Текст книги "За Маркса"

Автор книги: Луи Альтюссер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

«ЭКОНОМИЧЕСКО-ФИЛОСОФСКИЕ РУКОПИСИ 1844 Г.» КАРЛА МАРКСА (Политическая экономия и философия)

Публикация «Рукописей 1844 г.» представляет собой подлинное событие, к которому я бы хотел привлечь внимание читателей «La Pensée».

Прежде всего, событие литературное и критическое. Ранее «Рукописи» были доступны читателям, пользующимся французским языком, только в переводе, опубликованном в Edition Costes (перевод Молитора, том VI, Oevres Philosophiques). Все, кто были вынуждены использовать его, по собственному опыту знают, что этот неполный текст, из которого были исключены имеющие большое значение пассажи, текст, кишащий ошибками и неточностями, не мог быть инструментом серьезной работы. Теперь, благодаря Э. Ботигелли, заслуги которого следует признать, в нашем распоряжении находится действительно современное издание (причем даже наиболее современное из всех существующих, поскольку Ботигелли опирался на новейшие сведения, касающиеся прочтения и правки текста, которые он получил от московского Института Маркса и Энгельса), в переводе, замечательном своей строгостью, вниманием к деталям, своими критическими комментариями и, что очень важно, своей теоретической надежностью (нужно иметь в виду, что хороший перевод возможен только в том случае, если переводчик – больше чем просто переводчик: если он досконально знает не только мысль своего автора, но и тот понятийный и исторический универсум, в котором он вырос. В данном случае это условие полностью выполнено).

Кроме того, это событие теоретическое. Мы имеем дело с текстом, который в течение тридцати лет играл первостепенную роль в полемике, в атаках на мысль Маркса и в ее защите. Ботигелли очень удачно разъясняет, каким образом были распределены роли в этом большом споре. Успех этому знаменитому тексту обеспечили социал – демократы (прежде всего, его первые издатели, Ландсхут и Майер), а вслед за ними – философы – спиритуалисты, экзистенциалисты, феноменологи и т. д.; тем не менее, как и следовало ожидать, они интерпретировали его в духе, весьма чуждом и постижению мысли Маркса, и простому пониманию ее формирования. «Экономическо – философские рукописи» послужили питательной почвой для этических, антропологических (которые по сути тождественны первым) и даже религиозных интерпретаций мысли Маркса, – и «Капитал» с его дистанцированностью и мнимой «объективностью» оказывался всего лишь развитием некой интуиции молодого Маркса, которая будто бы нашла свое главное философское выражение в этом тексте и в его понятиях: прежде всего, в понятиях отчуждения, гуманизма, общественной сущности человека и т. д. Известно, что марксисты отреагировали на эти интерпретации с опозданием и что их реакция несла на себе отпечаток их опасений и их поспешности: чаще всего они защищали Маркса в целом и принимали тезис своих противников, пытаясь лишь видоизменить его таким образом, чтобы подчеркнуть значение «Капитала», и тем самым переоценивая теоретический престиж текста 1844 года. Ботигелли в этой связи предлагает нам замечательные формулировки. Они заставляют нас осознать одно требование, обойти которое не может ни один серьезный комментатор: требование определить новый и строгий метод исследования, некий «другой метод» (с. X), отличающийся от простой предвосхищающей или ретроспективной ассимиляции. Теперь эти «Рукописи», которые были аргументом в сражении, предлогом для осуждения или редутом в защите, мы можем, мы должны трактовать с помощью надежного метода: как момент формирования мысли Маркса, который, как и всякий момент интеллектуального становления, указывает на некое будущее, но в то же время охватывает собой некое единичное и ни к чему не сводимое настоящее. Не будет преувеличением сказать, что, подготовив этот безупречный перевод, Ботигелли дал нам привилегированный объект, который представляет для марксистов интерес по двум имеющим теоретическую природу причинам: поскольку он касается формирования или, лучше сказать, преобразования мысли Маркса, но также и потому, что он предоставляет марксистской теории идеологий образцовый повод испытать свой метод и доказать его действенность.

Кроме того, я бы хотел указать и на то, что этот перевод снабжен замечательным историческим и теоретическим «Введением», которое не только подводит нас к самому ядру наиболее существенных проблем, но и проясняет как их контекст, так и их самих.

В чем же заключается специфический характер «Рукописей 1844 г.» по сравнению с предыдущими текстами Маркса? Какой радикально новый элемент они вносят? Ответ заключается в следующем факте: – «Рукописи» суть продукт встречи Маркса с политической экономией. Разумеется, в них Маркс не впервые столкнулся, как он сам говорит, с «необходимостью» выразить свои взгляды по вопросам экономического порядка (так, в 1842 г. вопрос о краже леса затронул всю ситуацию аграрной земельной собственности; так, статья, появившаяся в том же 1842 г. и посвященная вопросу о цензуре и свободе печати, открыла ему реальность «промышленности» и т. д. и т. п.), но вплоть до этого момента он сталкивался всего лишь с некоторыми экономическими вопросами, причем воспринятыми сквозь призму политических дебатов: короче говоря, он сталкивался не с самой политической экономией, но с определенными эффектами экономической политики или же с определенными экономическими условиями социальных конфликтов («К критике гегелевской философии права»). В 1844 г. перед Марксом предстает сама политическая экономия. Энгельс открыл ему путь в своем «гениальном наброске», посвященном Англии[73]73
  Имеется в виду статья Ф. Энгельса «Наброски к критике политической экономии», написанная им в конце 1843 г. – январе 1844 г. и опубликованная в том же году в «Немецко – французском ежегоднике» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 544–571). – Прим. пер.


[Закрыть]. Но в той же мере как и Энгельс, к этой встрече его подталкивала и необходимость поиска за пределами политики причин конфликтов, неразрешимых в собственно политических границах. Вне связи с этой, первой встречей «Рукописи» могут быть поняты лишь с большим трудом. В парижский период, имевший в этой связи решающее значение, Маркс погружается в изучение экономистов – классиков (Сэй, Скарбек, Смит, Рикардо), он делает обширные выписки, следы которых можно найти и в самом тексте «Рукописей» (первая часть содержит чрезвычайно большие цитаты), – он словно пытается зафиксировать некий факт. Но в то же время как он фиксирует этот факт, Маркс констатирует, что он, по крайней мере у тех экономистов, которых он читает, лишен всякой основы, что он висит в воздухе, что ему недостает его собственного принципа. Таким образом, встреча с политической экономией есть в одно и то же время и критическая реакция на политическую экономию, и требовательный поиск ее основания.

Почему у Маркса появляется убеждение, что политическая экономия лишена основания? Потому что он обнаруживает противоречие, которое она констатирует и фиксирует, даже принимает и преображает: прежде всего, главное противоречие, которое противопоставляет растущую пауперизацию трудящихся и то необычайное богатство, появление которого в современном мире воспевает политическая экономия. Здесь – крест, здесь – поражение этой оптимистической науки, которая воздвигает свое здание на этом слабом аргументе, подобно тому как богатство собственников возрастает на слабости и бедности рабочих. Здесь же – и ее скандал, который Маркс стремится снять, давая экономии тот принцип, который у нее отсутствует и который будет ее светом и вердиктом.

Но именно здесь и раскрывается вторая сторона «Рукописей»: философия. Поскольку встреча Маркса с политической экономией – это и встреча (Ботигелли это очень удачно показывает) философии с политической экономией. Разумеется, не все равно какой философии: речь идет о философии, выстроенной Марксом за время всех его практически – теоретических испытаний (Ботигелли кратко обрисовывает наиболее существенные моменты: идеализм первых текстов, более близкий к Канту и Фихте, чем к Гегелю; антропология Фейербаха) и преобразованной, исправленной, расширенной посредством самой этой встречи. Так или иначе, еще одна философия, отмеченная глубоким влиянием фейербахианской проблематики и искушаемая неуверенным желанием возвращения к прошлому, от Фейербаха к Гегелю. Именно эта философия разрешит главное противоречие политической экономии, помыслив его, а через него – и всю политическую экономию, все ее категории, исходя из одного ключевого понятия: понятия отчужденного труда. И здесь мы подходим к самому ядру проблемы, здесь мы находимся в опасной близости ото всех идеалистических искушений или же искушений слишком уж поспешно провозглашаемого материализма… поскольку на первый взгляд здесь мы уже находимся в области знания, я хочу сказать – в таком концептуальном ландшафте, где мы можем различить и частную собственность, и капитал, и деньги, и разделение труда, и отчуждение трудящихся, и их эмансипацию, и гуманизм – их обетованное будущее. Все или почти все категории, которые мы найдем в «Капитале» и которые мы поэтому можем принять за предвосхищение «Капитала», за проект «Капитала» или даже за его первую зарисовку, уже готовую в общих чертах, но все еще эскизную, лишенную полноты деталей, но отнюдь не гениальности завершенного труда. Так художникам порой удаются рисунки, которые сделаны словно одним движением, в которых все – рождение нового, и которые даже в своей незавершенности более величественны, чем содержащееся в них произведение. Нечто подобное этой свежести и новизне присутствует и в очаровании, излучаемом «Рукописями», в их преодолевающей всякое сопротивление логичности (Ботигелли верно отмечает «строгость их аргументации», их «неумолимую логику»), в убедительности их диалектики. Но есть в них и само убеждение этой убедительности, смысл, который эта логика и эта строгость придают легко узнаваемым понятиям, а значит – смысл самой этой логики и этой строгости: смысл все еще философский, в том самом значении слова «философский», которое позднее будет вызывать у Маркса безоговорочное осуждение. Поскольку всякая строгость и всякая диалектика стоят лишь того, чего стоит смысл, которому они служат и который они иллюстрируют. Когда – нибудь нам еще придется обратиться к деталям и разъяснить этот текст слово за словом: задаться вопросом о теоретическом статусе и теоретической роли, приданных ключевому понятию отчужденного труда; исследовать концептуальное поле этого понятия; признать, что оно действительно играет ту роль, которую Маркс ему отводит: роль первооснования; но что оно способно играть эту роль лишь потому, что оно получает ее как миссию и мандат от целой концепции Человека, которая из сущности человека извлекает необходимость и содержание столь знакомых нам экономических понятий. Короче говоря, за терминами, связанными с близостью будущего смысла, нам придется обнаружить смысл, все еще удерживающий их в плену некой философии, остатки престижа и власти которой продолжают довлеть над ними. И если бы я не опасался злоупотребления свободой предвосхищения результатов этого доказательства, то я бы, пожалуй, сказал, что в этом отношении, т. е. относительно радикального господства философии над тем содержанием, которое вскоре станет от нее радикально независимым, Маркс, наиболее далекий от Маркса – это именно этот Маркс, наиболее близкий, Маркс рубежа, Маркс, уже почти готовый переступить порог – словно до разрыва и для того, чтобы его завершить, ему понадобилось предоставить философии все, последние возможности, понадобилось дать ей это абсолютное господство над своим противником и позволить ей этот безмерный теоретический триумф, обернувшийся ее собственным поражением.

Введение Ботигелли раскрывает перед нами самое ядро этих проблем. К числу наиболее примечательных я отношу те страницы, на которых он задает вопрос о теоретическом статусе отчужденного труда, сравнивает экономические понятия «Рукописей» с экономическими понятиями «Капитала», ставит фундаментальный вопрос о теоретической природе (для Маркса 1844 г.) этой встреченной им политической экономии. Простая фраза: «Буржуазная политическая экономия предстает перед Марксом как своего рода феноменология» кажется мне решающей, столь же фундаментальным представляется мне тот факт, что Маркс принимает политическую экономию именно в том виде, в котором она себя предлагает, не ставя под вопрос содержание ее понятий и их систематику, как он это будет делать позднее: именно эта «абстракция» Экономии оправдывает другую «абстракцию»: абстракцию Философии, которая займется ее обоснованием. И узнавание философии, которая присутствует в «Рукописях», с необходимостью отбрасывает нас к нашему исходному пункту: встрече с политической экономией, заставляя нас поставить вопрос: какова та реальность, которую Маркс встретил в лице этой экономии? Сама экономия? Или, скорее, некая экономическая идеология, неотделимая от теорий экономистов, т. е. в полном соответствии с уже цитированным выражением, некая «феноменология»?

Чтобы закончить, я добавлю только одно замечание. Если эта интерпретация может привести кое – кого в замешательство, то причиной является то доверие, которое они проявляют по отношению к смешению (избежать которого, следует признать, для наших современников довольно трудно, поскольку целый пласт исторического прошлого избавляет их от необходимости различать эти роли) между тем, что можно назвать политическими и теоретическими позициями Маркса в период формирования его мысли. Ботигелли очень ясно разглядел эту трудность, которую он прямо стремится разрешить, когда пишет, что текст «К критике гегелевской философии права» (1843) «знаменует собой переход Маркса на позиции пролетариата, т. е. переход к коммунизму. Это не означает, что исторический материализм уже был разработан». Таким образом, существует политическое прочтение текстов молодого Маркса и прочтение теоретическое. Например, такой текст, как «К еврейскому вопросу», есть текст политически ангажированный, вовлеченный в борьбу за коммунизм. Но в то же время это глубоко «идеологический» текст: таким образом, это не тот текст, который можно теоретически идентифицировать с более поздними текстами, которые дадут определение исторического материализма и которые могли бы вплоть до самого основания прояснить то реальное коммунистическое движение 1843 г., которое родилось до них, независимо от них, и в ряды которого тогда вступил молодой Маркс. Впрочем, даже наш собственный опыт может напомнить нам о том, что можно быть «коммунистом», не будучи «марксистом». Это различение требуется для того, чтобы избежать политического искушения, заключающегося в смешении теоретических позиций Маркса с его политическими позициями и в легитимации первых ссылкой на последние. Но это многое проясняющее различение тут же вновь отсылает нас к сформулированному Ботигелли требованию: разработать «другой метод», для того чтобы объяснить формирование мысли Маркса, а следовательно, и его моменты, этапы, «синхронные срезы» («presents»), короче говоря, ее преобразование; для того чтобы объяснить ту парадоксальную диалектику, наиболее исключительным эпизодом которой являются, конечно же, сами «Рукописи», которые Маркс так и не опубликовал, но которые тем не менее показывают ее нам в обнаженном виде, в мысли одновременно три – умфирующей и поверженной, на пороге становления самой собой, посредством радикального, последнего, т. е. первого преобразования.

Декабрь 1962 г.

О МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ДИАЛЕКТИКЕ (К вопросу о неравенстве истоков)

Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики.

К. Маркс. Восьмой тезис о Фейербахе

Если попытаться в нескольких словах охарактеризовать те критические замечания, которые были направлены в мой адрес, то можно сказать, что все они, признавая, что мои исследования не лишены интереса, в то же время указывают на то, что они являются теоретически и политически опасными.

Эти критические замечания выражают, порой видоизменяя формулировки, два существенных опасения:

1. Я «сделал акцент» на дисконтинуальности, которая отделяет Маркса от Гегеля. Результат: что же остается тогда от «рационального зерна» гегелевской диалектики, от самой диалектики, а следовательно, от «Капитала» и от основополагающего закона нашей эпохи?[74]74
  Р. Гароди: «…вполне понять, что мы рискуем выбросить за борт, когда недооцениваем гегелевское наследие в мысли Маркса: не только ранние работы Маркса, работы Энгельса и Ленина, но и сам «Капитал»» (R. Garaudy, A propos des manuscrits de 44, Cahiers du communisme, p. 118 (mars 1963)).


[Закрыть]

2. Предложив понятие «сверхдетерминированного противоречия», я заменил «монистическую» марксистскую концепцию истории концепцией «плюралистической». Результат: что же остается от исторической необходимости, от ее единства, от определяющей роли экономики – а следовательно, и от основополагающего закона нашей эпохи?[75]75
  Г. Мюри: «…мне не кажется обоснованным признание того, что он (Л. А.) не без излишнего шума предложил новое понятие, для того чтобы высказать истину, известную со времен Маркса и Энгельса. Более вероятно то, что ему показалось необходимым настаивать на существовании непреодолимого разрыва между детерминацией со стороны базиса или инфраструктуры и надстройки или сверхструктуры. Именно поэтому он отказывается менять местами полюсы противоречия между гражданским обществом и государством, о котором идет речь у Гегеля, делая, подобно Марксу, гражданское общество доминирующим полюсом, а государство – явлением, феноменом этой сущности. Между тем это решение, искусственно введенное в диалектику истории, делает для него невозможным увидеть то, как сам внутренний принцип капитализма в его специфическом противоречии порождает посредством своего собственного развития более высокую стадию империализма, неравномерность прогресса и необходимость наиболее слабого звена…» (La Pensée, avril 1963, Matérialisme et Hyperempirisme, p. 49). P. Гароди: «Хотя опосредования могут быть бесконечно сложными, человеческая практика едина, и именно ее диалектика представляет собой движущий принцип истории. Скрывать ее за (действительным) многообразием «сверхдетерминаций» значит затемнять наиболее существенное содержание «Капитала», который в первую очередь является исследованием этого главного противоречия, этого фундаментального закона развития буржуазного общества. Но как тогда возможно мыслить объективное существование основополагающего закона развития нашей эпохи, закона перехода к социализму?» (р. 119).


[Закрыть]

Эти опасения, как и мои работы, затрагивают две проблемы. Первая касается гегелевской диалектики: в чем заключается «рациональность», которую признает за ней Маркс? Вторая касается диалектики марксистской: в чем заключается та специфичность, которая строго отличает ее от гегелевской диалектики? Две проблемы, которые на деле суть одна и та же проблема, поскольку речь здесь идет лишь о двух аспектах более строгого и более ясного понимания мысли Маркса.

Вскоре я обращусь к вопросу о «рациональности» гегелевской диалектики. Но сейчас я бы хотел ближе рассмотреть второй аспект проблемы (который определяет собой первый): специфичность марксистской диалектики.

Позволю себе обратить внимание читателя на то, что я, по мере своих сил, пытаюсь придавать используемым мною понятиям строгий смысл; что для того, чтобы понять эти понятия, необходимо иметь эту строгость в виду и в той мере, в какой она не является всего лишь воображаемой, следовать ей. Нужно ли напоминать, что без строгости, которую требует ее объект, невозможна никакая теория, т. е. теоретическая практика в строгом смысле слова?

1. ПРАКТИЧЕСКОЕ РЕШЕНИЕ И ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА. ДЛЯ ЧЕГО ТЕОРИЯ?

Проблема, которая была поставлена в моем последнем исследовании: «Что представляет собой «переворачивание» гегелевской диалектики, которое совершил Маркс? Каково специфическое отличие марксистской диалектики от диалектики Гегеля?» – есть проблема теоретическая.

Утверждение, что это теоретическая проблема, предполагает, что ее теоретическое разрешение должно дать нам новое знание, органически связанное с другими знаниями, содержащимися в марксистской теории. Утверждение, что это теоретическая проблема, предполагает, что речь идет не о всего лишь воображаемой трудности, но о трудности действительно существующей, такой, которая выражена в форме проблемы, т. е. в форме, подчиненной следующим императивным условиям: определение поля (теоретических) знаний, в котором мы ставим (располагаем) проблему; определение точного места ее постановки; определение понятий, необходимых для того, чтобы ее поставить.

Только постановка, исследование и разрешение проблемы, т. е. теоретическая практика, в которой мы участвуем (в которую мы входим), могут дать доказательство того, что эти условия выполнены.

Между тем в данном случае то, что необходимо выразить в форме проблемы и теоретического решения, уже существует в практике марксизма. Марксистская практика не только столкнулась с этой «трудностью» и подтвердила, что она действительно была реальной, а не воображаемой, но и на деле, в своих собственных границах «свела с нею счеты» и преодолела ее. Решение нашей теоретической проблемы уже давно существует в практическом состоянии, в марксистской практике. Поэтому постановка и разрешение нашей теоретической проблемы заключаются в конечном счете в теоретическом выражении того существующего в практическом состоянии «решения», которое марксистская практика дала реальной трудности, встреченной ею в процессе ее развития, на существование которой она указала и с которой она, если судить по ее собственным утверждениям, свела счеты[76]76
  Свести счеты. Именно это выражение Маркс употребляет в предисловии к работе «К критике политической экономии» (1858), когда, мысленно возвращаясь к своей встрече с Энгельсом, которая произошла весной 1845 г. в Брюсселе, и к работе над «Немецкой идеологией», он говорит о сведении счетов (Abrechnung) с «нашей прежней философской совестью». В послесловии ко второму изданию «Капитала» речь также явно идет об этом сведении счетов, которое предполагает признание долга, а именно признание «рациональной стороны» гегелевской диалектики.


[Закрыть].

Речь, таким образом, идет лишь о том, чтобы преодолеть «разрыв» между теорией и практикой. Мы отнюдь не ставим перед марксизмом какую – то воображаемую или субъективную проблему, мы не требуем от него «разрешения» «проблем» «гиперэмпиризма» или тех трудностей, которые, по словам Маркса, тот или иной философ испытывает в своих личных отношениях с понятием. Нет. Поставленная проблема[77]77
  Разумеется, эта проблема поставлена здесь не в первый раз! В настоящее время она представляет собой предмет имеющих большое значение трудов марксистских исследователей в Советском Союзе и, насколько мне известно, в Румынии, Венгрии, ГДР, а также в Италии, где она послужила поводом для появления исторических и теоретических работ, представляющих значительный научный интерес (делла Вольпе, Росси, Колетти, Меркер и т. д.)


[Закрыть] существует (существовала) в форме трудности, на которую указывала марксистская практика. Ее решение существует в марксистской практике. Речь, таким образом, идет лишь о том, чтобы выразить его в теоретической форме. Тем не менее это простое теоретическое выражение решения, существующего в практическом состоянии, не происходит автоматически: оно требует совершения реальной теоретической работы, которая не только разрабатывает специфическое понятие или знание этого практического решения, но и действительно, посредством радикальной (доходящей до самых корней) критики разрушает все возможные идеологические заблуждения, иллюзии или предположения. Поэтому простое теоретическое «выражение» предполагает в одно и то же время и производство знания, и критику иллюзии.

И если кому – то придет в голову спросить: «Но зачем же прилагать такие усилия, если речь идет лишь о том, чтобы выразить давно «известную» «истину»?»[78]78
  Мюри совершенно справедливо указывает: «Мне не кажется обоснованным признание того, что он… предложил новое понятие, для того чтобы выразить истину, известную со времен Маркса и Энгельса» (op. cit.).


[Закрыть] – то мы ответим, используя слово в его строгом смысле: существование этой истины было намечено, признано, но не познано. Поскольку (практическое) признание существования только в предположениях смутного мышления может считаться знанием (т. е. теоретическим элементом). Но предположим, что теперь нас спросят: «Но что нам дает такая постановка проблемы в теории, ведь решение уже давно существует в практическом состоянии? Зачем давать этому практическому решению теоретическое выражение, без которого практика до сегодняшнего дня вполне могла обойтись? Что нового сможем мы приобрести в этом «спекулятивном» исследовании?»

На этот вопрос мы могли бы ответить одной фразой, фразой Ленина: «Без революционной теории не может быть революционного движения»; обобщая это высказывание, мы можем сказать: теория имеет существенное значение для практики, как для той практики, теорией которой она является, так и для тех практик, рождению и росту которых она может способствовать. Но очевидность этой фразы недостаточна: мы нуждаемся в основаниях ее истинности, и поэтому мы должны поставить вопрос: что следует понимать под теорией, которая имеет существенное значение для практики?

Эту тему я попытаюсь развить лишь в пределах того, что является совершенно необходимым для нашего исследования. Я предлагаю следующие определения, которые следует понимать в качестве предварительных и приблизительных.

Под практикой как таковой мы будем понимать любой процесс преобразования данного определенного материала в определенный продукт, преобразования, осуществляемого определенным человеческим трудом, использующим определенные средства («производства»). Во всякой понятой таким образом практике определяющим моментом (или элементом) процесса является не материал и не продукт, но сама практика в узком смысле слова: момент самой работы преобразования, которая в пределах специфической структуры задействует людей, средства и технический метод утилизации средств. Это общее определение практики включает в себя возможность обособления: существуют различные практики, которые реально отличны друг от друга, хотя и представляют собой органические составные части одной и той же сложной целостности. Таким образом, «общественная практика», сложное единство практик, существующих в том или ином определенном обществе, содержит в себе значительное число отличных друг от друга практик. Это сложное единство «общественной практики» структурировано таким образом (далее мы увидим, каким именно), что практика, являющаяся определяющей в конечном счете, есть практика преобразования данной природы (материала) в продукты потребления деятельностью существующих людей, которые выполняют работу посредством методически упорядоченного использования определенных средств производства в рамках определенных производственных отношений. Помимо производства общественная практика содержит в себе и другие существенные уровни: политическую практику – которая в марксистских партиях уже не является спонтанной, но организована на основе научной теории исторического материализма, и которая преобразует свой материал, т. е. общественные отношения, в определенный продукт (новые общественные отношения); идеологическую практику (идеология, будь то религиозная, политическая, моральная, юридическая или художественная, также преобразует свой объект: «сознание» людей); наконец, практику теоретическую. Существование идеологии как практики часто не принимают всерьез; между тем такое предварительное признание является необходимым условием для любой теории идеологии. Еще реже принимают всерьез существование теоретической практики, между тем это предварительное условие является совершенно необходимым для понимания того, чем для марксизма является сама теория и ее отношение к «общественной практике».

Вот второе определение. В данной связи мы будем понимать под теорией специфическую форму практики, которая тоже является составной частью сложного единства «общественной практики» определенного человеческого общества. Теоретическая практика подпадает под общее определение практики. Она работает с материалом (с представлениями, понятиями, фактами), который дают ей другие практики, будь то «эмпирические», «технические» или «идеологические». В своей наиболее общей форме теоретическая практика включает в себя не только научную теоретическую практику, но также и донаучную, т. е. «идеологическую» теоретическую практику (формы «знания», составляющие предысторию той или иной науки и их «философии»). Теоретическая практика той или иной науки всегда строго отличается от идеологической теоретической практики ее предыстории: это различие принимает форму «качественной» теоретической и исторической дисконтинуальности, которую мы, используя термин Башляра, можем назвать «эпистемологическим разрывом». Здесь мы не сможем описать диалектику, проявляющуюся при появлении такого «разрыва», т. е. работу специфического теоретического преобразования, которая вводит его в каждом конкретном случае и обосновывает ту или иную науку, отделяя ее от идеологии ее прошлого и раскрывая это прошлое в качестве идеологического. Для того чтобы ограничить наше исследование наиболее существенным моментом, представляющим для него интерес, мы расположимся по ту сторону «разрыва», в пределах конституированной науки и условимся принять следующие обозначения: мы будем называть теорией всякую теоретическую практику, носящую научный характер. Мы будем называть «теорией» (в кавычках) определенную теоретическую систему той или иной реальной науки (ее основополагающие понятия, в их более или менее противоречивом единстве в тот или иной данный момент), например: теория всемирного притяжения, волновая механика и т. д…. или же «теория» исторического материализма. В своей «теории» всякая определенная наука рефлектирует в сложном единстве своих понятий (которое, впрочем, всегда является более или менее проблематичным) ставшие условиями и средствами результаты своей собственной теоретической практики. Мы будем называть Теорией (с большой буквы) общую теорию, т. е. Теорию практики как таковой, которая разработана исходя из Теории существующих теоретических практик (наук), которые преобразуют в «знания» (научные истины) идеологический продукт существующих «эмпирических» практик (конкретной деятельности людей). Эта Теория есть материалистическая диалектика, которая едина с диалектическим материализмом. Эти определения необходимы для того, чтобы дать теоретически обоснованный ответ на вопрос о том, что нам дает теоретическое выражение решения, существующего в практическом состоянии.

Когда Ленин утверждает: «Без революционной теории не может быть и революционного движения», он говорит о некой «теории», теории марксистской науки о развитии общественных формаций (исторического материализма). Эти слова находятся в работе «Что делать?», в которой Ленин рассматривает организационные меры и цели российской социал – демократической партии в 1902 г. Он борется против оппортунистической политики, плетущейся в хвосте «стихийности» масс: он стремится преобразовать ее в революционную практику, основанную на «теории», т. е. на (марксистской) теории развития рассматриваемой общественной формации (российского общества того времени). Но выдвигая этот тезис, Ленин делает нечто большее: напоминая марксистской политической практике о необходимости обосновывающей ее «теории», он на деле выдвигает тезис, представляющий интерес для Теории, т. е. для Теории практики как таковой: для материалистической диалектики.

Именно в этих двух смыслах теория имеет значение для практики. «Теория» имеет прямое значение для своей собственной практики. Но отношение некой «теории» к своей практике, в той мере, в которой оно стоит под вопросом, если оно продумано и выражено, представляет интерес и для общей Теории (диалектики), в которой получает теоретическое выражение сущность теоретической практики как таковой, а посредством нее – и сущность практики как таковой, а посредством нее – и сущность преобразований, «становления» вещей как таковых.

Если теперь мы вернемся к нашей проблеме, т. е. теоретическому выражению практического решения, то мы заметим, что она касается Теории, т. е. диалектики. Точное теоретическое выражение диалектики представляет интерес прежде всего для самих практик, в которых действует марксистская диалектика, поскольку эти практики (марксистская «теория» и марксистская политика) в своем развитии нуждаются в понятии своей практики (диалектики), чтобы не оказаться безоружными перед качественно новыми формами этого развития (новые ситуации, новые «проблемы») – или же для того, чтобы избежать опасностей, исходящих от различных форм теоретического и практического оппортунизма. Преодоление этих «сюрпризов» и отклонений, которые в конечном счете объясняются «идеологическими ошибками», т. е. теоретической слабостью, всегда дается дорогой, даже очень дорогой ценой.

Но теория имеет существенное значение также и для преобразования тех областей, в которых еще не существует подлинной марксистской теоретической практики. В большинстве этих областей еще не были «сведены счеты» таким образом, как это произошло в «Капитале». Марксистскую теоретическую практику эпистемологии, истории наук, истории идеологий, истории философии, истории искусства в большинстве случаев еще предстоит конституировать. Разумеется, нет недостатка в марксистах, работающих в этих областях и приобретающих в них большой реальный опыт; но дело в том, что они не могут опереться на что – то подобное «Капиталу» или революционной практике марксистов, существовавшей на протяжении целого века. Их практика по большей части – дело будущего, ее еще предстоит разработать или даже обосновать, т. е. поставить на теоретически верную основу, для того чтобы она соответствовала реальному, а не предполагаемому или идеологическому объекту и была действительно теоретической, а не технической практикой. Именно для достижения этой цели она нуждается в Теории, т. е. в материалистической диалектике как в единственном методе, который, обрисовав формальные условия их теоретической практики, способен ее предвосхитить. В этом случае использование Теории не сводится к применению ее формул (т. е. формул материализма, диалектики) к заранее данному содержанию. Сам Ленин упрекал Энгельса и Плеханова в том, что они внешним образом применяли диалектику к естественнонаучным примерам[79]79
  «Логику Гегеля нельзя применять в данном ее виде; нельзя брать как данное. Из нее надо выбрать логические (гносеологические) оттенки, очистив от Ideenmystik; это еще большая работа» (Ленин В. И. Философские тетради // Ленин В. И. Избр. соч., т. 5, ч. 2, с. 210).
  «Правильность этой стороны содержания диалектики (речь идет о «тождестве противоположностей» – Л. А.) должна быть проверена историей науки. На эту сторону диалектики обычно (например, у Плеханова) обращают недостаточно внимания: тождество противоположностей берется как сумма примеров («например, зерно»; «например, первобытный коммунизм». То же у Энгельса. Но это «для популярности»…), а не как закон познания (и как закон объективного мира)» (там же, с. 275) (курсив Ленина– Л. А.).


[Закрыть]. Внешнее применение того или иного понятия отнюдь не тождественно теоретической практике. Такое применение никак не изменяет полученную извне истину, оно лишь дает ей другое имя, но такое крещение неспособно произвести никакого реального преобразования истин, которые получают новые наименования. Так, например, применение «законов» диалектики к тому или иному результату, полученному в физике, ни малейшим образом не изменяет структуру и развитие теоретической практики физики; хуже того, оно может превратиться в идеологическое препятствие.