Текст книги "За Маркса"

Автор книги: Луи Альтюссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О «РЕАЛЬНОМ ГУМАНИЗМЕ»

Всего несколько слов о выражении «реальный гуманизм».

Специфическое отличие заключается в прилагательном реальный. Реальный гуманизм семантически определяет себя через оппозицию нереальному, идеальному (идеалистическому), абстрактному, спекулятивному и т. д. гуманизму. Новый реальный гуманизм одновременно и ссылается на этот привлекаемый в качестве исходного пункта гуманизм, и отвергает его из – за его абстрактности, нереальности и т. д. Тем самым прежний гуманизм осуждается новым как абстрактный и иллюзорный гуманизм. Его иллюзорность заключается в том, что он стремится к нереальному объекту, имеет в качестве содержания объект, не являющийся реальным.

Реальный гуманизм представляет себя как гуманизм, который в качестве своего содержания имеет не абстрактный и спекулятивный объект, но объект реальный.

Тем не менее это определение остается негативным: оно достаточно для того, чтобы выразить отказ от определенного содержания, но оно еще не раскрывает своего нового содержания. Содержание, намеченное реальным гуманизмом, находится не в понятиях гуманизма и «реального» как таковых, но вне этих понятий. Прилагательное «реальный» является указательным: оно указывает на то, что если кто – то желает найти содержание этого нового гуманизма, то его следует искать в реальности: в обществе, государстве и т. д. Таким образом, понятие реального гуманизма примыкает к понятию гуманизма, служащему ему в качестве теоретической ссылки, но оно противопоставляет себя ему, отвергая его абстрактный объект – и принимая конкретный, реальный объект. Слово реальный играет двойную роль. Оно выявляет в прежнем гуманизме его идеализм и его абстрактность (негативная функция понятия реальности); и в то же время оно обозначает ту внешнюю реальность (внешнюю для прежнего гуманизма), в которой новый гуманизм найдет свое содержание (позитивная функция понятия реальности). Между тем эта позитивная функция слова «реальный» не является позитивной функцией познания, она является позитивной функцией практического указания.

Действительно, какова та «реальность», которая должна преобразовать прежний гуманизм в реальный гуманизм? Это общество. Шестой тезис о Фейербахе утверждает даже, что неабстрактный «человек» есть «совокупность общественных отношений». Но если понимать это выражение буквально, как адекватное определение, то оно оказывается совершенно бессодержательным. Достаточно лишь попытаться дать ему буквальное разъяснение, чтобы убедиться в том, что из этого ничего не получится, если только не прибегать к помощи парафраз вроде: «если мы хотим узнать, какова та реальность, которая хотя и не соответствует адекватно понятию человека или гуманизма, но непрямо играет некую роль в этих понятиях, то это не некая абстрактная сущность, но совокупность общественных отношений». Этот парафраз тотчас же выявляет несоответствие между понятием человека и его определением: совокупностью общественных отношений. Несомненно, между этими двумя терминами (человек/совокупность общественных отношений) существует некое отношение, но оно не прочитывается в определении, это не отношение определения, не отношение знания.

Тем не менее это несоответствие и это отношение обладают неким смыслом: смыслом практическим. Это явное несоответствие обозначает некое действие, которое необходимо совершить, некое смещение, которое необходимо проделать. Оно значит, что для того, чтобы найти и войти в соприкосновение с реальностью, на которую намекают, отправляясь на поиски не абстрактного, но реального человека, следует перейти к обществу и заняться анализом совокупности общественных отношений. Я бы сказал, что в выражении реальный гуманизм понятие «реальный» является практическим понятием, эквивалентом сигнала, дорожного знака, который «указывает», какое движение следует совершить и в каком направлении, до какого места следует переместиться для того, чтобы оказаться не на небесах абстракции, но на реальной земле. «Реальное вон там!» Мы следуем указанию и приходим к обществу, общественным отношениям и к их условиям реальной возможности.

Но именно тогда раскрывается скандальный парадокс: как только это перемещение реально осуществляется, как только мы предпринимаем научный анализ этого реального объекта, мы обнаруживаем, что познание конкретных (реальных) людей, т. е. познание совокупности общественных отношений, возможно лишь при условии полного отказа от теоретических услуг, предоставляемых понятием человека (в той мере, в какой оно вообще существовало как теоретическое понятие до этого перемещения). Действительно, это понятие представляется нам совершенно бесполезным с научной точки зрения, и не потому, что оно является абстрактным, но потому, что оно не является научным. Для того чтобы помыслить реальность общества, совокупности общественных отношений, мы должны осуществить радикальное перемещение, не только перемещение с одного места на другое (от абстрактного к конкретному), но и концептуальное перемещение (мы изменяем основополагающие понятия!). Сумма понятий, с помощью которых Маркс мыслит ту реальность, к которой отсылал реальный гуманизм, уже вообще не содержит в себе в качестве теоретических понятий понятия человека или гуманизма; вместо них по – являются совершенно новые понятия, понятия способа производства, производительных сил, производственных отношений, надстройки, идеологии и т. д. В этом и заключается парадокс: практическое понятие, которое указало нам место перемещения, исчезло в самом перемещении, понятие, которое указало нам место исследования, отсутствует в самом исследовании.

Это феномен, характерный для тех переходов – разрывов, которые конституируют возникновение новой проблематики. В определенные периоды истории идей мы замечаем появление таких практических понятий, существенным свойством которых является внутренняя неустойчивость. С одной стороны, они принадлежат прежнему идеологическому универсуму, служащему им в качестве «теоретической» исходной точки (гуманизм); но с другой – они относятся к новой области, указывая на перемещение, которое нужно совершить для того, чтобы в нее войти. Благодаря своей первой стороне они сохраняют некий «теоретический» смысл (тот, который они имеют в своем исходном универсуме); но с другой стороны, они имеют всего лишь смысл практического сигнала, указывающего некое направление и некое место, но не дающего их адекватное понятие. Мы все еще остаемся в области прежней идеологии; мы приближаемся к ее границе, и дорожный знак указывает нам на то, что находится за ее пределами, указывает направление и место. «Пересеките границу и продвигайтесь в направлении общества, там вы найдете реальное». Знак все еще остается на территории идеологической области, его текст составлен на ее языке, даже если он содержит «новые» слова, сам отказ от идеологии написан на идеологическом языке, как это поразительным образом демонстрирует пример Фейербаха: «конкретное», «реальное» – таковы имена, которые в идеологии носит сама оппозиция идеологии.

Вы можете до бесконечности оставаться на пограничной линии, не переставая повторять: конкретное! конкретное! реальное! реальное! Именно это и делает Фейербах, который, впрочем, тоже говорил об обществе и государстве и беспрестанно рассуждал о реальном человеке, о человеке, имеющем потребности, о конкретном человеке, который есть не что иное, как совокупность своих развитых человеческих потребностей, о политике и о промышленности. Все ограничивалось словами, которые в самой своей конкретности давали ему образ человека, к осуществлению которого он призывал (Фейербах тоже говорил, что реальный человек – это общество, давая определение, которое на этот раз было адекватно своему понятию, поскольку общество никогда, ни в одном из своих исторических моментов, не было для него чем – то иным, кроме прогрессивного проявления человеческой сущности).

Но вы можете и пересечь эту границу и проникнуть в область реальности, чтобы приняться за ее «серьезное изучение», как говорит Маркс в «Немецкой идеологии». И тогда сигнал сыграл свою практическую роль. Он остался в прежней области, в области, покинутой в силу самого факта перемещения. Теперь вы остались наедине с вашим реальным объектом, и вы вынуждены создавать необходимые и адекватные понятия, для того чтобы его помыслить, вынуждены признать, что прежние понятия и в особенности понятие реального человека или реального гуманизма не позволяют вам помыслить человеческую реальность, что для того, чтобы приблизиться к этому непосредственному, которое в действительности совсем не непосредственно, необходимо, как и всегда, когда дело идет о познании, совершить долгий обходной маневр. Вы отказались от прежней области, от прежних понятий. Теперь вы находитесь в новой области, знание о которой вам дают новые понятия. Это знак того, что действительно было изменено место, проблематика и что начинается новое приключение: приключение развивающейся науки.

Но разве мы обречены повторять один и тот же опыт? Реальный гуманизм сегодня может быть лозунгом отказа и программы, т. е. в лучшем случае практическим сигналом, отказом от абстрактного «гуманизма», который существовал лишь на словах, а не в реальности общественных установлений, – и указанием на то, что лежит за пределом, на некую реальность, которая все еще за пределом, которая еще не осуществлена в действительности, но существует лишь как надежда, может быть программой стремлений, которые хотят воплотить в жизнь. И что глубокий отказ и неподдельное желание, что нетерпеливое стремление справиться со все еще не преодоленными препятствиями по – своему влияют на содержание этого понятия реального – гуманизма, – все это совершенно ясно. Несомненно и то, что в каждую историческую эпоху люди на своем опыте должны узнавать истину, и совсем не случайно некоторые вновь идут по тому же «пути», который выбирали их предки и старшие братья. И если коммунисты принимают всерьез реальный смысл этого желания, те реальности, указанием на которые является это практическое понятие, то на это, безусловно, невозможно что – то возразить. Как и на то, что коммунисты как бы лавируют между все еще неуверенными, неотчетливыми и идеологическими формами, в которых выражается или это желание, или новый опыт, – и их собственными теоретическими понятиями, что они, когда необходимость в этом абсолютно доказана, создают новые теоретические понятия, адекватные радикальным преобразованиям практики нашего времени.

Но мы не должны забывать, что граница, отделяющая идеологию от научной теории, была пересечена Марксом уже 120 лет назад; что это великое предприятие и это великое открытие содержатся в трудах и вписаны в понятийную систему того знания, эффекты которого постепенно изменили облик мира и его историю. Мы не должны, мы не можем ни на мгновение отказаться от того, что дает нам это незаменимое приобретение, от его теоретических ресурсов, превосходящих своим богатством и возможностями даже то, чего они позволили достичь на сегодняшний день. Мы не должны забывать, что понимание того, что происходит сегодня в мире, как и политическое и идеологическое лавирование, необходимое для расширения и укрепления позиций социализма, возможны лишь в том случае, если мы сами остаемся на высоте того, что дал нам Маркс, и сохраняем в неприкосновенности эту во многом все еще неясную границу между наукой и идеологией. Мы можем помочь пересечь эту границу всем тем, кто к ней приближается, но лишь при том условии, что мы сами ее пересекли и вписали в наши понятия окончательный результат открывшейся нашему взору картины.

Для нас «реальное» – не теоретический лозунг; реальное – это реальный объект, существующий независимо от его познания, но определимый только с его помощью. В этом втором, теоретическом отношении реальное едино со средствами его познания, реальное – это познанная или подлежащая познанию структура, это сам объект марксистской теории, чьи очертания были определены великими теоретическими открытиями Маркса и Ленина, это гигантское и живое теоретическое поле, находящееся в постоянном развитии, в котором события человеческой истории отныне могут быть поставлены под контроль человеческой практики, поскольку они подчинены их понятийной власти, их познанию.

Только это я и хотел сказать, когда показывал, что реальный или социалистический гуманизм может быть объектом признания или недоразумения в зависимости от того статуса, который ему приписывают в теоретическом отношении; что он может служить практическим, идеологическим лозунгом в той мере, в какой он адаптирован к своей функции и не смешивается с совершенно другой функцией; что он никоим образом не может присваивать себе атрибуты теоретического понятия. Я хотел сказать и то, что этот лозунг неспособен прояснить самого себя, но может лишь указать, в каком, внешнем ему самому, месте царит ясность. Я хотел сказать, что непомерное расширение этого практического, идеологического понятия может привести к тому, что марксистская теория окажется ниже своих собственных стандартов; больше того, может препятствовать подлинной постановке, а значит, и подлинному решению проблем, на существование и настоятельность которых оно призвано по – своему указывать. Говоря проще, обращение к морали, глубоко укорененное во всякой гуманистической идеологии, может играть роль воображаемого решения реальных проблем. Как только эти проблемы познаны, они могут быть поставлены в точных терминах: это проблемы организации форм экономической, политической и индивидуальной жизни. Для того чтобы правильно поставить и реально разрешить эти проблемы, следует назвать их своими именами, именами научными. Лозунг гуманизма не имеет теоретической ценности, он имеет ценность практического указания: от него следует перейти к самим конкретным проблемам, т. е. к их познанию, для того чтобы произвести то историческое преобразование, необходимость которого помыслил Маркс. И мы должны следить за тем, чтобы в этом процессе ни одно слово, оправданное своей практической функцией, не присвоило себе функции теоретической, но чтобы, исполнив свою практическую функцию, оно тотчас же исчезло из поля теории.

Январь 1965 г.

К ЧИТАТЕЛЮ[114]114
  Этот текст, написанный Альтюссером в 1967 году, служил послесловием для многочисленных переводов настоящей книги на иностранные языки. – Прим. пер.


[Закрыть]

Я бы хотел кратко представить публике перевод моего текста «За Маркса», используя этот повод для нового рассмотрения философского содержания и идеологического значения этой небольшой книги.

Она была опубликована во Франции в 1965 году. Тем не менее только предисловие к ней («Сегодня») было написано в этом году. Все остальные тексты появились ранее, с 1960 по 1964 гг., в форме статей, публиковавшихся в печатных изданиях Французской коммунистической партии. Они были объединены в книге, сохранив ту форму, которую имели при написании, без каких – либо изменений или исправлений.

Для того чтобы понять эти эссе и вынести о них суждение, следует знать, что они были задуманы, написаны и опубликованы философом – коммунистом, причем в совершенно определенной идеологической и теоретической обстановке (conjoncture). Это значит, что эти тексты следует принимать такими, каковы они суть. Все они – философские эссе, первые этапы долговременного исследования, предварительные результаты, несомненно, требующие исправлений; это исследование касается специфической природы принципов науки и философии, основа которых была заложена Марксом. Тем не менее эти философское эссе не являются частью исследований, носящих спекулятивный или ученый характер. Они в то же время являются акциями (interventions), активно воздействующими на специфическую ситуацию.

I

Как видно из «Предисловия», эта ситуация – это прежде всего французская теоретическая и идеологическая ситуация, точнее говоря, – ситуация, существующая в коммунистической партии и во французской философии. Но за пределами собственно французской ситуации это также теоретическая и идеологическая ситуация, сложившаяся в международном рабочем движении.

Разумеется, собранные здесь эссе не касаются политических элементов этой ситуации (политики коммунистических партий, раскола в международном рабочем движении). Они затрагивают идеологические и теоретические проблемы, присутствующие в этой ситуации и порожденные ею. Некоторые аспекты этих проблем являются новыми; в иных отношениях эти проблемы связаны с дебатами, которые уже довольно долгое время являются частью истории рабочего движения.

Если принять во внимание те элементы, которые появились сравнительно недавно, то можно сказать, что после смерти Сталина международное коммунистическое движение находится в ситуации, определяемой двумя значительными событиями: критикой «культа личности» на XX съезде и разрывом между Китайской и Советской коммунистическими партиями.

Осуждение «культа личности», условия и формы, в которых оно произошло, породили гулкие отзвуки не только в политической области, но и в области идеологической. В дальнейшем я остановлюсь только на идеологических реакциях интеллектуалов – коммунистов.

Критика сталинского «догматизма» в общем и целом «переживалась» интеллектуалами – коммунистами как «освобождение». Это «освобождение» породило глубокую идеологическую реакцию «либерально – этического» толка, которая вновь спонтанно возродила старые философские темы: «свобода», «человек», «человеческая личность», «отчуждение». Эта идеологическая тенденция искала свое теоретическое оправдание в ранних работах Маркса, которые действительно содержали в себе все аргументы философии человека, его отчуждения и его освобождения. Эти условия послужили причиной парадоксального изменения ситуации в марксистской философии. Работы молодого Маркса, которые начиная с 30–х годов были боевым конем мелкобуржуазных интеллектуалов в их борьбе против марксизма, вначале робко, а затем все более и более явно стали использоваться в новой «интерпретации» марксизма, которую сегодня открыто развивают многочисленные интеллектуалы, «освободившиеся» от сталинского догматизма благодаря XX съезду. Тема «марксистского гуманизма» и «гуманистическая» интерпретация трудов Маркса все более и более явно и неудержимо завоевывали позиции как в марксистской философии последних лет, так и в рядах коммунистических партий Советского Союза и западных стран.

Если эта идеологическая реакция, характерная прежде всего для интеллектуалов – коммунистов, несмотря на определенное сопротивление смогла стать столь широко распространенной, то причина этого заключается в том, что она прямо или опосредованно опиралась на определенные политические лозунги, провозглашенные коммунистическими партиями СССР и Запада. Так, XXII съезд КПСС утверждал, что вместе с исчезновением классовой борьбы диктатура пролетариата в СССР «отошла в прошлое», что советское государство утратило свой классовый характер и стало «государством всего народа»; что СССР начал «построение коммунизма» под «гуманистическим» лозунгом «Все для блага человека». Западные коммунистические партии, со своей стороны, проводили политическую линию союза с социалистами, демократами и католиками, используя сходные по своему звучанию лозунги, в которых акцентировались «мирный переход к социализму», «марксистский» или «социалистический гуманизм», «диалог» и т. д.

«Гуманистические» интерпретации марксистской теории, которые появились в этих специфических обстоятельствах, в сравнении с предшествующим периодом (1930–1956 гг.) представляют собой новый феномен. Тем не менее в истории рабочего движения у них есть многочисленные исторические предшественники. Маркс, Энгельс и Ленин, не говоря уже о прочих, вели постоянную борьбу с идеологическими интерпретациями идеалистического, гуманистического характера, которые представляли собой опасность для марксистской теории. Здесь достаточно вспомнить о разрыве Маркса с гуманизмом Фейербаха, о борьбе Энгельса против Дюринга, о долгом сражении Ленина с российскими народниками и т. д. Все это прошлое, все это наследие, безусловно, представляет собой неотъемлемую часть теоретической и идеологической ситуации, в которой находится сегодня международное коммунистическое движение.

Возвращаясь к недавним аспектам этой ситуации, добавим следующее замечание.

Уже в тексте «Марксизм и гуманизм», написанном в 1963 г., я дал интерпретацию происходящего в наши дни непомерного распространения тем марксистского или социалистического «гуманизма», показав идеологическую природу этого феномена. Я отнюдь не осуждал идеологию как общественную реальность: как говорит Маркс, в идеологии люди «осознают» свою классовую борьбу и «доводят ее до конца»; идеология в своей религиозной, моральной, юридической, политической и прочих формах есть объективная общественная реальность; идеологическая борьба представляет собой органическую составную часть борьбы классовой. Я подвергал критике лишь теоретические эффекты идеологии, которая для научного познания всегда является опасностью или препятствием. И я указал на то, что распространение тем «марксистского гуманизма» и их влияние на марксистскую теорию следует интерпретировать в качестве возможного исторического симптома двоякой неспособности и двоякой опасности. С одной стороны, неспособности помыслить специфику марксистской теории и соответствующей ревизионистской опасности смешения этой теории с домарксистскими идеологическими интерпретациями. С другой стороны, неспособности разрешить реальные (и в основе своей политические и экономические) проблемы, поставленные ситуацией, сложившейся после XX съезда, и опасности, возникающей тогда, когда эти проблемы маскируют, скрывая их за обманчивыми формулировками «решения», оказывающегося чисто идеологическим.

II

Именно в этой ситуации были написаны и опубликованы предлагаемые вниманию читателя тексты. Для того чтобы оценить их природу и функции, следует соотнести их с нею: все они суть философские эссе, предметом которых являются теоретические исследования, а целью – воздействие на существующую теоретически – идеологическую ситуацию и реагирование на некоторые опасные тенденции.

Оставаясь на уровне самых общих схем, я могу сказать, что эти теоретические тексты содержали в себе двойное «воздействие» или, если угодно, «оказывают воздействие» на двух фронтах, для того чтобы провести, как замечательно выражался Ленин, «границу» между марксистской теорией и чуждыми марксизму идеологическими тенденциями.

Целью первого воздействия является «проведение границы» между марксистской теорией и теми формами философского субъективизма, с которыми ее смешивали и которые представляют для нее опасность: прежде всего, эмпиризмом и его классическими или современными вариантами, прагматизмом, волюнтаризмом, историцизмом и т. д. Существенными моментами этого первого воздействия являются следующие: признание значения марксистской теории для революционной классовой борьбы, различение различных практик, выявление специфики «теоретической практики», предварительное исследование революционной специфики марксистской теории (строгое различение между идеалистической диалектикой и диалектикой материалистической) и т. д.

Это первое воздействие, по существу, расположено на почве конфронтации между Марксом и Гегелем.

Целью второго воздействия является «проведение границы» между подлинными теоретическими основаниями марксистской науки истории и марксистской философии, с одной стороны, и домарксистскими идеалистическими понятиями, на которых основаны сегодняшние интерпретации марксизма как «философии человека» или «гуманизма» – с другой. Существенными моментами этого второго воздействия являются следующие: выявление «эпистемологического разрыва» в истории развития Марксовой мысли, основополагающее различение между идеологической «проблематикой» ранних работ и научной «проблематикой» «Капитала», предварительные исследования специфики теоретического открытия Маркса и т. д.

Это второе воздействие в основном располагается на почве конфронтации между ранними работами Маркса и «Капиталом».

В результате этих двух воздействий за деталями аргументации, анализом текста и теоретическими дискуссиями становится явной одна значительная оппозиция, которая отделяет науку от идеологии, точнее говоря, та, которая отделяет новую, конституирующую себя науку от донаучных теоретических идеологий, которые занимают ту «почву», на которой она утверждается. Этот момент имеет важное значение: то, что скрывается за оппозицией наука/идеология, касается отношения «разрыва» между наукой и теоретической идеологией, в которой до обоснования науки «был помыслен» тот объект, знание о котором она дает. Этот «разрыв» оставляет без изменений объективную социальную область, занимаемую идеологиями (религией, моралью, юридическими, политическими идеологиями и т. д.). В этой области нетеоретических идеологий тоже имеются «разрывы» или «переломы», но они носят политический (эффект политической практики, великих революционных событий), а не «эпистемологический» характер.

Эта оппозиция между наукой и идеологией, как и понятие «эпистемологического разрыва», которое позволяет помыслить исторический характер этой оппозиции, отсылают нас к тезису, который постоянно присутствовал на заднем плане этих аналитических исследований, но все же не был открыто сформулирован: тезис, согласно которому открытие Маркса по своей природе и по своим эффектам является научным открытием, не имеющим исторических прецедентов.

Действительно, в соответствии с традицией, на которую постоянно ссылаются классики марксизма, мы можем утверждать, что Маркс заложил основания новой науки: науки истории «общественных формаций». Чтобы уточнить это утверждение, скажем, что Маркс «открыл» для научного познания новый «континент», континент истории – подобно тому, как Фалес открыл для научного познания «континент» математики, а Галилей – «континент» физической природы.

Добавлю, что точно так же, как обоснование математики Фалесом «послужило поводом» для рождения платоновской философии, а обоснование физики Галилеем «послужило поводом» для рождения картезианской философии и т. д., так и обоснование науки истории Марксом «послужило поводом» для рождения новой, теоретически и практически революционной философии, марксистской философии или диалектического материализма. Тот факт, что эта философия, лишенная прецедентов, с точки зрения ее теоретической разработки отстает от марксистской науки истории (исторического материализма), объясняется как историко – политическими, так и теоретическими причинами: великим философским революциям всегда предшествуют великие научные революции, которые «несут их в себе» и «действуют» в них, но для того, чтобы придать им эксплицитную и адекватную форму, необходимо проделать немалую теоретическую работу и пройти долгий процесс теоретического созревания. Если в собранных здесь текстах акцент был сделан именно на марксистской философии, то с той целью, чтобы установить границы ее реальности и ее право на существование, но в то же время и для того, чтобы ясно определить ее запаздывание и впервые придать ей более адекватную ее природе форму теоретического существования.

III

Разумеется, в этих текстах заметны следы, причем порою следы довольно явные, не только невежества и неточностей, но и частичного или полного умолчания. Объясняются эти умолчания и их эффекты отнюдь не только невозможностью сказать все сразу или же требованиями актуальной ситуации. В действительности я был не в состоянии дать удовлетворительные ответы на определенные вопросы, и некоторые трудные моменты оставались для меня неясными: результатом было то, что в моих текстах я не уделил должного внимания некоторым проблемам и некоторым имеющим важное значение реальностям. Здесь я бы хотел указать на два особенно значительных момента, рассматривая эти замечания в качестве «самокритики».

1. Хотя я подчеркнул жизненно важную необходимость теории для революционной практики и, таким образом, разоблачил все формы эмпиризма, я все же не рассмотрел проблему «единства теории и практики», которая играет чрезвычайно большую роль в марксистско – ленинской традиции. Разумеется, я говорил о единстве теории и практики в пределах «теоретической практики», но я не дал ответа на вопрос о единстве теории и практики в пределах политической практики. Уточним. Я не подверг исследованию всеобщую историческую форму существования этого единства: «слияние» марксистской теории и рабочего движения. Я не подверг исследованию конкретные формы существования этого «слияния» (организации классовой борьбы – профсоюзы, партии – средства и методы ведения классовой борьбы этими организациями и т. д.). Я не уточнил функцию, место и роль марксистской теории в этих конкретных формах существования: где и как марксистская теория оказывает воздействие на развитие политической практики, где и как политическая практика оказывала воздействие на развитие марксистской теории.

Опыт показал, что замалчивание этих вопросов не осталось без последствий для некоторых («теоретицистских») «прочтений» моих работ.

2. Хотя я настаивал на теоретически революционном характере открытия Маркса и указывал на то, что Маркс заложил основы новой науки и новой философии, я все же не уточнил чрезвычайно важное различие между философией и наукой. Я не показал то, что, в отличие от наук, конституирует своеобразие философии: органическую связь всякой философии как теоретической дисциплины, причем в пределах форм ее существования и ее теоретических требований, с политикой. Я не выявил природу этой связи, которая в марксистской философии не имеет ничего общего с прагматической связью. Таким образом, я не дал ясного изложения того, что в данном контексте отличает марксистскую философию от предшествовавших ей философий.

Опыт показал, что частичное замалчивание этих вопросов не осталось без последствий для некоторых («позитивистских») прочтений моих работ.

В моих будущих исследованиях я собираюсь обратиться к этим двум столь важным вопросам, которые тесно связаны друг с другом как с теоретической, так и с практической точки зрения.

Октябрь 1967 г. Луи Альтюссер