Текст книги "Путешествие парижанина вокруг света"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Людоеды, видя, что их кастрюли опрокинуты, решили воспользоваться хотя бы тем, что еще уцелело, несмотря на выразительное неодобрение этого человека со странным, непонятным говором, и вдруг с бешенством накинулись на четырех пленных европейцев с намерением тотчас же зарезать их.

Но Барбантон не в состоянии был вынести этого. Он выхватил саблю, быстро взмахнул ею над головой и заорал, словно на смотре:

– Равняйсь!.. Смирно! Рассчитайсь! Во имя закона… составляю протокол против вас всех, в том числе и лиц женского пола! Всякие сборища воспрещаются!.. Извольте разойтись!.. Именем закона!.. Не то следует первое предостережение… второе… третье… я приступаю к действиям! Мое терпение истощилось! И сами вы виной тому!

И он кинулся вперед, но споткнулся о корни и чуть было не упал во всю длину носом вниз. Треуголка, однако, слетела у него с головы и покатилась к ногам туземцев.

О, невероятное чудо! Едва только успел он выговорить последние слова, как вся толпа дикарей, поспешно побросав свои копья, распростерлась на земле, почтительно бормоча одно слово: «Табу!.. Табу!.. Табу!..»

Совершилось что-то непонятное, непостижимое. Недоумевающий жандарм проворно поднял свою треуголку, в три приема утвердил ее у себя на голове, после чего преклонения и знаки самого боязливого почитания со стороны туземцев стали уже относиться к его особе. Недавние недруги едва смели поднять на него глаза, едва решались прикоснуться к концам фалд его мундира.

Не понимая ничего во внезапно происшедшей перемене настроения людоедов, бравый жандарм осознал, однако, за собой какую-то магическую власть над этими людьми и спешил воспользоваться ею, чтобы взять под свое покровительство белых соплеменников, которые сами не верили своим глазам.

Что такое случилось? Чем вызвана такая перемена в отношении туземцев к французскому жандарму?

Барбантон, конечно, не знал, что слово «табу» на наречии туземцев означает «священный», «неприкосновенный» и что, присвоенное какому-нибудь предмету или лицу, оно делает его неприкосновенным настолько, что ни один туземец не посмеет прикоснуться или хотя бы непочтительно отнестись к этому лицу или предмету из опасения, что на него обрушатся за это святотатство самые ужаснейшие беды.

В тот момент, когда жандарм произнес слово «тому», шляпа слетела у него с головы, и людоеды, приняв слово «тому» за «табу», поняли, что этот усатый человек накладывает «табу» на свою шляпу, святость которой переходила также и на его особу, делая из него своего рода «божество».

Мало-помалу старейшины племени решились наконец с величайшей боязливостью и робкой почтительностью приблизиться к нему и потереться своими носами о нос жандарма. Последний, по-видимому, был весьма тронут этой экзотической вежливостью и не думал уклоняться. После своих высших сановников один за другим стали подходить остальные представители племени, не исключая даже женщин и детей, и все они терлись носами с величайшей, богобоязненной почтительностью. Однако этот религиозный обряд туземцев привел в результате к тому, что нос бравого жандарма из сизого превратился в багровый, но зато австралийские святцы обогатились новым святым. Надо сказать, воинственный облик Барбантона приобрел от этого только еще более внушительный вид. И туземцы были этому очень рады, а европейцы приветствовали это багровое пятно на его лице как знак будущих, более счастливых дней.

– Прекрасно! – сообразил наконец жандарм. – Кажется, я становлюсь чем-то вроде императора или даже самого бога! Ну что же, господа дикари, я не прочь…

Фрике первым пришел в себя после пережитых недоумений.

– Право, жандарм, – сказал он, – вы наш настоящий спаситель!

– Молодой человек, кто вы такой и что вы здесь делаете?

– О, я, видите ли, – совершенно серьезно ответил мальчуган, – вчера еще был квартирмистром на французском судне, с четверть часа был почти ростбифом, сейчас – ваш должник по гроб жизни!

Точность и ясность этого ответа, по-видимому, удовлетворили жандарма.

Тем временем туземцы все еще лежали распростершись на земле, не поднимая головы.

Барбантон вложил свою саблю в ножны и величественным жестом приказал чернокожим подняться. Затем, заметив на обшлаге рукава докторского мундира три золотые нашивки, означающие высший врачебный чин, он тотчас же вытянулся перед ним в струнку и, взяв под козырек, произнес:

– Прошу извинения, господин доктор, вы как старший по чину мое начальство! Позвольте мне предложить вам услуги и предоставить себя в ваше полное распоряжение!

– Благодарю вас, милейший, – отозвался доктор, – услуга, которую вы нам только что оказали, избавляет вас от всех формальностей по отношению ко мне, тем более что все мы находимся в самом плачевном состоянии, и общая участь сближает нас, сглаживая все различия! Все мы потерпели кораблекрушение и близки к голодной смерти. Теперь все дело в том, чтобы как-нибудь вывернуться из этой ситуации и братски соединить наши усилия, чтобы как можно скорее расхлебать эту кашу, а прежде всего, чтобы утолить наш голод!

– О, что касается этого, то я живо распоряжусь! Я сейчас отряжу этих господ за провиантом, и не пройдет и двух часов, как у нас будет обед, клянусь честью Барбантона!

Действительно, жандарм не бросал слов на ветер; он так умел приказывать, распоряжаться, прибегать вовремя к своему табу, что вскоре в импровизированном лагере спасшихся после крушения царило полное изобилие.

Заваленные подношениями – мясом кенгуру и опоссумов, за которыми тотчас же принялись охотиться черномазые поклонники Барбантона, – наши европейцы имели возможность благополучно добраться до Кардвелля в сопровождении всего племени австралийских аборигенов, которые скакали и приплясывали вокруг них, как туча черной саранчи.

Вскоре они добрались до цивилизованной местности, где и расстались с растроганными туземцами после довольно продолжительного прощания, сопровождавшегося бесчисленными рукопожатиями, объятиями и потиранием носов, так как туземцы долго не могли решиться расстаться со своим «табу», то есть с представительным жандармом, но в конце концов все-таки пришлось.

Рассказ о странных приключениях, пережитых потерпевшими кораблекрушение, в продолжение целых суток являлся единственной темой всех разговоров в городе, а Барбантон сделался притчей во языцех. Все журналы и газеты поместили его портрет; редактор одной большой газеты даже приобрел его автограф, уплатив за него по тысяче франков за строку.

Но, очевидно, французскому жандарму было суждено пройти через целый ряд самых невероятных приключений. Колониальный суд, стоящий за привилегии своих соотечественников, потребовал привлечь Барбантона к ответу за узурпацию чужих обязанностей и приговорил к штрафу в размере одного фунта стерлингов. Англичане такие формалисты, как известно.

При выходе из зала суда председатель вручил Барбантону прекрасные золотые часы и пачку облигаций. Это была награда за его поведение, а штраф, к которому его присудили, являлся наказанием за нарушение принципа невмешательства.

После этого потерпевшие крушение не стали задерживаться в этих местах и поспешили разыскивать своих друзей. Они твердо верили, что «Молния», несмотря на повреждения и невзирая на бурю, продолжила свой путь к убежищу бандитов, точное местоположение которого им было хорошо известно.

Барбантон, разбогатевший теперь благодаря щедротам английского правительства, предоставил все свои средства в распоряжение своих соотечественников. Они зафрахтовали небольшое легкое судно малого водоизмещения с пятью матросами, хорошо знакомыми со всеми проходами между коралловыми рифами.

Это было, быть может, безумием, но наши друзья не задумываясь решились на такое опасное приключение.

Прежде чем следовать за ними, скажем несколько слов о кораллах.

Коралл – это известковая розовая или ярко-красная масса, столь высоко ценимая дикарями, а равно и цивилизованными народами, выделяется микроскопическими животными, обитающими на дне моря.

Каждый знает кое-что о жизни этих крошечных существ, те места, где они по преимуществу водятся, и что добывание их представляет собой довольно значительный промысел.

Тем не менее далеко не все знают и могут дать себе отчет в той гигантской работе, которую совершают эти крошечные существа, работе, результаты которой во много раз превосходят все, что мы можем себе вообразить.

Действительно, существование этих маленьких животных, безлистных кустов или каменных растений является истинным чудом природы: они размножаются почками и ростками и в то же время разрастаются в громадные колонии, которые в конце концов загромождают моря своими бесчисленными разветвлениями.

Не говоря уже о коралловых островах, само название которых указывает на их происхождение, коралловые рифы существуют еще вокруг побережья Новой Каледонии на протяжении девятьсот километров. И все это воздвигнуто этими неутомимыми маленькими тружениками. С восточной стороны Австралии они образовали или, вернее, воздвигли мель в одну тысячу шестьсот километров, а Опасный архипелаг, уже столь знаменательный по своему названию, простирается на две с половиной тысячи километров в длину и почти на столько же в ширину. В общей сложности получается чуть больше шести тысяч квадратных километров кораллового материка. И эта колоссальная работа все продолжается, и потому нетрудно предвидеть, что эти дендроиды с окаменелыми и тем не менее живыми ветвями будут служить фундаментом для материков грядущего времени.

В самом деле навигация вблизи северных и восточных берегов Австралии, начиная от Торресова пролива до тропика Козерога, от Новой Каледонии и до Соломоновых островов, становится с каждым годом все затруднительнее. Существовавший здесь недавно пролив сужается, там пролив заполняется, тут всплывает остров, которого раньше не было – провозвестник будущего материка. Новые рифы вырастают и здесь и там ежегодно: неутомимые рабочие неустанно трудятся, воздвигая новые и новые грандиозные сооружения.

На неизмеримой морской глубине эти крошечные существа воздвигли прочные утесы, в которых находятся бесчисленные подводные галереи, гроты и убежища, где морские чудовища резвятся, как в заколдованных сказочных замках подводных царей. И новые разветвления этих ходов, тоннелей и галерей, этих залов и гротов ежегодно пристраиваются к прежним. Они скрещиваются, сплетаются, образуют запутанные лабиринты и прочный фундамент, на котором воздвигаются и вырастают новые своды, столбы и колонны, новые гроты и галереи пурпурного цвета.

Но вот для некоторых из этих неутомимых строителей «великий труд» закончен. Они вышли на поверхность моря. Но, увы! Это вместе с тем и предел их существования. Новый элемент – воздух – им чужд, и они умирают. Их мертвые тела задерживают и останавливают все плывущее с моря: обломки кораблей, доски и морские травы, вырванные с корнем деревья и жалкие щепки. Все это гниет и разлагается, образуя своего рода перегной, и, слеживаясь, создает плотный пласт, превосходную почву для роскошного сада, для висячего сада царицы вод, сада, которому каждый новый день приносит все новые и новые материалы.

Иногда гигантский кит, или кашалот, разбившийся о скалы и рифы, выкинутый морем на ложе из зеленых водорослей и прибитый бушующими волнами, остается гнить и разлагаться на новом островке. Тогда целые стаи морских птиц, чуя добычу, слетаются сюда и поселяются на островке вблизи этой гигантской туши, гарантирующей им пропитание на долгое время.

Занесенные сюда на крыльях ветра семена или прибитые волнами плоды насаждают на острове флору; неизвестно откуда взявшиеся крокодилы вылезают на его берег, отдыхают и греются на солнце. Но еще пройдет много лет, прежде чем остров заселится людьми.

Тем не менее можно смело утверждать, что очертания австралийского материка должны сильно видоизмениться в сравнительно недалеком будущем.

Все четверо французов вышли в море на рассвете, ни минуты не задумавшись над желанием вернуться на родину с первым отправляющимся в Европу судном, не колеблясь ни секунды перед мыслью, что им приходится идти навстречу непреодолимым препятствиям. Эти современные морские Дон Кихоты самоотверженно кинулись навстречу неизвестности, бодрые духом и полные надежд.

Доктор был как нельзя более весел. Мальчуган забавен как никогда. Жандарм торжествен и полон сознания собственного достоинства, как сама власть. Одно только временами нарушало его самодовольное состояние; бедняга страдал морской болезнью. Когда легкое судно начинало качать то килевой, то бортовой качкой, диафрагма Барбантона не выдерживала этих толчков. Тогда он прикладывал руку к козырьку своей шляпы, предусмотрительно пристегнутой под подбородком ремешком, изящно, по-военному кланялся и, бледный, позеленевший, с носом, ставшим из красного желтым, неизменно произносил:

– Pardon, прошу извинить, господин доктор, и вы, господа… Я чувствую себя не совсем хорошо… К счастью, здесь нет дам… А между мужчинами…

– Сделайте одолжение, не стесняйтесь, будьте как у себя дома! – весело отзывался Фрике. – Нам все это давно известно!

Барбантон и Фрике очень сдружились, и хотя последний иногда злоупотреблял той властью, которую успел приобрести над ним, жандарм, таивший под своей несколько комичной наружностью прекрасное доброе сердце и исключительно милый характер, относился весьма добродушно к забавным выходкам и шуткам мальчугана и первым смеялся вместе с другими.

Жандарм страдал морской болезнью.

Фрике постоянно плел ему всякие небылицы, рассказывал самые неправдоподобные истории и разыгрывал его всячески, причем тот каждый раз ловился на обман и попадал впросак. Но его самого чрезвычайно забавляли эти смешные и забавные выходки и проделки мальчугана, над которыми он смеялся, как ребенок. И действительно, только человек с обидчивым и придирчивым нравом мог бы принимать их с плохой стороны и искать в них повод к ссоре, настолько они были добродушны и забавны. Словом, в этой благосклонной и добродушной снисходительности жандарма к Фрике было нечто, напоминающее отеческую слабость и поблажку блюстителя порядка к шалостям и проделкам учащейся молодежи или уличных ребятишек, этих баловней Парижа.

Присоединившийся к этой дружеской компании после кораблекрушения матрос также был своеобразным типом.

Последние два дня он казался страшно озабоченным и как будто все что-то перебирал в своей памяти. Поминутно он поглядывал на Андре, которого изучал с головы до пят, как будто желая во что бы то ни стало припомнить, где он мог его видеть раньше. Андре, со своей стороны, смутно припоминал как будто знакомые черты, стушевавшиеся в его памяти, но еще не совсем забытые.

Однажды утром, когда шкипер медленно и осторожно проводил их легкое судно тесным проходом между рифами, порыжевшими от влияния воздуха и солнца и как бы покрытыми ржавчиной, матрос вдруг как будто что-то вспомнил.

Не торопясь, он достал из-за щеки громадную жвачку табаку, положил ее в свою шапку и затем с видом человека, принявшего какое-то решение, встал и подошел к молодому французу.

– С вашего разрешения, позвольте мне сказать вам пару слов, если вы изволите меня выслушать! – сказал он.

– Да, сделайте одолжение, милейший, хоть две пары, я рад с вами побеседовать!

– Видите ли, я лучше умею убрать паруса и закрепить ванты, чем краснобайствовать, но есть одно обстоятельство, что не дает мне покоя… Так вот, если вы позволите мне сказать…

Андре не прерывал его, зная, что это лучший способ дать человеку собраться с мыслями; действительно, несколько успокоившись и осмелев, матрос продолжал;

– Мне кажется, что я знаю вас уже восемь лет!

– Вы думаете, что видели меня уже восемь лет тому назад?

– Да, сударь, да еще при таких обстоятельствах, которых не забывают. Ведь вас зовут Андре Б.?

– Да!

– Вы участвовали при осаде Парижа?

– Да!

– Вы были в траншее перед Hautes Bruyeres?

– Действительно, я несколько раз стоял на этом посту!

– Вы находились в передвижном батальоне, и возле вас был расположен взвод морской пехоты под командой лейтенанта Люкаса и мичмана Эдуарда де Эссара, вашего друга детства? Не так ли?

– Да, совершенно верно! Ах, славный мой де Эссар, сколько голодных дней провели мы с ним в этой проклятой траншее! А между тем этот старый друг часто являлся добрым гением нашей провиант-камеры!

– О, это был лихой, находчивый человек и отважный матрос!

– Так, значит, и вы там воевали?

– И там, и в другом месте, как вы сейчас увидите. Так вот, однажды в половине десятого вы были в траншее и мы рядом так же. Было, пожалуй, не меньше, как на фут снега. Мы стучали ботинками, скакали на месте и дули в кулаки, чтобы согреться. Вы приблизились, согнувшись, укутанный в свой большой белый балахон, который я как сейчас вижу. Вы поздоровались со всеми, и все были вам рады.

– Слушай, – говорил вам мичман де Эссар, – а ведь пруссак-часовой все еще стоит там, под большим тополем!

– А что, – сказали вы, – если бы его подцепить на крючок?

Лейтенант, которому этого давно хотелось, ответил: «Идет!»

Четырехугольные башни были всего в каких-нибудь шестистах метрах от нас, это не шутка. Но этот часовой торчал у вас, как бельмо в глазу, особенно у лейтенанта, которому хотелось вам подарить на праздник ружье Дрейса!

Господин де Эссар вызвал двадцать охотников, из них наугад выбрал двоих: одного матроса-эльзасца по имени Бик, славного малого, и своего денщика, юркого пустобрюхого парижанина.

– Что? Пустобрюхого?! – воскликнул негодующим тоном Фрике.

– Вы не сердитесь, земляк! Парижанин часто забывает набить свое брюхо, а тогда все мы забывали это делать, а потому «пустобрюхий» – не обидное слово, доказательством чему является то, что и я, природный парижанин, не ахти как толст!

– Петард!.. Он – парижанин! Значит, земляк!.. Ну, надо нам с тобой облобызаться! – воскликнул Фрике.

– Так это надо было сразу сказать, мальчуган! – радостно отозвался матрос, широко раскрыв ему свои объятия.

– Ну, продолжайте, друг мой! – ласково сказал Андре, растроганный воспоминаниями о столь дорогих и близких ему лицах.

– Так вот, – продолжал матрос, – капитан Люкас, хитрый господин, так только, для вида, стал было возражать, но мы четверо уже взобрались на насыпь и гуськом потянулись с ружьями с взведенными курками и примкнутыми штыками. Стрелять было строжайше запрещено. Впереди всех шел лейтенант, за ним – Бик-эльзасец, за ним вы, месье Андре, а позади всех я.

Ночь была темная. Мы продвигались медленно и осторожно по снегу, который скрипел у нас под ногами. А эта скотина-эльзасец был еще к тому же в каких-то чоботах, и его слоновьи пятки с каждым шагом щелкали, как зубы у лошади, когда она жует овес.

«Скотина, – сказал ему лейтенант, – из-за тебя нас скоро обнаружат и всем расквасят физиономии!»

«Не беспокойтесь, лейтенант, я сейчас посмотрю, такой ли у них твердый живот, как их каски».

«Шшш!..»

Мы были уже близко. Нам было уже слышно, как пруссак топтался, кашлял, сопел. Он был не более как в двадцати пяти шагах от нас.

Настал решительный момент! Но нам не повезло! В тот момент, когда мы должны были его схватить, из французской траншеи раздался выстрел; пуля просвистела в ветвях тополя над головой часового.

«Вер-даа!» – крикнул часовой.

Но мы не отозвались, конечно, на его «Вер-даа», никто не шелохнулся, все четверо затаили дыхание.

Но неудача за неудачей! Вдруг лейтенант вспомнил, что со всех фортов нашей стороны должен открыться огонь ровно в десять часов. Нам едва только можно успеть вернуться. И в тот же момент с редутов Исси, Ванва, Монтружа, Бисетра, редута Ивре открыли огонь, да такой, что в аду чертям должно стать жарко. Бум, бум, бум! Снаряды со свистом летели над нами. Словом, мы возвращались несколько поспешнее, чем отправлялись.

В ста шагах, не доходя до траншеи, мы встречаем капитана Люкаса, который страшно обеспокоился за нас.

Словом, в этот раз мы не получили ружья Дрейса.

Я расчистил для вас хорошенькое местечко на снегу, подостлал плетень от какой-то изгороди, застлал старой овчиной и устроил вам с господином де Эссаром такую отличную постель, что вы проспали как убитые до утра, несмотря на грохот орудий.

– Так это ты? Бернар, денщик де Эссара?! – с нескрываемым волнением воскликнул глубоко растроганный всеми этими воспоминаниями Андре. – Ты, который всегда и повсюду сопровождал нас и ночью накрывал своей шинелью!.. Мой славный, добрый Бернар, как же я рад, что мне привелось опять увидеть тебя и пожать тебе руку!

– Ну, а я-то, месье Андре… Вы думаете, я не рад? Вот они, превратности судьбы!..

– А помнишь, Бернар, как ты приходил к нам из сиротского дома Витри с кастрюлькой горячего кофе на глазах у пруссаков?!

– Ну как же! Как это бывало забавно!

– Забавно!.. Ты находишь это смешным, когда проклятые пруссаки посылали тебе вдогонку сотни пуль из своих ружей. Вдруг одна из пуль пробила навылет твою кастрюльку, и кофе стал выливаться с двух сторон, а ты, вместо того чтобы подумать о себе, о грозившей опасности, растерялся и не знал, как удержать выливавшийся на снег кофе. Я как сейчас вижу тебя в тот момент, как ты пытаешься заткнуть пальцами дырки, пробитые пулями, и как все-таки добегаешь под градом пуль с кастрюлей, на три четверти пустой.

– Да, жалко, что случилось такое и вы в этот день остались без кофе.

Фрике не сводил глаз с разговаривавших и не пропускал ни единого слова.

– Стоп! – вдруг крикнул штурман, прервав говоривших на этом месте.