Текст книги "Роза на алтаре (Цветок страсти)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА VII

Прошло несколько месяцев, приближался 1794 год. Элиана де Мельян не умерла, не сошла с ума, ее не арестовали, более того – на первый взгляд все устроилось как нельзя лучше: она осталась в мастерской и ей разрешили жить в той же каморке, где обитала ее бывшая служанка. Обо всем позаботилась Дезире: поговорила со старшей швеей, с другими девушками и упросила принять Элиану на работу. Кое-кому она рассказала правду, но большинство ни о чем не догадывалось. Элиане было велено поменьше говорить, дабы произношение не выдало его дворянского происхождения, а в случае крайней необходимости – прикинуться немой. Это было нетрудно – никакого желания разговаривать у нее не возникало, да и не могло возникнуть: настолько тяжелы были мысли и трудна работа. Пришлось научиться шить толстыми нитками, огромной иглой, и вскоре ее нежные пальчики загрубели так же сильно, как и пальцы Дезире. Вместе с другими девушками Элиана сутками сидела в мастерской, лишь изредка со стоном разгибая спину, мечтая о глотке свежего воздуха и солнечном свете, то и дело бледнея от дурноты, и шила, шила, шила – до боли в глазах и руках, до онемения в затекших ногах, до чугунной тяжести в голове. В помещении было холодно, сыро, и тело постоянно пробирала дрожь.

Но она соглашалась на эти нечеловеческие условия, соглашалась, как это ни парадоксально, для того, чтобы выжить, и на то была особая причина: Элиана ждала ребенка. Она догадалась об этом спустя пару месяцев после разлуки с Бернаром, и ее открытие было столь ошеломляюще-неожиданным, что молодая женщина удивилась даже несколько больше, чем обрадовалась.

Если б прежде Небеса спросили ее, хочет ли она иметь ребенка, она бы ответила «нет». Не то сейчас время, чтобы рожать детей: слишком все неопределенно, нелегко. Но теперь она рассуждала иначе: так у нее останется что-то, кроме воспоминаний.

Как странно: и среди этого нагромождения ужасов отыскалось нечто светлое и хорошее. То, ради чего стоило жить.

Да, все было очень непросто. В поисках новых врагов Республики, а также пытаясь спастись от экономического кризиса и смирить нарастающее недовольство народа, якобинское правительство начало беспощадную борьбу со спекуляцией. На все товары были установлены твердые цены, и стало вообще невозможно достать хоть какие-то продукты. Зачастую выдавали лишь половину или четверть пайка или не выдавали совсем; к счастью, Элиане совершенно не хотелось есть. Впрочем, она старалась проглотить хоть что-нибудь, а после, бывало, плелась за угол мастерской, и там ее буквально выворачивало наизнанку.

Она страшно похудела: на теле проступили ребра, на руках – вены. Глаза казались огромными из-за лежавших под ними черных теней, лицо осунулось. Свои роскошные белокурые, мягкие как шелк волосы она убирала под полотняный платок или уродливый чепец. И тем не менее она все еще была красива, ее лицо, как и в прежние времена, хранило выражение гордости и беззащитности. Она так же верила в то, во что верила всегда, – над этим не была властна ни жизнь, ни судьба.

По вечерам, ложась спать, Элиана думала о своих близких – о покойной матери, об отце. По ее просьбе Дезире побывала в тюрьме Сен-Лазар: Филипп де Мельян в списках заключенных не значился, и, следовательно, можно было предположить самое худшее. Элиана это понимала, как понимала и то, что, скорее всего, ей никогда не придется узнать, когда погиб отец и где он похоронен.

И еще Элиана вспоминала Бернара. Ей мучительно не хватало его согревающей улыбки, блеска глаз, порою страстного, иногда задумчивого или веселого, прикосновения его рук и губ, слов любви и поддержки. Она не верила в то, что больше никогда его не увидит, просто не верила, не могла поверить, потому что это лишило бы ее последних сил.

Ребенок родился зимой девяносто четвертого года. Это был мальчик, Элиана назвала его Роланом, в честь прадеда, отца Филиппа де Мельяна. К счастью, тогда кое-где уже открылись церкви, и она окрестила сына. Молодая женщина очень боялась, что не сможет кормить ребенка, но молока хватало, и было ясно, что мальчик не умрет. Элиана часто молилась Богу, полагая, что лишь его милость помогла ей сохранить жизнь сына в такое тяжелое время.

О, если б кто-то сказал ей раньше о том, что она, потомственная дворянка, будет ложиться спать на железную кровать, застеленную полотняными простынями (и хорошо, что нашлись хоть такие!), станет есть черный хлеб, штопать белье, топить печь, стряпать, шить шинели в мастерской, сама кормить грудью ребенка, она бы, наверное, не поверила.

Когда мальчику исполнилось три месяца, Элиана перебралась в отдельную маленькую комнатку, выхлопотанную у старшей мастерицы, а в дальнейшем собиралась накопить немного денег и снять свое собственное жилье. Ничего не осталось от прежнего богатства, былых связей, все рухнуло, и на этих развалинах старого мира она начинала строить новую жизнь.

А тем временем основание нерушимой Республики дало трещину. Война не прекращалась, народ дошел до последней степени обнищания, и кое-где уже раздавались бесстрашные призывы: «Хлеба и религии, долой кокарды, долой патриотов!» Люди требовали убрать с площадей гильотины и прекратить бессмысленные убийства – в результате казни стали совершать за городом.

Париж и вся Франция устали от кровавого хаоса, и эта усталость почти граничила с пониманием истины.

А вокруг были мрачные развалины: замки без крыш, дома с выбитыми стеклами (их окна напоминали рты, разинутые в безмолвном крике отчаяния), разрушенные церкви, многие из которых были построены еще в XIII веке, превращенные в огороды королевские парки и сады.

Бернар оказался прав: змея отравилась собственным ядом. В стане якобинцев произошел раскол, и в апреле 1794 года были казнены Дантон, Эбер (издатель «Пера Дюшена»), общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, отправивший на гильотину тысячи невинных людей, и многие другие активисты Якобинского клуба.

И все чувствовали и понимали: развязка близка.

В один из вечеров июля 1794 года Элиана, Дезире и ее муж Эмиль сидели в тесной комнатке Элианы и разговаривали. Малыш спал в колыбели за ситцевой занавеской, и молодая женщина изредка поднималась с места, чтобы взглянуть на него.

В этом месяце в Париже стояла жара, какой не случалось уже давно: небо низвергало на землю потоки ослепляющего, жгучего света, так что редкие прохожие на улицах буквально не видели дороги – нестерпимо сияющее солнце не давало поднять взор. Площади сверкали, словно их посыпали растолченными в крошку алмазами, дома казались белыми-белыми, а над всем этим распростерлась царственная синь небес. Но к вечеру жара спадала, воздух становился прозрачным, а с Сены летел свежий ветерок.

Окно в комнатке Элианы было открыто, и занавески слегка колыхались, навевая прохладу.

Эмиль и Дезире сидели на стульях, а Элиана – на кровати. Они принесли немного сахару и чая – они все время старались как-то помочь ей, хотя сами жили не лучше, тем более что Дезире теперь тоже ждала ребенка и нуждалась во многом – хорошем питании, детском приданом.

Они говорили о том, о чем сейчас говорили все.

– А я, как дурак, верил в Республику, – сокрушался Эмиль. – Думал, вот еще немного – и заживем! И работал, как каторжный, а что получал? Одни обещания! Потерпите, трудитесь, и ваши внуки попадут прямо в рай! Да не желаю я трудиться ради будущих поколений, я сам хочу хорошо пожить! Вот кричали, кричали и докричались – угодили в собственную мясорубку! Голову даю на отсечение: если б Марата не убили в девяносто третьем, и Марат бы угодил под нож гильотины – он тоже много врал.

– Ну уж нет, – сказала Дезире, – твоя голова пусть останется на плечах! – И уцепилась за руку мужа, а он обнял ее за плечи.

Элиана улыбнулась уголками губ. Ей нравился этот симпатичный светловолосый парень, простой, как земля или хлеб, казавшийся таким же надежным. Этого человека было не так-то легко переделать, запугать или сломить – его натуре была свойственна особая твердость. Вот заморочить голову, толкнуть не на тот путь – да. И молодая женщина подумала: не сыграли ли в этом роль традиции монархизма, который так защищал ее отец? Ведь в народе издавна бытовало пресловутое мнение: пусть думают там, наверху, а мы будем делать.

– Я так полагаю, и Робеспьер кончит тем же, хотя я этому и не рад, – продолжал Эмиль. – Ума не приложу, ради чего мы боролись – ради салонов богатых буржуа? Знаете, как некоторые из них нажились на продаже продовольствия и земель и военных поставках? Да они только и ждут, чтобы выплыть на поверхность со своим богатством и захватить всю власть! А мы – нищие, как и прежде. Хотя мы-то не так пострадали, у нас ничего никогда и не было, а вот вы, Элиана…

Он с сочувствием посмотрел на молодую женщину, укачивавшую ребенка: малыш расплакался, и Элиана взяла его на руки. Пока трудно было сказать, на кого похож мальчик, но волосы у него были темные, глаза – как изюминки, а кожа отливала нежной оливковой смуглотой. И склонившись к личику ребенка и любовно глядя на него, Элиана тихо произнесла:

– Да, вы правы, я очень многое потеряла, но, как ни странно, так же немало приобрела. Встретила настоящих друзей, научилась понимать жизнь…

– Жаль, напрасно пролилось столько крови, – сказала Дезире.

– Кровопролитие всегда бессмысленно, его нельзя оправдать никакими благими целями, – отвечала Элиана. – Во всяком случае, так считал мой отец.

– Да, за что боролись и с кем! – повторил Эмиль. – Со своими же братьями, соотечественниками, единоверцами! И какой дьявол попутал французов!

– Что ж, – печально промолвила Дезире, – будем надеяться, что все это скоро закончится.

На следующий день, ни свет ни заря Элиана спешила за пайком вместе с Дезире. Не успевшие отдохнуть за ночь, полусонные, они молча шли по улицам, слегка дрожа от утреннего холода, скрестив руки на груди и кутаясь в шали.

Свет редких фонарей покрывал мостовую золотистой пеленой, озарял фасады домов, между тем как ночной мрак над головой постепенно терял свою силу и тьма уходила за горизонт. К тому времени, как женщины дошли до места, лучи восходящего солнца прорвали занавес предутренней мглы и просвечивали сквозь темную листву деревьев, опаляли купола церквей, золотили перила мостов, погружались в Сену, отчего вода становилась розовой, как и облака, и казалось, что река отражается в небе, а небо – в реке.

У булочной, как всегда, толпился народ. Элиана с Дезире заняли очередь и принялись терпеливо ждать. Сколько часов своей жизни провели они, стоя в очередях, бездумных, бесполезных, бессмысленных часов, не было ведомо никому! Якобинская диктатура украла у них это время, как и многое другое, чего никогда уже не вернуть!

Заслышав чьи-то тяжелые шаги, Элиана открыла слипавшиеся глаза. Мимо прошел комиссар Конвента в своих неизменных ярких доспехах, и молодая женщина впервые заметила, как карикатурно он выглядит. Теперь образ воинствующего якобинца уже не соответствовал времени, и это ощущалось столь явственно, что каждый невольно начинал понимать: очень скоро госпожа История сметет его с лица земли. Элиана не могла поставить это в заслугу кому бы то ни было, просто она чувствовала: далеко не все, даже кажущееся нерушимым, прочным, как гранит, а для кого-то – необходимым, как воздух, выдерживает испытание временем.

И все-таки это был еще не конец. В эпоху заката Республики и террора озлобленные на всех и вся якобинцы бесчинствовали вовсю: аресты и казни приняли совершенно хаотичный характер. Опасались бунта заключенных в тюрьмах и потому арестованных казнили огромными партиями на следующий же день после задержания.

Элиана проводила комиссара взглядом. Нет, раньше у якобинцев был другой вид – уверенный, самодовольный, не такой, как теперь – настороженно-злобный, точно у раненых зверей.

Внезапно комиссар повернулся, подошел к пристально глядевшей на него Элиане и резко протянул руку: – Ваши документы, гражданка!

Она продолжала с безмолвным вызовом смотреть ему в глаза, и он был вынужден повторить приказание.

– У меня нет документов, – спокойно произнесла молодая женщина.

– Вы обязаны носить их с собой – таков порядок. Как ваше имя?

– Элиана де Мельян, – она ответила так, как отвечала бы на Страшном Суде, готовая принять и награду, и кару за свою жизнь и свою правду.

– Де Мельян? – озадаченно повторил комиссар и окинул молодую женщину ледяным взглядом. Потом приказал: – Пройдите со мной!

Слушавшая разговор Дезире тихо охнула. Вся очередь замерла, с тревожным любопытством наблюдая непривычную сцену.

Элиана улыбнулась тонкой улыбкой, так, точно разгадала какую-то важную, только ему известную тайну. И взор ее больших темных глаз словно прожег его насквозь.

– Нет, – без малейшего волнения отвечала она, – я никуда не пойду.

Комиссар рассвирепел. Он схватил Элиану за локоть, но она вырвала руку и снова сверкнула глазами.

– Убирайтесь! – это прозвучало насмешливо, жестко, иронично. – Вон из моей жизни, прочь с лица земли!

Ее лицо полыхало огнем румянца, во взгляде застыли решимость и боль. Но страха не было, это заметили все. Толпа угрожающе зароптала: Диктатура утратила власть над душами и сердцами – страх ушел.

Дезире, не ожидавшая такого от своей кроткой госпожи, совсем растерялась.

– Что это с ней? – прошептала какая-то женщина.

– Не знаю, – пробормотала Дезире, – не иначе умом повредилась. Барышня! – попыталась позвать она, но Элиана ничего не слышала.

Многие люди мечтают бросить вызов судьбе, бесстрашно распахнуть душу перед опасностью, рассчитаться с врагами, сказать все, что хочется сказать, но им мешают приличия, условности, боязнь возмездия, страх что-либо потерять. Элиана забыла обо всем: она расхохоталась, пренебрежительно, громко, и смеялась даже тогда, когда подоспевший патруль подхватил ее с двух сторон и повел к повозке.

Ее платок сбился, упал на плечи, и стянутые в узел белокурые волосы в сиянии восходящей зари золотились, словно шлем амазонки, а глаза сверкали точно звезды южного неба. Ее красоту, как и душу, не удалось уничтожить никому.

…И вот опять Элиана сидела на соломе возле холодной каменной стены в тюрьме Консьержери, подперев лицо руками и подтянув к подбородку колени. Но теперь в ее сердце не было страха, хотя вряд ли кто-либо сумел бы ей помочь и ее сын мог остаться сиротой. Теперь она не стала бы дрожать при мысли о гильотине, она пошла бы на казнь с гордо поднятой головой и рассмеялась бы в лицо смерти.

И другие люди тоже вели себя иначе: не было ни причитаний, ни слез, слышались громкие возбужденные голоса, грохот сотрясаемых решеток. В душах даже самых испуганных и робких зрел бунт, людской вулкан воспылал, он бурлил и готов был разразиться потоком праведного гнева.

Элиана не жалела о том, что сделала. Она отомстила, пускай по-своему, но отомстила – за отца, за мать, за Этьена, за Бернара и за свои собственные горести, и как женщина, ставшая матерью, была готова разделить судьбу многих матерей Франции.

Она вспомнила супругу Людовика XVI, королеву Марию-Антуанетту, казненную в октябре девяносто третьего года. Ее сын, Людовик XVIII, восьмилетний мальчик, был отнят у матери и отдан в обучение к сапожнику, где умер, не выдержав разлуки с родными и жестокого обращения. А Марию-Антуанетту на процессе в Революционном трибунале Эбер обвинил в растлении собственного сына!

И вот ночью, едва Элиане удалось уснуть, раздался лязг отодвигаемых засовов и громовой голос: «Выходите все! Вы свободны! Диктатура пала!» И толпы устремились из мрачных стен на улицы ночного Парижа.

Через несколько дней, 28 июля Якобинский клуб был разогнан, а Робеспьера и его сподвижников повезли на казнь, и ликующий народ бежал следом с криком «Смерть тирану!»

Как ни странно, Элиана не разделяла этого восторга. Она соглашалась с Эмилем, который сказал:

– Сколько же раз люди будут плевать в лицо собственным убеждениям?

Молодая женщина радовалась одному: теперь она могла, как мечтал Бернар, «пойти своею дорогой, какой бы трудной она ни была».

И она знала: понадобится еще немало сил, чтобы выжить, во всем разобраться и разглядеть на огромном небосклоне мира свет своей одинокой звезды.

ГЛАВА VIII

Вскоре, как и предсказывали некоторые мудрые люди, в стране началась страшная неразбериха. Диктатура рухнула, вернуться к тому, что было до Революции, Франция тоже уже не могла, и потому общественность пребывала в растерянности, не зная, какая судьба отныне ждет государство и его многострадальный народ. Колесо ненависти покатилось в другую сторону, и теперь начались гонения на бывших якобинцев. Повсюду бесчинствовали банды «золотой молодежи», нувориши устраивали бесстыдные оргии. Все традиции, казалось, были уничтожены, нравственные принципы безжалостно попирались. На смену подчеркнутой скромности пришла кричащая роскошь, люди стремились насладиться жизнью. Получив в руки кубок свободы, они спешили выпить его до дна и, опьяненные, забывали обо всем.

Те, кто во время Революции сумели нажить капитал, (а таких, особенно в буржуазной среде, оказалось немало) старались выгодно вложить свои средства – в предприятия, недвижимость. Теперь, когда никто не боялся приобретать собственность, особняки и конфискованное имущество эмигрантов и казненных дворян шли нарасхват.

Хорошенькие женщины спешили устроить свою судьбу: многие вдовы павших жертвами гильотины аристократов превратились в живое украшение салонов новоявленных хозяев жизни, иначе говоря, стали содержанками.

Дочери бывших дворян выходили замуж за сыновей банкиров, а уцелевшие отпрыски разорившихся знатных фамилий заключали брачные соглашения с наследницами богатых буржуа.

В жизни же большинства простых людей мало что изменилось: они так же голодали и мерзли, и считали гроши. В начале 1795 года Дезире родила мальчика, и они с Эмилем переехали в предместье Сент-Антуан, где Элиана регулярно навещала свою бывшую служанку, ныне ставшую верной подругой.

Сейчас она как никогда сильно ощущала одиночество. Элиана потеряла всякую связь с прежним кругом и понятия не имела, как войти в него снова, и в то же время те, кто окружал ее теперь, в немалой степени оставались для нее чужими.

Жизнь стала много ярче и веселей, открылись театры, рестораны, игорные дома, музеи, аттракционы, магазины, множество кафе, а между тем единственным развлечением, что осталось ей, были прогулки по Парижу. Случалось, молодая женщина поднималась на Монмартрский холм, прежде застроенный изящными, словно игрушечными домиками, с полными цветов балконами и зелеными палисадниками, потом спускалась по крутым улочкам, блуждала по ставшим неузнаваемыми местам и вспоминала: раньше здесь был маленький овощной рынок, а тут стояла торговка похожими на пышно завитые кудри городских модниц разноцветными гиацинтами, а на этом месте росли виноградные кусты.

А Маре, ее родной элегантный Маре, теперь напоминал драгоценную безделушку, проданную с аукциона и попавшую в руки того, кто совершенно не разбирается ни в хороших вещах, ни в искусстве. Вековые традиции этого прелестного уголка были забыты, отныне здесь властвовала новая жизнь.

И их особняк, особняк де Мельянов, с резьбой на фронтоне, облицованный серым мрамором, такой красивый и гордый, принадлежал неизвестно кому.

Все это было очень грустно, и все же, вглядываясь в поднимавшийся с Сены голубоватый туман, в золотистое свечение над башнями Нотр-Дам, шпилем Сент-Шапель и куполом Пантеона, Элиана думала: все возродится – и красота Парижа, и его величие.

Однажды, когда она в очередной раз проходила мимо родительского дома (Элиану неудержимо тянуло сюда, хотя это свидание с прошлым причиняло ей немалые страдания), ее окликнула какая-то женщина, высунувшаяся из остановившегося у тротуара фиакра.

– Мадемуазель, позвольте вас на минутку?

Элиана оглянулась и подошла.

– Да, я вас слушаю.

Женщина смотрела на нее с величайшей растерянностью и изумлением, не произнося ни слова, – Элиана не сразу поняла, что видит перед собой знакомое лицо, а потом неуверенно произнесла:

– Шарлотта?

– Элиана! – запинаясь, прошептала та. – Это ты, малышка? Ты жива?!

Элиана вскочила на подножку кареты, и сестры обнялись, а после, отстранившись, смотрели друг на друга во все глаза.

Молодая женщина меньше всего ожидала встретить Шарлотту – здесь и в это время! Неужели и впрямь все так переменилось, что Шарлотта смогла вернуться в Париж?!

Как это всегда бывает после долгой разлуки, обе заговорили сбивчиво и торопливо.

– Я приезжала сюда несколько дней подряд, пыталась хоть что-то узнать, – сказала Шарлотта, – и уже отчаялась. И вдруг – ты!

– Я часто прихожу к нашему дому. Но откуда… Шарлотта быстро мотнула головой и приложила палец к губам.

– Я здесь под чужим именем и с фальшивым паспортом. Говорят, пока эмигрантам опасно появляться в Париже. Но я просто не могла удержаться, чтобы не приехать. Пять лет, как от вас нет вестей! – Она окинула сестру внимательным взглядом. – Я тебя едва узнала, ты стала совсем взрослая! Но так похудела, и этот наряд… Ну, иди же сюда, садись и поехали!

Шарлотта всегда была скупой как на улыбку, так и на слезы, и этот поток эмоций ошеломил Элиану. Она не сразу смогла прийти в себя от безумной радости, которую вызвала неожиданная встреча.

Когда молодая женщина забралась в карету и устроилась на кожаном сиденье, Шарлотта спросила уже более сдержанно и спокойно:

– Мама, папа, Этьен – они живы?

Элиана заглянула в глаза сестры, потом на мгновение опустила голову. Ее голос прозвучал печально и глухо:

– Этьен погиб в августе девяносто второго, а чуть позднее умерла мама. Отца арестовали в девяносто третьем и… никаких следов. Тогда все происходило… так быстро.

Шарлотта отвернулась, чтобы скрыть подступившие слезы. Потом обняла Элиану.

– После обо всем мне расскажешь… А ты? Значит, тебя не тронули?

– Мне удалось уцелеть.

Шарлотта провела рукою по щеке младшей сестры.

– Но тебе пришлось многое вынести, девочка, ведь так? Ну ничего, все позади. А где ты живешь? Впрочем, неважно, мы немедленно едем в гостиницу, где мы с Полем остановились.

– Поль тоже здесь?

– Конечно, не могла же я приехать одна. Он очень обрадуется, когда узнает, что я так быстро тебя нашла.

– Мне нужно заехать домой, – сказала Элиана, – и взять сына.

Серые глаза Шарлотты с удивлением и растерянностью уставились на сестру.

– Так ты осталась с ребенком, бедняжка? – сочувственно произнесла она.

Элиана кивнула, невесело улыбнувшись в душе. Шарлотта разговаривала с нею как раньше, тоном старшей: наверное, ей казалось, что сестра так и осталась наивной юной девушкой.

Молодая женщина обратила внимание на внешность Шарлотты. Старшая сестра, казалось, совсем не изменилась, только прическа другая, без шиньона и завивки. И одета она была, по-видимому, в соответствии с новой модой: в платье из плотного шелка, отделанный бархатом спенсер, длинные лайковые перчатки и ток. Выражение лица у нее было такое же сосредоточенное, серьезное, как и прежде.

Элиана сошла возле мастерской. Она хотела, чтобы Шарлотта подождала в карете, но старшая сестра без колебаний направилась вслед за нею. Она, казалось, была ошеломлена убогостью жилья Элианы и с брезгливым удивлением разглядывала серые стены, дощатые полы… Какая беспредельная бедность! А как сестра одета – точно простая работница из предместья!

Элиана взяла ребенка на руки, и Шарлотта смотрела на него со сдержанным любопытством.

– Отец, наверное, был очень рад? – спросила она, имея в виду Филиппа.

– Он не успел узнать о внуке, – ответила Элиана, – я родила много позднее ареста папы.

Шарлотта озадаченно замолчала, а затем произнесла, недоверчиво приподняв брови:

– Послушай, сколько же твоему мальчику?

– Чуть больше года.

– Но ты говорила, Этьен погиб в девяносто втором…

Элиана резко мотнула головой.

– Отец моего сына – не Этьен.

В глубине глаз Шарлотты появилось странное выражение, она изменилась в лице и, дотронувшись до руки Элианы, нерешительно промолвила:

– Дорогая, неужели…

– Со мной не случилось ничего ужасного, – ровным голосом отвечала молодая женщина, – просто я была женой одного человека.

Шарлотта молчала, не решаясь расспрашивать и все еще не избавившись от страшных подозрений.

Они вернулись в карету и поехали по улицам города.

– Во что превратился Париж! – заметила Шарлотта. – Трудно поверить! А какие люди погибли – цвет нации! Честно говоря, в восемьдесят девятом невозможно было вообразить масштабы этой трагедии.

– А ты? – спросила Элиана. – Как ты жила?

В лице Шарлотты промелькнуло выражение замешательства, и в глазах вспыхнула искра смущения, но она быстро овладела собой и спокойно ответила:

– Неплохо. Поль очень выгодно вложил наш капитал в иностранные предприятия и банки. Кстати, мы собираемся выкупить наш дом в Сите, а если получится, то и родительский особняк. Но ты и ребенок, конечно, будете жить с нами, – добавила женщина.

– Его зовут Ролан, – сказала Элиана.

Как ни странно, разговор разладился, и сестры молчали до самого конца пути.

Номер Шарлотты и Поля с двумя просторными спальнями, гостиной и столовой был обставлен современной мебелью и выходил окнами на украшенные барельефами величественные ворота Сен-Дени и живописный бульвар того же названия.

Поль уехал по делам, и Шарлотта сообщила, что они пообедают без него, но в обществе некой известной Элиане дамы, приехавшей во Францию вместе с мужем, а пока Элиане было предложено принять ванну и переодеться.

– Потом мы, разумеется, купим тебе одежду и все необходимое, а пока надень мое платье, – сказала Шарлотта.

И вот Элиана стояла перед зеркалом в огромной спальне и смотрела на свое отражение. Волосы уже высохли, и она тряхнула головой так, что они разлетелись веером и покрыли сияющим плащом плечи и грудь. Удивительно, как мало она думала о своей внешности в последнее время! Что ж, кожа лица и шеи по-прежнему белая, а вот руки, похоже, безнадежно испорчены. Да, она похудела: щеки впалые, шея тонкая и ключицы выпирают слишком сильно. Но это ничего, главное – глаза! Куда подевался тот мягкий, бархатистый, немного лукавый взгляд? Теперь они блестят совсем по-иному: печально и тревожно.

Что ни говори, по лицам можно изучать историю. Достаточно вспомнить мечтательно-спокойное, даже чуть отрешенное выражение лиц окружающих в дореволюционные времена, потом – эти же лица в жестокую пору якобинского террора: безрассудство и ненависть в глазах санкюлотов, рвущихся в бой за новую жизнь, и взгляды заключенных в тюрьме, взгляды, выражающие трагическое отчаяние, неверие, страх… А в часы заката Республики – разочарование, усталость и… проблеск надежды.

А вот Шарлотта, похоже, осталась прежней, спокойной, серьезной, уверенной как в себе, так и в завтрашнем дне.

Элиана взяла в руки оставленное сестрой платье из гладкого, плотного кремового шелка. Надо же, как изменилась мода – ничего общего с тем, что носили до Революции! Высокая линия талии, рукав на широкой манжете… Элиана надела платье. Короткий лиф с глубоким вырезом мягко облегал и подчеркивал грудь, юбка, заложенная сзади встречными складками, красиво ниспадала до щиколоток.

Элиана не знала, как причесать волосы, и по привычке собрала их в узел и перетянула лентой. Потом заставила себя улыбнуться. Теперь она опять может нравиться. Только… кому?

Подавив вздох, молодая женщина подошла к окну и несколько секунд смотрела на силуэт города, темнеющий на фоне светлого неба. Потом повернулась и открыла дверь, ведущую в столовую.

Когда Элиана увидела накрытый стол, у нее чуть не вырвался крик изумления. На первое был суп из креветок, затем подали тонко нарезанную лососину и ветчину, баранье рагу и шпинат, на десерт – хрустящие вафли, шоколадный мусс и великолепно пахнущий кофе! А выбор фруктов и вин!

Заняв свое место, молодая женщина на мгновение почувствовала себя горничной, которую усадили за хозяйский стол. Казалось, она уже забыла те времена, когда пользовалась несколькими столовыми приборами.

Напротив сидела хорошенькая сероглазая брюнетка в вышитом серебряными нитками синем платье. Ее лицо показалось Элиане знакомым.

– Дорогая, надеюсь, ты помнишь Софи? – сказала Шарлотта. – Она племянница господина Рюмильи, того, что служил в Королевском министерстве иностранных дел.

– Да, припоминаю. Простите, я не сразу вас узнала.

Софи сдержанно улыбнулась.

– Это неважно.

Элиана чувствовала непривычную скованность и не знала, как начать разговор. Шарлотта тоже молчала. Софи заговорила первой.

– В Париже такая прелестная мода – яркие греческие туники, усыпанные драгоценностями; перевязанные лентами сандалии… А вы уже побывали в салоне мадам Тальен?

– Я с нею незнакома, – ответила Элиана.

– Правда? Не может быть! Не знаете Терезу Тальен?

Элиана покачала головой.

– Я даже не слышала о ней.

Софи пожала плечами.

– Где же вы были в последнее время?

– В Париже.

– И чем занимались?

Элиана взяла в руки слегка запотевший бокал с холодным вином и сделала глоток. Потом сказала:

– Я шила шинели в одной из мастерских Коммуны.

Софи недоверчиво улыбнулась. В ее взгляде сквозило изумление.

– Значит, вы работали на Республику? И, похоже, гордитесь этим!

– Не горжусь, но и не стыжусь. Я работала для того, чтобы выжить.

К счастью, дамы принялись за обед, и разговор прервался. Элиана старалась не показать, как она голодна. Подумать только, несколько лет – лишь похлебка из чечевицы да черный хлеб! А тут – такое изобилие!

Она не замечала, что сидящая напротив молодая женщина не сводит с нее взгляда. Софи приехала во Францию, отчасти повинуясь желанию мужа, стремившегося спустить во вновь открывшихся парижских казино остатки своего состояния, но была и другая причина. И теперь женщина не могла оправиться от потрясения. Невероятно! Элиана де Мельян – жива! И более того – по-прежнему привлекательна, а главное – свободна! Истинная француженка – столько шарма и блеска! И все это не показное, а естественное, это – в крови!

Софи пыталась не выдать свои чувства и потому, когда приступили к сладкому, возобновила беседу.

– Сейчас в моде короткие кудрявые стрижки. Другим дамам приходится завивать волосы, и это, конечно, заметно, а вот вы смотрелись бы с такой прической просто чудесно.

– Но мне нравится носить длинные волосы, – возразила Элиана.

– Тогда вам нужен античный обруч. Хотя вообще-то эти костюмы смахивают на театральные, да и сами балы напоминают сценические представления.

– Люди столько времени жили среди кровавого ужаса, без праздников, без красивых вещей, вот им и хочется попасть в сказку, – отвечала Элиана – Ничего страшного, это пройдет.

– Сейчас устраивается много балов в память жертв террора, – сказала Софи – Я слышала, на них допускаются лишь люди, родственники которых погибли на гильотине. Говорят, туда приходят с красным шнурком на шее, а потом танцуют ночью при свечах прямо на могильных плитах!