Текст книги "Философские трактаты"
Автор книги: Луций Анней Сенека
Жанры:
Античная литература
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
Книга II
1. (1) В первой книге, Новат, у нас была очень благодарная материя: нетрудно скользить вниз, следуя наклонной плоскости пороков. Теперь нам нужно поставить вопрос уже: что дает начало гневу – решение или порыв? – то есть возникает ли он непроизвольно, сам по себе, или, как большинство других чувств, рождается внутри нас не без нашего ведома? (2) Нам придется спуститься в нашей с тобой беседе к предметам столь низким для того, чтобы впоследствии иметь возможность подняться выше. Точно так ведь в нашем теле сначала устанавливается его основа: кости, сухожилия, суставы, все жизненно важное, однако на вид малоприятное; затем на эту основу налагается то, что впоследствии составит красоту лица и всей внешности человека; и наконец, в самую последнюю очередь, по совершенно готовому уже телу разливается самое привлекательное и радующее глаз – цвет.
(3) Гнев возбуждается представлением о нанесенной нам обиде – в этом сомневаться не приходится. Но следует ли он сразу же за этим представлением, разгораясь сам, без всякого участия души, или приходит в движение лишь с согласия души, – это мы попробуем сейчас выяснить.
(4) Мы считаем, что гнев ничего не осмеливается предпринимать сам, действуя только с одобрения души. В самом деле, составить представление о понесенной обиде, возжаждать мести, затем связать первое со вторым и прийти к заключению, что меня нельзя обижать и что я должен быть отомщен, – все это не может быть делом порыва, возбуждающегося в нас без участия нашей воли. Порыв всегда прост; а тут мы имеем нечто сложное и составленное из многих частей. Человек испытал впечатление, понял нечто, возмутился, осудил, а теперь пытается отомстить: такого не может быть, если душа сама не присоединилась к непроизвольно тронувшему ее порыву.
2. (1) Ты спросишь: «А для чего нам, собственно, заниматься этим вопросом?» – Чтобы знать, что такое гнев. Если он рождается помимо нашей воли, то он не подлежит разуму. В самом деле, любое движение, возникающее в нас невольно, непобедимо и неизбежно, как мурашки по коже, когда нас неожиданно обрызгают холодной водой, или как отвращение при некоторых прикосновениях. Когда мы внезапно получаем очень дурные вести, волосы наши встают дыбом; когда мы слышим непристойные речи, по щекам разливается румянец, а когда заглядываем в пропасть, кружится голова. Все это – не в нашей власти, поэтому разум никак не может предотвратить этого. (2) Гнев же прогоняется убеждением, поскольку он – произвольный порок души и не принадлежит к числу тех порывов, которые вытекают из общих условий человеческой участи и потому бывают свойственны даже мудрейшим из людей; к этим последним следует отнести и тот первый укол, какой ощущает наша душа, восприняв обиду.
(3) Такой укол мы невольно чувствуем и глядя на представляемую на сцене драму, и читая о старинных событиях. Мы часто замечаем, что гневаемся, например, на Клодия[167]167
Публий Клодий Пульхр (ок. 100—52 гг. до н. э.) – одна из известнейших и одиозных фигур конца Республики; добиваясь должности народного трибуна (58 г.), сменил аристократическое родовое имя Клавдий на плебейскую форму Клодий. Виновник известного скандала с женой Цезаря, изгнания Цицерона и Катона Младшего; главарь одной из соперничающих банд, державших в страхе весь Рим. Убит в 52 г. до н. э.
[Закрыть], когда читаем, как он изгнал Цицерона и убил Антония; а кому не приходилось возмущаться выступлением Мария, проскрипциями Суллы? Кто не приходил в ярость против Теодота и Ахиллы, против того мальчика, что отважился на недетское преступление?[168]168
Мальчик – юный царь Египта Птолемей XIII Филадельф, младший брат Клеопатры; Теодот Хиосский – софист и наставник царя, согласно преданию, уговоривший его убить Помпея, чтобы угодить Цезарю; Ахилла – военачальник царя, непосредственный убийца Гнея Помпея, искавшего убежища в Египте после поражения при Фарсале (48 г. до н. э.). Все трое – ходячий пример низости и коварства.
[Закрыть] (4) Нас часто возбуждает пение или быстрый ритм, или воинственные звуки труб; страшная картина также волнует души, а зрелище казней, пусть наисправедливейших, повергает нас во мрак. (5) По той же причине мы начинаем смеяться со смеющимися, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.
Такой гнев – ненастоящий, как и печаль, которая хмурит наше чело, когда мы смотрим мимическое представление кораблекрушения, как и страх, морозом пробегающий по душам слушающих чтение о том, как Ганнибал после Канн осадил стены Рима. Все это – невольные движения души; не чувства, а некие первоначальные порывы, предшествующие возникновению чувств. (6) Так звук трубы вдруг заставит насторожиться бывшего солдата, хотя он давно мирный гражданин и одет в тогу; так боевые кони напрягаются, заслышав бряцанье оружия. Говорят, рука Александра всегда тянулась к мечу, стоило Ксенофанту заиграть на флейте.
3. (1) Ни одно из этих движений, случайно захватывающих наш дух, не следует называть чувством. Все это дух, так сказать, скорее претерпевает, нежели делает. Чувство же состоит не в том, чтобы быть тронутым представляющимися нам образами вещей, а в том, чтобы позволить увлечь себя и самому последовать за подобным случайным движением. (2) Если кто-нибудь, заметив бледность, выступившие на глазах слезы, или капли пота, глубокий вздох и внезапно вспыхнувшие глаза, или еще что-нибудь в этом роде, сочтет это признаком чувства и проявлениями души, то ошибется: все это – телесные, а не душевные движения. (3) Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; у самого великого полководца, когда два враждебных строя двинулись друг на друга, но еще не сшиблись, сердце словно подпрыгивает вверх и останавливается в горле; и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.
(4) Гнев должен не просто возникнуть: ему нужно разойтись. Гнев – порыв, но такой порыв, какого никогда не бывает без согласия души, ибо без ведома души не может идти дело о мщении и каре. Предположим, некто счел себя обиженным и хотел мстить, но по какой-то причине решил отказаться от этого намерения и тотчас успокоился. Такое движение, послушное разуму, я не называю гневом. Гнев – это то, что захлестнуло разум и увлекло его за собой. (5) Итак, первое волнение души, вызванное представлением об обиде – не больше гнев, чем само представление об обиде. А вот следующий порыв, в котором содержится уже не только восприятие, но и одобрение представления об обиде, – это гнев, возбуждение души ко мщению, основанное на суждении и воле. Никто никогда не усомнится в том, что страх предполагает бегство, а гнев – наступление; так поразмысли же хорошенько: можешь ли ты устремиться в наступление или избегать чего-либо без согласия твоей души.
4. (1) Узнай также, каким образом чувство начинается, растет и становится всепоглощающим: первое движение – невольное, как бы подготовка чувства и своего рода предостережение; второму уже сопутствует воля, но еще не упрямая; например, если меня обидели, мне следует отомстить, или если некто совершил преступление, то мне следует покарать его; третье движение – уже необузданное: оно желает мстить не потому, что так следует, а независимо от этого, и совершенно подчиняет себе разум. (2) Первого удара наш разум не может отвести от души, как не может предотвратить и тех непроизвольных движений тела, о которых мы говорили: мы не можем не зевать, когда другие вокруг зевают, не можем не зажмуриться, если нам внезапно ткнут пальцем в глаз. Над этим разум не властен; может быть, лишь привычка и постоянное внимание в состоянии ослабить такие непроизвольные движения. Второе же движение чувства рождается благодаря решению и решением же уничтожается.
5. (1) Теперь нужно разобрать еще вот какой вопрос: есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови; в гневе ли убивают они тех, кто ничем их не обидел, настолько, что и сами убийцы не считают себя обиженными? Таким были Аполлодор[169]169
Аполлодор – тиран города Кассандрии на Паллене (ок. 279 г. до н. э.), чья кровожадная жестокость вошла в поговорку. См.: Диодор Сиц. 22. 10 сл.
[Закрыть] или Фаларид[170]170
Фаларид – тиран Акраганта (570—554 гг. до н. э.) – ходячий пример свирепого кровопийцы.
[Закрыть]. (2) Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить. Он жаждет бить и терзать не ради мести, но ради удовольствия. (3) Отчего это бывает? Источник этого зла – гнев. Если ему часто дают волю и утоляют досыта, он доходит до полного забвения милосердия и вытесняет из души все человеческие обязательства по отношению к ближним, превращаясь в конце концов в жестокость. Эти люди лютуют, словно отдыхают, смеясь и радуясь и получая великое наслаждение, и на вид они сильно отличаются от тех, кто охвачен гневом.
(4) Рассказывают, что когда Ганнибал увидел ров, полный человеческой крови, он воскликнул: «Что за прекрасное зрелище!» Оно показалось бы ему еще красивее, если бы он наполнил кровью целую реку или озеро! Но стоит ли удивляться, что такое зрелище – самое захватывающее для человека, рожденного для кровопролития и с младенчества видевшего вокруг себя резню? Фортуна будет благосклонна к тебе и на протяжении двадцати лет станет потворствовать твоей жестокости; повсюду глаза твои будут находить любезное им зрелище: ты увидишь его и возле Тразумена, и у Канн, и, наконец, в родном своем Карфагене[171]171
У Тразименского озера в 217 г. до н. э. и при Каннах в 216 г. до н. э. римляне потерпели сокрушительные поражения от Ганнибала. Разрушения римлянами Карфагена в 146 г. до н. э. живой Ганнибал уже не видел – видимо, резне радовался его кровожадный дух.
[Закрыть].
(5) Волез[172]172
Луций Валерий Мессала Волез, консул 5 г. н. э., известный своей неслыханной жестокостью, по поводу которой был суд, специальное сенатское постановление и даже собственноручное письмо императора Августа.
[Закрыть], бывший не так давно при божественном Августе проконсулом Азии, обезглавил как-то в один день топором триста человек и, шагая с надменным лицом среди трупов, воскликнул по-гречески, словно совершил нечто великое и достопримечательное: «О царственное дело!» Что бы он натворил, если бы был царем? Это был уже не гнев, а нечто худшее и неисцелимое.
6. (1) «Однако, – возразят нам, – добродетель, столь благосклонная к делам чести, должна столь же сильно гневаться на дела позорные». Пусть бы нам лучше возразили, что, дескать, добродетель должна быть одновременно и велика и низменна. Ведь они говорят именно это: они желают и возвысить добродетель, поскольку радоваться правильным поступкам – дело славное и великое, и одновременно принизить ее, поскольку гневаться на чужое прегрешение – дело пренедостойное и свидетельствует о душевной узости. (2) Нет, добродетель никогда не позволит себе укрощать пороки, перенимая для этого их образ действий. Гнев для нее достоин порицания, ибо он сам ничем не лучше тех поступков, которые его возбуждают, а часто даже и хуже. Природное свойство добродетели – радость и веселье; гневаться, как и горевать – ниже ее достоинства. А ведь огорчение – спутник гнева: всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности. (3) Если мудрец должен гневаться на прегрешения, то он будет гневаться очень часто и тем сильнее, чем больше проступок; а это значит, что мудрец будет уже не просто разгневанным, но гневливым. Если же мы верим, что в душе мудреца нет места ни для сильного, ни для слишком частого гнева, то не лучше ли нам совсем освободить его от этого чувства? (4) Ведь об умеренности его не может быть и речи, если гнев должен соразмеряться с тяжестью прегрешения. Таким образом, мудрец будет либо несправедливым, равно гневаясь на неравные проступки, либо гневливым сверх всякой меры, если всякий раз в нем будет вспыхивать такой гнев, какого заслуживают совершенные преступления.
7. (1) Да и что может быть постыднее, чем мудрецу зависеть в своих чувствах от чужой испорченности? Выходит, Сократ никогда больше не сможет вернуться домой с тем же лицом, с каким выходил из дому? Ведь если мудрец должен гневаться на все позорные деяния, волноваться или огорчаться из-за всякого преступления, то нет на свете существа унылее, чем мудрец. Вся жизнь его будет проходить в гневе и горе. (2) Разве будет у него хоть миг, когда бы он не видел ничего, заслуживающего порицания? Стоит ему выйти из дому, как придется прокладывать себе путь среди преступников и стяжателей, мотов и бесстыдников, и все они счастливы своими пороками; куда бы он ни обратил взор, всюду глазам его представится что-нибудь возмутительное. Он просто обессилит, если станет требовать от себя гнева всякий раз, как для него найдется причина. (3) Вот несметные тысячи с рассветом хлынули на форум: до чего гнусны все их тяжбы, и насколько гнуснее их адвокаты! Один опротестовывает завещание родного отца, которое следовало бы уважить; другой тягается с собственной матерью; третий выступает доносчиком по тому преступлению, в котором он сам – очевидный виновник; вот избирается судья, который станет выносить приговоры за такие поступки, каких и сам совершал немало: а вокруг зрители, сбитые с толку речью защитника, выражают одобрение дурному решению.
8. (1) Но к чему перечислять по отдельности? Когда ты видишь битком набитый форум или переполненную площадку народного собрания, или цирк, в котором народ являет большую свою часть, – знай, что здесь столько же пороков, сколько людей. (2) Ты видишь их в тогах – но меж ними нет мира[173]173
Тога – символ мирной жизни.
[Закрыть]: за самое скромное вознаграждение каждый согласится погубить другого. Прибыль любого из них достигается только обидой и несправедливым убытком другого. Счастливого они ненавидят, несчастного – презирают; они не выносят тех, кто больше их, и сами невыносимы для тех, кто меньше. Они мечутся, подстрекаемые противоречивыми вожделениями, и ради малейшего удовольствия или пустяковой наживы согласятся, чтобы погиб хоть целый мир. Они живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся. (3) Это сборище диких зверей, только звери не кусают себе подобных и со своими живут в мире, а эти насыщаются, терзая друг друга. От бессловесных животных они отличаются одним: животные приручаются и становятся ласковыми к тем, кто их кормит; люди же в своем бешенстве пожирают и тех, кто вскормил их.
9. (1) Мудрец никогда не перестанет гневаться, если однажды начнет. Все кругом исполнено преступлений и пороков; их совершается столько, что не помогут самые суровые меры пресечения. Повсюду идет великое состязание в негодяйстве. Жажда грешить что ни день, то больше; стыдливости, что ни день, меньше. Вожделением и произволом проникнуто все в пределах видимости; изгнано всякое уважение к добру и справедливости, и преступления уже не совершаются украдкой. Они происходят прямо на глазах на каждом шагу; разложение и подлость настолько захватили все общество, взяли такую силу надо всеми сердцами, что невинность перестала быть редкой – стала несуществующей. (2) Разве лишь немногие отдельные личности нарушают закон? Со всех сторон словно по сигналу поднялся народ сметать границы между дозволенным и недозволенным;
(3) Однако тут перечислена лишь ничтожная часть преступлений! Поэт не описал нам два неприятельских стана, в которых ждут боя друг с другом сыновья одной матери, и отцов, сражающихся с детьми под противными знаменами; не описал, как рука гражданина тянет факел – поджечь отчизну; как летают повсюду буйные отряды конницы в поисках укрывшихся жертв проскрипций; отравленные ядом родники; моровую язву, пущенную рукой человека; ров, вырытый сыновьями для осады собственных отцов; переполненные тюрьмы; пожары, выжигающие целые города; правителей, после которых от граждан остаются одни могилы; тайные сговоры о царской власти и о погублении республики; прославление деяний, которые обычно зовутся преступлениями – до тех пор, пока закон в силах с ними справиться; грабеж, разврат, распутство, не брезгающее осквернять даже уста человеческие. (4) Добавь сюда откровенное предательство целых народов, бесстыдное нарушение договоров; всякий, кто сильнее, захватывает себе в добычу все, что не сопротивляется; мошенничество, воровство, обман, надувательство и неплатеж долгов: для судебных разбирательств не хватило бы и трех форумов[175]175
Т. е. Римский форум, форум Юлия Цезаря и форум Августа.
[Закрыть]. Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.
10. (1) Лучше поразмысли о том, стоит ли гневаться за ошибки? В самом деле, станет ли кто-то гневаться на людей за то, что они оступаются в темноте? Или на глухих за то, что они не слышат приказов? Или на детей за то, что они, бросив свои обязанности, наблюдают за играми и дурацкими проделками своих сверстников? Может быть, тебе захочется рассердиться и на больных или стариков – за то, что быстро утомляются? Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот – помрачение ума, и не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям. (2) Чтобы не гневаться попусту на отдельных людей, прости всех сразу, окажи снисхождение роду человеческому. Если ты станешь сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, тебе придется сердиться и на новорожденных – за то, что они непременно будут грешить. Разве кто-нибудь гневается на ребятишек, чей возраст еще не позволяет им различать, что хорошо, что плохо? Но если можно извинить ребенка, то с куда большим основанием можно извинить и человека – это будет только справедливо. (3) Такими уж мы уродились: животные, подверженные душевным болезням еще больше, чем телесным; и хотя острие нашего разума от природы не тупо и не лениво, мы плохо им пользуемся, служа один для другого примером порока. Но разве нельзя извинить человека, последовавшего за другими, которые вступили на дурной путь? Ведь он заблудился, идя по большой дороге. (4) Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников. Он понимает, насколько несправедливо и насколько опасно было бы гневаться на всеобщий порок.
(5) Гераклит, всякий раз, как выходил из дому и видел вокруг себя столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей, начинал плакать и жалеть всех попадавшихся ему навстречу прохожих, даже если они были веселы и счастливы; его душа была снисходительна и ласкова, но слишком слаба: его самого стоило оплакивать вместе с теми несчастными. Про Демокрита же рассказывают, наоборот, что он никогда не появлялся на людях без улыбки: до того несерьезным казалось ему все, чем серьезно занимались все вокруг. Но где здесь место гневу? Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.
(6) Мудрец не станет гневаться на тех, кто грешит. Почему? А потому что знает, что никто не рождается мудрым, но только становится; знает, что из каждого поколения выходит лишь один-два мудрых человека; потому что ему ясно видны все условия человеческой жизни, а на природу не станет сердиться никто, пока он в здравом уме. Не прикажешь ли ему удивляться, что на колючках лесных зарослей не висят сладкие яблоки? Что на сорной траве не вызревает полезное зерно? Никто не станет гневаться там, где порок стоит под защитой природы. (7) Так что мудрец станет относиться к заблуждениям спокойно и миролюбиво, а к согрешающим – не как враг, а как наставник, указывающий правильный путь; и каждый день, собираясь выйти из дому, он скажет себе: «Мне встретится много пьяниц, много сладострастников, много неблагодарных, много скупых и жадных, много таких, кому не дают покоя фурии честолюбия». На всех них он будет взирать с такой же благосклонностью, с какой врач смотрит на своих больных. (8) Разве тот, чей поврежденный корабль со всех сторон пропускает воду, станет гневаться на матросов или на сам корабль? Нет, он скорее поспешит на помощь, затыкая, где может, течь, где не может, вычерпывая воду, заделывая видимые пробоины, а против невидимых борясь неустанным трудом, и не бросит работы только потому, что сколько бы воды ни вычерпали, столько же наберется снова. Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело.
11. (1) Нам возразят: «Гнев полезен, поскольку позволяет избежать презрения, поскольку устрашает дурных людей». Во-первых, если гнев действительно так грозен, как кажется, то, вызывая страх, он тем самым вызывает и ненависть; внушать страх гораздо опаснее, чем презрение. Если же гнев бессилен, он становится предметом тем большего презрения и насмешек: в самом деле, что может быть нелепее попусту бушующей ярости?
(2) Во-вторых, не все оказывается тем сильнее, чем больше внушает страх. Я бы не хотел, чтобы мудрецу говорили, что «оружие у мудреца то же, что и у дикого зверя, – страх, который он вызывает». Разве не внушают страха лихорадка, подагра, злокачественный нарыв? Неужели от этого в них появляется что-то хорошее? Или наоборот: все они презренны, позорны и отвратительны, и оттого-то их так боятся? Гнев сам по себе безобразен и не страшен, а боятся его большинство людей по той же причине, что маленькие дети боятся безобразной маски.
(3) Страх всегда возвращается и словно волна окатывает тех, кто его вызывает, и человек, которого боятся, никогда сам не чувствует себя в безопасности, – об этом ты не подумал? Припомни-ка, кстати, тот стих Лаберия[176]176
Децим Лаберий (106—43 гг. до н. э.) – римский всадник, известный мимограф.
[Закрыть], который, прозвучав в театре во время гражданской войны, произвел на всех такое впечатление, словно раздался вдруг голос общего народного чувства:
«Бояться многих должен тот, кого боятся многие»[177]177
Фр. 126 (Comicorum Romanorum Fragmenta / Ed. O. Ribbeck.) Этот стих произносился, по-видимому, самим Лаберием, который по просьбе Юлия Цезаря выступил в 46 г. до н. э. в своем миме (несмотря на всадническое достоинство) в роли раба-сирийца. Адресован стих, по-видимому, самому Цезарю (см. Макробий. Сатурн. II. 7. 4).
[Закрыть]. (4) Так природа установила: кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди при малейшем шорохе! В какое волнение приходят самые свирепые звери от любого незнакомого запаха, тени! Все, что вселяет ужас, само трепещет. Вот отчего ни один мудрец не пожелает внушать страх и не станет считать гнев чем-то великим на том лишь основании, что его боятся: ведь боятся часто самых презренных вещей: яда, смертоносных костей[178]178
ossa pestifera (или mortifera) – вероятно, орудия злого колдовства – см., например: Тацит. Анналы. II. 69; Гораций. Сатиры. I. 8. 22.
[Закрыть], укусов бешеных собак.
Огромные стада диких животных не решаются переступить через веревку, к которой привязаны перья, и загоняются таким образом в засаду; эта веревка так и называется formido – «ужас». (5) Тут нет ничего удивительного: неразумные существа боятся пустяков. Движение колесницы и вращение ее колес заставляет львов забиваться назад в клетку; слоны пугаются поросячьего визга. Именно так мы боимся гнева: как дети – темноты, как звери – красных перьев. В самом по себе гневе нет ни твердости, ни смелости, но на легкомысленные души он действует.
12. (1) Мне возразят: «Если ты хочешь истребить в природе вещей гнев, тебе придется сначала истребить испорченность; однако ни то, ни другое невозможно». – Во-первых, несмотря на то, что в природе вещей есть зима, кто-то может и не замерзнуть. Несмотря на существование жарких месяцев, кто-то может и не страдать от жары. Либо благодетельное убежище защитит его от ежегодных периодов неумеренной жары и холода, либо телесная выносливость позволит ему не чувствовать ни того ни другого.
(2) Во-вторых, измени-ка чуть-чуть свое возражение: если ты хочешь впустить в душу гнев, тебе придется сначала истребить в ней добродетель, ибо добродетели и пороки несовместимы, и никто не может гневаться, оставаясь одновременно добрым человеком – не более, чем быть одновременно здоровым и больным.
(3) Ты скажешь: «Нельзя совсем изгнать гнев из души – этого не потерпит человеческая природа». Ничего подобного: нет таких трудностей, которых не одолел бы ум человеческий, которые не стали бы понятными и простыми благодаря постоянному упорному размышлению; нет чувств настолько неистовых и своевольных, чтобы их нельзя было укротить с помощью дисциплины. (4) Дух добьется всего, что сам себе прикажет. Есть люди, научившиеся никогда не улыбаться; есть такие, что лишили свое тело вина, другие – любви, третьи – воды; иной приучил себя довольствовать коротким сном и бодрствует сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. Есть еще тысяча других навыков, в которых человеческое упорство преодолевает всякое препятствие; они свидетельствуют о том, что душа вынесет любую трудность, если сама себе прикажет быть терпеливой. (5) Все люди, о которых я только что говорил, за столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение: в самом деле, какая великолепная награда может ждать того, кто задумал научиться ходить по натянутым веревкам? Или перетаскивать на спине невероятные тяжести? Или день и ночь не смыкать глаз? Или опускаться на дно моря? И тем не менее, несмотря на то что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца. (6) Неужели же мы, кого ожидает величайшая в мире награда – безмятежное спокойствие счастливого духа – не призовем на помощь все наше терпение? Ведь это же так замечательно, избавиться от гнева, худшего из зол, а вместе с ним – от бешенства, свирепости, жестокости, ярости, от всех сопровождающих его чувств!
13. (1) Не следует нам искать себе оправдания, говоря, что гнев либо полезен, либо неизбежен; да и есть ли, наконец, такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках? Не говорите, что его нельзя истребить; мы болеем исцелимыми недугами, и сама природа, родившая нас для правильной жизни, поможет, если мы захотим исправиться. Многие утверждали, что путь к добродетели крут и тернист; ничего подобного: можно дойти по ровной дороге. (2) Это не пустые слова: я сообщаю вам самую серьезную и важную вещь. Путь к блаженной жизни легок: только вступите на него, и да помогут вам добрые предзнаменования и сами боги. Куда труднее делать то, что вы делаете. Какой отдых лучше душевного покоя, какой труд тяжелее гнева? Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания. (3) От гнева нужно избавляться; с этим отчасти соглашаются и те, кто говорит, что его нужно уменьшать. Лучше отбросить его совсем – от него никогда не будет ничего путного. Без него легче и справедливее пресекаются преступления, наказываются и исправляются злодеи. Для того чтобы исполнить все, что нужно, мудрец не нуждается в помощи какого бы то ни было зла. Он не подпустит к себе ничего, что придется потом с величайшим трудом и вниманием удерживать в границах допустимого.
14. (1) Итак, гневливость недопустима ни при каких обстоятельствах; иногда приходится притвориться разгневанным, когда нужно разбудить лениво дремлющие души слушателей, как упрямых и ленивых лошадей мы заставляем сдвинуться с места с помощью палки или факела. Иногда нужно пронять страхом тех, на кого не действуют разумные доводы. Однако по-настоящему гневаться не полезнее, чем горевать или бояться.
(2) «Что же, разве не бывает случаев, возбуждающих в нас гнев?» – Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. Одержать победу над своей душой совсем нетрудно: ведь даже атлеты, упражняющие лишь низшую часть своего существа, спокойно переносят боль ударов – ведь им надо изнурить противника; и сами наносят удары не тогда, когда велит им гнев, а когда диктует удобный случай. (3) Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства, и все его помышления сводятся к одному – как бы навредить побольше. Нередко бывают обстоятельства, в которых разум советует набраться терпения, а гнев – добиваться возмездия, и, послушавшись его, мы запутываемся в новых бедах, гораздо страшнее первых. (4) Случалось, что люди, не пожелавшие спокойно снести одно-единственное слово, отправлялись в изгнание, а на тех, кто не пожелал молча снести легкую обиду, обрушивались тяжелейшие бедствия; кто возмущался малейшему ущемлению своей неограниченной свободы, те навлекли на себя рабское ярмо.
15. (1) «И все-таки в гневе есть что-то благородное. Ты сам признаешь это: посмотри на германцев и скифов – племена, более других склонные к гневу». Верно, мужественные и крепкие от природы характеры бывают склонны ко гневу до того, как их смягчит дисциплина. Есть прирожденные качества, которые бывают свойственны лишь более благородным характерам, как пышная растительность признак тучной, хотя и невозделанной земли, как высокий лес вырастает лишь на плодородной почве. (2) Точно так же и мужественные от природы характеры – подходящая почва для гневливости; огненно-кипучие, они не терпят ничего мелкого и низкого; однако их жизненная энергия требует обработки и совершенствования, как все, что произрастает лишь по милости природы без участия искусства; если такой характер быстро не укротить, все, из чего могло бы получиться мужество, превратится в опрометчивую дерзость. (3) А что? Разве более мягким душам не сопутствуют и более мягкие пороки, как чрезмерная сострадательность, любвеобильность, застенчивость? Таким образом, даже по недостаткам человека я могу показать тебе его превосходные природные задатки; и тем не менее, даже будучи признаками лучшей природы, они не перестают от этого быть пороками.
(4) Кроме того, все эти племена, свободные благодаря дикости, как львы или волки, так же неспособны к рабству, как и к господству над другими. Ибо сила их характера не столько человеческая, сколько дикая и неуправляемая. Но никто не может повелевать, не умея подчиняться. (5) Вот отчего власть всегда оставалась в руках народов, живущих в умеренном климате. Жители холодного севера отличаются неукротимыми характерами, как говорит поэт: «Своего подобие неба»[179]179
Фр. 359, 25 (Fragmenta Poetarum Romanorum, Baerens).
[Закрыть].
16. (1) «Однако животные, более других подверженные гневу, считаются самыми благородными». Ставить их в пример человеку было бы заблуждением, потому что у них вместо разума – порыв, а у человека вместо порыва – разум. Но даже и среди животных, что одним хорошо, нехорошо другим: львам помогает гнев, а оленям страх, коршуну – нападение, голубке – бегство. (2) Более того, неверно даже и то, что всякое животное тем лучше, чем больше склонно ко гневу. Я согласен, что это верно применительно к хищникам, питающимся своей добычей: тут чем гневливее зверь, тем он лучше. Но быков и лошадей я стану хвалить не за гневливость, а за выносливость и терпение: они должны слушаться узды. Ну и наконец, ты выбрал крайне неудачный образец: зачем призывать человека подражать животным, когда есть вселенная и есть бог, которого одному лишь человеку из всех животных дано понимать – для того, чтобы подражать ему.
(3) «Но гневливые люди считаются самыми простыми и искренними (simplicissimi)». Они кажутся простыми по сравнению с лжецами и притворщиками, потому что они действительно не притворяются. Однако я назвал бы их не простыми, а безалаберными: так мы называем дураков, расточителей и любителей роскошной жизни, да и вообще такое имя подходит к любому пороку, не соединенному с хитростью.
17. (1) «Иногда оратору полезно бывает разгневаться – он тогда говорит лучше». – Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится и к судьям, и к выступающим на сходках: повсюду, где нам нужно бывает направить чужие души туда, куда мы считаем нужным, мы изображаем то гнев, то страх, то сострадание, чтобы внушить эти чувства другим; и часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.
