Текст книги "Роза на алтаре (Цветок страсти)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Элиана?

– Да, – прошептала она, – это я. Ты у меня дома. А это, – она указала на стоявшего рядом мальчика, – мой сын Ролан. Он и твой сын тоже. А там, в колыбели, спит моя дочь Адель.

Какое-то время он молча смотрел на нее, не в силах осмыслить сказанное и поверить в него. А после вновь потерял сознание.

ГЛАВА V

Наступил канун Рождества, и хотя в жизни Элианы мало что изменилось, она чувствовала себя куда лучше, чем прежде. Исполненная решимости, молодая женщина обратилась в благотворительные учреждения, существовавшие при некоторых церквах, и получила кое-какую денежную помощь.

Бернар медленно выздоравливал; хотя опасность миновала, он был еще беспомощен и слаб.

Когда он окончательно пришел в себя, Элиана поведала ему о том, как его нашла, а Бернар в свою очередь рассказал ей, что ему пришлось пережить во время Египетской кампании.

…Бернар лежал в постели, слегка приподнявшись на подушках, а Элиана сидела возле кровати на стуле. Чердак освещался пламенем одной единственной свечи, и в углах помещения гнездились густые мрачные тени. За стенами дома носился холодный зимний ветер, и его голос напоминал то плач младенца, то стон умирающего, то перезвон далеких таинственных колокольчиков.

Элиана смотрела на мужчину, который был отцом ее сына, и ей казалось, что за время их последней разлуки в его лице обозначилось нечто резкое и жесткое, появилась какая-то странная неприкрытость. Мысли и чувства этого человека словно бы читались на его челе, и в то же время что-то ушло глубоко внутрь его существа, что-то особенное, отличавшее его от других людей. Он больше не казался романтиком, и, понимая это, Элиана испытывала нечто похожее на то, что обычно ощущаешь, внезапно увидев посреди чистого белого снежного поля островок голой черной земли.

Иногда, когда он начинал говорить, было видно, что его мысли вовсе не о том, о чем был разговор. Это выдавал странно затуманенный взгляд, обращенный в себя или, может быть, в прошлое.

– Мы шли по пустыне, по испепеленной солнцем земле, казавшейся серо-желтой днем и огненно-красной во время заката, шли, изнемогая от страшной жары и постоянной неутолимой жажды. Наши сердца не бились спокойно ни единой минуты, тела были покрыты испариной, мы хрипели, словно от удушья, в наших головах не осталось никаких мыслей, только чугунная тяжесть, и каждый шаг отдавался толчками где-то глубоко в мозгу. А этот пылающий свет, льющийся непрерывным потоком с раскаленных небес! Он выжигает глаза, и потому мы не могли поднять взор и брели, опустив голову, глядя себе под ноги, и все время видели песок, один лишь песок… Одежда казалась коростой на больном теле, ее хотелось снять, буквально сорвать с себя, но это было невозможно, потому что кожа моментально покрылась бы ожогами. И люди умирали, сходили с ума, убивали себя…

А между тем англичане уничтожили почти весь наш флот, и армии не на чем было вернуться домой. Нас остановила Акка – мы не сумели взять эту крепость, и измученному войску пришлось повернуть назад. Кончались боеприпасы, не хватало продовольствия, вдобавок среди солдат вспыхнула эпидемия чумы.

– Просвещенные европейцы! – он усмехнулся. – Мы думали, что несем свет цивилизации в темный мир невежественных дикарей, и познали, чем оборачивается презрение к другим народам. На Востоке все иное – земля, небо, люди… Восточный человек с головы до ног, от вздоха до взгляда пропитан своей религией, он в полном смысле слова – творение Аллаха. Религия – это его душа, его мысли, чувства, поступки, его жизнь. У европейца – ум, у мусульманина – мудрость, у нас – взгляд вдаль, мечтательность, целеустремленность, у них – умение созерцать окружающий мир, спокойная уверенность в незыблемости течения жизни, фанатичная приверженность традициям. В гневе эти люди способны на все, их кровь вскипает мгновенно, но в них не живет извечное желание европейца изменить мир, они познают жизнь иначе, чем мы, не разрушая ее. В момент совершения какого-либо поступка у них в голове только одна мысль, которая кажется им единственно верной, они не терзаются противоречиями, как мы.

Несколько мгновений Элиана молчала, а потом промолвила:

– И все-таки я не понимаю, как можно бросить армию! Это же предательство! Что же он за человек, этот Бонапарт?!

Бернар перехватил ее взгляд, и молодая женщина увидела, как выражение его глаз на мгновение изменилось – в них появилась та самая пленительная загадочность и некогда покорившая Элиану притягательная романтическая смелость.

– Видите ли, Элиана, вы судите о генерале Бонапарте чисто по-человечески, а между тем он – один из немногих людей, чьи поступки следует оценивать прежде всего, если можно так выразиться, с точки зрения истории. Ему просто необходимо было вернуться во Францию! Пока армия воевала в Египте, наша страна потеряла почти все итальянские владения, и на других фронтах создалось угрожающее положение. Внутри страны назревал мятеж… Генерал Бонапарт был единственным, в кого народ продолжал верить, кто мог справиться со всем этим хаосом.

Что касается чисто человеческой оценки… Если смотреть с позиции солдата, генерал, который отдает свою лошадь раненым, который помогает переносить больных чумой, который ободряет всех и жертвует всем ради спасения войска, – хороший генерал.

Его армия – стремительная, легкая, как птица, его ведут звезды, он видит их свет сквозь пороховой дым и кровавый туман. Он всегда уверен в победе и умеет вселять эту уверенность в сердце каждого солдата. Он обладает непревзойденным талантом военачальника и все решает мгновенным и сильным ударом в уязвимое место противника, он взвешивает каждое свое решение, как аптекарь лекарство, но в случае необходимости может действовать с молниеносной быстротой.

– Но ведь он потерпел поражение, – тихо заметила Элиана.

– Да, – согласился Бернар, – к сожалению, этот великий человек более чем кто-либо подвластен воле рока. – И прибавил задумчиво: – Да, именно так: не судьба. Но он еще возьмет свое. А ему отпущено многое.

– Но ведь война – это страшно, Бернар!

Он легко коснулся ее руки.

– Очень страшно, Элиана. И дело даже не в физических лишениях. На войне обнаруживается истинная суть каждого человека, выявляется все самое хорошее и самое плохое, и, бывает, люди сами себя не узнают. Война убивает в них иллюзии, а ведь в иллюзиях не только наша слабость, но и наша сила. Порой они защищают нас от внешнего мира, служат нам своеобразной оболочкой; на войне же человек кажется самому себе странно обнаженным, он с ужасом заглядывает в бездны собственного сознания, в мрачные глубины души и тонет в них. И тогда, движимый стремлением спастись, он выковывает броню для своего сердца, он начинает привыкать к потерям, своим и чужим. Равнодушие, черствость, злоба служат ему защитой от боли. Злоба – она таится в зрачках, ощущается в твердости руки, сжимающей ружье или саблю. Поверьте, Элиана, бесконечно тяжело изо дня в день находиться рядом с людьми, сердца которых словно налиты свинцом. Проходит совсем немного времени, мир начинает преображаться на глазах, и даже ласковое солнце кажется жгучим чудовищем. Хотя на войне нередки случаи поразительной жертвенности и величайшего героизма, в ней все-таки нет никакой романтики.

– Мне кажется, я тоже разучилась мечтать, – прошептала Элиана, неотрывно глядя на скользящие по стене тени.

И Бернар мягко произнес:

– Вы никогда не утратите эту способность, Элиана, потому что вы – женщина, даже более того – женщина, у которой есть дети. Когда вы с нежной задумчивостью смотрите в личико своего ребенка, то поневоле грезите о будущем. Вы, сами того не замечая, живете под сенью ангельских крыльев, в вашем сердце – вечная любовь: к детям, к близким людям, ко всему прекрасному, что существует в мире. А любовь и мечта неразлучны, как сестры.

– Возможно, вы правы, – сказала Элиана и ничего более не добавила.

Молодая женщина не хотела, чтобы Бернар думал, будто она разыскала его и ухаживала за ним в надежде в будущем получить от него поддержку.

Она заметила, что он не стремится сблизиться с Роланом, который – женщина понимала и чувствовала это – с того самого момента, как Бернар поселился в их доме, жил в затаенной надежде на то, что у него наконец-то появится отец. Элиана не раз видела, как мальчик украдкой пытается поймать взгляд Бернара и возбужденно вздрагивает при звуке его голоса.

В отношении Бернара к ней тоже чувствовалась сдержанность. Похоже, он был благодарен ей – и только.

Возможно, он сомневался в ней или напротив – не был уверен в себе? Элиана не знала и не пыталась что-либо изменить: совершить перелом в их отношениях или же раз и навсегда провести границу. На первый взгляд могло показаться, что она, потеряв одного мужчину, готова была тут же броситься в объятия другого, но на самом деле все обстояло куда сложнее.

Со времени разлуки с Максимилианом прошло около двух лет, но и сейчас, укачивая Адель, молодая женщина, бывало, смахивала слезы при мысли о том, что все могло сложиться иначе. Или не могло? В любом случае Элиана не была уверена, что у нее достанет душевных сил начать жизнь с другим мужчиной, даже таким, как Бернар, ее давним спасителем, отцом ее сына.

Возможно ли построить новый мир, неся в душе груз прошлого, кутаясь в лоскутья старых фантазий? У них с Бернаром не было опыта совместной жизни, они вообще очень мало знали друг друга… Конечно, тогда, в девяносто третьем, на фоне картин вселенского ужаса, его романтический, смелый поступок вызывал в ее душе чувство, похожее на любовь, но теперь… Она в известной степени разочаровалась в Максимилиане и все-таки не могла его забыть, она уважала и ценила Бернара и была полна сомнений… Но Бернар был близко, и она могла попытаться – ради Ролана, ради него самого, а возможно – и ради себя.

Вскоре Бернар смог сидеть на постели, а затем – вставать и, несмотря на мягкие запреты Элианы, ходить по комнате. Его по-прежнему регулярно трепала лихорадка, и молодая женщина не хотела, чтобы он делал над собой лишние усилия.

Хотя средства были на исходе, Элиана старалась получше накормить Бернара; ей нравилось заботиться о нем, нравилось видеть, как он с молчаливой благодарностью следит за ее хлопотами.

Поскольку у Элианы не было служанки, она сама делала покупки. Молодая женщина любила ходить на рынок в рассветные часы, когда вдохновенное, величавое спокойствие Парижа начинает нарушаться скрипом колес крестьянских повозок, ударами кузнечного молота, выкриками разносчиков, когда нежные краски неба словно растворяются в воздухе, и купающийся в свете зари город кажется монолитом из золотисто-розового камня, и его отражение тонет в прозрачной глубине Сены. Ей нравилась прохлада и свежесть раннего утра, нравилось пробираться между заваленных товарами рядов крытого рынка, над которыми витали запахи кож, масел, сукна и знаменитых гонесских булок.

Элиана отправлялась за покупками в своем неизменном сером капоре с завязанными под подбородком розовыми лентами, в сером шерстяном платье с закрытым воротом, высокой талией, рукавами фонариком, суживающимися книзу, и с плотно обхватывающими запястья манжетами, а поверх надевала старый спенсер. Небольшая легкая корзинка висела на сгибе руки.

Несмотря на то, что она снова была бедна, все делала своими руками и мысли ее занимали вещи бесхитростные и простые, она не чувствовала себя сломленной и униженной – ведь она знавала и худшие времена.

Как-то раз, придя домой, молодая женщина увидела, что Бернар проснулся и сидит на кровати. На нем были форменные брюки и рубашка из грубого, но белоснежного полотна, оттенявшего золотистую смуглоту кожи. Бернар выглядел куда лучше, чем пару недель назад, только казался очень худым. Впрочем, ему шла худоба – она придавала его облику какую-то особую юношескую легкость.

Элиана попыталась вспомнить, сколько ему лет. Должно быть, чуть более тридцати… Не так уж много для того, чтобы начать новую жизнь.

Поздоровавшись, она положила покупки на стол и сняла шляпу. Потом спросила:

– Как самочувствие, Бернар? Вам, кажется, лучше?

– Да, – отвечал он, – настолько лучше, что я наконец решил поговорить с вами, Элиана.

Молодая женщина заметила, что в глубине его взгляда прячется настороженность, и поняла, что разговор будет серьезным.

– Хорошо, – просто сказала она, опускаясь на стул, – я слушаю вас, Бернар.

Он сделал паузу, очевидно, собираясь с мыслями, потом медленно произнес:

– Я даже не знаю, как благодарить вас, Элиана, за то, что вы для меня сделали! Я же вижу, вы отнимаете от себя последнее, вы ютитесь в каморке…

Она сделала протестующий жест, но Бернар мотнул головой.

– Не спорьте. Я знаю, что вам и прежде приходилось нелегко. Признаться, я не подумал о том, что тогда, в девяносто третьем, вы можете остаться с ребенком.

Он впервые коснулся прошлого, и Элиана невольно затаила дыхание.

– Я не жалею, – сказала она, – я очень люблю этого мальчика и не представляю своей жизни без него.

Молодая женщина хотела добавить «он всегда напоминал мне о вас», но, будучи не в силах предугадать его реакцию, не осмелилась произнести столь важные слова.

– За это я вам признателен вдвойне, – промолвил Бернар, – и мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь. Ведь я нищий, Элиана. Мой отец оставил семье большое состояние, но все пропало во время Революции. А в Итальянскую кампанию нам почти ничего не платили – армия была разута, раздета и голодна. Конечно, я обращусь в военное ведомство и попытаюсь что-либо получить за Египет, но не уверен, сумею ли добиться своего в этой неразберихе.

– Это не имеет значения, Бернар. Все, что у нас есть, – ваше. Не нужно ни о чем волноваться. Сейчас главное, чтобы вы поправились.

Он смотрел на нее долгим влекущим взглядом, в котором тем не менее не было ничего опасного, и молодая женщина подумала: это все равно, что пить вино, не думая о том, что можешь опьянеть.

– Разумеется, вы можете не отвечать мне, Элиана, и все-таки я бы хотел знать, что случилось с вами после нашей разлуки. Вероятно, вы встретили человека, которого полюбили еще раньше, в юности, и сошлись с ним?

– Да, – спокойно отвечала она, – все правильно.

– Почему вы не вышли за него замуж? Неужели из-за нашей клятвы? Но ведь об этом не знал никто, кроме нас с вами, того безвестного священника, да Господа Бога. И вряд ли этот брак можно было считать действительным. – А потом, слегка улыбнувшись, прибавил: – Неужели вы не верили, что я умер?

Его взгляд оставался испытующим, серьезным. Скорее всего, Бернара интересовало, какие чувства она испытывала к нему – и тогда, и теперь. И Элиана ответила:

– Я не хотела верить. Слишком уж много было потерь! Что касается того человека… Не стану лгать, Бернар, я не вышла за него не из-за вас, а из-за сына. И потом… этот человек не очень-то стремился жениться на мне. Возможно, все было бы по-другому, если б я дала Ролану фамилию моего первого мужа, Этьена де Талуэ, но мне не хотелось этого делать. Наверное, я все же надеялась, что когда-нибудь хоть что-то о вас узнаю. Да, я поставила себя в двусмысленное положение и рисковала будущим сына и все-таки не могла поступить иначе. Я признаю свою слабость, Бернар. Я не сумела отказаться от Максимилиана просто потому, что хотела ласки, любви и тепла. Стала его любовницей, и мы прожили вместе три года, а потом он уехал в Австрию и не пожелал взять меня с собой. Спустя семь месяцев после его отъезда у меня родилась дочь, о которой он даже не знает.

– Я понимаю, что вам пришлось пережить, – сказал Бернар, а потом попросил: – Принесите девочку.

Элиана встала, прошла за перегородку и взяла из колыбели еще сонную Адель. Малышка была прехорошенькая: пухлые щечки, рыжеватые кудряшки и васильковые глаза.

– Девочка… – задумчиво произнес Бернар. – Глядя на нее, я поневоле вспоминаю своих сестер. Иногда мне кажется, что все это было в другой жизни. Неужели счастье навсегда покинуло нас?

Элиана молчала. На ее ресницах дрожали слезы.

– Конечно, вы вправе меня осуждать… – тихо промолвила она.

– А любить вас я могу? – спросил он, и его глаза улыбнулись.

– Этого права у человека никто не может отнять, – ответила Элиана, и ей показалось, что она тонет в его пылающем взоре.

Внезапно Бернар протянул руку и сжал пальцы молодой женщины в своей горячей ладони.

– Послушайте, Элиана, видите ли, я почти здоров и в состоянии сам позаботиться о себе. Я больше не хочу вас стеснять и потому должен уйти. Но я могу… остаться. Все зависит от вашего слова.

– А вы… – растерянно пролепетала она, почти физически ощущая власть его желания, – вы этого хотите?

Он чуть заметно усмехнулся.

– Я любил вас и люблю. Я думал о вас все эти годы. Сейчас для меня нет ничего важнее, чем обрести семью. Но я не знаю, как вы ко мне относитесь, значу ли я что-то для вас и потому не хочу принуждать…

Он говорил, а Элиана смотрела на него. Продолговатое смуглое лицо, черные флорентийские глаза, длинные густые ресницы… Это лицо выглядело таким мужественным, таким открытым!

И она прошептала:

– Я согласна.

– Тогда… – он взял ее за плечи и притянул к себе, – мы сегодня же отправимся в мэрию и распишемся. Я не хочу больше ждать!

– Но я готова стать вашей и так, – пробормотала Элиана. – С меня достаточно того церковного брака; неважно, был он настоящим или нет. Главное, я вам верю!

– Нет, – возразил Бернар, – пусть все будет по закону. Вы станете мадам Флери, и дети получат мою фамилию. Вы согласны?

Элиана почувствовала, что не может размышлять слишком долго. Она должна была сказать «да». Прямо сейчас. И ответила просто:

– Я почту это за честь, Бернар.

* * *

Через пару часов они уже шли по улицам Парижа. Элиана пыталась удержать Бернара, она считала, что ему еще рано выходить, но он не желал ждать и дня.

– Я ради этого горы сверну! – сказал он.

Элиана надела темно-синее платье, выглядевшее более нарядным, чем серое, в котором она ходила на рынок, а Бернар облачился в изрядно потрепанный мундир, свою единственную одежду.

У них не было денег на фиакр, и они шли пешком по мостовой, каждый камень которой, казалось, хранил память о прошлом, и Элиана вдруг подумала, что они с Бернаром идут по Парижу сейчас, как шли в девяносто третьем, только теперь никто не может арестовать их или даже просто остановить, и от этой мысли на глаза внезапно навернулись слезы.

Элиана сполна вкусила горечь потерь и поражений, а потому могла по достоинству оценить то, что даровала ей судьба. В следующую минуту она улыбнулась, оглядывая улицы родного города, казавшиеся непривычно праздничными в этот замечательный день.

Дул холодный декабрьский ветер, но было ясно, и солнце ярко светило, озаряя янтарными лучами дома, мосты, площади и лица людей. Откуда-то доносился грохот барабанов, звуки труб; всюду виднелись развевающиеся флаги. На одной из площадей какой-то человек – по всей видимости, член муниципалитета – что-то читал, стоя на возвышении, а вокруг тесно толпился народ.

– Что происходит? – спросил Бернар у одного из зевак.

– Провозглашают конституцию Бонапарта, – ответил тот и, подумав, прибавил: – Возможно, у этого пустоголового правительства наконец-то появятся мозги!

– Хоть кто-то решил навести порядок в стране, – проворчала стоявшая рядом старуха.

– Главное, в случае чего, теперь будет с кого спросить, – глубокомысленно заявил мужчина.

Элиана повернулась к Бернару.

– Вас с генералом Бонапартом, кажется, можно считать соотечественниками?

Он улыбнулся в ответ.

– Не думаю. Ведь мой отец коренной парижанин, и сам я всем сердцем француз. А Корсика… Она в моей крови. Да еще в мечтах. Тот, кто родился на острове, на четко очерченном кусочке земли, становится его вечным пленником. Эта земля станет притягивать его душу и волновать воображение, как бы далеко он ни уехал, где бы ни жил. Это – обо мне. А генералу Бонапарту, человеку огромных возможностей, было бы мало Корсики. Ему и Франции будет мало!

Очень скоро они дошли до мэрии и не более чем через четверть часа подписали брачный контракт – в те времена, да еще для военных, эта процедура была упрощена до предела. Бернар казался очень уверенным в себе, руки Элианы слегка дрожали от волнения.

Когда все закончилось, они вышли на крыльцо и на мгновение остановились, странно смущенные, не зная, что сказать друг другу. А потом молча взялись за руки и медленно направились вперед.

Бернар, как зачарованный, не отрываясь, смотрел на идущую легким шагом Элиану. Природное изящество истинной парижанки соединялось в ней с неуловимым налетом аристократизма: в этой женщине чувствовалось присутствие той глубокой породы, что таит в себе изысканность простоты и простоту совершенства. Непередаваемо гордая посадка головы, скромное достоинство, просвечивающее во взгляде, удивительная ясность всего облика, создаваемая ослепительным цветом лица и безупречными линиями тонкого профиля.

Охваченный любовью и страстью, все еще не верящий в свою судьбу, Бернар нежно сжал пальцы Элианы.

– Жаль, что мы не можем отправиться в ресторан или хотя бы в кафе и отпраздновать это событие.

Она посмотрела ему в глаза.

– Вам этого хочется?

Он покачал головой.

– Вовсе нет. А вам?

Элиана улыбнулась.

– Тоже. Я вспоминаю нашу первую свадьбу с жареной селедкой и красным вином, по-моему, все было чудесно!

Переполненный чувствами, он молча согласился с ней взглядом.

Они немного погуляли по бульварам, а потом вернулись домой. Элиана принялась готовить обед, а Бернар подозвал к себе Ролана и заговорил с ним – совсем не так, как прежде, очень приветливо, по-родному, и глаза мальчика сияли от восторга.

«Все понемногу сбывается, – подумала молодая женщина, – это ли не предвестие счастья?»

День промелькнул как в тумане, а вечером, уложив детей спать, Элиана наконец присела на стул. Она не спеша вынула из прически шпильки и принялась расчесывать густые белокурые волосы. Она поднимала рукой пышную массу длинных прядей и, слегка придерживая, пропускала их через зубья старого серебряного гребня. Ее пальцы мелькали с привычной сноровкой, а выражение лица оставалось задумчивым и немного печальным.

«Волосы, опять эти прекрасные волосы, похожие на струи водопада, сверкающие в лучах ослепительного солнца!» – подумал Бернар и привлек молодую женщину к себе.

Он протянул руку к пуговицам на ее платье и вдруг заметил на лице Элианы выражение замешательства, которое она не сумела скрыть.

– Тебя что-то тревожит, любимая?

Ее губы слегка дрогнули в улыбке, но взгляд оставался напряженным.

– Я боюсь.

– Чего? Меня? Моей любви?

– Даже не знаю. Себя… Всего на свете.

– Но тогда, в девяносто третьем, ты не боялась?

– Тогда весь мир был иным, и мы были другими.

Бернар покачал головой.

– Ах, Элиана! Это мне следовало бы бояться тебя. Я во многом остался прежним, а вот ты… Ты уже не та юная девушка, ты стала много проницательней, взрослей…

Он нежно обнял ее, а она взяла лежавшее на столе маленькое зеркало и заглянула в него.

В ее длинных волнистых волосах таинственно поблескивали золотые нити; красноватый свет каминного пламени придавал коже по-особому нежный оттенок лица, смягчал черты, отчего они казались почти детскими. И Элиана поразилась тому, каким правдоподобным выглядит этот обманчивый ореол невинности.

– Откуда ты знаешь, что я изменилась? – спросила она.

– Я это чувствую.

Элиана молчала. Бояться любви… Любовь! Что же это такое? С одной стороны, это то, ради чего только и стоит жить, а с другой – она может превратиться в божество, требующее все новых жертв, главной из которых, в конце концов, станет твое собственное истекающее кровью сердце.

Сердце, сердце любящей женщины! Если б каждый мог понять, как оно ранимо, как трудно бывает не сдаться и сохранить гордость и продолжать верить в доброту человеческих помыслов и чувств, даже когда надежды развеялись прахом, а позади покоится в руинах прекрасный замок мечты.

И словно вторя ее мыслям, Бернар произнес:

– Твой образ навек очаровал мою душу, Элиана! Знаешь, на войне случается всякое, и, бывало, лишь воспоминания о тебе помогали мне остаться человеком. Я не был уверен в том, что мы когда-нибудь встретимся, и все-таки представлял, каким бы ты хотела увидеть меня, каким смогла бы полюбить.

Она слушала, глядя в его темные глаза, и думала о том, что в облике Бернара всегда было что-то земное, какая-то загадочная сила страсти и жизни, тогда как Максимилиан с его холодноватым взором, изящной медлительностью и спокойствием вечно витал в облаках. Однако именно Максимилиан оказался расчетливым, а Бернар – мечтательным и романтичным.

И сейчас она заметила, что выражение лица Бернара изменилось. Казалось, рухнула какая-то стена; опасность, рядом с которой он жил так долго, отступила, и теперь он мог полностью отдаться своей страсти и любви. Весь его мир сосредоточился в этой комнате, все мысли были об Элиане, и его чувства принадлежали ей, только ей одной.

Она безмолвно поднялась и сняла с себя платье, оставшись в одной полотняной сорочке. Густые волосы покрыли ее до пояса, и Бернару показалось, что с них стекает золотистый свет.

Сделав шаг вперед, Элиана грациозно опустилась на постель, медленно закрыла глаза и в следующую секунду почувствовала, как руки Бернара легко стянули с нее тонкую ткань последнего одеяния, скользнули по телу, а губы нашли ее губы и потом… Все произошло так стремительно: она словно упала с обрыва и окунулась в волны наслаждения, на ее душу и тело будто бы пролился чудодейственный бальзам, и пламя, мгновенно вспыхнувшее в крови, сожгло воздвигнутые временем преграды, превратило прошлое в след на воде, уничтожило последние сомнения, боль былых разочарований и потерь. Элиана поражалась неисчерпаемости любовных фантазий и неиссякаемости своего желания наслаждаться ими. В объятиях Бернара она заново открывала себя; ее разум погас, время остановилось, на свете не существовало ничего, кроме этой ночи, сладости поцелуев, блаженства соединения тел и сердец.

Под утро Элиана услышала сквозь сон тихое шлепанье босых ног по полу и, приоткрыв глаза, заметила быстро мелькнувшую тень. Очевидно, Ролан, проснувшись, выглянул из-за перегородки и, увидев их с Бернаром спящими в объятиях друг друга, поспешно скрылся обратно.

И она подумала, что в таких обстоятельствах им совсем неплохо было бы переселиться в квартиру побольше.

Элиана усмехнулась. Шарлотта опять сказала бы, что она непрактична. Бернар беден, она тоже, у нее двое детей… Но молодая женщина не жалела о том, что сделала, и знала, что не станет жалеть никогда.

В это мгновение Бернар открыл глаза и молча потянулся к ней, и, возвращая ему поцелуй, она обвила его шею руками, и ее тонкие пальцы запутались в черном шелке его волос.

Они жадно и в то же время с особой, глубокой нежностью ласкали друг друга, а потом замерли, охваченные блаженной истомой, и долго лежали рядом: голова Элианы покоилась на плече Бернара, а его рука – на ее груди.

– Ты так ничего и не скажешь мне? – прошептал он.

Элиана слегка приподнялась на локте и заглянула в его глаза. И он увидел в ее взгляде нечто несравненно большее, чем простая признательность.

– Я не желаю тебе лгать, а потому не стану говорить, что люблю тебя так же, как ты, наверное, любишь меня, но я могу сказать, что ты лучший мужчина из всех, кого я могла бы встретить в этой жизни. Я хочу быть твоей и хочу быть с тобой. Всегда. И ни о чем другом не мечтаю.

И он коротко произнес:

– Спасибо, любимая.

Потом они наконец поднялись, и Элиана направилась к детям.

Прошло немного времени, и они все вместе сидели за большим деревянным столом. Адель что-то лепетала на своем незатейливом и в то же время непонятном языке, а Ролан не сводил с Бернара восторженного взгляда. Мальчик отвечал на вопросы отца заплетающимся от счастья языком, и Элиана удивлялась тому, сколько нежности и ласки может быть в голосе Бернара.

Она поставила на стол завтрак: испеченные на сковороде лепешки, а к ним – немного масла и меда. Для Адели Элиана сварила сладкую молочную кашу.

– К сожалению, я не очень хорошо готовлю, – сказала она.

Бернар рассмеялся. Он выглядел очень счастливым.

– Я не привередлив, дорогая. Знала бы ты, что нам иной раз приходилось есть на войне!

– Вы расскажете о войне, отец? – застенчиво произнес Ролан.

– Конечно, сынок. Сегодня я собираюсь наведаться к своему начальству и возьму тебя с собой. Мы побеседуем по дороге.

Он похлопал мальчика по плечу как мужчина мужчину, и у Элианы сладко защемило сердце. Они были так похожи и так быстро полюбили друг друга!

В ответ на предложение отца Ролан энергично закивал головой и попытался сорваться с места, но мать удержала его.

– Сядь и доешь, – строго произнесла она, хотя ее глаза светились улыбкой, – бери пример с сестренки.

Адель живо уплетала кашу, мигая круглыми озорными глазенками.

– Красивая девочка, – сказал Бернар, – и нисколько не боится меня.

– Да, она очень общительная, – отвечала Элиана, – я тоже была такой.

Молодую женщину радовала непринужденная обстановка, в которой протекал разговор; ей было легко с этим человеком, и она испытывала чувство благодарности за то, что Бернар не задает лишних вопросов.

После завтрака он предложил ей помощь в домашней работе, а когда она отказалась, решил отправиться по делам.

Ролан увязался за отцом, и Элиана слышала, как он скачет по лестнице через две ступеньки.

«Неужели новый век открывает мне дорогу к счастью? – подумала молодая женщина и тут же усмехнулась, мотнув головой и смахнув с лица прядь волос. – Новый век! Зачем мыслить так сложно? Просто все идет своим чередом, и как день сменяет ночь, так удача приходит навстречу невзгодам».

Ближе к полудню она услышала в коридоре торопливые шаги, и через мгновение в комнату ворвался Ролан, а следом вошел улыбающийся Бернар.

– Ты только подумай, дорогая, – начал он прямо с порога, – это невероятно, но мне дали отпуск и заплатили жалованье – все, что были должны, и даже немного вперед. – С этими словами он бросил на стол кошелек. – Здесь куча денег… – И тут же со смехом прибавил: – Ну, может, не очень большая, но этой суммы вполне хватит для того, чтобы снять жилье получше, накупить тебе красивых нарядов и исполнить одно заветное желание!

Элиана улыбнулась. Она не подозревала, что он может быть таким открытым, веселым, беспечным, как мальчишка.

Бернар поднял и закружил смеющегося сына, а потом обнял жену.

– А какое заветное желание? – спросила она. Он размышлял не более секунды.

– Я хочу поехать на Корсику. Это будет наше свадебное путешествие. Отдых пойдет тебе на пользу, да и мне не вредно поплавать в море и погреться на солнышке. Детей мы, разумеется, возьмем с собой. Скажи, ты согласна?