Текст книги "Врата ада"

Автор книги: Лоран Годе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

XVII
Письмо отцу
(август 2002)

Я остановился у заправки и выключил мотор. Подбежал парень залить бензин. Я вылез из машины. Хотелось подышать ночным воздухом. Вокруг меня – сплошное уродство. Это рабочий пригород Фоджи, большого города, что на полуострове Гаргано: бензоколонки чередуются с унылыми домами с размеренной монотонностью. Интересно, есть ли в этом уродливом, безликом городе исторический центр. Я не понимаю, куда попал, и уже не знаю, куда мне ехать. Меня знобит. Необычная усталость навалилась на меня. Мне казалось, что уже все решено и осталось только дойти до цели. Верил, что эта ночь станет ночью моего торжества, и вдруг обессилел. Ноги подгибаются. Я переоценил себя. Меня по-прежнему мучает то, что сказала Грейс. Мать. Вот название ее городка на указателе. Каньяно. Это ее родной город. Руки у меня дрожат. Неужели я проделал весь этот путь, чтобы добраться до нее? Неужели, не признаваясь в том самому себе, я стремился в Каньяно? Нет. Я приехал к отцу. Только к нему.

Надо взять себя в руки и ехать дальше. Не в Каньяно, а в Калена, туда, где мертвецы общаются с живыми. В то место, откуда Фридрих II пошел в атаку на потусторонний мир. Я еду в Калена, чтобы мой отец знал: мне хватит сил, чтобы спуститься за ним в ад. Настал мой черед. Я исправлю ошибку, которую совершил в день смерти zio[15]15
  Дядя (итал.).


[Закрыть] Мадзеротти. Мне всегда тяжело вспоминать ту январскую ночь 1999 года. За мной пришел Гарибальдо и сказал, что старый падре при смерти. В агонии. Он послал его за мной. Мы открыли люк и спустились в подпол, потом прошли по туннелю под улицей к нему в церковь. Вот уже полгода он из нее не выходит. Гарибальдо давно предупреждал меня, что он совсем плох и конец близок. Но проходили дни, потом недели, а старик упорно цеплялся за жизнь. Год назад на пляже, в стоящей на песке машине, голый как червь, держась руками за руль, без единой царапины или синяка на теле, умер professore, столь же загадочной и безумной смертью, какова была его жизнь. Мы похоронили его по-семейному. Тогда я в последний раз видел падре. Это он и служил заупокойную мессу, с покорной печалью старика, который устал провожать в последний путь тех, кого любит, тогда как его самого смерть обходит стороной.

Когда мы вошли в церковь, меня поразил запах. Я узнал его сразу. Это был смрадный, тяжелый запах преисподней. Zio Мадзеротти поставил свою кровать прямо посреди нефа. Вокруг царил невообразимый хаос. Церковная утварь соседствовала с продуктовыми пакетами, которые каждое утро приносил Гарибальдо. Вот уже пять лет церковь была закрыта. У падре не было ни желания, ни сил отправлять хоть какую-нибудь службу, а Ватикан принял решение церковь полностью отреставрировать. Гарибальдо часто говорил, что именно это и спасло zio Мадзеротти, иначе он давно бы оказался на улице. Но в каком-то там управлении некий безымянный чиновник решил, что церковь Санта-Мария дель Пургаторио нуждается в реставрации, и все было опечатано. Потом явились рабочие и построили на церкви леса, чем все и закончилось. Больше этих рабочих никто никогда не видел. Люди говорили, что старому падре помог сам Неаполь, чудесным образом отсрочив начало работ. И потому zio Мадзеротти смог устроиться в церкви с удобствами. В нефе у него возвышалась большая кровать из черного дерева. На мраморных ступенях он разложил книги, для освещения использовал свечи.

Едва увидев его иссохшее тело, я сразу понял, что он скоро умрет. Он слабел с каждой минутой. Тощий, как портовый кот, он лежал на грязных простынях такого же желтоватого цвета, как его кожа. Мутные глаза блуждали в поисках невидимых теней. Из горла вырывались хрипы. Когда я подошел к нему, он знаком попросил, чтобы его приподняли на подушках, и велел Гарибальдо рассказать мне все. Грейс опустила глаза, чтобы никто не видел, как она плачет. Гарибальдо заговорил. И, старательно подбирая слова, рассказал мне то, о чем молчал все эти годы. Не утаил ничего. Признаюсь, я испытал громадное облегчение. Стало быть, я не сумасшедший. И мои воспоминания не были бредом. Вот уже много лет каждую ночь меня преследовали безобразные лики гаргулий, и я слышал их крики. В конце концов я стал думать, что все это – порождение моего безумного сознания и я сам терзаю себя, наказывая за какие-то неведомые мне проступки. И вот теперь я знаю правду. Действительно, я был в аду. И мне не привиделись эти толпы завывающих теней, царапающих мне лицо и терзающих уши своими жуткими стонами.

Когда Гарибальдо умолк, zio Мадзеротти, собрав последние силы, сказал мне, что умирает и, если я хочу передать отцу письмо, он возьмет его с собой. Я опешил. Гарибальдо протянул мне лист бумаги и ручку. Прошло несколько минут. Мадзеротти, Грейс и Гарибальдо отвели глаза, чтобы не стеснять меня.

Я отдал письмо zio Мадзеротти. Он взял его коченеющей рукой и, к моему великому удивлению, медленно порвал. «То, что пусто здесь, там заполнится, – сказал он. – То, что порвано здесь, там воссоединится». Я помню этот слабый голос, прозвучавший в нефе неожиданно властно. Он попросил Грейс положить кусочки разорванного письма ему в карман. Потом сказал, что теперь уже скоро. Я не понял, о чем он говорит. Мы переглянулись в недоумении, не зная, что нам делать. Когда мы вновь посмотрели на zio Мадзеротти, он был мертв. И унес с собой обрывки моего письма. То, что здесь пусто, там наполнится. Я представил себе, как отец читает мое письмо в преисподней. Письмо? Но ведь я не сумел написать ни единого слова. Пустой лист. Даже без подписи. Вот что я отдал zio Мадзеротти. Вот что он унес с собой, чтобы гордо вручить отцу. Я не смог. Что я мог ему написать? Что я мог сообщить такого важного тому, кто все еще смотрит на меня оттуда и кому я обязан жизнью?

Я не смог, отец, прости. Именно поэтому сегодня я мчусь сломя голову в сторону Бари. Именно поэтому моя рубашка еще залита кровью этой свиньи Кулаччо. Я решил написать его, это письмо. Сейчас, через три года. Раньше я просто не мог. Прости меня. Три года. Но теперь я еду. Ничто больше не может остановить меня. Ты услышишь обо мне, отец. Все сомнения и колебания позади, я оставил их на заправке в Фоджа. Это случится сегодня. Я и так потерял слишком много времени.

XVIII
Погребальный звон
(декабрь 1980)

Джулиана швырнула сумку с едой у двери. В ее квартире звонил телефон. Она стала рыться в кармане в поисках ключей. Этот звонок означал, что ей надо спешить. Она чувствовала, что ей звонят из Неаполя.

На следующий же день после землетрясения она безуспешно попыталась дозвониться до Маттео. И потом звонила постоянно в разное время, и днем, и ночью. Никто не отвечал. В конце концов она позвонила в отдел помощи пострадавшим от землетрясения. Муниципалитет Неаполя создал его специально для тех, кто разыскивал своих пропавших родственников. Ей удалось дозвониться с пятой попытки. Чиновник записал фамилию Маттео и обещал связаться с ней, как только будет располагать какими-нибудь сведениями.

Прошло двенадцать дней после землетрясения, разрушившего Юг Италии. Люди уже вдоволь нагляделись на страшные картины разрушений и страданий. И она тоже безмолвно смотрела на последствия катастрофы. Повсюду одни только развалины и рыдающие женщины. Улицы, заваленные грудами камней и обломками домов. Ошалевшие лица карабинеров, не знающих, кого утешать в первую очередь. Изуродованный Неаполь. Горы пыли на месте Авеллино. Да, она видела все это и представляла себе свою развороченную квартиру. Осевшие стены, проломанные полы. Комната Пиппо без потолка, их улица в руинах, как после бомбардировки. Ей все было ясно: это землетрясение – еще одна попытка ее уничтожить. Покончить с ней навсегда. Сын, Маттео, теперь дом, город. Сравнять все с землей. В чем она провинилась, если ей приходится расплачиваться такой ценой? Она не знала. Молча смотрела на эти картины, и ей казалось, будто ее осыпают ударами. Жизнь просто издевалась над ней. Терзала, душила, топтала. Что теперь осталось от Маттео и Джулианы? Что останется от них, которые жили себе, никому не мешая, и хотели для себя немного счастья. Неаполь умер. У него было искаженное лицо, с ним словно случился апоплексический удар. Пыль оседала на окровавленные стены. Все пропало.

Телефон продолжал звонить. Джулиана швырнула сумку с продуктами куда попало. Два апельсина покатились вдоль стены. Она нашла ключи и открыла дверь. И вдруг замерла, вместо того чтобы побежать к телефону. Эти назойливые звонки, повторяющиеся с завидной регулярностью и разносящиеся по всей квартире, напомнили ей то утро в отеле-люкс «Санта-Лючия». И тогда телефон звонил точно так же, призывая ее поторопиться. Вестник беды. Сейчас она бросится к нему, и ее придавит горе. В Неаполе или в Каньяно, в коридорах гостиницы или в собственной квартире телефон звонил для того, чтобы сломать ее жизнь, ее жалкую жизнь, изуродованную, обтрепанную.

– Алло?

Она все же сняла трубку. Села в кресло как была, прямо в пальто.

Голос на другом конце провода заговорил с ней с деликатной медлительностью. Попросил ее представиться. Действительно ли она Джулиана Маскерони? Да. Вы обращались с запросом в наш отдел относительно некоего Маттео Де Ниттиса? Да. Наступила пауза, словно чиновник на том конце собирался с силами, потом все же решился и произнес именно те слова, которых так страшилась Джулиана. Сказал, что Маттео числится в списке пропавших. Что он, по всей вероятности, погиб в ночь на 23 ноября, во время первого толчка, под обломками рухнувшего дома. Во всяком случае, именно об этом заявил некий Гарибальдо, хозяин местного бара, оказавшийся свидетелем трагедии…

– Алло?

Джулиана не сказала ни слова. Выговорив этот текст, чиновник, видно, решил, что она повесила трубку, но все же окликнул ее по имени. Она ответила глухим голосом.

– Кем вы приходитесь потерпевшему? – спросил он.

Она не ответила. Опустила руки. Трубка у нее на коленях продолжала говорить: «…Синьора?..» Она перестала слушать. Устало повесила трубку и осталась сидеть в кресле. Везде одно и то же. И в отеле-люкс «Санта-Лючия», и в Каньяно. Смерть Пиппо. Смерть Маттео. Телефон и отчаяние, навалившееся на нее всей своей тяжестью, словно решившее доконать ее.

XIX
Аббатство Калена
(август 2002)

Повеяло теплым ветром. Я приехал в Калена. Поставил машину на небольшой гравиевой площадке у подножия аббатства. Все спокойно, и ночь тихая. Слегка шелестят листвой оливковые деревья. Аббатство безмолвное и темное. Я обхожу крепостные стены. Они слишком высокие, и я не могу разглядеть внутренний двор. Толстые деревянные ворота заперты на засов. Аббатство похоже на заброшенную крепость.

Меня охватывает бесконечная печаль. Я не стану перелезать через стены. Я просто похожу здесь. На склоне холма виднеется оливковая роща. Порой мне кажется, будто я слышу отдаленный шум волн. Вокруг меня веет покоем, и он проникает в мое тело. Мне уже не страшно. Я успокаиваюсь. Встаю на колени перед оливковым деревом и достаю из кармана второй палец Кулаччо. Кладу его здесь, на земле Калена, чтобы отец почувствовал это и порадовался. Я принес его в подарок. На протяжении всего пути я предвкушал, как сделаю это. Пусть отец знает, что его сын стал мужчиной и расплатился по старым счетам. Но радости я не чувствую. Кладу палец на сухую землю Калена и знаю, что дальше не пойду. Я хотел найти вход в ад и пойти туда за отцом, как когда-то он пошел за мной. Я хотел вернуть ему жизнь, но оказался слабее его. Меня терзают сомнения. Во мне сидит страх, с которым мне не справиться. И вот я стою на коленях здесь, перед аббатством, и знаю, что мне нет туда пути. Я не смогу бороться с тенями. Они схватят меня, затянут, проглотят, а я не стану сопротивляться. Я слабый. Таким меня сделала жизнь. Я мальчик, которого ранили в живот, мальчик, рыдающий в аду, мальчик, испуганный на всю жизнь. Прости меня, отец. Я добрался сюда, но я не спущусь к тебе. Оливковые деревья смотрят на меня с неспешной улыбкой. Я слишком мал, и дыхание мое растворяется во влажном воздухе холмов.

Ты умер. Впервые я признаюсь себе в этом. Ты умер. Я шепчу это земле, и деревья подрагивают, словно эти слова щекочут их. Сначала я думал, что границы не существует. Я сам был тому доказательством. Я верил, что сделаю для тебя то, что ты сделал для меня. Это придавало мне сил. Я знал тайну – как проникнуть к мертвым.

Сегодня ночью, в морском воздухе Калена, я понимаю, что этого не случится. Я не смогу. Ты умер, отец. И я тебя больше не увижу. Ты сам говоришь мне это. Ведь именно здесь мертвые разговаривают с живыми, здесь тени могут выбраться наружу, подышать воздухом жизни и пошептаться с ветром, не так ли, отец? Я верю в это, иначе почему мне вдруг стало так спокойно? Мне уже не грустно. Я больше не стыжусь своей трусости. Я не спущусь в ад, потому что ты этого не хочешь и отдаешь мне приказ с того света. Мы больше не увидимся. Тогда перед вратами преисподней ты обнял меня в последний раз. Я был совсем еще мальчиком, и ты сильно сжал меня. Мне бы хотелось, чтобы ты увидел, каким я стал, отец. Молодой мужчина, с большими руками и открытым взглядом. Мне бы хотелось обняться с тобой еще раз, но ты умер, и мы больше не увидимся. Я знаю, что ты здесь, в этом ветре и в отдаленном шелесте волн. Я не ухожу, я здесь, отец. Ты хочешь мне что-то сказать? Слушаю тебя. Не из-за пальца Кулаччо я приехал сюда. Ведь это всего лишь жалкий обрубок. Скажи мне, чего ты ждешь от меня. Для этого я здесь. Я не пройду во врата аббатства Калена, но я чувствую, что ты рядом со мной.

Говори, отец, говори в последний раз. Ветер стих. Воздух недвижен, и оливковые деревья ждут твоих слов. Ты здесь. Ты повсюду. Ты не сердишься на меня. Ты обволакиваешь меня с нежностью. Я не могу вернуть тебя к жизни. Оставим мертвых мертвым, и пусть все идет своим чередом. Я смирился с этой мыслью. Ты подарил мне жизнь дважды, а я так и останусь в долгу перед тобой. Буду жить. И все. Но я могу починить то, что сломалось. Вылечить рану, которая все еще кровоточит.

Вот чего ты хочешь. Я слышу твой шепот в недвижности холмов. Об этом ты просишь меня. Не все закончено. Мать. Ты тоже говоришь мне о ней. Только называешь ее не мать, как Грейс, а «Джулиана». Джулиана – и земля вторит тебе дрожью. Джулиана – и волны хлынули на берег. Это мой долг перед тобой. Я должен вернуть тебе Джулиану. Моя смерть разлучила вас. Она так никогда и не узнала, что ты исполнил ее просьбу. Не узнала, что ты победил. «Верни мне сына», – молила она. Наперекор всему. За это ты ее и любил. Она не смирилась с моей смертью. Не стала оплакивать меня и просто скинула с себя ненавистные траурные одежды. Ты сделал то, о чем она просила тебя, но она об этом так и не узнала. Вот чего ты хочешь от меня. Воссоединить вас. Пусть слишком поздно, пусть через столько лет, но вы снова будете вместе. Этой мой долг. И пусть я оказался трусом, я не смог спуститься в ад и с ужасом вспоминаю о нем, но об этом ты меня никогда и не просил. Ты только хочешь, чтобы она все знала.

Ты умер, отец, но твоя история не окончена. Джулиана должна узнать о том, что ты совершил. Я беру с собой горсть земли из Калена. Я поеду к ней. Она снова полюбит тебя. Будет бережно хранить память о тебе. В мыслях целовать тебя. Ты добрался до края света, чтобы исполнить то, чего она от тебя ждала. Ты одержал победу. Я должен просто встретиться с ней, чтобы вы снова были вместе.

Мать. Джулиана. К тебе я и еду. Я не сразу это понял. Не сразу отыскал тебя. Ты ничего об этом не знаешь, Джулиана, ты живешь затворницей в маленьком жалком городишке на побережье Гаргано. Джулиана, я представляю себе, как ты, вся в черном, идешь, опустив голову, и разговариваешь с тенями. Я тороплюсь добраться до тебя поскорее. Скоро буду в Вико. Оттуда поеду в Каньяно. Мать, я иду к тебе, а ты и не знаешь, что все это время ждешь меня.

XX
Последнее проклятие Джулианы
(декабрь 1980)

Она стояла, выпрямившись, на вершине холма. Вокруг царило спокойствие. Лишь шла, не прекращаясь ни на минуту, хлопотливая жизнь насекомых. Она оглядывала хорошо знакомые места. Нагнулась, вдыхая запах пиний, затем расстегнула блузку. Свежий ветер обласкал ей грудь. Вынула из кармана нож. Лицо у нее побелело, словно она готовилась взойти на костер. В окружавшей ее равнодушной тишине она внезапно заговорила. И это было последнее проклятие Джулианы:

«Я, Джулиана, я проклинаю саму себя как женщину, которая отвергла любовь. Я думала, что смогу отгородиться от жизни. Я отказалась от мужа, сына и своего города. Я отказалась даже от воспоминаний, хотя должна была лелеять их как единственное, что уцелело после катастрофы. Я проклинаю сама себя, безобразную Джулиану. Я тоскую по Маттео. По Маттео, который погиб в развалинах. Я тоскую по Пиппо. Мои мужчины погибли, а я ничего не сделала. Не помогла им. Не последовала за ними. Я выкинула их из головы. Я трусливо хотела избежать страданий. И я беру этот нож и отрезаю себе грудь. Ту, которую сосал мой сын, я бросаю ее здесь, на холмах, в память о матери, которой я когда-то была. И ту, которую ласкал мой муж, – вслед за ней, в память о возлюбленной, которой я когда-то была. Я безобразная Джулиана, у меня нет больше грудей. Я их не заслуживаю. Теперь я буду стареть. Хочу быть страшной и дряхлой. Хочу, чтобы тело мое поскорей износилось и скрючилось. У меня больше нет возраста. Я быстро состарюсь. И хорошо. Через недели, месяцы, годы и совсем поблекну. Завтра мои волосы поседеют. А потом выпадут зубы и задрожат руки. Хочу превратиться в дрожащую старуху. Я отрезаю себе грудь. Я больше не женщина. Со мной никто не будет общаться. Я перестану узнавать знакомых. В моей безумной голове останутся лишь мои воспоминания. Людям придется отправить меня в больницу. Там и буду доживать свою жизнь в одиночестве, среди таких же, как я. Я безумная Джулиана. Моя кожа покроется морщинами, я облысею. Я буду разговаривать сама с собой. Кричать, чтобы прогнать тени, которые истерзают меня. Ночи мои будут длинными, бессонными, полными ужаса, и покоя мне не видать. Я Джулиана с отрезанной грудью. Я расстаюсь с этим миром».

XXI
Стволовая гниль
(август 2002)

В Каньяно я приезжаю на рассвете. Сегодня базарный день. Ставлю машину у въезда в городок. Дальше пойду пешком. Смотрю по сторонам. Все вокруг выглядит уродливым и жалким. Дома теснятся на бесплодном мысе. На указателе небрежная, но горделивая надпись – «Citta-dell’olio»[16]16
  Город оливкового масла (итал.).


[Закрыть], в это трудно поверить. Грязные улицы, пустые дома. Центр городка окружен множеством четырех-пятиэтажных зданий без крыш и без лестниц, их построили нелегально и никак не доведут до ума. Пустые здания. И ничего, кроме них. Они просвечивают насквозь. Кто строит тут, в Каньяно? Для кого эти здания-призраки? Это родной город моей матери. Каньяно, полная безысходность.

Дохожу до центра. Ищу торговую лавку. Первой попадается мясная. Вхожу, и мясник смотрит на меня с интересом. Он видит меня впервые. Я объясняю, что разыскиваю некую женщину. Джулиану Маскерони. Вы ее знаете? Джулиана Маскерони – да или нет? Взгляд становится жестким, настороженным. Нет, он такую не знает. По его лицу я понимаю, что настаивать бесполезно. Выхожу из лавки и иду дальше, задавая всем один и тот же вопрос. Но никто не знает Джулиану Маскерони. Спрашиваю у мальчишек на улицах. Синьора Маскерони? Нет, они о такой никогда не слышали. Возвращаюсь назад, захожу на рынок. Там всего несколько мотороллеров с прицепами. Стоят прямо на мостовой, привезли продавать овощи и фрукты. Вглядываюсь в колоритные лица крестьян. Никакого сравнения с неаполитанскими рынками, где царит изобилие. Здесь весь товар можно пересчитать по пальцам. Похоже, крестьяне предлагают лишь то, что им удалось укрыть от солнца.

Я подхожу к старому крестьянину. Покупаю у него полкило персиков и спрашиваю о том же. Знает ли он Джулиану Маскерони? Он смотрит на меня выжидательно.

– Я друг ее мужа. Он погиб в Неаполе… я привез его вещи… – поясняю я. – Так вы ее знаете?

Он утвердительно кивает. Потом на сочном местном диалекте рассказывает мне, что она давно уехала из Каньяно. Куда? В Сан-Джованни Ротондо, отвечает он. Она в больнице. Она больна? Он не отвечает ни да, ни нет, потом говорит, что она собиралась работать там, помогать санитаркам. Заинтригованная нашим разговором, подходит его жена.

– Да она же свихнулась! – выпаливает она.

Свихнулась? Я прошу ее рассказать мне поподробнее. Похоже, женщина удивлена, что я ничего не знаю. Она запинается, говорит о том, что Джулиана изувечила себя, о ноже, потом старый крестьянин обрывает ее.

– Стволовая гниль, есть такая болезнь у деревьев. Ее-то она и подхватила, – замечает он.

Я не вполне уверен, что понял его. Прошу повторить.

– Вдруг ни с того, ни с сего деревья начинают желтеть, – объясняет он. – Что-то подтачивает их изнутри. И с этим ничего не поделаешь. Их сок становится ядовитым и отравляет листья. Это с ней и случилось. Вдруг, ни с того, ни с сего.

Я благодарю их и ухожу. Сан-Джованни Ротондо. Это в тридцати километрах. Я буду там через полчаса. Садясь в машину, я понимаю, что даже не спросил у этого крестьянина, кем он приходится Джулиане. Может, это ее двоюродный брат или друг детства? И он знает ее гораздо лучше меня. Но я ничего не спросил. Резко тронулся с места, покидая Каньяно и его дома-призраки.