Текст книги "Врата ада"

Автор книги: Лоран Годе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

IX
Призраки Авеллино
(август 2002)

Я еду уже больше часа. Миновал Везувий и неаполитанскую бухту. Шоссе почти пустынно. Эта дорога ведет к Бари. Я начал подниматься по горам Авеллино, в открытые окна машины врывается воздух, он прохладнее, чем на побережье. Еду очень быстро. Прямо на восток, взбираясь на крутые холмы. Вскоре покажется Авеллино с его современными постройками. С этим городом мы ровесники. Он возник в 1980 году, после землетрясения[8]8
  Имеется в виду землетрясение, которое произошло в Южной Италии 23 ноября 1980 года. В результате семи толчков силой 6,6 баллов по шкале Рихтера погибло 3 тысячи человек, столько же было покалечено, остались без крова 200 тысяч человек.


[Закрыть]. Именно здесь был его эпицентр, но пострадали и Неаполь, и вся Южная Италия. А здесь все погибло за несколько секунд. Я проезжаю прямо по тому месту, где случился этот чудовищный взрыв, сравнявший с землей тысячи домов на многие километры вокруг. Тут все было отстроено заново, по шаблону, ведь уцелевшим надо было где-то жить. Исчезла прежняя красота и налет старины. История оказалась погребенной в строительном мусоре. И, в конечном счете, эта обезличенная современность – самое ужасное следствие того, что случилось.

Я пересекаю зеленые холмы Авеллино. Мне стыдно. Мне всегда казалось, что это я стал причиной природного катаклизма. Никому не могу об этом сказать, знаю, что меня примут за сумасшедшего, но так ли уж это невероятно? Гарибальдо столько раз пересказывал мне историю Фридриха II, ссылаясь на то, что слышал от professore. Если все это правда, так ли уж невероятно, что смерть решила отомстить за оскорбление? И в тот день дала волю своей ярости. Она поглотила тысячи мужчин, женщин и детей, целые семьи погибли за одну секунду под обвалившимися крышами или рухнувшими стенами. Я знаю, что все это случилось из-за меня. Смерть не стерпела обиду и покарала людей, посмевших бросить ей вызов. Она не осталась в долгу. Огромное облако пыли накрыло всю местность от Неаполя до Авеллино. Все дороги от Казерты до Матеры исполосовали трещины – так страшен был ее гнев.

Я родился той ночью, родился во второй раз, как раз тогда, когда погибали люди. Родился и закричал. Воздух вновь обжег мне легкие. Чудовищный грохот стал ответом на мой крик. Я родился, принеся в город ужас и слезы.

Смерть не удовлетворилась одним толчком. В ту ночь в Неаполе их было пятьдесят шесть, они возникали во всех концах города, уродуя стены трещинами и валя фонарные столбы. Неаполитанцы крестились всю ночь, убежденные, что все они погибнут, провалившись под землю.

Мне всегда казалось, что это я убил всех этих людей. Я так и живу с этим чувством. Только разве это жизнь? По ночам я не сплю. А схожу с ума. Внезапно просыпаюсь. По ночам я слышу, как жертвы землетрясения взывают ко мне и спрашивают, с выпученными как у рыб глазами и искаженным от страданий лицом, почему моя жизнь оказалась важнее их жизней и чем же я заслужил спасение, тогда как их обрекли на заклание.

Я никогда никому не рассказывал об этих видениях. Когда я внезапно просыпаюсь ночью, то просто лежу на кровати мертвенно-бледный, стуча зубами, уверенный, что тени вернутся и грядущий день – это всего лишь краткий перерыв между двумя ночами. Наверно, я действительно сумасшедший. А как было не сойти с ума? У меня не было матери, но это неважно, я научился обходиться без нее. Я хочу найти отца. Только я могу сделать это. Я молод и силен. Я знаю дорогу. Во мне пыль мертвецов. Они пропустят меня. Может быть, даже проводят к отцу, не знаю, способен ли он идти. Я спешу, хочу, чтобы он заплакал на моем плече и улыбнулся, вновь обретя сына.

X
Мольбы безутешной матери
(сентябрь 1980)

Джулиана продолжала работать в отеле-люкс «Санта-Лючия». Она даже ночевала там. Джозуе помог ей устроиться. Расставшись с Маттео, она сразу же пошла к нему и попросила найти какой-нибудь закуток, где можно укрыться на некоторое время. Он сам проводил ее в подвал и показал маленькую комнатенку, где стояли ящики с мылом и бельем.

– Я положу здесь для тебя матрас, – сказал он. – Утром будет шумновато, как только заработают стиральные машины, но ночью тут тихо.

Уже месяц она так жила. Работала не покладая рук. Ничего не требовала. Охотно делала все, что от нее требовали. Как только появлялось немного свободного времени, шла на улицу. Просто ходила и все. И тихонько разговаривала, сражаясь с духами, которые повсюду следовали за ней по пятам. Шептала молитвы, останавливалась, чтобы перекреститься, потом шла дальше. За несколько недель она очень изменилась. Проходя мимо церкви, надолго останавливалась и стояла, вытянувшись во весь рост, словно пытаясь что-то сказать. Но слов никаких не находила и, опустив голову, продолжала свой путь.

Но вот однажды, когда Неаполь поливало дождем и все прохожие попрятались кто куда, она стояла под портиком, и ее лицо вдруг просветлело. Она наконец поняла, что ей надо делать. И шепнула самой себе: «Церковная стена». И как она раньше не додумалась. «Церковная стена – люди приникают к ней и целуют ее. Обращаются к ней с просьбами, жалобами. Вот что мне нужно».

Вынув из сумочки клочок бумаги, она написала на нем несколько слов и вышла под дождь в поисках ближайшей церкви. Первой на ее пути попалась Сан-Доменико Маджоре. Площадь была пуста. Она остановилась. Ей не хотелось спешить. Тихонько подошла к церкви и сунула записочку в щель между камнями кладки, быстро поцеловала стену, перекрестилась и ушла.

С этого момента все свое свободное время она посвящала одному и тому же. Ходила и ходила по городу. Если ей попадалась церковь, она писала на клочке бумажки несколько слов, сворачивала шарик и засовывала в щель между камнями. Она просила у церковных стен всегда одно и то же. Чтобы ей вернули сына. Чтобы день его возвращения настал быстрее. Просила отменить все: кровь, смерть. Эти прошения множились день ото дня. Десятки и десятки маленьких бумажных шариков, и в них всегда одно и то же. «Я жду сына». Неаполь молчал. Стены безмолвствовали. Иногда какой-нибудь шарик сдувало ветром, и он падал на землю. В другой раз местные ребятишки вытаскивали бумажку и со смехом читали ее. Но большей частью они, эти крохотные зернышки боли, оставались наполовину скрытыми в стене как обращенные к ней тайные мольбы.

Джулиана продолжала свое дело. Без устали. Совала свои записочки всюду, где оказывалась. Их становилось все больше. «Я жду сына». Она скатывала бумажку в шарик и оставляла ее в стене Сан-Грегорио Армено. «Пусть мне вернут Пиппо или пусть все пойдет прахом» – в Санта-Мария Дональбина. «Не хочу быть матерью мертвеца» – в Сан-Джорджо Маджоре. «Я прокляну вас, если мой сын не вернется» – в Кьеза Мадре. Она засовывала свои прошения в каждую щель на стене. Чтобы у всего Неаполя было одно имя на устах. Пиппо. Пиппо. Пиппо.

Переходя от одной церкви к другой, она очень скоро прослышала про дона Гаэтано Маринуччи. Этот молодой священник только что получил приход в Санта-Мария ди Монтесанто. С тех пор как он появился здесь, на богослужениях стало многолюдно. Молодой священник был хорош собой и привлекал к себе тем несколько грубоватым обаянием, которое часто встречается у черноволосых и черноглазых южан. Как и Джулиана, он был родом из Апулии. Ходили упорные слухи, что он подвизался в учениках у Падре Пио[9]9
  Падре Пио (1887–1968) – Пио из Пьетрольчины, в миру Франческо Форджоне, итальянский монах-капуцин, канонизированный католической церковью. Получил широкую известность из-за стигматов на теле и приписываемых ему чудес.


[Закрыть] и состоял при нем в последние годы его жизни. Близость к святому прославила его на всю округу. Большинство женщин с рыбных рынков Монтесанто ничуть не сомневались, что рано или поздно молодой священник тоже начнет творить чудеса и станет достойным преемником Падре Пио. Тогда и у Неаполя появится свой святой, и весь мир узнает, на что способны простые люди, когда ими движет вера.

Джулиана все чаще и чаще бродила по кварталу Монтесанто. Кружила вокруг церкви. Каждый раз, проходя мимо, она засовывала в щель свою записочку. Вскоре в церковной стене они исчислялись десятками. Она хотела усеять ими всю стену целиком, чтобы настоятель знал: она здесь и ждет от него великих дел.

Наконец однажды ночью она решилась. Она подошла к церкви часа в два ночи. Небо было ясное, и звезды блестели. Джулиана преклонила колени перед тяжелой запертой дверью и горячо зашептала:

«Я стою на коленях перед вами, падре, но не подумайте, что это от слабости. Я сильная. Я верю в вас. Вы совершите для меня чудо, и я уже чувствую, как мое тело наполняется радостью. Я знаю, такие люди, как вы, способны совершать чудеса. Возможно, им это непросто, но они здесь именно для того, чтобы помогать нам в наших несчастьях. Я знаю, что случится. Слепые прозреют. Паралитики встанут на ноги. Я все это знаю. Я готова. Пришел час воскресения мертвых. Все они, один за другим, восстанут из-под земли. Я жду с нетерпением. И это будет значить, что Господь помирился с людьми. Ведь он оскорбил нас. Вы это знаете так же хорошо, как я. Смертью Пиппо он швырнул меня на землю и попрал ногами. Это жестоко, и я прокляла его. Но сегодня настал час прощения. Господь сам встанет перед нами на колени и извинится перед нами. Я буду долго смотреть на него, поцелую в лоб и все прощу. Именно тогда восстанут мертвые, и все завершится. Я радуюсь, предвкушая этот миг. Молюсь, чтобы этот день наконец наступил. Я полна сил. Надеюсь, это случится завтра. Я уже чувствую, как гудит земля. Мертвецы задвигались. Они готовятся, они вне себя от нетерпения. Остается всего несколько часов до того, как Господь предстанет пред нами. Мне не терпится увидеть, падре, как он преклонит передо мной колени и прольет слезы смирения».

Ранним утром, когда возле церкви появились первые прихожане, она спряталась от них и села, прислонившись спиной к церковной стене. Зазвонили колокола. Мало-помалу люди потянулись в церковь. Это были почти одни только женщины, в преклонных летах, местные старухи и торговки, они пришли к мессе, прежде чем отправиться на работу. Джулиана сидела на прежнем месте. Не стала присоединяться к другим. Подождала, пока все войдут и начнется месса. Лишь тогда она поднялась по ступенькам на паперть и застыла в проеме высоких бронзовых дверей, чтобы издали понаблюдать за молодым священником. Вот он, перед алтарем, с сосредоточенным и суровым видом – таким она себе его и представляла. Она не вошла. «Я не буду принимать причастия, пока Господь не попросит прощения», – подумала она. Ненависти в ней не было. Она просто ждала, чтобы закончилась месса, как мать ждет у школы своего ребенка после окончания уроков.

И вот зазвучал орган. Женщины, одна за другой, стали выходить из церкви. Джулиана вошла, пробираясь сквозь идущих ей навстречу людей. В церкви осталось с десяток человек возле алтаря. Священник давал каждому облатку. Она села на скамейку в первом ряду, спокойная, полная доверия. «А ведь орган сегодня звучит во славу этого дня», – подумала она.

Наконец церковь опустела. Она еще подождала, сидя в первом ряду, точно прихожанка, погруженная в свои мысли. Когда, кроме нее и священника, в церкви не осталось никого, она встала и подошла к нему.

– Дон Маринуччи, я Джулиана.

Он молчал. Только с удивлением взглянул на нее, ожидая объяснения, он понятия не имел, кто она такая.

– Вы совершите чудо, – продолжала она. – Я пришла сказать вам об этом. Прикажите моему сыну подняться, и он встанет, пойдет вновь. Пора.

Священник понял, что перед ним страждущая душа. Он посмотрел на женщину ласково, взял ее руки в свои и постарался передать ей свое спокойствие.

– Что случилось с твоим сыном? – тихо спросил он.

– Он был мертв, – ответила она. – До вчерашнего дня. Но это больше не важно, ведь Бог попросит у меня прощения. Я поцелую его в лоб, и он перестанет стыдиться. Мертвые восстанут.

– Что ты говоришь? – спросил священник со страхом в голосе.

Тогда Джулиана объяснила, что уже несколько недель кладет записки в стену его церкви, чтобы сообщить о грядущем событии. Она упомянула о чудесах, которые совершил Падре Пио и которые ничто в сравнении с теми, на какие способен он, падре Маринуччи. Именно этого ждут от него люди. Они страдают, и в этом виноват Господь. Она выложила все, что себе напридумала, и все время повторяла имя Пиппо, словно надеялась, что так он вернется к ней быстрее. Лицо священника стало непроницаемым. Его черные глаза, смотрящие на нее, запылали негодованием.

– Так это, значит, ты? Это твои записки?

– Да, – ответила она. – Сегодня вы вернете мне сына.

– Замолчи, – приказал он, повышая голос, с брезгливым видом. – Позор на твою голову. Ты богохульствуешь. Ты оскорбляешь Господа. Ты оспариваешь его власть. Твой ребенок рядом с ним. По правую руку. Он соединился с ним в свете. А ты еще хочешь, чтобы Он просил у тебя прощения…

При этих словах Джулиана отступила на шаг назад и плюнула под ноги священнику. Он побледнел и резким движением ударил ее по лицу. Пустая церковь ответила эхом.

– Все это фарисейство, – продолжал священник. – Завтра я сожгу твои записки. Господь не просит прощения. Он забрал твоего сына. Такова была его воля, и мы должны возрадоваться…

Джулиана дрогнула. Слова священника звенели у нее в голове. Ей казалось, что она слышит внутри себя дьявольский хохот. Она закричала. Это был пронзительный, долгий крик, разорвавший неподвижную тишину церкви. Он напугал всех птиц в округе, они взмыли в воздух и улетели. И прежде чем священник успел что-то добавить, она выбежала из церкви.

Через несколько часов она была на вокзале. Успела зайти в отель-люкс «Санта Лючия» за вещами, потом в последний раз прошлась по улицам города. Посидела в просторном зале ожидания с чемоданом и только что купленным билетом. Она превратилась в жалкую несчастную тень. И села в первый же поезд, уходивший в Фоджу.

«На вокзале Неаполя я расстаюсь с сыном».

Поезд тронулся. Джулиана смотрела в окно. На печальном перроне еще стояли несколько человек, провожая отъезжающих. Она попрощалась и с этими людьми и вновь стала думать о своей жизни, что прошла в этом городе, о жизни, которая теперь окончена и оставит след, возможно, лишь в душе Маттео. Она сюда не вернется. Сын ее останется здесь, похороненный на неаполитанском кладбище. Больше она не чувствует себя матерью. Она прислонилась лбом к стеклу и попрощалась со всем тем, что было связано для нее с Пиппо. С его школой. С его комнатой. С его одеждой – той, которую он любил, той, которую никогда не надевал. Попрощалась с радостью их совместных прогулок, когда она крепко держала его руку в своей. Попрощалась с материнской тревогой за сына, которая зародилась в ней, как только она забеременела и которая должна была бы сопровождать ее всю жизнь. В последний раз она чувствовала его рядом с собой. В последний раз извлекла его из-под холодного мрамора могилы и попыталась мысленно представить, как он смеется. Вот он здесь, играет с ней. Бежит и кричит ей что-то. Она закрыла глаза, чтобы ничего больше не видеть, чтобы целиком принадлежать ему.

На вокзале Неаполя она в последний раз посмеялась вместе с ним. Она знала, что другого раза не будет, и попыталась продлить свою последнюю материнскую улыбку.

– На вокзале Неаполя я рассталась с сыном, – прошептала она, – и теперь все в прошлом.

Поезд шел вперед, унося с собой всю тяжесть ее бессонных ночей. Она не спешила, ей некуда было спешить. Она прощалась со своей жизнью. Каждая новая станция была этапом ее медленного и неотвратимого самоуничтожения.

В Казерте, где перрон, невзирая на поздний час, оказался забит людьми с чемоданами и детьми, она простилась с Маттео. Она рассталась с ним, со своим мужем, без ненависти, без озлобления. Когда-то она его любила. Но этот мужчина смог дать ей только то, что отняла судьба. Жизнь из песка, сметенная за секунду. Все было уничтожено. В Казерте она в последний раз мысленно поцеловала Маттео, и поезд поехал дальше.

В Беневенто она поняла, что даже воспоминания ей будут тяжелы. Перрон был пуст. Поезд почему-то долго стоял на станции, хотя никто не садился и не выходил. Даже двери вагонов были закрыты. Может, просто для того, чтобы дать ей время отказаться от всего. В Беневенто она попрощалась с воспоминаниями своей жизни. Со всеми. Она вытряхнула их в окно, как фотографии из альбома. Они остались на перроне. Двадцать лет, о которых она никогда больше не будет думать. Работа в гостинице, монотонная, однообразная. Уборка. Стирка. Раздача блюд. Счастливые мгновения, которые согревали бы ей душу до самой старости. Все, все в прошлом. В памяти ничего не осталось, и поезд, наконец, поехал дальше.

В Фодже все было кончено. Она встала, взяла чемодан и открыла дверь. Было, наверное, часа два ночи. Она удивилась, что в такой поздний час все еще тепло. Ступила на перрон. Не подняла голову, не огляделась. Ей не хотелось даже взглянуть на знакомые места. Она шла с поникшей головой.

– Меня зовут Джулиана Макерони, – сказала она вполголоса и повторила еще раз свою девичью фамилию, примеряя ее на себя. Отныне придется жить с ней. С девичьей фамилией, которую она носила до замужества, когда жизнь еще не началась и так хотелось все успеть. Джулиана Макерони – вот так теперь ее зовут, она словно нагнулась и подняла с земли то, что обронила двадцать лет назад.

– Меня зовут Джулиана Макерони. Со мной ничего не случилось. Я дочь своих родителей. И ничего больше. Я возвращаюсь, чтобы умереть там, где родилась.

XI
У меня нет матери!
(август 2002)

Кровь на сиденье рядом высохла. Пахнуло первозданной свежестью пиний. Я еду. Прохладный воздух бодрит. Какая чудесная ночь. Смотрю по сторонам. Кругом холмы.

Меня преследует голос Грейс. Не надо было встречаться с ней. Я злюсь на себя за то, что не устоял и пришел попрощаться. Дал слабину. Я должен был взять себя в руки и весь отдаться холодной ярости. Я ждал от Грейс, что она ласково благословит меня, перекрестит кончиками пальцев, а она заронила во мне мысль, которая терзает меня. Я не имею права поддаваться слабости. Не сейчас.

И все же я думаю о матери. Ничего не могу с собой поделать. Не могу выбросить ее из головы. Я вновь слышу голос Грейс, который все твердит, что вот уже двадцать лет моя мать живет в аду. Но я ведь еду не к ней. Эти мысли тяготят меня.

Моя мать не существует. Я забыл ее лицо. Забыл, что такое благотворная материнская нежность. И все же это не так. На самом деле я знаю, что у меня была мать, но я прогнал ее. Если я очень постараюсь, я вспоминаю то время, когда она была рядом и окружала меня сладким ароматом счастья. И потом ни с того ни с сего – полный провал. Мать уехала. Бросила меня. Я помню, помню пустоту, которая внезапно образовалась вокруг меня. Она перестала думать обо мне. Внезапно и навсегда. Так вот решила. И тогда я тоже прогнал ее. Когда я почувствовал, что она выкинула меня прочь из своих мыслей, то поклялся никогда больше не обращаться к ней, не мечтать о ней, не любить ее.

В то мгновение, когда я больше всего нуждался в ней, она устранилась. Разве мать может так поступить? Я ведь чувствовал, когда обо мне думали. Это единственное, что у меня оставалось. Только благодаря этому я держался. Отец – он как одержимый постоянно проживал вновь и вновь тот роковой день, он умолял небо позволить ему вновь сжать меня в своих объятиях, пусть даже в последний раз. Я долго чувствовал и ее: она не хотела смириться с моей смертью, она боролась, а потом исчезла. И никогда больше не думала обо мне. Разве мать может так поступить? Она уехала. Она забыла мое имя, забыла, что я ее сын, и я лишился матери. А она была мне так нужна. И я все кричал об этом. Нужна для того, чтобы разогнать тени и отсрочить мгновение, когда я исчезну безвозвратно. Нужна, потому что я был совсем маленьким и провалился в чудовищную бездну. Я звал ее. Часто. Она не отвечала. Я умолял ее вернуться ко мне, опять подумать обо мне, чтобы я мог ощутить ее тепло. Она не ответила ни разу. Я долго ждал, но потом отсек от себя эту боль. Я уцепился за отца. Он сильный даже в своих страданиях, он ни на мгновение не забывает обо мне. Я чувствовал, что он идет ко мне, и только благодаря этому мог отогнать от себя гарпий и стенающих духов.

У меня нет матери. Грейс ошиблась. У меня нет матери, которая думала бы обо мне, как думают о своем ребенке. Но остается это слово «мать», с ним ничего не поделаешь, пьянящее слово, причиняющее мне боль. Моя мать.

XII
В компании мертвецов
(ноябрь 1980)

Уже больше двух часов Маттео колесил по спящему городу. Он думал о Джулиане, о которой совсем ничего не знал. О том, как опостылела ему жизнь. Он ехал вдоль набережных. Улицы были пустынны. Свернув на улицу Мелисурго, он обогнал прохожего, неожиданно понял, что знает его, и с удивлением посмотрел на него в зеркало. Конечно же, он знаком с ним. Не сразу, но все же опознал в нем professore Проволоне, того самого, что встретил в баре несколько недель назад. Что он делает в столь пустынном месте, в такое время? Не раздумывая, Маттео развернулся.

Он ехал очень медленно, чтобы не пропустить профессора. И через несколько минут увидел его: он как раз был в конце улицы, исчез в тупичке. Маттео поставил машину и пошел за ним.

Добравшись до того места, где исчез толстый рыхлый профессор, он услышал голоса. Сразу почувствовав что-то неладное, он ускорил шаг. Из темноты долетали взрывы смеха. Подойдя поближе, он увидел троих парней, которые веселились, пиная ногами бесформенное тело, лежащее на земле. Маттео сразу понял, что они избивают профессора. Трое хулиганов били его с невинным видом и как-то даже радостно, словно под ногами у них была картонная коробка или старый деревянный ящик. Маттео услышал, как стонет профессор. Один из парней расстегнул ширинку и с торжествующим видом помочился на свою жертву.

Маттео закричал и бросился к ним. Парни, казалось, ничуть не испугались. Тот, кто мочился, неторопливо застегнул ширинку.

– Тебе чего? – с вызывающим видом спросил.

– Прекратите, – Маттео сжал кулаки, приготовившись к драке.

Парни переглянулись и с любопытством уставились на него.

– Хочешь, чтобы тебе тоже вмазали? – спросил один из них.

– Сейчас получишь по первое число, – со смехом добавил другой.

– Прекратите, – повторил Маттео, стиснув зубы.

Парни помедлили, словно взвешивая все «за» и «против». Есть ли смысл ввязываться в драку и вообще стоит ли игра свеч.

– Забирай его и проваливай, иначе мы и на тебя помочимся! – сказал, наконец, один из них.

И все трое злобно рассмеялись.

– Эй, профессор! Обращайся, если будет охота! – крикнул самый высокий.

Они похлопали друг друга по плечам, в последний раз пнули лежащее на земле тело, а потом развернулись и пошли восвояси. Маттео еще долго слышал, как они хохочут, словно мальчишки, празднующие победу в футбольном матче.

– Как вы, профессор? – спросил Маттео, наклоняясь к распростертому телу.

Проволоне лежал на боку. Из его расстегнутой ширинки свисал маленький дряблый пенис. Рубашка была залита мочой, лицо покрыто ссадинами. Изо рта капала кровь, одна из бровей вспухла. Но, вглядевшись в его лицо, Маттео с удивлением увидел, что он словно бы смеется.

– Профессор! Профессор! Вы в порядке?

Тот не ответил. Продолжал что-то бормотать, улыбаясь, словно в бреду.

– Профессор? Вставайте. Я провожу вас…

Проволоне схватил Маттео за руку и встал со словами:

– Ну точно ангелы небесные… если они существуют… как же они хороши, эти негодяи!

Маттео показалось это странным, но он промолчал. Подумал, что профессор бредит или просто не в себе, еще не оправился от шока.

– Я оставил машину в двух шагах, – сказал он, подхватывая Проволоне. – Обопритесь на меня!

Пока он с большим трудом волок профессора к машине, тот все твердил, смеясь:

– Будь они благословенны! Эти сорванцы… Как они дерутся! Как хороши собой! Животные! Вот кто они такие: восхитительные животные!

Одной рукой Маттео толкнул дверь бара, другой придерживал профессора. Он был встречен радостным приветствием:

– Смотрите-ка! Вот и мой шофер!

Грейс была здесь, как и в прошлый раз, она потягивала за стойкой коктейль и гримасничала, как американская старлетка.

– Что с вами случилось? – сразу спросил Гарибальдо, увидев окровавленное лицо Проволоне.

– На него напали, – ответил Маттео, усаживая побитого за стол. – Я привез его сюда, чтобы он подкрепился, выпил стаканчик.

– И я вам благодарен, – пробормотал профессор, – в самом деле… спасибо, но зря вы это, зачем… я доставил вам столько хлопот…

Гарибальдо принес ведерко со льдом, чистую тряпку и бутылку граппы, которую поставил на стол.

– У вас что-нибудь украли? – спросил Маттео.

К его удивлению, Грейс фыркнула у него за спиной, будто он задал совершенно нелепый вопрос. Профессор покраснел.

– Спасибо вам за хлопоты, спасибо… Все в порядке… Мне жаль, что я втянул вас в это, – сказал он.

Грейс насмешливо подмигнула Маттео, но тот явно ничего не понимал:

– Профессор хочет сказать, что ты вмешался не в драку, а в любовные игры! – пояснила она.

Маттео остолбенел. Посмотрел на Проволоне, ожидая, что на это скажет он. Профессор только смущенно пожал плечами:

– Да, вы ошиблись… это правда…

– То есть…? – протянул Маттео, не веря своим ушам.

– Да, – продолжал Проволоне. – Это так… я люблю этих уличных бесенят, правда. Ничего не могу с этим поделать…

Грейс расхохоталась и, подняв свой стакан, провозгласила:

– За здоровье professore Проволоне!

Маттео долго сидел как пришибленный, не зная, возмущаться ему или смеяться. Он был совершенно растерян. «Мир обезумел», – подумал он и выпил рюмку граппы, которую с улыбкой подал ему Гарибальдо.

– Я ничего не могу с собой поделать, – продолжал Проволоне. – Правда… мне так неловко.

Маттео посмотрел на него с удивлением. Он по-прежнему не понимал, как можно терпеть такое издевательство над собой и даже находить в этом удовольствие. Он не спросил об этом, но был так явно обескуражен, что профессор, потупив взгляд, пустился в объяснения:

– Вы удивляетесь, зачем мне все это… не так ли? Я вас понимаю. Вы помните, о чем мы говорили в прошлый раз? О смерти, поселившейся в нас… И иногда тебе кажется, что ты просто тень, да-да, тень, безжизненная тень… И понимаете, как раз тогда, когда они колошматят меня и ржут, как дикари, когда я чувствую на себе их жизненную энергию… в такие моменты я живу. Как ни странно. Уверяю вас, я чувствую, как бы это сказать, я чувствую себя до боли живым…

Маттео молчал. Он вспоминал, о чем они говорили во время первой встречи.

– Почему вы сказали, что жизнь и смерть связаны теснее, чем мы думаем? – спросил он, помолчав.

Профессор провел рукой по лицу и спокойно улыбнулся.

– Потому что это правда… Нынешнее прагматичное и рациональное общество убеждено в незыблемости своих границ, но оно заблуждается. Не существует только мертвых или только живых. Нет и нет… Все гораздо сложнее. Все смешано и взаимосвязано. Древние это знали. Мир живых и мир мертвых сообщаются. Есть мосты, точки пересечения, пограничные зоны. Мы просто разучились видеть и ощущать это…

Видя, что разговор становится серьезным, хозяин бара накрыл стол для своих гостей. Выставил четыре рюмки, бутылку граппы и два шарика чудесной mozzarelle di bufala[10]10
  Моцарелла из молока буйволицы (итал.).


[Закрыть]. Потом запер дверь, чтобы им не помешал случайный посетитель.

Грейс улыбнулась. Сегодня была их и только их ночь. И сейчас всем им хотелось только одного: забыть о времени, слушать друг друга, и чтобы внешний мир оставил их в покое.

– Но почему все-таки вы считаете, что нет границы между жизнью и смертью? – спросил Гарибальдо, откусывая от tramezzino[11]11
  Бутерброд (итал.).


[Закрыть] с ветчиной и артишоками.

Долгое время он был активистом крайне левых, но потом завел бар и теперь водил дружбу со своими клиентами. Ко всему, что касалось потустороннего мира, он относился с большим подозрением.

– Вам приходилось терять кого-то из близких? – спросил Проволоне.

Гарибальдо ничего не ответил, но невольно подумал о своей жене, которая десять лет назад очень быстро сгорела от рака.

– Вам не кажется, что все эти люди продолжают жить в нас? Правда, правда… Они оставили в нас частичку себя и будут с нами, пока мы сами живы. Жесты… Манера говорить или думать… Привязанность к каким-то вещам и местам… Поверьте мне. Мертвые продолжают жить. Они толкают нас на разные поступки. Влияют на наши решения. Они имеют над нами власть. Лепят нас по своему образу и подобию.

– Да, – с горечью откликнулась Грейс. – Когда есть из чего лепить…

– Правильно, – с ликованием воскликнул профессор. – Это оборотная сторона слияния двух миров. Порой мы не такие уж живые. Умирая, наши близкие забирают с собой и частичку нас самих. Каждая потеря убивает что-то и в нас. Мы все прошли через это. Радость жизни, бодрость – все это мы постепенно теряем вместе с каждым умершим. И с каждой потерей это становится все ощутимее…

Маттео ничего не сказал и стиснул зубы.

– Именно поэтому… – вновь заговорил профессор, – я говорю, что жизнь и смерть взаимосвязаны… Возьмите Неаполь, не кажется ли вам, что иными вечерами он похож на город теней?

Маттео улыбнулся. Сколько раз он об этом думал, проезжая по пустынным улицам? Сколько раз ему казалось, что он попал в странный, подвешенный в пустоте мир?

Внезапный стук прервал раздумья Маттео. Все присутствующие одновременно вздрогнули и подняли голову. Сначала им показалось, что кто-то стучится к ним в дверь, но они ошиблись. Стук раздался снова, с удвоенной силой, и Маттео уже хотел было выбежать на улицу, посмотреть, что там происходит, может, пьяница какой вздумал попортить стену бара и колотит в нее.

– Да это же падре Мадзеротти! – воскликнул Гарибальдо.

И тут же вскочил, бросился к окнам. Маттео не понял, почему так засуетился хозяин бара. И почему он с такой поспешностью захлопывает ставни, словно решил совсем закрыть свое заведение. Зачем? Неужели он в таких плохих отношениях со священником, что не хочет даже пускать его к себе? Маттео терялся в догадках, но тут Гарибальдо наклонился к люку в полу, ведущему в погреб.

– Сейчас, сейчас, – шептал он, поддевая крышку люка.

Только тут до Маттео дошло, что священник стучит им из погреба.

– Вы что, посадили падре в погреб? – спросил он озадаченно.

– Да нет, – со смехом ответила Грейс. – Он прорыл туннель между церковной криптой и подполом бара. Чтобы не проходить по улице.

– Почему? – спросил Маттео, все более и более поражаясь всем этим странностям.

Грейс не успела ему ответить. Гарибальдо откинул крышку люка, и появилась голова тощего старика.

– Вы не очень-то торопились, – жалобно сказал он старушечьим голосом.

Когда Гарибальдо вновь захлопнул люк, подняв столб пыли, Маттео смог приглядеться к священнику повнимательнее. На вид ему было лет семьдесят. Высохший старик, с такой морщинистой кожей, что его трость и державшая ее рука, казалось, были сделаны из одного узловатого дерева. Беззубый рот, как у какого-нибудь нищего, и больные глаза: левый сильно косил, правый затянут катарактой, что придавало ему сходство со столетней черепахой.