у человека, идущего ко дну. Я испугалась, потому что он стал задыхаться, словно и впрямь оказался под водой, спрыгнул с кровати, уцепился за столик, как за обломок судна, чтобы не утонуть. Лицо все в поту, глаза вытаращены от страха, дрожащие руки. Дать бы ему что-нибудь успокоительное, но в прошлый раз он так взбеленился, что выбросил из окна целую пачку «Лароксила».

Видели бы его студенты!

Наконец он сел на диван и понемногу, без слов, неподвижный как факир, стал приобретать свой более или менее нормальный вид. Минут через десять он очнулся, потянул меня к себе на диван и захотел заняться любовью – с душевным порывом и яростным натиском. К счастью, прислуга спала и не прибежала ко мне на помощь, как это было несколько месяцев назад, когда она услышала мой визг, доносившийся из гостиной. Иногда, занимаясь любовью, я издаю пронзительные вопли. Зандель вставил в окна двойные рамы и обил войлоком дверь в комнате рядом со своим кабинетом.

Ясно, что сексуальная разрядка компенсирует всепоглощающую тяжелую фрустрацию Джано. Каждый раз после подобных истерических припадков Джано в постели обнаруживает такой пыл и силу, что вызывает у меня по три, а то и по четыре оргазма подряд. К сожалению, случается это очень редко, потому что он всегда старается избегать разговоров на политические темы, тогда как я с некоторых пор от них вовсе не уклоняюсь. Только когда приступ уже начался, я пытаюсь успокоить мужа, хорошо зная, что уже слишком поздно. Мне нечего противопоставить его выпадам (в скобках замечу, что я с Джано согласна, только умею контролировать свои реакции), а когда Джано вскипает до последнего градуса, вечером, в постели я пожинаю плоды.

Я уверена, что в иные дни их пожинает и Валерия. Иногда Джано возвращается домой измотанный и с болью в желудке. Я знаю, где он провел вторую половину дня, и прикидываюсь, будто верю в его желудочные спазмы. Так-то спокойнее. Спокойнее, но не очень.

– И почему перестали выпускать «Алька-Зельцер»? – жалуется Джано, чтобы сделать более правдоподобными свои «страдания».

Ну скажите, что мне делать с таким мужем? Хуже всего, что я его люблю. Очень. Вот кретинка.

Джано

Дождь льет уже две недели. Бешеный ветер сломал три пинии на набережной Маттеотти, огромный ливанский кедр на вилле Челимонтана, римский каменный дуб на площади Мадзини и сорвал крышу с одного из пакгаузов в Форте Боччеа. Папа-немец сказал, что ветер – это символ Святого Духа. Выходит, Святой Дух до такой степени взбеленился против нашей столицы? Каждую осень Рим превращается в огромную лужу. Улицы, окружающие пьяцца Навона, все ниже уровня Тибра, и я жду, что в одно прекрасное утро мою улицу зальет и тогда я окажусь отрезанным от города, пока наконец не явятся пожарные со своими лодками. Конечно, я преувеличиваю, все это мое назойливое воображение, особенно досаждающее мне во время дождя.

Интересно, летом Кларисса опять предложит мне отправиться в Порто Санто-Стефано, где у Занделя есть дом и яхта? Скажу откровенно: меня смертельно утомляет море, тогда как Кларисса безумно любит его и вместе с женой Занделя загорает нагишом на яхте, пока я умираю от скуки. Кроме того, там, в Порто Санто-Стефано, у меня ни минуты покоя, потому что Зандель каждый день предлагает совершить плавание то на Сардинию, то на Корсику, то, как минимум, на остров Джильо. Самая настоящая беда для такого человека, как я, который ездит к морю, чтобы побыть там в покое, почитать в тени книжку (когда жарко, я всегда ищу тень, а не солнце) или поспать в свое удовольствие, вдыхая иодистые ароматы моря. Единственное, что может побудить меня отправиться на яхте с Занделем, это желание сбросить его – нечаянно, конечно, – в воду, подальше от берега.

Удивительная у Занделя страсть к парусам: всякий раз, когда он выходит на своей яхте в море, он включает мотор и неизменно пользуется только им. В общем, готов поспорить, что он не сумеет справиться с парусами даже во время короткой прогулки в открытом море.

Хороша, признаюсь, его яхта, покрытая синим лаком, особенно если смотреть на нее, стоящую на якоре в Порто-Веккьо, а в это время Зандель посиживает в кафе «Кьодо» и не спускает с нее глаз, как с сокровища какого. Он спокоен: яхта никуда не денется. Отсюда особенно четко видно ее название «Ирина», выведенное крупным курсивом в стиле модерн. Названа она в честь жены и ее денег, на которые куплена и содержится эта великолепная игрушка.

Впервые я осмелился открыто воспротивиться Занделю, когда он в сотый раз предложил мне сплавать на Корсику, на восточный берег острова, в деревню нудистов, о которой ему рассказывали чудеса. Что за чудеса там могут быть, кроме зрелища множества голых женщин? По-видимому, Зандель там уже бывал, потому что он слишком уж обстоятельно рассказывал, как нудисты раздеваются не только на пляже (они совершенно голые прогуливаются или заходят в кафе), и пересказал мне историю об одной девушке, пытавшейся войти в бассейн топлес, но служитель заставил ее, черт побери, снять и почти прозрачные трусики.

Странно, казалось, что Кларисса ничуть не удивлена этим рассказом; я уж подумал, не слышала ли она его или, быть может, сама присутствовала при этом. В июне она ездила на Корсику с одной своей подругой: я тогда принимал экзамены в «Валле Джулия». Да нет, сказал я себе, ей просто захотелось проявить свою раскованность, а может, и выразить надежду, что я приму предложение Занделя, действовавшего слишком уж нахально: он вроде бы в шутку сказал, что Кларисса, в сущности, могла бы отправиться на Корсику с ним и с Ириной, раз уж я занят в университете. Кларисса смеялась, но не сказала «нет». Я не подал вида, но был взбешен – больше из-за поведения Клариссы, чем из-за предложения Занделя, которому я, естественно, воспротивился – с улыбкой, хотя внутри сгорал от злости. Речь шла не об обычном ухаживании, ставшем уже рутиной, а о самом настоящем покушении на нашу спокойную супружескую жизнь. Все нагишом на Корсике! В моменты вроде этого меня охватывает ярость, буря нейронов, которую мне с трудом удается унять. К счастью, она длится всего несколько минут, но минуты эти взрывные, и тем более опасные, чем сильнее я стараюсь их подавить.

Каждый вечер, а иногда даже в университете во время короткого перерыва между лекциями, я стал писать в толстой тетради роман с четырьмя главными героями – Кларисса, Зандель, я и Валерия, – выведя всех, конечно, под другими именами: Мароция, Дзурло, Буби и Таня. Сначала я хотел назвать себя не Буби, а Гайо, но анаграмма, хоть и неполная, была бы слишком откровенной, веселость не очень свойственна моему характеру и, следовательно, соответствующему персонажу. Никакого Гайо вместо Джано.[5]

В общем, роман буржуазный, как и его персонажи, да и не роман, а скорее попытка освободиться от подавленного гнева. На обложке тетради я поставил только две большие буквы – Д и У, которые можно расшифровать как Деконструктивная Урбанистика. Поскольку тетрадь я всегда оставляю дома, где ничего не держу под ключом, уверен, что этих двух букв и моего ужасного почерка будет достаточно, чтобы отбить у Клариссы охоту заглядывать в нее.

Кларисса

Не знаю, почему Зандель продолжает свои провокации, притом все более смелые, граничащие с пошлостью, и почему он так забавляется, ставя меня в неловкое положение (сравнил меня с черепахой, а ведь известно, что черепахи очень похотливы и во время своих долгих совокуплений издают пронзительные звуки). Этот рассказ о нудистах и откровения девушки, которая надеялась нырнуть в бассейн топлес, но ее заставили снять трусики… К счастью, нельзя было догадаться, что эта девушка – я. Зандель хотел сделать мне комплимент, сказав, что девушка была фантастически красивой. Он начал свой рассказ так, словно услышал его от третьего лица, но было совершенно ясно, что в действительности сам присутствовал при этой сцене. Когда же он начал описывать пробор в ее «кустике», я почувствовала себя обнаженной перед двумя мужчинами, видевшими меня голой множество раз, но не могло же так случиться, чтобы они увидели меня голой сразу оба, пусть только в своем воображении.

Зандель продолжал описывать пробор в курчавом «кустике», а потом сказал такое, чего не должен был говорить, то есть что «кустик» оказался белокурым, тогда как девушка была темноволосой. Я и так уже была вне себя – меня же раздели и описали во всех подробностях, – но когда Зандель заговорил о белокурых волосах на лобке у темноволосой девушки, я почувствовала, что проваливаюсь сквозь землю, потому что это различие, скажем даже противоречие, было свойственно именно мне, и Джано мог легко понять, что Зандель, рассказывая о той голой девушке, имел в виду Клариссу, присутствующую при разговоре.

Тут я сочла нужным вмешаться.

– Вполне нормально, – сказала я, – что волосы на лобке и на голове разного цвета, ведь может же быть у темноволосого человека светлая борода. Если тебя это удивляет, – добавила я не без ехидства, обращаясь к Занделю, – значит, у тебя просто небогатый опыт отношений с женщинами.

Я улыбнулась, давая понять, что говорю не зря и что такое различие не столь уж редкое; в качестве примера могу привести одну свою подругу: лобок светлый, а сама она темноволосая.

После своего выступления Зандель извинился (еще одна провокация), сказав в шутку, что предложил Корсику с нудистами Джано, зная его крайнюю стыдливость, но вместо «стыдливость» употребил слово «целомудрие» с лицемерной иронией. И снова стал рассказывать о девушке, раздетой служителем, чтобы окончательно сразить меня, ударить под дых, как я говорю.

– Может показаться странным, – сказал Зандель изменившимся, серьезным и низким голосом, – но та девушка так и стоит у меня перед глазами, она пронзила мне сердце… В общем, я посмотрел ей в глаза, наши взгляды встретились, и мне сразу стало понятно, что я мог бы полюбить ее и, не будь я женат, мог бы даже найти в ней подругу на всю оставшуюся жизнь. Такие вещи понимаешь внезапно; это было как удар молнии на краю бассейна в деревне нудистов, на восточном берегу Корсики.

– Но разве ты не сказал, что все это услышал от какого-то человека, побывавшего в деревне нудистов?

– Я сказал неправду. А что, это запрещено?

– Не запрещено, но бесполезно, в твоем возрасте были бы немыслимыми супружеские отношения – так я, кажется, поняла – с девушкой, которой, судя по твоему рассказу, лет двадцать.

Двадцать лет – я слегка растерялась, столкнувшись с этой новой ложью.

Зандель комментировал свой рассказ тоном, который я хорошо знала и который он приберегал для редчайших важных случаев, а вернее – для важных сообщений, захватывающих его до глубины души. Как я уже сказала, при этих его словах я почувствовала свою причастность к ним и поняла, что наши отношения – не просто взаимная симпатия и секс, теперь мы ввергнуты в пламенный любовный водоворот. Я вдруг поняла, что влюблена в Занделя, который до этого момента был только моим тайным любовником. Его слова стали самым настоящим объяснением в любви – высшая экстравагантность, – произнесенным в присутствии Джано. Правда, он бросил мне спасательный круг, отняв лет двадцать у сорокалетней девушки топлес.

Внезапно нашу с Занделем любовь я увидела в совершенно новом свете, лицо у меня покрылось лихорадочно красными пятнами, да и тело в некоторых местах тоже. Вот тихая радость, которая превращалась потом в смелые картинки каждый вечер перед сном под легкое музыкальное сопровождение саксофона Коулмена Хавкинса. То было почти пламя измены, которое, как это ни парадоксально, в конечном счете подогревало мою любовь к Джано. В известном смысле это можно назвать терапевтической изменой. И прошу не думать, что я лицемерю, придумывая оправдания адюльтеру.

Теперь я могу сказать, могу поклясться: я не знала, что влюблена в Занделя. Клянусь и сама стыжусь этого. Неужели я такая дура, говорила я себе, что не замечала этой влюбленности? До сих пор не понимаю, почему я такая круглая дура. Мы сидели на балконе нашего дома и смотрели на купол Сант-Андреа-делла-Валле, и вопросительные знаки витали вокруг меня, как чайки, парившие в небе и подсвеченные снизу городскими огнями.

Мне показалось, что Джано слегка раздражен рассказом Занделя. Может быть, он вспомнил о моей поездке на Корсику в июне? Похоже, его легкое неудовольствие объясняется подозрением относительно чувств нашего общего друга, хотя речь шла о какой-то незнакомке? Незнакомке ли? После того, как Зандель ушел, Джано больше не заговаривал о Корсике и нудистах; в общем, он хотел показать мне, что провокация Занделя прошла мимо, не оставив и следа. Тем лучше, думала я, пусть оградит свою ревность прочным бетонным барьером, чтобы она не перелилась через край.

Мы еще с полчасика посидели на балконе, молча любуясь прекрасной римской ночью, небосводом, усеянным точками подсвеченных чаек.

Джано

Как будто я не понял, что прошлым летом Кларисса ездила вместе с Занделем на Корсику, в деревню нудистов, и что девушкой, захотевшей окунуться в бассейн топлес, могла быть она собственной персоной. Хотя, если речь шла о сорокалетней Клариссе, комплименты Занделя кажутся мне несколько преувеличенными. Они, ясное дело, договорились молчать, что были там вместе, и Зандель действительно поведал эту историю о девушке, решившей искупаться в бассейне топлес, так, словно передавал нам чей-то рассказ. Потом он утратил контроль над собой и, выдав себя, признал, что сам был свидетелем этой сцены. Чего я не понял, так это где была его жена. Конечно же на Корсике в деревне нудистов с ним ее не было.

Все голые. Скажем честно, я могу представить себе, какое удовольствие – смотреть на обнаженную Клариссу при всем честном народе. Невинное соглядатайство? Пусть. Но если бы только это. И с чего вдруг такое торжественное объяснение в любви? Быть может, мое присутствие делало игру более пикантной. Поди угадай мысли такого фанатичного и скользкого эротомана, как Зандель (привет, камасутра!).

Так и вижу их – она под ним, он на ней, пыхтя и задыхаясь от нехватки кислорода. На несколько мгновений мне удается затуманить этот образ, порожденный моим отчаянием, но он тут же появляется вновь, хотя нет, позиция переменилась: теперь он внизу, а она сверху, чтобы оттянуть оргазм и продлить соитие. Да, так и вижу их совершенно голыми днем и ночью среди небольшой группы обнаженных мужчин и женщин, разгуливающих по деревне нудистов среди вековых олив, стволы которых похожи на античные скульптуры. Да кто на них смотрит, на эти стволы старых олив? Кому захочется взглянуть на небо, когда кругом столько ног и мохнатые «кустики», иногда искусно взбитые, словно только что вышедшие из рук модного парикмахера или из эротической битвы? Вот почему Кларисса никогда не рассказывала мне о деревне нудистов. Большое спасибо. И зачем бы ей скрывать от меня эту свою (вероятную) прогулку среди нудистов? Да потому, что она ездит туда трахаться. Это же так ясно.

И вот у меня перед глазами вновь появляется картинка: эта парочка, кувыркающаяся в постели. Я просто так говорю, что не ревную Клариссу; я готов вытерпеть жажду и пески пустыни, лишь бы забыть эту потаскуху Клариссу в постели с гнусным Занделем, у которого осталось одно легкое.

Что мне делать с моей дерьмовой жизнью? Ничего. Ничего, потому что я не могу отказаться от Клариссы, которая, теперь мне это ясно, не может отказаться от Занделя. Положение безвыходное. И какое же будущее ждет этого беднягу, несчастного архитектора-урбаниста? Дайте же чуточку будущего и ему тоже.