Текст книги "Врата ада"

Автор книги: Лоран Годе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

XXII
Там, «где облегчают страдания»
(август 2002)

Я стою перед высоким зданием больницы Сан-Джованни Ротондо. До чего все уродливо. Больница сурова и печальна, похожа на тюрьму. Над главным входом величественная надпись, мимо нее не пройдешь равнодушно: Здесь облегчают страдания. Я знаю, что все это ложь. Эта надпись означает совсем другое. В этой больнице страдания не облегчают. Здесь просто страдают. Вот что это означает. Вас просто предупреждают, что здесь чаще умирают, чем выздоравливают, умирают в муках, лихорадке и удушье. Мать там, за этими стенами. Не знаю, в каком состоянии. Я доехал до края света, я ее нашел. Здесь облегчают страдания. Я уже знаю, что возненавижу это место, как ненавижу этот город и заполонивших его паломников. Повсюду: на стеклах машин, в окнах лавок, в бумажнике каждого жителя красуется бородатая физиономия того, кого они почитают святым. Это город Падре Пио, священника-чудотворца, который исцелял больных и прятал свои стигматы под шерстяными митенками. Люди приходят сюда со всех окрестностей, а может, и со всей страны, надеясь, что стены больницы сохранили его дух и его дар. Я в это не верю. Здесь облегчают страдания. Словно предупреждение. За этой дверью корчатся в муках раковые больные. За ней – бессонные ночи и рыдания обреченных. И бесполезные молитвы родных, которые перебирают четки, стирая себе пальцы в кровь, в то время как умирающие, тараща большие птичьи глаза, хватают ртом воздух, чтоб хоть немного отсрочить свой конец. За этой дверью приступы кашля, горячка и бред, и бесконечные операции, после которых вокруг хирургических столов остаются пятна отслужившей свое крови. Здесь облегчают страдания. И все молятся во избавление от них.

Я злобно смотрю на здание больницы. Если бы не мать, я бы ни за что не переступил через ее порог. Плюнул бы и вернулся туда, откуда приехал. Но мать здесь. Я знаю, что она здесь. Она не могла умереть. Я должен завершить то, что затеял. Глубоко вздыхаю и беру себя в руки. Не плюю на землю. Не сажусь в машину, проклиная уродство этого города. Я опускаю голову и поднимаюсь по широкой лестнице, проходя вслед за всеми теми, кто прошел здесь до меня, под этой надписью. На самом деле я такой же, как все, я тоже надеюсь облегчить здесь свои страдания и найти поддержку. У меня свои раны, и я хочу залечить их. Я такой же, как они. Как бы мне хотелось увидеть удивленную улыбку того, кого здесь спасли и кто никак не может поверить в свое чудесное исцеление.

XXIII
Последний коридор
(август 2002)

– Кем вы приходитесь Джулиане Маскерони?

Женщина напротив меня – ей около пятидесяти, вид неприветливый – кладет руку на стол, поднимает голову, вертит в пальцах ручку.

– Я ее племянник, – говорю я.

Почему я не сказал, кто я на самом деле? Не знаю. Словно мне хочется приблизиться к Джулиане постепенно, с осторожностью. А может, для того, чтобы мать первой узнала обо мне и чтобы до нее никто не проведал, кто я.

Старшая медсестра не выражает никакого удивления. Помечает что-то в своих бумагах, потом начинает говорить. Сначала я не слушаю ее. Оглядываю маленький запыленный письменный стол, тесное помещение, убожество обстановки. Ее речь монотонна, бесстрастна и скучна, как протокол. Слова вяло слетают с ее губ. Рассказывает о лечении. Предупреждает, что не следует питать иллюзий. Намекает, что лечение направлено только на то, чтобы замедлить процесс. Потому что – и это она повторяет дважды – эта болезнь неизлечима. Старческое слабоумие – наконец выговаривает она и, сделав паузу, добавляет:

– Она пришла сюда, чтобы помогать нам. Более пятнадцати лет отработала нянечкой. А потом заболела сама.

Я поднял голову.

– Вы отдаете себе отчет, в каком она состоянии? – спрашивает она, чтобы проверить, все ли я понял. Голос у нее стал громким и резким. Она поднимает на меня глаза. Я стою неподвижно. И она принимается подробно описывать мне состояние больной: Джулиана, моя мать, стала терять рассудок уже давно. Болезнь быстро прогрессировала. Все началось с потери памяти. То, что случилось с ней когда-то, она помнила очень отчетливо, но забывала, что ела два часа назад, и даже не помнила, ела ли вообще.

Медсестра продолжает рассказывать мне о болезни матери: слабоумие изгрызло ее мозги, как парша. Некоторое время назад она перестала узнавать знакомых – даже нянечек, которых видит десять раз на дню. Если нянечка заходит к ней в палату, она спрашивает, как ее зовут, словно видит впервые. Она страдает недержанием мочи, часто кричит, иногда за едой. Ее преследуют кошмары. Терзают ужасные видения. Все это очень странно, – добавляет медсестра, – ведь больная не так уж стара. Ей нет и шестидесяти, но она чувствует себя, как девяностолетняя.

– Теперь вы все знаете и должны подготовиться к встрече, – заключает медсестра, глядя на меня маленькими суровыми глазками. – Это тяжело. Не знаю, когда вы в последний раз видели вашу тетушку, но та женщина, с которой вы встретитесь сейчас, мало на нее похожа.

Я молчу. Не стану же я рассказывать ей, что в последний раз видел Джулиану, которая мне не тетка, а мать, давно позабытая мать, в тот самый день, когда меня убили на улицах Неаполя двадцать два года назад? И о том, что сегодняшнее ее состояние – следствие горя, которое свалилось на нее в тот день. Горя, которое все это время усугублялось, поглотило ее целиком, и она подчинилась ему с такой яростью, что возненавидела отца, который бездействовал, возненавидела свою жизнь, в которой после моей смерти осталась лишь пустота. И решила, что самое лучшее для нее, вернее единственное, на что она способна, – это вернуться в свой жалкий городок Каньяно и похоронить себя там заживо.

Конечно, она не подозревала, что смерть сыграет с ней страшную шутку и проберется в ее голову, которую будет уничтожать медленно, жестоко, превращая ее саму в безумную куклу. Что жизнь ее закончится здесь, в грязных коридорах геронтологического отделения больницы Сан-Джованни Ротондо, среди еле двигающихся больных, сгорбленных от одиночества и беседующих со стенами тихим боязливым голосом. Но, быть может, в глубине души ей на это наплевать. Я почти в этом уверен. Здесь или в другом месте, ей все равно. Она уже давно мертва.

– Поймите, – вновь заговорила медсестра, которая все же хочет убедиться, что я все понял, – очень мало шансов, что она вас узнает.

– Знаю, – улыбаюсь я.

И правда, шансов мало. Как она сможет узнать своего сына, с которым рассталась июньским утром 1980 года на пороге двери, после того как одела его и препоручила отцу? Вспомнит ли она, как в последний раз причесала и поцеловала меня? Но я помню тебя, Джулиана. Помню улыбающейся, помню твой виноватый взгляд – ведь в тот день ты уходила слишком рано. Ты клялась себе, что вечер посвятишь сыну и, как только вернешься, наверстаешь украденное у вас время, – ведь ты не подозревала, что тебе позвонят по телефону и этот звонок навсегда разобьет твою жизнь: ты побежишь куда-то, задыхаясь, с бескровными губами, а потом будешь плакать и плакать, без конца. Мать, я не видел тебя двадцать два года. Ты сдалась, решив, наверно, что тебе незачем больше жить и незачем вспоминать лица и имена. И теперь ты только и делаешь, что уничтожаешь свою память, ты больше не хочешь ничего помнить, ведь даже сына, того, кто был тебе дороже всего, в ней уже нет. Ты живешь среди кошмаров и стонов, испуганная и одинокая. Я знаю. Джулиана. Я встаю. Благодарю медсестру и протягиваю ей руку, чтобы ей не пришло в голову проводить меня. Она называет номер палаты. 507. Джулиана. Пора.

XXIV
Нас снова трое
(август 2002)

Я иду по коридору западного крыла. Из громкоговорителей, установленных по всей больнице, разносится голос – голос, созывающий на молитву. Во всей больнице мужчины и женщины, у которых еще остались силы, тихо прикрыв глаза, читают Ave Maria, чтобы облегчить страдания умирающих. Я не останавливаюсь, не молюсь, я иду дальше.

Палата 507. Останавливаюсь. Я у цели. Я здесь, мать. Через несколько мгновений я открою дверь и увижу тебя. Пытаюсь представить себе, как это будет. Когда я войду, ты будешь стоять ко мне спиной. Меня, конечно, удивит теснота палаты: маленькая квадратная комнатка, в которой почти все занято кроватью. Окно в глубине, видны деревья. Все больничные палаты одинаковы. Итак, ты будешь стоять у окна, в бесформенном, обвисшем халате, не подпоясавшись. Я помолчу немного, а потом негромко окликну тебя. Джулиана! Ты медленно обернешься. В этот момент я пойму, что ты тихонько разговариваешь. Давно ли ты стоишь вот так у окна и с кем беседуешь? Ты смотришь на меня, пытаясь понять, кого я тебе напоминаю. Откуда я и какое отношение имею к тебе, к твоей прошлой жизни. Тогда я, наверно, скажу: «Я твой сын» – тихо-тихо, шепотом, словно прося прощения. «Я твой сын», но не решусь подойти к тебе. Твои брови нахмурятся. Лицо исказится недоверчивой гримасой. Ты постараешься что-нибудь вспомнить. Но вспомнишь ли ты своего сына? Своего Пиппо, которого ты так давно не видела и постаралась совсем забыть?

Я прислоняюсь спиной к стене. Дверь справа от меня. Я стараюсь успокоиться, потом, очень медленно, осторожно, нажимаю на ручку двери.

Я умер, Джулиана, я умер, мать, и я возвращаюсь. Со мной отец, я несу его в себе. Пора тебе узнать, что он пошел за мной в ад и сделал то, о чем ты его просила. Я похож на него, правда? Чертами и овалом лица. Возможно, это смутит тебя больше всего. Ты вдруг подумаешь, не Маттео ли это здесь, перед тобой, но только почему он так молод. Все смешается в твоей голове, мать, и это нормально. Я пришел, чтобы ты в мыслях поцеловала Маттео, чтобы он почувствовал там, где он сейчас, что ты снова любишь его. Только он один во всем мире смог совершить такое. Я сын, вернувшийся из преисподней. Ты будешь смотреть на меня. Мать. Ты уже не сможешь отвести от меня глаз и внезапно улыбнешься. Улыбнешься улыбкой древней, как мир, но в ней будет свет первого дня творения.

Я набираю в грудь воздух, как перед прыжком в воду. Открываю дверь. В глаза мне бьет белый свет.

Мы снова втроем. Вместе с отцом я вхожу в палату, где ты живешь со своим безумием. Он дрожит, как и я, хотя никогда ничего не боялся. А сейчас ему страшно. Он так давно ждет, что ты посмотришь на него с любовью. Я открываю дверь. В это мгновение, Джулиана, смерть больше не существует. Нас трое, и мы живы. Свет в этой жалкой комнатке на несколько секунд обретает яркость мирных дней. Я перед тобой и не решаюсь подойти к тебе. Я смотрю на тебя. И говорю: «Я твой сын». Слышишь ли ты меня? Понимаешь ли ты меня, несмотря на все свое безумие? Ты смотришь на меня. Долго. Странно. Я застыл на месте. Отец тоже притих. Мы здесь. Все трое. Время словно остановилось. Потом, с изяществом и неспешностью счастливых времен, ты раскрываешь нам свои объятья.

Я написал эту книгу для близких мне людей, которых уже нет в живых. Для мужчин и женщин, общение с которыми помогло мне стать собой. Для тех, кто вложил в меня частичку себя. Для родственников и друзей, с которыми мне посчастливилось встретиться в жизни. Все они, покидая этот мир, унесли с собой и частичку меня самого. Позвольте мне назвать их поименно: Матиас Кузен, Жан-Ив Дюбуа, Симона Годе, Серж Годе, Лино Фуско, Юбер Жинью. Я буду счастлив, если эта книга развлечет их. То, что написано здесь, оживает там.