Текст книги "Роза на алтаре (Цветок страсти)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Он помедлил.

– Пусть так. Но ведь недаром говорится: «Воспоминания о былом счастье усугубляют горе».

– Значит, ты не понимаешь, – прошептала женщина. – Или просто не веришь мне!

Бернар вздохнул.

– Я все понимаю, Элиана. Только, к сожалению, понимание далеко не всегда избавляет нас от разочарования и боли. Может быть, это пройдет… когда-нибудь. Но не сейчас. – И, не желая продолжать, крикнул: – Сержант!

Тот вошел, звеня ключами.

– Вы меня звали?

– Да. Проводите даму. – Потом обратился к Элиане: – Будь осторожна на обратном пути. Береги себя. Ты нужна нашим детям.

Она напрасно ждала: он ничего не добавил и отошел вглубь камеры.

Постояв с минуту, Элиана повернулась и вышла за дверь.

Она спустилась вниз и остановилась, не зная куда идти. Небо над головой было бледно-голубым, ближе к горизонту – синевато-серым, и там, вдали, воды залива казались похожими на жидкое серебро; плескаясь, они ослепительно переливались в лучах утреннего солнца, полускрытого веером легких перистых облаков. Тишина простирала вокруг свои легкие крылья, но Элиане показалось, что в умиротворенности скрывается настороженность: не так ли бывает перед крушением мира, когда все висит на одной-единственной тоненькой ниточке, когда чувства замирают, и даже пламя любви напоминает погребальный костер?

На мгновение женщине почудилось, будто она снова видит перед собой опаленное заревом небо и внимает последним секундам исчезающего покоя. Девяносто третий год оставил в ее душе кровавый след, уничтожить который смогла лишь любовь. Да, любовь, способная излечить раны исстрадавшегося сердца! А что осталось теперь? Элиана знала, что значит расставаться с умершими, но навсегда терять живущих…

Внезапно женщине показалось, что она слышит свое имя. О нет, если б даже Бернар окликнул ее, звук его голоса не прорвался бы сквозь каменные стены!

И все-таки Элиана чувствовала: если она не вернется прямо сейчас, то ощутит себя окончательно сломленной, навеки потеряет все, чем прежде жила. Таков уж был ее рок: она не умела прощаться с иллюзиями.

Элиана повернулась и пошла назад – каждый шаг давался ей с трудом из-за дрожи в коленках, да еще оттого, что так сильно стучало сердце. Она задыхалась, но все же поднялась наверх и попросила открыть дверь.

В лучах неяркого колеблющегося света она увидела лицо Бернара, его лихорадочный, зовущий взгляд. Элиана молча смотрела на него, и он протянул к ней руки, а в следующую секунду выдохнул:

– Ты вернулась! Всего лишь минуту назад я отдал бы жизнь за то, чтобы ты это сделала.

Не в силах сдержаться, Элиана громко зарыдала. Сейчас она так же невыносимо страдала оттого, что их разделяет решетка, как несколькими мгновеньями раньше подсознательно радовалась этому. Они не могли обняться, но сплели пальцы, с невыразимой нежностью и в то же время крепко, почти до боли.

«Опять страдания! – подумала Элиана. – Значит, им место не за границей вечного мрака, а здесь – в этом мгновении света! Что же ждет нас там, в вечности, холодной, бездушной, как эти каменные стены? Мы считаем, что, рождаясь, попадаем на свободу, но, возможно, краткий миг бытия – всего лишь отблеск бесплодной мечты о свете перед бесконечным свиданием с тьмой!»

И тут Бернар произнес, хотя и с горечью, но в то же время искренне, жарко и страстно, как всегда говорил в минуты их встреч и прощаний:

– На самом деле я не мог отпустить тебя так! Сейчас не имеет значения, простил ли я тебя, сумел ли понять. Что бы там ни было, с любовью к тебе я ничего не могу поделать! Ты единственная, перед кем я открыт и… наверное, беззащитен. Теперь я знаю: величайшее испытание на земле – испытание любовью. Конечно, мне понадобится время, чтобы разобраться в своей душе, но я чувствую, что не способен тебя оттолкнуть.

Элиана помотала головой. Да, кому как не им, пережившим девяносто третий, столько страдавшим от потерь, было дано знать, как хрупка жизнь и как сильна любовь. Они не могли позволить себе забыть об этом, просто не могли.

– Наверное, любой мужчина на моем месте предпочел бы умереть, чем вот так растоптать свою душу и предать свое тело позору, – прошептала Элиана, не смея поднять взор.

Бернар дотронулся до ее плеча.

– Посмотри на меня.

И когда она выполнила его просьбу, промолвил:

– Так ведь ни один мужчина на свете не обладает женским сердцем.

Женщина хотела что-то сказать, но он приложил пальцы к ее губам.

– Не надо. Мы поговорим обо всем, когда я вернусь.

В ее взгляде была надежда и тревога, и Бернар прибавил:

– Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь к тебе.

Элиана через силу улыбнулась. Она продолжала ненавидеть себя и… Максимилиана, но верила, что это пройдет. Она дорого заплатила за то, чтобы разобраться в себе и постичь истину. В ее жизни часто случались минуты, когда призрачное прошлое вставало во весь рост перед ее взором и неумолимо стучалось в двери памяти. Но только теперь она по-настоящему почувствовала и осознала: в сердце этого прошлого больше нет.

Перед нею открывалось что-то новое, то, что она превыше всего хотела бы сохранить в этой жизни, такой опасной, непредсказуемо-жестокой, дарящей мгновения страшных разочарований и… годы великой любви.

ГЛАВА X

Париж спал. Было тихо, лишь изредка слышалось призрачное шуршание колес одинокого экипажа да доносимый порывом ветерка шелест листьев в аллеях парков.

Элиана смотрела на противоположный берег Сены, которая широкой, темной, неуловимо движущейся лентой пролегала внизу, под мостом, и исчезала вдали. Впереди, во мраке, был виден свет окон дальних домов, а выше, над засыпающим городом пылали алые отсветы заходящего солнца, и мир казался поделенным на две полосы: красную – наверху, и черную – уходящую вниз, туда, где на гребнях ряби мелькали кроваво-красные пятна отражавшегося в воде заката.

Женщина подняла взор на оранжевую пелену над головой – отблеск последних лучей, озарявших небесный свод. Она немного задержалась на том месте, где остановилась передохнуть. Здесь было пустынно, и Элиана могла не опасаться нескромного внимания случайных прохожих. Фонари горели лишь в начале и в конце моста, и ее фигура сливалась с мраком.

Перед нею распростерся Париж: силуэты труб, башен, домов, встающие из тьмы. Невозможно было оценить его размеры, но веяние духа величия, ощущение незримой мощи было повсюду, во всем. Этот огромный город заставлял растворяться в его стихии и жить, но его законам, иногда – независимо от людского желания, ибо был куда более сложным, древним, мудрым и могущественным созданием, чем сам человек с его слабой душой и беспокойным сердцем. Одно поколение сменяло другое – он же продолжал стоять, гордый, величественный, вечный. И единственное, что не давало людям затеряться в нем – сознание своей индивидуальности в сплетении судеб – своего неповторимого пути.

Элиана вернулась в Париж три месяца назад и первое, что она сделала, – повинуясь решению Бернара, отвезла Ролана в военную школу. И хотя звонкие голоса младших детей по-прежнему наполняли комнаты, ей казалось, что дом опустел. Она не хотела бы открыто признаваться в этом, но Ролан был ее любимым ребенком, «маленьким советчиком» и «маленьким мужчиной», ее первенцем, которого она некогда так боялась потерять. В те далекие времена детей, и тем более мальчиков, воспитывали иначе, чем сейчас, – куда более сурово, и, как правило, с малолетства определяли в закрытые учебные заведения, государственные или же существующие при монастырях, но материнские сердца остаются одинаковыми во все века, и Элиане было тяжело расставаться с сыном. К тому же Ролан имел слишком уступчивый и мягкий характер, и ей не хотелось, чтобы жизнь сломала его. Сейчас они были очень близки, но пройдет время, и ее мальчик забудет материнские ласки и детские игры. Что тогда наполнит его душу? Женщина боялась, что судьба превратит ее сына в бессловесное орудие какой-нибудь новой войны.

Элиана не могла вспоминать без слез, как Ролан вошел во двор школы и остановился, оглядываемый толпою сверстников, которые немедленно побросали свои занятия и окружили новенького. На мгновение он сильно сжал пальцы матери, но потом его рука выскользнула из ладони Элианы. Женщина наклонилась к сыну и тихо сказала:

– Если хочешь, мы вернемся домой. Поверь, я найду способ объясниться с твоим отцом и сумею убедить его не оставлять тебя здесь.

В глазах Ролана блеснули слезы, и в то же время в его взгляде появилась недетская решимость.

– Отец велел мне поступить в военную школу и стать офицером. Я… я не поеду домой.

Элиана поразилась мужеству маленького мальчика, душа которого впервые обнажилась навстречу жизненным ветрам.

Она уехала, оставив сына за казенными стенами, и долго не могла прийти в себя от этой неминуемой потери. Частые посещения воспитанников родителями не поощрялись, но раз в месяц было разрешено обмениваться письмами, и Элиана получила уже два листочка, исписанных старательно выведенными детской рукой неровными строками. Ролан ни на что не жаловался, но он сильно скучал по дому, мать это чувствовала и в свою очередь нестерпимо тосковала по сыну.

Затем пришло письмо от Бернара, и женщина не могла понять, осталась ли в его душе прежняя растерянность и боль. Бернар и прежде не писал ей пылких писем, он считал, что ни в одном, самом пространном послании невозможно выразить и десятой доли того, что чувствуешь, а потому ограничивался простым перечислением произошедших в его жизни событий и их краткой оценкой. Он не сообщал, собирается ли приехать в отпуск, и Элиана задавала себе вопрос: стремится ли он к этому вообще?

По приезде она навестила Шарлотту. Несмотря на то, что они так долго не виделись, встреча не была особенно теплой. Элиана заметила, что в манерах и во всем облике сестры появилась загадочная кошачья мягкость, и это удивило молодую женщину. Впрочем, держалась Шарлотта по-прежнему чуть насмешливо и холодновато, да еще, пожалуй, внимательнее, чем следует, разглядывала Адель, так что в конце концов Элиана даже пожалела, о том, что взяла с собою детей.

А потом… потом на нее обрушился удар – нечто страшное и непоправимое. Она рыдала в ужасе и отчаянии, так, что готова была рвать на себе волосы или биться головой о стену. Элиана поняла, что у нее будет ребенок, ребенок, зачатый там, в осеннем лесу, в объятиях Армана Бонклера.

Ей казалось, будто какие-то неведомые силы взяли нечто милое сердцу, привычное и вывернули наизнанку, обратив нелепой, чудовищной стороной. Она так радовалась появлению на свет Ролана, Адели и Андре, что не могла и представить, что способна испытывать такие искаженные, нечеловеческие чувства.

…Элиана миновала мост и еще раз оглянулась на небо, по которому словно бы плыл поток раскаленной лавы, а потом спустилась по каменистой улочке вниз и нашла дом, где жила Дезире.

Спустя несколько минут она сидела в маленькой комнате, окруженная волшебной красотой, свойственной последним вечерним часам, когда позднее солнце золотит прозрачные стекла окон и покрывает пеленой нежного розового цвета выбеленные стены и потолки жилья.

Дезире молча выслушала Элиану, сочувственно глядя на нее зелеными, как бериллы, глазами, а потом, испуганно перекрестившись, промолвила:

– Какие только горести не посылает нам Господь! Право, не знаю, что вам и сказать. Вы сами-то как думаете поступить, барышня?

– Я пришла не за советом, – сдавленно произнесла Элиана. – Просто хотела рассказать тебе правду. Я решила отдать ребенка на воспитание. Отвезу его в монастырь – пусть ему найдут хороших родителей.

Дезире ничего не ответила, и тогда Элиана добавила:

– Все равно я не сумею полюбить его так, как остальных моих детей. Я не хочу его, понимаешь, не хочу! – Она заплакала неудержимо, беззвучно, как плачут в глубоком отчаянии. – Знаешь, Дезире, иногда я думаю: если б можно было нырнуть в колодец времени и выбраться из него заново родившейся, светлой, как первый утренний луч, оставить там, в глубине прошлого память обо всем пережитом, вновь уверовать в чистоту человеческих помыслов. В силу любви и добра!

– Может быть, сообщить Бернару? – осторожно спросила Дезире. Ее пугал блуждающий взгляд угасших глаз Элианы. – Я уверена, он приедет.

Элиана отпрянула с искаженным от ужаса лицом.

– Нет, нет! Только не это! Наказание послано мне, а ему… ему и без того хватило страданий. И потом, если мы увидимся сейчас, я почувствую себя так, будто меня вывели на площадь и привязали голую к позорному столбу. Боже мой, насколько все это неестественно, постыдно!

Она упала в объятия своей бывшей служанки, а та молча гладила волосы молодой женщины и смотрела поверх ее головы неподвижным, решительным взглядом.

Когда Элиана ушла, Дезире долго не находила себе места. Она не могла дождаться, когда из мастерской вернется Эмиль, а потом – пока он умоется над медным тазом в маленькой, чистой, как стеклышко, кухне.

– Мне нужно с тобою поговорить, – нахмурившись, произнесла она.

Эмиль выпрямился, вытираясь в поданное женой полотенце, и удивленно смотрел на нее, напряженно застывшую посреди кухни с прижатым к груди начищенным до блеска кувшином.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Не со мной, с Элианой. И я хочу с тобой посоветоваться.

– Что, прямо сейчас? – проворчал он. – А может, ты лучше сначала дашь мне поесть?

– Ах, Эмиль!

У нее был такой страдальчески растерянный и в то же время укоризненный вид, что муж промолвил:

– Ладно, рассказывай.

Дезире заговорила – неторопливо, с нотками настороженности в голосе, потому что не знала, как Эмиль отнесется ко всей этой истории.

Он молча, без особых эмоций выслушал ее и изрек:

– Что бы ни случилось, нет ничего хуже, чем вмешиваться в отношения между мужем и женой.

– Да! – воскликнула Дезире. – Но ты не видел Элиану! Она тает на глазах и вся будто неживая!

– А где сейчас Бернар?

– В Булонском лагере.

– Так напиши ему письмо, объясни, что и как. Пусть приедет.

– Но Элиана не хочет видеть его сейчас!

Эмиль нетерпеливо и сердито передернул плечами.

– Беда с женщинами! Ну, пусть пока не приезжает. Но сообщить ему надо. Только уж не знаю как… Поосторожнее что ли…

Дезире пристально смотрела на мужа. Ее лицо порозовело от волнения.

– Тебе кажется, он поймет?

Эмиль усмехнулся уголками губ, и в этой усмешке женщине почудилось что-то снисходительно-ласковое.

– У него на редкость благородное сердце.

– Я попытаюсь ему написать, – озабоченно промолвила Дезире. – Но Элиана хочет отнести ребенка в монастырский приют.

– Если она так решила, не надо ей мешать. Ты разузнай, где этот монастырь, пойди и растолкуй все святошам. Пусть повременят, не отдают ребенка в чужие руки. Ну, – спросил он жену, – я все объяснил тебе, мать? Или ты намерена морить меня голодом до самого утра?

Дезире отвернулась, пряча улыбку, и принялась быстро и ловко собирать на стол.

Элиана родила ребенка в июле 1804 года, и это были первые тяжелые роды в ее жизни, так что даже пришлось прибегнуть к помощи врача, который, после того, как все закончилось, сказал ей: «Не знаю, огорчит ли вас это, мадам, но боюсь, больше у вас не будет детей».

Однако Элиана чувствовала себя настолько измученной, что была просто не в силах обдумывать сказанное. Перед тем, как провалиться в тяжелый сон, она попросила Дезире позаботиться о детях, а также найти кормилицу для новорожденного, ибо на сей раз у нее не оказалось ни капли молока. Возможно, причиной послужило состояние, в котором женщина пребывала во время беременности, когда она то впадала в тупое отчаяние, то находилась на грани истерики. Впрочем, Элиана вряд ли пожелала бы кормить этого ребенка; едва справившись о том, все ли в порядке, она велела его унести, и Дезире беспрекословно выполнила ее просьбу.

Приблизительно через месяц Элиана отправилась в монастырь сестер ордена Святого причастия на улицу Тампль.

Она была бледна и худа, что еще больше подчеркивало черное платье из плотной саржи и капор из гофрированного черного шелка, а ее лицо, казалось, навек утратило налет мечтательной нежности. Раньше, глядя в зеркало, Элиана замечала в своем облике нечто присущее ей в годы юности, но теперь женщине чудилось, будто иногда она видит себя такой, какой станет, когда состарится.

Она вышла на улицу, держа на руках ребенка. Было ранее утро, только-только начался восход солнца, и далеко, почти до самого горизонта, по темной воде Сены протянулась блестящая дорожка: словно кто-то невидимый высыпал на черную ткань серебряные монеты.

Мальчик мирно спал, и женщина старалась не смотреть на его чуть прикрытое кружевом личико. До этого она почти не видела ребенка; с ним нянчилась живущая по соседству кормилица, и Элиана его не навещала. Но теперь она чувствовала сквозь пеленки нежное тепло маленького тельца, ощущала аромат младенческой кожи и всеми силами заглушала мгновенно всколыхнувшиеся чувства.

Она дошла до монастыря пешком, постучалась в ворота и смиренно попросила аудиенции матери-настоятельницы. Ей ответили, что настоятельница не принимает, но с нею готова побеседовать сестра Августа.

Элиана согласилась, и ее впустили в монастырский двор, а затем провели в приемную.

Молодая женщина робко вошла в комнату, даже отдаленно не напоминавшую монастырскую келью. Слегка поблекший голубой бархат кресел, занавеси, точно расписанные пастелью, бежевые обои, светло-коричневый паркет. Всюду нежные акварельные краски, полутона.

Элиану встретила женщина в белом апостольнике, черном шерстяном платье и покрывале. К поясу были прикреплены четки, на груди висела медная цепь. В выражении лица сестры Августы присутствовало что-то возвышенное и одновременно скорбное. В миру Элиана никогда не встречала подобных лиц и подумала: как на облик иных людей порою ложится печать страстей греховной жизни, так в глазах этих созданий, казалось, существующих на грани между миром земным и миром небесным, созданий, чьи души беспрестанно возносятся к свету, виден отблеск чистого пламени обители Господа.

– Садитесь, сестра моя, – произнесла монахиня голосом тихим и нежным, словно мелодия, случайно занесенная ветром. – С чем вы пришли?

Элиана изложила свою просьбу, не поднимая глаз, таким неестественно ровным тоном, что можно было подумать, будто она находится на грани срыва.

К удивлению женщины, сестра Августа заговорила с нею спокойно, без тени осуждения в голосе, даже участливо.

– Значит, вы хотите оставить у нас ребенка? Это мальчик? Он здоров?

Элиана тяжело вздохнула.

– Да. Я бы желала… если это возможно, чтобы его отдали в хорошую семью.

Монахиня кивнула.

– Понимаю. – Потом, немного помедлив, все так же кротко промолвила: – Вы можете не отвечать, но мне хотелось бы знать, что побудило вас принять такое решение?

– Это плод греха, – тихо произнесла Элиана.

На губах сестры Августы мелькнула легкая как тень улыбка, и, подняв взгляд, Элиана увидела, какие у нее глаза – серебристо-голубые, прозрачные, точно наполненные лунным светом, обрамленные черными, как ночь ресницами.

– Господь дал ему при рождении невинную душу и сделал его равным среди равных перед милостью Небесной. Вашему супругу известно о ребенке?

– Нет. И я не хочу, чтобы он знал.

– Вы думаете, он вас не простит и не примет вашего сына?

– Не знаю. В любом случае я не вправе требовать от него такой жертвы. Он не должен заниматься искуплением моих грехов.

Монахиня покачала головой.

– Искупление грехов, своих или чужих, не должно приниматься как жертва.

– Если он смирится и станет делать вид, будто ничего не произошло, мне придется вечно ломать голову над тем, что он думает на самом деле. Я не сумею жить во лжи, и мне не нужны ни снисхождение, ни жалость. Пусть буду страдать только я, я одна.

– Но если ваш супруг – чуткий человек, он заметит, что на сердце у вас лежит камень невыплаканной печали, – заметила сестра Августа.

– Пожалуйста, – выдавила Элиана, – не отговаривайте меня!

– Я не пытаюсь это сделать. Просто хочу понять, что с вами произошло. – Она поднялась с места. – Вы можете оставить мальчика. Мы позаботимся о нем.

Элиана тоже встала. Монахиня заметила, что она едва держится на ногах.

– Вероятно, понадобятся деньги…

– Не нужно денег, – мягко оборвала сестра Августа. – И я не стану спрашивать вашего имени. – Она помолчала, потом прибавила: – Вам потребуется только одно – время. Оно поможет восстановить душевные силы и вернет утраченные надежды. Так бывает всегда. Ступайте, сестра моя. Да пребудет с вами милосердие Божье!

Когда Элиана, пошатываясь, вышла за дверь, сестра Августа позвонила в колокольчик. В приемную вошла другая монахиня и поклонилась, сложив на груди руки, спрятанные в рукавах широкого черного одеяния.

– Отнесите ребенка в приют, – распорядилась сестра Августа. – Поместите его отдельно от других детей и найдите кормилицу.

Монахиня кивнула.

– Простите, – сказала она, – мне сейчас встретилась женщина, у нее было такое лицо… Это… она?

– Да.

Монахиня перекрестилась.

– Пусть Господь позаботится о ее душе! Презреть материнский долг и долг христианского милосердия!

Сестра Августа помедлила; казалось, она думает о чем-то, не имеющем прямого отношения к разговору. Затем промолвила:

– Нет никакого долга. Есть только вера в душе и любовь в человеческом сердце. Думаю, она еще вернется. Женщины с таким взглядом не бросают своих детей.

Элиана проснулась ранним утром, как просыпалась в течение всей недели, и ее подушка была мокрой от слез. Превыше всего она желала бы навсегда выбросить из головы мысли о случившемся, но, наверное, это можно было сделать, только вырвав из груди свое собственное сердце.

По полу и стенам комнаты скользил неяркий свет занимавшегося рассвета. Женщина встала с постели и посмотрела в окно. Все вокруг выглядело голубовато-серым: и небо, и река, и дома. Город стоял окутанный прозрачной дымкой. Проглянувшее сквозь утреннее марево солнце отражалось в оконных стеклах, отчего казалось, будто снаружи они покрыты золотистой пленкой.

Внезапно раздался звук колокольчика у входной двери, и Элиана машинально протянула руку за платьем.

Не успев задать себе вопрос о том, кто мог явиться к ней в столь ранний час, женщина быстро спустилась вниз и открыла дверь.

Перед нею стоял мужчина в темном пальто и с непокрытой головой. Элиана не сразу узнала в нем своего зятя Поля де Ла Реньера.

Она замерла на пороге, ухватившись рукою за дверной косяк, и Поль слегка наклонился, чтобы лучше разглядеть ее напряженное осунувшееся лицо с расширенными глазами, под которыми залегли глубокие тени.

– Поль?

– Элиана! Как хорошо, что я тебя разыскал! Ты должна поехать со мной.

Женщина заметила, какой у него озабоченный и потерянный вид, и встревожилась.

– Что случилось?

– Меня прислала Шарлотта. – Он замялся – Она… тяжело больна и… Пожалуйста, Элиана, у нас мало времени, лучше поговорим по дороге!

Элиана кивнула и, быстро коснувшись его руки, побежала одеваться. Она выскочила из дома, едва успев предупредить прислугу и на ходу застегивая накидку.

Они сели в поджидавший экипаж, захлопнули дверцы, и кучер хлестнул лошадей.

– Что случилось? – повторила Элиана.

– Шарлотта… – Лицо Поля казалось застывшим. – Ей очень плохо. Вчера вечером она родила ребенка. И вот теперь умирает.

– Ребенка?! – прошептала Элиана, пораженная услышанным. – Да ведь ей почти сорок!

– Она скрывала от всех до последнего, никто ничего не замечал. А потом выяснилось, что ее положение очень серьезно. Врач сказал: нет никакой надежды.

Элиана до боли стиснула пальцы.

– А ребенок?

– Кажется, с ним все в порядке. Хотя девочка… она такая крошечная! Шарлотта просила, чтобы ты приехала. Она хочет с тобою поговорить.

Женщина не могла дождаться, когда они прибудут в Сите, хотя кучер что есть силы гнал лошадей. На город неожиданно наполз белый, как молоко, туман, и ближайшие дома казались черными, те, что стояли подальше – серыми, а от самых дальних остались только призрачные силуэты.

Элиана все еще до конца не верила в случившееся и не осмеливалась задавать Полю вопросы. Как же получилось, что Шарлотта родила ребенка? Ведь у нее никогда не было детей! Боже мой, неужели ей, Элиане, суждено потерять свою единственную сестру?!

Наконец карета остановилась. Женщина выскочила наружу и, обогнав Поля, устремилась в дом.

К своему изумлению, в гостиной она встретила Максимилиана де Месмей.

– Что вы здесь делаете? – спросила она с плохо скрываемой неприязнью в голосе, даже позабыв поздороваться.

– У моих друзей случилось несчастье, и я приехал, – спокойно отвечал Максимилиан. – Сестра ждет вас, Элиана. Хотя нет, постойте. Вы… с вами все хорошо?

Его взгляд выдавал нечто большее, чем желание узнать о ее самочувствии. Женщине показалось, что сквозь маску холодноватой отрешенности в лице Максимилиана проглядывают усталость и тревога.

– Да, – отвечала она. А после, о чем-то вспомнив, спросила: – С кем вас можно поздравить? Наверное, с сыном?

Элиана почувствовала, что в душе Максимилиана что-то дрогнуло.

– Софи родила мальчика. Но он умер.

– Прости, – на сей раз она говорила с неподдельным сочувствием. – Это как-то связано с той поездкой?

– Нет. Просто… так получилось.

Женщина не знала, что ему сказать (сейчас он казался ей таким чужим!), и поспешила к сестре.

Шарлотта лежала в затемненной спальне, по грудь укрытая одеялом. Элиана сразу заметила восковую бледность ее кожи, запавшие глаза, в которых уже виделся отсвет чего-то потустороннего. На мгновение женщине показалось, что от привычного облика сестры остались лишь какие-то контуры: белое лицо на белоснежной подушке, светлые волосы в обрамлении белого чепца.

Когда Элиана вошла в комнату, взгляд Шарлотты ожил. Она прошептала:

– Ты пришла! Садись. Я хочу поговорить с тобою, прежде чем умру.

– Дорогая! – Элиана бросилась к ней. – Пожалуйста, не произноси таких слов!

– Нет, ты должна меня выслушать, – перебила Шарлотта с той долей упрямства, какую еще позволяли проявить уходящие силы. – Это важно.

Элиана присела на край постели.

– Как же так? – тихо спросила она. – Что с тобою случилось?

Уголки губ Шарлотты приподнялись, и Элиана увидела нечто вроде торжествующей улыбки.

– Я не стану рассказывать. Скажу только, что считала, будто ты творишь глупости, но наибольшую глупость совершила сама. У меня – тайный роман! Кто бы мог подумать!

– А Поль? Он… знает?

– Конечно, ему известно, что это не его ребенок. Но он готов помочь мне… как друг. Никто не узнает правды. – Она перевела дыхание и продолжила: – Я позвала тебя затем, чтобы попросить позаботиться о моей дочери. – Шарлотта недоверчиво улыбнулась собственным словам. – «Моя дочь» – как странно это звучит! Возьми ее к себе!

Элиана вздрогнула.

– Я?

– Да. Я хочу, чтобы девочка воспитывалась в семье, чтобы ее любили.

Элиана опустила голову.

– Помню, ты говорила, что я плохая мать.

Шарлотта усмехнулась.

– Я не знаю, какая ты мать, но мне известно, что ты умеешь любить. Я же всегда завидовала тебе! Не твоему успеху у мужчин, нет! Я никогда не испытывала таких глубоких и сильных чувств, как ты. Я имею в виду именно светлые чувства: сострадание, любовь. Помнишь, ты сообщила мне о смерти наших родителей? Это перевернуло тебе душу, а я… я ощутила лишь легкое сожаление. Я умела притворяться перед другими, но ведь себя не обманешь! Я призналась тебе, что смеялась над окружающими людьми, но не понимала одного, самого главного: можно возвыситься и посмеяться над кем угодно, только не над своей собственной судьбой. Ты всегда была права, Элиана, потому что всю жизнь шла дорогой любви. Скажи, ты сможешь меня простить?

Элиана смахнула слезу и погладила сестру по исхудавшей руке.

– Я не сержусь, Шарлотта, честное слово, нет! Шарлотта улыбнулась. Ее кожа казалась прозрачной, а глаза были распахнуты навстречу чему-то неведомому земным существам. И одновременно в ее облике появилась женственная мягкость, какой никогда не было раньше.

– Ты счастлива, – сказала она, – счастливые люди легко прощают других.

– А ты? Ты стала счастливой хоть ненадолго?

Элиана услышала легкий вздох, похожий на шорох листьев в осеннем парке.

– Я попыталась. Но было слишком поздно. Так ты возьмешь мою девочку?

– Конечно. Как мне ее назвать?

– Каким-нибудь красивым именем! Ты сама решишь, рассказывать ей обо мне или нет, когда она подрастет. И еще я хочу попросить тебя: иногда навещай Поля! Возможно, ему будет тяжело одному.

– Разумеется. Я обещаю тебе.

– Элиана! – Шарлотта помедлила. – Особняк наших родителей в Маре… Мы смогли его выкупить. Переезжай туда. Отныне он принадлежит тебе и твоим детям.

Элиана закрыла глаза. Родительский особняк – оплот воспоминаний, обиталище странной, будто разлитой в атмосфере грусти, приют едва различимых, похожих на вздохи звуков и загадочных полутеней. Наверное, время в этом доме течет по-особому, там нет настоящего, зато прошлое не сходит со сцены; его присутствие чувствуется во всем: по комнатам скользят тени ушедших жизней, под потолком раздаются звуки произнесенных когда-то слов, и даже свет кажется необычным – обманчивым, приглушенным, исходящим из невидимого глазу источника. Реальность покинула эти стены, в них навек воцарились сны.

Но возможно, дом оживет, когда в нем зазвучат голоса детей! Ведь, так или иначе, жизнь продолжается.

Элиана еще немного поговорила с Шарлоттой и вышла, уступив место Максимилиану. Шарлотта хотела сказать нечто важное и ему.

Он осторожно переступил порог комнаты и встретил угасший взгляд женщины.

– Мне очень жаль, Шарлотта, – вымолвил он, не зная, что еще сказать.

– Сейчас не время для сожалений, Максимилиан! – Ее голос изменился, стал надтреснутым и тонким. – Признайтесь, вы удивлены тем, что я вас позвала?

– Нет. Ведь мы неплохо знаем друг друга.

Шарлотта сделала паузу, а затем произнесла с оттенком прежней насмешливости:

– Надеюсь, что так. А теперь обещайте мне не говорить Элиане о том, что я вам сейчас сообщу, по крайней мере, пока.

Максимилиан кивнул.

– Обещаю.

Шарлотта собралась с силами.

– Вам наверняка известно, что у Элианы трое детей? Так вот: второй ребенок, Адель, – ваша дочь.

Максимилиан молчал, затаив дыхание.

– Вам достаточно выяснить дату ее рождения или просто взглянуть на нее! Она не похожа на детей Бернара Флери, она похожа… на вас! Элиана сама призналась мне во всем, только мне и больше никому. Надеюсь, вы не думаете, что я стану лгать на смертном одре? Если хотите, я поклянусь на Библии.

– Нет, – негромко ответил Максимилиан, и женщине почудилось, будто она слышит стук его сердца. – Я вам верю.

– Элиана не хотела вам говорить, она думала, что вы ее разлюбили. Но ведь вы никогда ее не разлюбите, да? А еще я вам расскажу о вашей жене Софи. О Максимилиан! – она рассмеялась, и он заметил, что ее губы посинели. – Ради вас женщины готовы вогнать свою душу в ад! Впрочем, что такое душа? Говоря о ней, мы всегда представляем нечто воздушное, красивое. Если б мы могли узреть воочию все раны и шрамы, червоточины, которые оставляют на ней пороки, жизнь и судьба!