Текст книги "Философские трактаты"

Автор книги: Луций Анней Сенека

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Глава XV

1. Ни один из них не станет принуждать тебя к смерти, но каждый научит умирать. Ни один из них не украдет у тебя твои годы, но каждый охотно прибавит тебе своих. Среди них нет ни одного, с кем откровенная беседа была бы опасна, дружба – могла бы стоить головы, кто требовал бы разорительных знаков внимания. Ты вынесешь из них все, что захочешь. Если ты почерпнешь у них меньше, чем мог бы вместить, в этом будет не их вина.

2. Какое счастье, какая прекрасная старость ожидает того, кто отдаст себя под их покровительство! У него будет с кем порассуждать и о мелочах, и о самом главном; будет с кем посоветоваться каждый день о своих делах; будет от кого услышать правду без упрека и похвалу без лести; будет кому подражать.

3. Мы часто говорим о том, что выбирать родителей не в нашей власти, что жребий нашего рождения случаен. На самом же деле мы вольны по собственному усмотрению решать, где нам родиться. Есть семьи благороднейших умов и дарований; выбирай, какой семьи ты желаешь стать членом. Благодаря усыновлению, ты приобретешь не только имя; ты станешь наследником всего семейного достояния, а это такое богатство, которое тебе не придется сторожить, превратясь в жестокого скупца: его становится тем больше, чем больше людей, среди которых его разделят.

4. Твои новые родственники укажут тебе дорогу к вечности и помогут подняться на ту вершину, с которой никто никуда не падает. Это – единственный способ продлить наш смертный век, более того – обратить его в бессмертие. Почести, памятники, государственные постановления, которых добилось честолюбие, постройки, которые оно возвело, – все это быстро рушится; ничто не в силах противостоять старости, все сотрясающей и обращающей в развалины. Но то, что освящено мудростью, для старости неуязвимо; сколько бы ни прошло веков, оно не тускнеет, не уменьшается, напротив, с каждым столетием растет его слава, ибо близкое – всегда предмет зависти, а отдаленным проще восхищаться.

Итак, жизнь мудреца длится долго. Он не заключен в пределах того же земного срока, что прочие смертные: он не связан законами рода человеческого; все века служат ему, как богу. Проходит какое-то время: он сохраняет его в своем воспоминании; какое-то настает: он его использует; какое-то должно настать: он заранее предвосхищает его. И вот это соединение всех времен в одно и делает его жизнь долгой.

Глава XVI

1. Самая короткая и беспокойная жизнь бывает у людей, которые не помнят прошлого, пренебрегают настоящим, боятся будущего. Когда наступает конец, несчастные слишком поздно сознают, что всю жизнь были заняты, но ровно ничего не делали.

2. Не думай, пожалуйста, что если они иногда сами призывают смерть, это доказывает, что они прожили долгую жизнь: ничего подобного. Просто по неразумию они часто сами не знают, чего хотят, и устремляются как раз к тому, чего боятся; так нередко и смерть они призывают именно оттого, что страшатся ее больше всего на свете.

3. Не вздумай также считать признаком долгожительства и то, что многим из них день зачастую кажется непомерно длинным и они жалуются, что никак не дождутся обеденного часа. Дело в том, что как только они перестают быть вечно заняты и оказываются на покое, они не могут найти себе места, не зная, как распорядиться своим досугом, как выдержать его. И вот они начинают искать себе каких-нибудь занятий, а всякий перерыв между ними им в тягость, так что они, клянусь Геркулесом, мечтали бы просто перепрыгнуть через несколько дней, если, например, объявлен день гладиаторских игр или назначен срок другого долгожданного зрелища либо удовольствия.

4. Время, отделяющее их от исполнения желаний, кажется им непомерно долгим, зато сладостное для них время пролетает с головокружительной быстротой, укорачиваясь еще и по их собственной вине: не в силах остаться верными собственной страсти, они вечно перескакивают от одного вожделения к другому. День для них не столько долог, сколько ненавистен; зато как коротки кажутся им ночи, проведенные в объятиях шлюхи или за вином!

5. Вот откуда взялась кощунственная и безумная выдумка поэтов, будто Юпитер, вконец разомлевший от любовных наслаждений, удлинил ночь вдвое: пища поэтических мифов – человеческие заблуждения. Видимо, единственная цель, которую они преследуют, – посильнее раздуть пожар наших пороков, ибо к чему еще это может привести? Богам приписывается изобретение всех наших мерзостей, и любая человеческая испорченность, осененная божественным авторитетом, получает извинение и оправдание.

А людям – как могут не показаться слишком короткими ночи, покупаемые столь дорогой ценой? Ожидание ночи убивает их день, страх рассвета губит их ночь.

Глава XVII

1. Даже наслаждения их исполнены тревоги и разнообразных страхов; момент наивысшего восторга им отравляет беспокойная мысль: «Долго ли это продлится?» Именно такое чувство заставляло царей оплакивать свое могущество: их уже не радовало дарованное судьбой счастье, зато несказанно страшил грядущий конец.

2. Один персидский царь непомерной гордыни[67]67
  Персидский царь Ксеркс в походе на греков. Ср: Геродот. История, VII, 44.


[Закрыть] велел выстроить в степи свое войско, но не в силах сосчитать солдат, измерил лишь его длину и заплакал, что, дескать, не пройдет и ста лет, как из тысячи этих отборных юношей не останется ни одного. Но ведь сам он, обливавшийся слезами, вел их навстречу року; сам он, так тревожившийся о том, что будет с ними через сто лет, погубил их всех в течение немногих месяцев – кого в море, кого на суше, кого в битве, кого в бегстве.

3. Да разве не все их радости смешаны со страхом и тревогой? Ведь они порождены не основательными причинами, а ничтожной суетностью, которая затем их же и отравляет. Но если даже в те моменты, когда восторг, по их словам, поднимает их на неземные высоты, они не могут испытать чистой радости без примеси страха, то подумай, каковы должны быть времена, которые они сами называют несчастными?

4. Чем больше благо, тем больше связанное с ним беспокойство; чем полнее счастье, тем меньше можно на него полагаться. Чтобы удержать доставшуюся, нужна другая удача; если исполнилось то, ради чего ты приносил жертву, нужно скорее нести жертву за это исполнение – и так без конца. Все, что досталось благодаря везению, непрочно; чем выше поднимет случай, тем легче упасть. Но кого же будет радовать то, что в любой момент может упасть? Это значит, что не только самой короткой, но и самой несчастной жизнью живут люди, с превеликими трудами добывающие себе блага, обладание которыми потребует от них еще больших трудов.

5. Прилагаются все усилия, чтобы достичь желаемого, а сколько потом тревог, чтобы удержать достигнутое! Между тем безвозвратно уходящее время совсем не принимается в расчет: еще не закончены старые дела, как уже появились новые; один честолюбивый план порождает другие, надежда ведет за собой надежду. Но мы и не пытаемся положить конец нашим несчастьям, мы лишь наполняем их новым содержанием. Мы замучились, добиваясь почетных должностей для себя – теперь тратим еще больше времени, добиваясь для других. Не успели мы отделаться от тягостной роли кандидата – начинаем собирать голоса для кого-нибудь. Не успеем вздохнуть с облегчением, сложив обязанности обвинителя, – ан судейские полномочия уже тут как тут. А кто перестанет быть судьей – глядишь, уже назначен следователем или председателем суда. Вот человек состарился, управляя за жалованье чужими имениями, – теперь заботы о собственном, накопленном за все эти годы богатстве, и нет ему покоя.

6. Не успел Марий[68]68
  Гай Марий, семикратный консул (107, 104—100, 86 гг. до н. э.), перед этим прославился военными победами.


[Закрыть] снять солдатских сапог – а уже консульство требует себе всех его сил и внимания. Квинций[69]69
  Луций Квин(к)ций Цинциннат, дважды диктатор, один из самых легендарных и прославленных героев римской истории. Согласно легенде, когда римляне посылали за ним (458 и 439 гг. до н. э.), чтобы вручить ему диктаторские полномочия, ибо он один еще мог спасти государство, посланные находили его голого (единственную одежду он берег по бедности) за плугом; после исполнения диктатуры он тотчас отправился назад к своему плугу, ибо многочисленное семейство его голодало, ютясь в единственной комнате маленькой хижины: Цинциннат ни на грош не обогатился после полугода неограниченной власти.


[Закрыть] торопится сложить с себя диктатуру – его уже зовут скорее возвращаться к плугу. А вот Сципион[70]70
  Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235—183 гг. до н. э.), победитель Ганнибала, был обвинен в 187 г. вместе с братом во взяточничестве и после осуждения брата в 184 г. жил уединенно в своем Кампанском имении, где и умер год спустя.


[Закрыть]: юношей, еще не доросшим до таких дел, он пойдет на пунийцев; победитель Ганнибала, победитель Антиоха, украшение собственного консульства, поручитель братнего, он был бы вознесен на трон рядом с Юпитером, если бы сам не умерял народные восторги; но гражданские раздоры не дадут покоя спасителю, и вместо почестей, не уступающих божественным и презрительно отвергнутых юношей, старику достанется лишь одна радость – гордиться своим упрямым изгнанничеством. Никогда не будет недостатка в причинах для беспокойства – будь то страх за нынешнее счастье или перед грозящим несчастием; одна забота так и будет толкать жизнь к другой; вечно желанный досуг не наступит никогда.

Глава XVIII

1. Так вырвись же наконец из людского водоворота, дражайший Паулин, возвратись в тихую гавань: тебя и так носило по волнам дольше, чем это подобало бы твоему возрасту. Вспомни, сколько раз тебя застигала в море непогода; сколько домашних гроз пришлось тебе выдержать, сколько общественных бурь ты сам вызвал на себя. Поверь мне, в многочисленных трудах, заботах и тревогах ты вполне доказал уже свою добродетель; пора испытать, чего она стоит на досуге. Пусть большая и лучшая часть жизни отдана государству – но хоть какую-то часть принадлежащего тебе времени возьми себе.

2. Я не призываю тебя к ленивому и бездеятельному отдыху, не хочу, чтобы ты погрузился в дремоту или утопил свои живые дарования в любезных толпе наслаждениях: не это я называю покоем. Нет, тебя ждут великие дела, больше всех, за какие ты брался до сих пор с присущей тебе бодростью и рвением; и ты займешься ими вдали от тревог и людской суеты.

3. Ты поверяешь денежные счета со всего земного шара бескорыстно, словно чужие, тщательно, словно свои, видя в них священную обязанность, словно они общественные. Ты снискал себе любовь, занимая такую должность, на которой редко кому удается избежать ненависти. И все же, поверь мне, лучше подвести итог собственной жизни, чем заготовок государственного хлеба.

4. Твой дух полон жизни и бодрости, он способен еще к величайшим свершениям – так освободи же его от службы: она почетна, нет сомненья, но мало годится для блаженной жизни. Подумай: для того ли ты посвящал с малых лет все свое рвение изучению свободных наук, чтобы теперь заботиться о сохранности многих тысяч пудов пшеницы? Нет, от тебя ожидали большего и высшего.

В распорядительных хозяйственниках и усердных тружениках недостатка и без тебя не будет. Медлительные тяжеловозы гораздо больше подходят для перевозки грузов, чем кровные жеребцы; кто станет навьючивать тяжести на породистых скакунов?

5. И вот еще о чем подумай: сколько беспокойства и тревоги добавляется и без того к тяжкому бремени, которое ты на себя взвалил! Ведь тебе приходится иметь дело непосредственно с желудком человеческим; а голодный народ не слушает доводов, не оправдывает невинного, не смягчается мольбами о милости.

Совсем недавно, в те дни когда погиб Гай Цезарь, государственные закрома опустели настолько, что хлеба оставалось на каких-нибудь семь-восемь дней! (Если покойники могут что-нибудь чувствовать, как он, наверное, мучится, бедняжка, что римский народ-таки его пережил!) Пока он сооружал мосты из грузовых кораблей, превратив мощь империи в игрушки, вплотную приблизилось бедствие, самое страшное даже для осажденных неприятелем – недостаток продовольствия. Подражание безумному чужеземному царю, которого сгубила гордыня, едва не стоило нам голода и гибели, ибо за голодом неизбежно последовало бы крушение всего и вся[71]71
  Среди прочих дорогостоящих и эксцентричных затей императора Гая Калигулы была и такая: в 39 г. он, по рассказу Светония, «выдумал зрелище новое и неслыханное дотоле. Он перекинул мост через залив между Байями и Путеоланским молом, длиной почти в три тысячи шестьсот шагов: для этого он собрал отовсюду грузовые суда, выстроил их на якорях в два ряда, насыпал на них земляной вал и выровнял по образцу Аппиевой дороги… Я знаю, что, по мнению многих, Гай выдумал этот мост в подражание Ксерксу, который вызвал такой восторг, перегородив много более узкий Геллеспонт…» (Калигула, 19). Сенека сближает два события, отстоящих по времени на два года – строительство моста и голод 41 г.; по-видимому, между ними действительно была причинная связь: для строительства моста были взяты транспортные суда, перевозившие продовольствие.


[Закрыть].

6. Как же должны были чувствовать себя в те дни люди, которым была поручена забота о государственных запасах хлеба? Ведь им угрожали камни, мечи, огонь и сам Гай? Призвав на помощь все свое притворство, они скрывали чудовищный недуг, уже поразивший внутренности государства, и в этом был резон: некоторые болезни следует лечить, не рассказывая о них больному. Многие умерли от того, что узнали, чем больны.

Глава XIX

1. Скорее бросай это и уходи к делам спокойным, безопасным, великим! Неужели тебе безразлично, будешь ли ты по-прежнему заботиться о том, чтобы зерно доставлялось на склады без потерь, неразворованное мошенниками, нерастерянное лентяями, чтобы не подмокло, не испортилось, не сопрело, чтобы точно сходился его вес и объем, – или же приступишь к изучению священных, высших предметов и узнаешь, какова материя бога, его воля, его состояние, его форма; какая судьба ожидает твою душу; куда денет нас природа, когда освободит от тела; какая сила удерживает самые тяжелые части этого мира в середине, легкие подвешивает над ними, а сверх всего возносит огонь и заставляет светила двигаться каждое своим путем; и другое многое, исполненное невообразимых чудес?

2. Разве тебе не хочется оставить землю и устремить свой духовный взор туда, ввысь? Именно теперь, пока не остыла кровь, не иссякли силы, надо отправляться на поиски лучшего! Я предлагаю тебе такой род жизни, где тебя ожидают многочисленные благородные искусства, любовь к добродетели и практическое ее применение, забвение вожделений, познание жизни и смерти, глубокий покой.

Глава XX

1. Участь всех занятых людей достойна жалости, но самая жалкая доля досталась тем, кто занят даже не своими делами, кто засыпает, приноровляясь к чужому сну, гуляет, подлаживаясь под чужой шаг, кто даже любит и ненавидит по указке, хотя уж в этом-то, казалось бы, все свободны. Если бы они пожелали узнать, насколько коротка их жизнь, им достаточно было бы прикинуть, какая ее часть принадлежит им.

2. Поэтому не завидуй, когда видишь не в первый раз надетую претексту[72]72
  Т. е. людей, не в первый раз добившихся высших государственных должностей: преторы и консулы носили тогу-претексту белую, с пурпурной каймой.


[Закрыть], когда слышишь имя, знаменитое на форуме: эти вещи добываются ценой собственной жизни. Люди готовы убить все свои годы на то, чтобы один-единственный назывался их именем[73]73
  В римских летописях годы назывались не цифрами, как у нас, а именами консулов, которые избирались на год.


[Закрыть]. Иные не успевают добраться до вершин, к которым зовет их честолюбие: жизнь покидает их, когда они только начали в жестокой борьбе пробиваться наверх. Иные, продравшись сквозь тысячи бесчестных подлостей, все же вырываются к вершинам чести и славы, и тут только их осеняет горестная мысль, что все тяготы перенесены ими лишь ради надгробной надписи. Иные на склоне лет расцвечивают свое будущее лучезарными надеждами, путая старость с юностью, и дряхлые силы изменяют им в разгаре новых бесстыдно грандиозных предприятий.

3. Мерзок старик, испускающий дух посреди судебного заседания, разбирая тяжбу ничтожнейших склочников, жадно ловя одобрение ничего не смыслящих зрителей! Позор тому, кто умирает при исполнении служебных обязанностей, устав от жизни прежде, чем от работы! Позор тому, кто отправляется на тот свет, сидя за счетными книгами, на посмешище истомленному ожиданием наследнику!

4. Не могу не привести еще один пример, только что пришедший мне в голову. Гай Туранний[74]74
  Гай Туранний – префект анноны с 14 по 48 г. н. э., предшественник Паулина на этом посту.


[Закрыть] был старец редкой аккуратности, но когда ему перевалило за девяносто, Гай Цезарь освободил его от прокураторской должности без просьбы о том с его стороны. Тогда Туранний велел уложить себя на смертное ложе и оплакивать всем домом как покойника. И все домочадцы, собравшись вокруг, рыдали о том, что их престарелый хозяин получил, наконец, возможность отдохнуть, и траур не закончился до тех пор, пока старика не восстановили на работе. Неужели настолько приятно умереть занятым?

5. Впрочем, так устроено большинство людей: они жаждут работать дольше, чем могут. Они изо всех сил борются с телесной слабостью, и сама старость лишь оттого им в тягость, что не позволяет работать. Закон не призывает в армию после пятидесяти; не назначает в сенат после шестидесяти; добиться для себя досуга людям легче от закона, чем от самих себя.

6. Но пока они хватают, что можно, и становятся чужой добычей сами, пока не дают друг другу покоя, пока делают друг друга несчастными, – тем временем жизнь проходит, бесплодная, безрадостная, бесполезная для души. Никто не думает о смерти, всякий заходит в своих надеждах далеко вперед, а некоторые стараются забежать в своих планах вовсе по ту сторону жизни, заботясь об огромных надгробиях, о посвящении общественных зданий, о дарах, которые будут положены в погребальный костер, и о пышной всем на зависть похоронной процессии. А ведь прожили они, клянусь Геркулесом, так ничтожно мало, что следовало бы хоронить их при свечах и факелах[75]75
  В Риме не полагалось оплакивать умерших детей – они еще не приносили пользы государству, еще не были полноценными гражданами и, следовательно, людьми в полном смысле слова. Хоронить их разрешалось только ночью, при свете факелов и свечей. Сенека возвращается к началу трактата: девяностолетние старики умирают годовалыми младенцами, ибо подлинно прожитое время – только то, что было отдано философии и самосовершенствованию.


[Закрыть].

О СТОЙКОСТИ МУДРЕЦА,
или О том, что мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить.

К Серену

1. (1) Я утверждаю, Серен[76]76
  Анней Серен – близкий друг и, возможно, родственник Сенеки, намного младше его. Исполнял при Нероне должность praefectus vigilium – начальника ночной стражи. По рассказу Тацита, когда Нерон влюбился «в вольноотпущенницу по имени Акте и… стал понемногу выходить из-под опеки матери», «Агриппина с женским неистовством накидывается на сына, говоря, что его оспаривает у нее какая-то вольноотпущенница…» Тогда он вовсе «вышел из-под опеки матери и доверился руководству Сенеки, один из друзей которого, Анней Серен, изобразив влюбленность в ту же вольноотпущенницу и предоставив свое имя, чтобы можно было открыто одарять эту гетеру… первое время прикрывал таким образом любовные утехи юноши». (Анналы, 13, 12—13). Серен учился философии, по воззрениям своим был скорее всего эпикурейцем, и Сенека постоянно отечески наставлял его: ему посвящены О стойкости мудреца, О досуге, О душевном покое. Умер Серен молодым, в 62 г. (по-видимому, он был отравлен), раньше Сенеки, который горько оплакивает его гибель в Письме к Луцилию (63, 14—15).


[Закрыть], и не без основания, что между стоиками и всеми прочими, кто сделал мудрость своей специальностью[77]77
  Имеются в виду профессиональные философы.


[Закрыть], существует такое же различие, как между мужчинами и женщинами. В самом деле, и те и другие одинаково участвуют в человеческой жизни, но первые рождены повелевать, а вторые – повиноваться. Все прочие мудрецы обращаются к людям примерно так же, как домашние врачи-рабы к больным господам: слова их мягки и льстивы, и лечат они не тем средством, которое действует лучше и быстрее, а тем, на какое согласится больной. Стоики берутся за дело по-мужски и не заботятся о том, чтобы указываемый ими путь казался привлекательным для новичков: они ищут путь самый короткий, который сразу заставит нас карабкаться вверх к высочайшей вершине, недосягаемой для любых стрел, ибо она возвышается даже и над судьбой.

–(2) Но дорога, на которую нас зовут, чересчур крута и обрывиста.

–А вы думали, что дорога к вершине пологая? Впрочем, она далеко не так крута, как некоторые думают. Она только вначале выглядит непроходимым нагромождением валунов и скал, но так бывает чаще всего: глядя издали, видишь отвесную стену обрыва, ибо зрение наше обманывается большим расстоянием; а по мере того как подходишь ближе, картина, которую глаза принимали сначала за сплошную стену, открывается в подробностях, и то, что на расстоянии представало обрывом, оказывается пологим склоном.

(3) Помнишь, недавно, когда зашла речь о Марке Катоне, ты, не переносящий никакой несправедливости, возмущался, что Катона совсем почти не поняли его современники; что того, кто вознесся выше Помпеев и Цезарей, они ставили ниже Ватиниев. Тебе казалось позором, что с него сорвали тогу на форуме, когда он убеждал народ не принимать закона[78]78
  Речь идет о законопроекте Цецилия Метелла, народного трибуна и сторонника Помпея. По рассказу Плутарха, «Метелл, вступив в должность трибуна, принялся возмущать народ в Собрании и предложил закон, призывающий Помпея Магна как можно скорее прибыть с войском в Италию и взять на себя спасение государства от бед, которые готовит ему Катилина. Это был лишь благовидный предлог, самая же суть закона и его цель состояла в том, чтобы передать верховную власть над Римом в руки Помпея» (Катон, 26). В «день, когда народу предстояло одобрить или отвергнуть закон Метелла», он окружил форум отрядами «наемников-чужеземцев, гладиаторов и рабов», там же собралась «немалая часть народа, которая возлагала на переворот большие надежды и потому с нетерпением ждала Помпея, да и в руках Цезаря – в то время претора – была немалая сила» (там же, 27). Прорваться на форум из республиканцев удалось одному Катону; он вырвал свиток у читавшего вслух закон служителя и зажал рот рукой Метеллу; тогда его забросали камнями и палками, схватили, били, сорвали с него одежду и убили бы, если бы один из старых его противников не спас его, укрыв в храме Диоскуров.


[Закрыть]; что мятежная толпа тащила его от Ростр до самой Фабиевой арки, и ему пришлось всю дорогу выносить ругательства, плевки и множество других оскорблений со стороны обезумевшей черни.

2. (1) Я отвечал тебе тогда, что волнение твое оправдано, если ты переживаешь за государство, которое продавали с молотка с одной стороны Публий Клодий, с другой – Ватиний[79]79
  Публий Клодий – демагог – и Публий Ватиний – известный политический авантюрист последних лет Римской республики. Оба – пример беспринципности и бесчестности.


[Закрыть], да и вообще любой подлец, кому не лень; увлеченные и ослепленные вожделениями, они не понимали, что, продавая его, будут проданы с ним вместе.

Но за Катона я велел тебе не беспокоиться, ибо мудрецу нельзя нанести ни обиды, ни оскорбления, а в Катоне бессмертные боги дали нам такой образец мудрого мужа, до которого далеко и Улиссу и Геркулесу[80]80
  Герои греческой мифологии и эпоса: Одиссей, воплощение мудрости, и Геракл, олицетворение стойкости и верности.


[Закрыть] предшествовавших столетий. Наши стоики провозгласили их мудрецами за то, что они были неутомимы в преодолении трудностей, презирали наслаждения и победили всех чудовищ. (2) Катон не ходил с голыми руками на диких зверей: преследовать их – дело охотников и грубых дикарей; он не уничтожал огнем и мечом чудовищ и не застал те времена, когда можно было верить, будто небо держится на плечах одного человека[81]81
  В греческой мифологии небо держал на своих плечах титан Атлант (гора Атлас на северо-западной оконечности Африки).


[Закрыть]. Живя в тот век, когда старинная доверчивость была давно отброшена и человеческое хитроумие достигло вершины всякого искусства, он сражался с многоглавым злом честолюбия, с непомерной жаждой власти, которой не мог насытить даже весь земной шар, поделенный на троих[82]82
  Т. наз. «первый триумвират» – Помпей, Цезарь и Красс.


[Закрыть]; он один выступил против пороков вырождающегося общества, обваливающегося под собственной тяжестью; он стоял, держа на своих плечах рушащееся государство, насколько мог удержать его один человек, до тех пор, пока не рухнул вместе с бременем, которому так долго не давал упасть. Они перестали существовать одновременно, ибо разделить их было бы невозможно, да и кощунственно: ни Катон не пережил свободы, ни свобода – Катона. (3) И ты думаешь, что такого человека народ мог обидеть, лишив его претуры[83]83
  Катон был претором в 52 г. Претура – вторая после консулата высшая государственная должность в Риме.


[Закрыть] или сорвав с него тогу? Что плевками своих грязных ртов они могли осквернить эту священную голову? Мудрец вне опасности: ни обида, ни оскорбление не могут задеть его.

3. (1) Сейчас я так и вижу перед собой твою пылкую, кипящую негодованием душу; ты готов уже выпалить мне в ответ:

«Вот это-то как раз и лишает убедительности все ваши поучения. Вы обещаете много такого, во что не только поверить нельзя, но чего и пожелать невозможно. Вы длинно и высокопарно рассуждаете о том, что мудрец не бывает беден, однако не отрицаете, что у него часто нет ни раба, ни крыши над головой, ни пищи. Вы говорите, что мудрец всегда сохраняет здравый рассудок, однако не отрицаете, что он нередко ведет себя как помешанный, произносит безумные речи и отваживается на явно сумасшедшие поступки. Вы говорите, что мудрец не бывает рабом, однако не отрицаете, что он может быть продан, исполнять приказания и оказывать своему господину рабские услуги. Таким образом, вы только высоко задираете нос, но в суждениях своих не поднимаетесь выше общепринятого мнения, а лишь меняете названия вещей. (2) Я подозреваю, что нечто подобное кроется и за этим вашим, на первый взгляд таким красивым и величественным утверждением, что будто бы мудреца невозможно ни обидеть, ни оскорбить. Ты считаешь, что мудреца нельзя обидеть или что он не может обидеться? – тут очень большая разница. Если ты утверждаешь, что он спокойно снесет любую обиду, то в чем же его преимущество? Это дело самое обыкновенное, привычка научит ему любого, кого будут часто обижать, и называется оно – терпение. Если же ты утверждаешь, что его нельзя обидеть в том смысле, что никто не осмелится даже пробовать обижать его, тогда я сию минуту бросаю все свои дела и становлюсь стоиком».

–(3) Что до меня, то я, право же, вовсе не собирался украшать мудреца словесными венками воображаемых достоинств; я действительно полагаю его недосягаемым ни для каких обид. Ты спросишь: «Неужели в самом деле никто не будет нападать на него, никто даже не попытается обидеть?»

В природе вещей нет ничего настолько святого, на что не нашелся бы свой святотатец. Но горние высоты божества не оказываются ниже оттого, что существуют люди, пытающиеся нападать на высоко вознесенное над ними величие, до которого дотянуться они не в силах. Неуязвим не тот, кто не получает ударов, а тот, кому они не причиняют вреда. Через это уподобление я постараюсь объяснить тебе мудреца.

(4) Разве не очевидно, что несломленная сила – не та, на которую никто не нападал, а та, которую никто не победил? Неиспытанная мощь сомнительна, но та, что отразила все удары, по праву может считаться несокрушимой. Так и с природой мудреца: ты вправе признать ее лучше нашей, если обиды не причиняют ей вреда, а не в том случае, если ее никто не обижает. Ведь храбрым мужем я назову того, кого не сломили войны, кого не пугают подступающие вражеские полчища, а не того, кто жиреет на покое среди ленивых мирных народов.

(5) Поэтому я говорю так: мудрец неподвластен обидам; неважно, сколько в него выпустят стрел, важно, что он неуязвим для них. Есть камни настолько твердые, что их не берет железо: так, адамант[84]84
  Адамант (греч. «неукротимый») – легендарное вещество несокрушимой твердости; в мифах адамантовыми цепями скованы мятежные титаны в Тартаре; адамантом называли также булатную сталь и алмаз.


[Закрыть] нельзя ни рассечь, ни разрезать, ни распилить; без единой царапины отражает он всякую попытку нападения. Есть вещи, которые не берет огонь: посреди пламени они сохраняют обычный свой вид и не теряют твердости. Есть скалы, выступающие далеко в море, которое на протяжении многих столетий налетает на них со всей свирепостью, пытаясь разбить, однако на них не остается ни следа от бесчисленных ударов. Дух мудреца по твердости и силе не уступает всем этим вещам: он так же неуязвим для обид, как адамант для ударов.

4. (1) «Но разве ты не обещаешь, что обидеть мудреца никто и пытаться не станет, раз это невозможно?»

–Пытаться станет, но не достигнет своей цели. От низменных людей его отделяет такое большое расстояние, что никакая вредоносная сила просто не в состоянии до него добраться. Даже если самые могущественные люди, облеченные властью и окруженные толпой раболепных приверженцев, вознамерятся навредить ему, любой их удар теряет силу раньше, чем прикоснется к мудрости. Так снаряды, пущенные вверх из лука или метательной машины, взлетают высоко, порой даже скрываясь из глаз, но все-таки никогда не долетают до неба. (2) Может быть, ты думаешь, что когда глупый царь тучей стрел погасил дневной свет, хоть одна стрела попала в солнце?[85]85
  Царь – Ксеркс. Когда многомиллионной персидской армии преградили путь триста спартанцев в Фермопильском ущелье, Ксеркс послал сказать Леониду: «Лучников моих так много, что стрелы их могут закрыть солнце». На что Леонид отвечал: «Тем лучше – мы будем сражаться в тени».


[Закрыть] Или что когда он приказал сечь цепями море, ему удалось выпороть Нептуна?[86]86
  Тот же Ксеркс перед тем приказал высечь цепями Геллеспонт, рассердившись на море, разрушившее его понтонный мост. И то и другое – примеры кощунственной гордыни, superbia, худшего из человеческих пороков, согласно древним.


[Закрыть] Небесное не дается человеческим рукам; святотатцы, грабящие храмы и переплавляющие священные изображения, никакого вреда богам не причиняют. Точно так же и с мудрецом: наглость, грубая брань, высокомерие – это расточается на него напрасно.

–(3) Но все-таки было бы лучше, если бы никто и не хотел его обидеть.

–Чтобы исполнилось твое желание, человеческий род должен быть невинен, а это труднодостижимо. Кроме того, ненанесение обид – в интересах тех, кто склонен их наносить, а не того, кто все равно не воспримет их, даже если они будут нанесены. Более того, я, пожалуй, думаю, что спокойствие среди постоянных нападок лучше всего обнаруживает силу мудрости; как мощь полководца и отсутствие недостатка в людях и оружии лучше всего доказывается его спокойной уверенностью на вражеской земле.

5. (1) Если хочешь, Серен, давай отделим обиду от оскорбления[87]87
  Лат. iniuria и contumelia. Iniuria (букв. «несправедливость») – это обида действием, когда человека несправедливо убьют, ограбят, сожгут дом, перебьют родных, обвинят в преступлении и сошлют в изгнание. Contumelia не причиняет реального вреда, она просто унизительна, как брань, пощечина, публичный позор без справедливых к нему оснований.


[Закрыть]. Обида тяжелее; оскорбление легче и тяжело переносится лишь самыми щепетильными людьми: ибо оно не причиняет вреда, а только сердит. Бывают, однако, души настолько распущенные и суетные, что оскорбление полагают горше обиды. Ты можешь встретить раба, который предпочитает плети пощечине и согласен умереть под палками, лишь бы не слышать оскорбительных слов. (2) Мы дошли в нашей нелепости до того, что мысль о боли мучит нас не меньше самой боли, словно мы маленькие дети, пугающиеся темноты, гримас и уродливых масок; чтобы заставить их плакать, достаточно произнести неприятное слово или погрозить пальцем; обуреваемые собственными заблуждениями, они опрометью кидаются прочь от вещей самых ничтожных.

(3) Обида имеет целью причинить кому-либо зло. Однако мудрость не оставляет места злу. Единственное зло для нее – бесчестье, а оно не может войти туда, где уже поселились добродетель и честь. Следовательно, если без зла не бывает обиды; если зло – только в бесчестье; и если бесчестье не может коснуться того, кто исполнен честных достоинств, то обида не может коснуться мудреца. В самом деле, если обида есть принуждение стерпеть некое зло, а мудрец не терпит никакого зла, то обида мудреца не касается.

(4) Всякая обида отнимает нечто у того, кому наносится. Она либо умаляет наше достоинство, либо наносит ущерб телу, либо отнимает что-то из внешних по отношению к нам вещей. Но мудрецу нечего терять: все его достояние в нем самом, фортуне он не доверил ничего; все его добро помещено в самое надежное место, ибо он довольствуется своей добродетелью, которой не нужны дары случая и которая поэтому не может ни убавиться, ни прибавиться. Он совершенен, и потому ему некуда дальше расти; а отнять у него фортуна не может ничего, кроме того, что сама дала. Но добродетель дает не она, а потому и отнять ее не в силах.

Добродетель свободна, неуязвима, неподвижна, безмятежна; любой случайности она противостоит настолько твердо, что не только одолеть, но и поколебать ее невозможно. Не опуская глаз, она смотрит на орудия пытки и не меняется в лице, являются ли ей вещи страшные или приятные. (5) Итак, мудрец не может потерять того, потеря чего была бы для него чувствительна. Единственное его достояние – добродетель, которую нельзя отнять; все остальное дано ему во временное пользование; кого может тронуть потеря чужого имущества? А раз обида не может причинить вред чему-либо, что составляет собственность мудреца, ибо сохраняя добродетель, он сохраняет все свое при себе, значит, обиды у мудреца не бывает.

(6) Деметрий по прозвищу Полиоркет[88]88
  Деметрий Полиоркет («Осаждающий города»), или Великий – сын Антигона Одноглазого, одного из диадохов – преемников Александра Македонского; вместе с отцом правил в Азии (Памфилией, Линией, Фригией), с 292 по 287 гг. до н. э. царствовал в Македонии, Фессалии, Беотии и Аттике, откуда был изгнан диадохами; умер в 283 г.


[Закрыть] взял Мегару. Когда он спросил философа Стильбона, велики ли его потери, тот ответил: «Я ничего не потерял. Все мое со мной». А ведь все его имение стало добычей солдат, дочерей его захватил неприятель, родина подчинилась чужой власти, и самого его допрашивал царь, сидящий на возвышении в окружении победоносного войска. (7) Но он вырвал победу из царских рук и, стоя посреди захваченного города, доказал, что он не только не побежден, но и не понес никакого убытка. Истинные блага, на которые нельзя наложить руку, были при нем, а то, что было разгромлено и разграблено, он считал не своим, а посторонним, случайным, приходящим и уходящим по знаку фортуны. Он ценил все это, но не как свою собственность, зная, что всякое достояние, притекающее извне, скользко и ненадежно.

6. (1) А теперь подумай, какую обиду мог бы нанести подобному мужу вор или клеветник, злобный сосед или какой-нибудь богач, ищущий, над кем бы проявить власть на склоне бездетной старости, если ни война, ни неприятель, ни самый выдающийся мастер разрушения городов ничего не смогли у него отнять. (2) Среди блеска обнаженных мечей, в сутолоке занятых грабежом солдат, в море огня и крови, посреди сраженного и гибнущего города, между храмами, рушащимися на своих богов, один человек сохранял спокойствие.

Итак, у тебя нет причин считать мое обещание бесстыдным преувеличением; но если ты все еще не веришь, вот тебе мой поручитель. Тебе, наверное, не верится, что одному человеку может достаться столько твердости, столько величия духа; но вот выходит вперед Стильбон и говорит:

(3) «Не стоит сомневаться в том, что рожденный человеком может подняться выше человеческого; может без тревоги взирать на угрожающие ему муки, беды, язвы, раны, на горестное крушение всего, что его окружало; может равно спокойно переносить и жестокие удары и небывалые удачи, не отступая перед первыми и не обольщаясь вторыми; в самых разных обстоятельствах может оставаться одинаковым и равным себе и ничего не считать своим кроме себя, да и то только в лучшей своей части.

(4) Вот я стою перед вами, дабы доказать вам, что это возможно. Под натиском этого сокрушителя стольких государств от ударов тарана расползаются укрепления; высокие башни, незаметно подкопанные рвами и туннелями, внезапно оседают; стремительно растут насыпи, достигая высоты самих крепостей, – но нет таких машин, которыми можно было бы потрясти дух, укрепившийся на добром основании. (5) Я едва успел выбраться из-под развалин своего дома и, освещаемый со всех сторон пожарами, бежал от огня по крови; я не знаю, какая участь постигла дочерей – может быть, худшая той, что досталась городу; одинокий старик, окруженный отовсюду врагами, я заявляю, что все мое имущество в целости и сохранности. Я сохранил все, что было у меня моего. (6) Ты не вправе считать меня побежденным, а себя победителем. Твоя фортуна победила мою, только и всего. Я не знаю, где те бренные, меняющие хозяев вещи; что касается моих, то они при мне и при мне останутся. (7) Богачи потеряли свое имение, унаследованное от отцов; сладострастники – своих возлюбленных шлюх, на которых они истратили весь имевшийся у них стыд; честолюбцы потеряли курию, форум и прочие места, предназначенные для публичного совершенствования в пороках; ростовщики лишились табличек[89]89
  На табличках записывались имена должников, суммы долгов и проценты – аналог бухгалтерских книг.


[Закрыть], с помощью которых скупая алчность наслаждалась призраком воображаемых богатств. Что до меня, то все мое цело и нетронуто. Впрочем, расспроси лучше тех, кто плачет и причитает, кто подставляет обнаженную грудь под острия мечей, защищая свои деньги собственным телом, или кто, нагрузив все, что мог, за пазуху, бегом спасается от врагов».