Текст книги "Бабл-гам"

Автор книги: Лолита Пий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Шайка безработных правонарушителей.

– Чехов?

– Чехов давно умер.

– А сам этот фильм, он же где-то есть, материал же есть?

– Бедное мое дитя, ведь пленки-то не было.

– Не было пленки?

– В камерах не было пленки. Они крутились вхолостую, как и ты.

– А промоушн? Журналисты?

– Статисты.

– Так значит, в то утро… мне это не приснилось…

– Конечно нет.

– А эта реклама, эта реклама «Достоинства» – это ты, тоже ты?

– Да, это своего рода прощальный совет. Впрочем, ты к нему не прислушалась, и это еще мягко сказано.

– А фотографии у меня дома? Весь этот бардак? Окурки в пепельницах?

– Я наклеил фото, устроил небольшой бардак, покурил, загасил окурки.

– А ресторан? Сисси? Скот?

– Статисты первой категории, три тысячи евро в месяц.

– А я думала, у меня шизофрения…

– Это естественно, дорогая, тебе в утешение могу сказать, что любое нормально устроенное человеческое существо поверило бы и не такому.

– А театр?

– Ну уж тут я ни при чем, в свою порнолавочку ты вляпалась сама. Гони природу в дверь, она влетит в окно.

– А сейчас? Все эти люди на улице? Автобус? Оскорбления? Граффити? Пушка?

– Какая пушка? – спросил я.

Она угрожающе сует мне ее в нос:

– Вот эта, идиот!

– Ну ладно, ладно, – бормочу я, – я просто пытался разрядить атмосферу.

– А отец? Где мой отец?

– Отец, отец, понятия не имею, где твой отец, и скажи на милость, за два года сладкой жизни в моем обществе, а главное, за мой счет, об отце ты, кажется, особо не беспокоилась.

– Блин, я чуть не застрелилась! Дерек!

– Такова была цель, но где-то явно случилась накладка. Хотя где, собственно, могла быть накладка? Не понимаю, я все продумал. Месяц готовилась эта сцена, какое тонкое крещендо в моральном истязании, музыка, фальшивый дождь, смерть отца… Гениально, вдохновенно, само совершенство. А? Где накладка?

– Почему, Дерек?

– Почему что?

– Почему ты со мной так поступил?

– Таков был сценарий. Я следовал сценарию.

– Какому сценарию?

– Нон-сценарию, сценарию нон-фильма. Знаешь, Манон, ты не с каким-нибудь лузером два года под ручку ходила, я, представь себе, изобрел новый вид искусства. Я изобрел нон-кино, и ты точно была моей нон-музой, как я и сказал «Пари-Матч». Я не шутил.

– Дерек, ты больной, – произнесла она еле слышно.

– Да, верно, гению иногда случается балансировать на грани безумия…

– Ты не просто больной, по тебе смирительная рубашка плачет… – добавляет она чуть громче.

– Эй, на себя посмотри.

– Таких, как ты, надо в дурдоме держать! – По-моему, она повторяется, да еще и повышает голос.

– Псих несчастный! Ты мне жизнь поломал!

– Не стоит преувеличивать.

– Почему! Почему, Дерек?

Ни с того ни с сего она вдруг стреляет, наудачу, и ваза с кокаином разлетается на куски.

– Потому что… От скуки.

– От скуки… Ты от скуки поломал мне жизнь?

Она уже попросту вопит, и я подумываю позвать охрану, а вместо этого падаю на колени.

– Я знаю, дорогая, но я хотел… просто… немного кино в своей жизни… а потом, если бы ты любила меня, все было бы иначе.

– Ах, еще и я во всем виновата?

– Я хотел кого-нибудь уничтожить… так, просто чтобы посмотреть. Я считал, что это… развлечение…

– Развлечение.

– Тут я выбрал тебя. И начался нон-фильм.

– Кончай целовать мне колени, ты мне противен.

– И я влюбился в тебя и хотел все остановить, но было поздно, я уже написал сценарий. Сценарий получился идеальный, я больше не мог его править.

– Кончай целовать мне колени, я сказала.

– Единственное, что я делал, – это следовал сценарию.

– Ты мне противен, – тихо произносит она.

– Манон, умоляю, прости меня, дай мне еще один шанс, надо только начать все сначала, так, словно ничего не было: я отведу тебя к Шанель, я дам тебе главную роль в следующем фильме Каренина, настоящего Каренина, мы поженимся в Лас-Вегасе и наделаем мегафотогеничных детей, мы будем знамениты и счастливы!

– Иди в жопу.

– Ты будешь жить как в клипе… А, дорогая? Ты будешь жить в клипе, как всегда мечтала.

– Иди в жопу, я сказала!

Я получаю удар коленом в челюсть и падаю навзничь, прямо на пульт, и он включает все двадцать три хай-фай центра, и они начинают играть на максимальной громкости, и какофония возобновляется, Манон подскакивает, а я, как могу, приподнимаюсь и вытираю кровь, текущую изо рта, и говорю ей, что она получила то, чего заслуживает.

– Не поняла?

– Честное слово, ты получила лишь то, чего заслуживаешь. Ты что себе думаешь, Манон? Что я худшее, что случилось в твоей жизни?

– Выруби сейчас же эту музыку!

– Нет! – ору я. – Нет, ты так просто не отделаешься, – я продолжаю орать, поднимаясь, – ты на меня вину не сваливай! Ты врываешься сюда со своей потасканной рожей, полной обоймой и дурацкими попреками! Палишь по зеркалам и вазам! Портишь гостиничное имущество! Тычешь мне в нос своим отцом! Жизнь я ей поломал! Сидела бы в своей дыре, цыпочка! Я бы за тобой туда не поехал!

– Выруби эту гребаную музыку, Дерек!

– Ты хотела быть звездой! Ты хотела красивой жизни! Я тебе и дал красивую жизнь, но мир тебя не хотел. Тогда я изменил мир. Что, это разве не красиво? Назови мне хоть одного человека…

– Выруби музыку!

– Замолчи. Не перебивай, когда я говорю, ненавижу, когда ты перебиваешь, когда я говорю, вечно ты затыкаешь мне рот, когда я говорю, помолчи хоть раз в жизни! Так вот, я говорил, что хочу, чтобы ты назвала мне хоть одного человека на земле, который бы сделал это для тебя! Я создал целый мир для тебя, Манон, чтобы тебе в нем было хорошо! А ты говоришь, я поломал тебе жизнь! Но, цыпочка, я поломал тебе жизнь в тот день, когда решил из этого мира уйти. А если бы ты любила меня, я бы не ушел никогда.

– Дай мне пульт.

– Нет, это мойпульт. А правда, Манон, заключается в том, что ты просто дешевка из клипа.

– Неправда!

Она стреляет в колонку, и Реквием умолкает.

– Ты просто гнусная порочная девка, мелкая блядь без чести и совести! Ты бы зарезала папу с мамой, чтобы сняться в ситкоме! Ты бы переспала с Человеком-Слоном, если бы Человек-Слон был кассовым режиссером! Ты бы плеснула кислотой в лицо сестре, если бы твоя сестра прошла кастинг, а ты нет!

– У меня нет сестры!

Она стреляет в другую колонку, и валькирии прекращают полет.

– А как твой аргентинец? Хорошо тогда оттрахалась, шлюха?

– Что?

– Твой аргентинец, игрок в поло, тот, что оттянул тебя, как последнюю сучку, в своем наемном «ламборджини»?

– Да, хорошо оттрахалась, просто отлично, лучше в жизни не было, в ту ночь я орала, Дерек, я перебудила все Монако!

– Ах вот как? – Мой отвлекающий маневр сработал, потому что, пока я визжал и ругался, я добрался до кресла, куда бросил свой плащ, а в правом внутреннем кармане у меня была пушка.

– Ах вот как? Ну-ка повтори, – говорю я и вынимаю револьвер.

– У меня было три вагинальных оргазма!

– Три?

– Три.

– Неправда, – реву я, – ты фригидна!

Я стреляю в колонку, и Лу Рид умолкает.

– Я не фригидна, – отвечает она и стреляет в другую колонку, и Курт Кобейн умолкает.

– Прекрати стрелять по колонкам! – ору я и стреляю сам, рефлекторно, в ту, где играют Guns,и Gunsумолкают.

– Нет, – отвечает она, сопровождая слово делом, и хор Красной армии умолкает, и поскольку шума становится куда меньше, я могу говорить, не повышая голоса.

– Знаешь, мне было очень больно, когда я узнал про аргентинца.

Она вздыхает.

– У тебя не найдется кокаина?

– Найдется, на столе, там осталась одна бровь. Левая.

Она встает на колени у стола и убирает волосы, а потом достает из кармана джинсов мятую мелкую купюру. Она сворачивает трубочку, опустив глаза, в ее жестах сквозит усталость, и мне вдруг становится бесконечно грустно.

– Хочешь купюру в пятьсот евро, у меня их полно?

– Нет, сойдет, очень мило с твоей стороны, спасибо, – отвечает она и занюхивает рот, нос и оба глаза.

– Э, ты теперь классно нюхаешь, – говорю я восхищенно.

– Спасибо, – скромно отвечает она, – привычка. У тебя не найдется чего-нибудь выпить?

Я протягиваю ей полупустой мерзавчик.

– Чертовы мерзавчики, – говорит она, – хотела бы я знать, какая сволочь их изобрела.

Потом она пьет из горлышка, а когда отставляет бутылку, смотрит на меня со странным выражением, и я вижу, что она плачет.

– Почему ты плачешь? – спрашиваю я.

– Дерек, ты хоть отдаленно представляешь себе, что значит «поломать жизнь»?

Я роюсь в памяти, но, несмотря на все усилия, ничего не могу себе представить.

– Даже отдаленного представления не имею.

– А «необратимость»?

– Это более или менее гениальный фильм.

– Дерек… ты по-прежнему валяешь дурочку?

Я не знаю, что ответить, поэтому встаю на колени рядом с ней, беру у нее из рук свернутую купюру и вдыхаю почти все волосы разом. Делаю глубокий вдох и, перед тем как взорваться, глажу Манон по волосам, и мы обмениваемся взглядом, просто взглядом, медленным, сияющим, вечным, и в этом просто взгляде есть и наша первая встреча, и ее невинность, и все призраки, что стоят между нами, и умолкший дробный стук шпилек по паркету, и очевидный смысл слов «поломать жизнь», и еще более явный, невыносимый смысл слова «необратимость», и то, что всего этого нет в сценарии, а мне в конечном счете плевать, и моя неоконченная соната, и труп рояля, и наша неоконченная история, и труп с сияющими глазами, и даже пелена слез, и то, что мы пережили вместе, и даже что-то большее, чего мы не пережили.

Она подносит руку к лицу и стирает следы кокаина, так, как если бы стерла слезу, и в ее жесте есть что-то окончательное – теперь это женщина, – а поскольку я ненавижу давать слабину перед женщиной, я опять надеваю темные очки, и Манон недоуменно смотрит на меня, а потом внезапно отворачивается, встает, устало, как дряхлая старуха. Она топчется на месте и смотрит вверх, сложив руки на пушке, так, словно молит – кого? Люстру? А потом звучат выстрелы, и мне кажется, что я умер, и она тоже, и тем лучше, но я открываю глаза, она просто стреляла наугад, наверно, чтобы разрядиться, и есть от чего, и я вижу, словно в замедленной съемке, как дверца платяного шкафа слетает с петель и с грохотом рушится на пол, а набитый до отказа шкаф начинает медленно выплевывать содержимое, и я говорю мысленно «хрен с ним», фотографии сыплются дождем вокруг нас, изящно покачиваясь между вентиляторами, и одна из них – естественно – подлетает прямо к руке Манон, и я узнаю фото из итальянского «Вог», то, первое, и Манон подбирает его, смотрит так, словно видит в первый раз, а потом сминает в руке, скорее даже растирает в порошек с нехорошим видом, не хотел бы я оказаться на месте этого фото. А потом Манон – она определенно принимает себя за что-то вроде Лары Крофт – стреляет в другой шкаф, и в те, что напротив, и три дверцы падают одна за другой, и фото летают, кружат, вращаются, воздух переполнен ими, паркет завален, я и забыл, что их столько, и Манон вертится туда-сюда, хватает их, она похожа на девочку под снегопадом, которая по глупости пытается хватать снежинки, а они тают у нее в руке, или еще на заблудившуюся дурочку, но план вовсе не плох.

А потом Манон поворачивается ко мне четким, до миллиметра рассчитанным, стробоскопическим движением, и глаза у нее тоже стробоскопические, и палит в экран, и четким, до миллиметра рассчитанным жестом протягивает руку к колонке, и снова стреляет, и «Souvenirs» умолкают, она стреляет, и Леонард Коэн умолкает, она стреляет, и The White Stripesумолкают, и Генсбур умолкает, и Мэрилин Мэнсон умолкает, и «Полуночный экспресс», и Soft Cell,и Metallica,и Пуччини, и Radiohead, и Nirvana, иШопен – все умолкают, и от музыки больше не остается ничего, почти, на самом деле Нина Симон еще поет «Donʼt Let Me Be Misunderstood», ничего, только Нина Симон, Манон и я.

И четким, до миллиметра рассчитанным движением Манон отнимает у меня пульт и пускает звук на полную громкость, наверно, потому, что после всей этой пальбы и взрывов она совсем, совсем ничего не слышит, а потом целится и велит мне отойти назад.

– Отойди назад!

– Ээ, – отвечаю я, – по-моему, ты забываешь одну маленькую деталь, я ведь тоже вооружен.

– Отойди назад, – говорит она.

– К тому же, – уточняю я, – моя пушка лучше твоей.

– Отойди назад, – говорит она и добавляет, цинично, я и не знал, что она на такое способна, и у меня кровь стынет в жилах: – Я ставлю кадр. Отойди назад.

И я отхожу назад.

– Ты всего лишь хотел немного кино в своей жизни, Дерек? – спрашивает она.

– По правде, я…

– Ты хотел кино? – кричит она.

– Ну да, ну да, именно.

– Декорации подходящие? Свет? Музыка? Все хорошо? Тебе удобно?

– Я… меня не загримировали.

– Тогда мотор! – кричит она. – Снимаю!

Она приближается ко мне:

– Смотри в камеру!

– В какую камеру? – спрашиваю я.

– Вот тебе камера!

Она целится из револьвера прямо мне в физиономию.

– А, ладно, – говорю я, – окей, вижу.

– А теперь страдай!

– Не понял? – спрашиваю я.

– Страдай! Ты играешь страдание. Твой персонаж манипулировал невинным человеческим существом, и невинное существо восстало против него. Через несколько секунд твоего персонажа будут пытать и убьют. Твой персонаж доживает последние секунды. Значит, ты должен дрожать, стонать, кричать, умолять, просить пощады. Прямо сейчас. И поубедительнее, пожалуйста.

– А, ну да, – говорю я, – понял, согласен, аааа!

– Очень плохо, – говорит она, словно сама сыграла бы лучше.

– Ээ, знаешь, я с импро…

– НЕЛЬЗЯ БЕЗНАКАЗАННО МАНИПУЛИРОВАТЬ НЕВИННЫМИ ЛЮДЬМИ!

– А?

– СТРАДАЙ!

– Аа! – говорю я. – Аа, эй, пощади, Манон!

– ПЛОХО! ВООБЩЕ НИКАК!

– Да, ну так я же тебе говорил.

– А вот так?

Она стреляет мне в ногу, и я испускаю вопль.

– Недурно. Уже лучше. Вот видишь, ты же можешь, если тобой поруководит режиссер!

Я кричу:

– У тебя крыша на месте? Ты ненормальная?

– Этого нет в сценарии, Дерек, не отходи от сценария. Ты должен не спрашивать, нормальная я или нет, а делать, что я велела, – стонать, кричать, плакать, умолять. Ну так ДАВАЙ!

И она стреляет мне в другую ногу, я кричу еще громче и вижу, как подо мной растекается лужа крови, но не могу заставить себя понять, что это моя собственная кровь.

– Отлично, гениально. Получилось. Ведь можешь же, сам видишь! Теперь плачь, я хочу крупный план твоей заплаканной мерзкой рожи с твоими идиотскими темными очками! Плачь! ПЛАЧЬ, ПРИДУРОК!

И она стреляет мне в колено. Тогда я тоже стреляю, пуля царапает ей плечо, я вижу, как брызнула тонкая струйка крови, а она хохочет и говорит:

– Промазал!

И она стреляет мне в руку и в другое колено, и эта чертова кровь, не моя кровь, течет рекой, я собираю последние остатки сил, мысленно благодаря всех святых и чертей, что принял достаточную дозу кокаина, чтобы вынести пять пуль в теле, меня тошнит, и я тоже стреляю, и не попадаю, и стреляю опять, и опять, и опять, пока в пушке не кончаются патроны, и слышу, как она смеется, а потом орет, и думаю, что задел ее, но она все смеется, а я уже почти ничего не вижу, почти ничего не чувствую, только свой палец, впустую жмущий на гашетку, только Манон, которая подходит ко мне с табличкой в руке и швыряет ее мне в физиономию с криком: «Возвращено отправителю, дебил!» – и мне кажется, что я играю в спидбол, и в голову приходит мысль «выжить», но тут же пропадает, сметенная музыкой, которую я еще слышу, я еще слышу Нину Симон, и меня уже здесь нет, я на Берегу, далеко в прошлом, и жму на акселератор, встает солнце, я не спал всю ночь и вдыхаю запах духов Манон, «Дольче вита», с оттенком сигаретного дыма и ночной сырости и с примесью запаха кофе, и это самый приятный запах в мире, и я говорю себе, что жестоко обгорю на жгучем солнце, если буду ехать до Сен-Тропе без головного убора и в этой футболке с короткими рукавами, и лучи солнца бьют мне в лицо, когда я сдвигаю темные очки, чтобы получше рассмотреть краски утренней зари на лице Манон, и мы катим на полной скорости, через сосны и разбитые ремонтниками участки дороги, расхристанные, умопомрачительные, и мотор урчит, потому что я притормаживаю, чтобы зажечь сигарету, а Манон выхватывает ее у меня из рук, а солнце жарит в зеркальце заднего вида, мы такие молодые, такие красивые, и Нина Симон поет, и Манон тоже поет, блин, до чего же я счастлив, но нет, Манон не поет, Манон кричит, Манон стонет, а кругом ночь, и я так безнадежно неподвижен, никогда в жизни не был таким неподвижным, даже и не пытаюсь шевелиться, а она даже не пытается плакать, Манон кричит: «А теперь сдохни», и я слышу, не знаю точно, в каком порядке, три выстрела подряд и даже чувствую еще боль в ушах и почти одновременно в легком, и жесткая картонка у меня на груди пропитывается кровью, не моей кровью, и в ней тонет слово «КОНЕЦ», и, кажется, написал его я, и горло мое тоже тонет, дышать страшно больно, и все страшно больно, уже ненадолго, говорю я себе, уже ненадолго, и солнца больше нет, нет музыки, нет скорости, резкая остановка, что же происходит, мои скрюченные пальцы на ветровом стекле разжимаются и падают, зеркало заднего вида окрашивается морем крови, кругом ночь, я страдаю, и музыка умолкает, тишина, темнота, страдание, тишина, темнота… темнота… и больше ничего, только Манон, и я сам не знаю, как мне, в этом состоянии, удается произнести так ясно и отчетливо:

– Лучше мне умереть от твоей руки, чем жить без тебя… И честно говоря, цыпочка, ты избавляешь меня от тяжкого бремени.

Глава 19
Занавес. Выход на бис

МАНОН. Вначале я услышала лишь глухой вибрирующий звук, похожий на тот, что бывает под водой или когда проезжающая машина нарушает тишину пустынных улиц на заре и в доме дрожат стекла. Я думала, у меня глюки после всех этих выстрелов, после всего, что я сделала. А потом вибрация превратилась в привычный рокот, который я из-за шока опознала не сразу. Я перестала бежать. В коридоре никого не было. Это были аплодисменты.

Рокот нарастал, ширился, превратился в настоящий шквал, я услышала, как кто-то засвистел, а за ним и другие, а потом прорвалось «браво», и еще, и еще, и аплодисменты зазвучали с удвоенной силой. Где-то в отеле по меньшей мере полсотни человек топали ногами, вопили и до боли хлопали в ладоши. И вот одна дверь открылась, и следующая тоже, и все двери на этаже, и оттуда вышла целая толпа народу, и все аплодировали, и толпа окружила меня, и все на меня смотрели и, по-моему, аплодировали именно мне. Какой-то тип с микрофоном встряхнул бутылку шампанского, я услышала, как хлопнула пробка, и все сгрудились вокруг него, все были с микрофонами, или с наушниками, или еще с каким-нибудь прибором, и все держали в руках пластиковые стаканчики. И тип с бутылкой подошел ко мне и протянул стакан. Он был некрасивый, невыразительный, хорошо одетый, лучше, чем остальные, а я по-прежнему стояла с пушкой в руке. Этот тип сказал мне: «Добрый вечер», – «р» он произносил раскатисто, как московские проститутки, потом добавил: «Идемте, я вам кое-что покажу», – и обнял меня за талию, толпа расступилась перед нами, и мы вошли в номер напротив. Прихожая была точно такая же, как та, через которую я привычно проходила каждый вечер в то далекое время, когда жила с Дереком, с таким же большим зеркалом над комодом, куда я раздраженно швыряла сумку, потому что в то время у меня всегда находился веский, или мерзкий, повод быть в раздражении, и в этом зеркале я увидела Дерека.

Я думала, что умру с перепугу, обернулась и сделала несколько шагов. Нет, конечно, это был не Дерек, Дерек спокойненько остывал за несколькими стенками отсюда, он не вернется, разве что в кошмарном сне. Нет, это была его фигура из картона в натуральную величину, в черном костюме, с тем дурацким видом, какой он всегда напускал на себя, когда хотел прервать мешающий ему разговор. Дерек в полный рост, с картонной сигарой в картонном рту, а за перегородкой, загораживая все окна, заполняя всю комнату, находилось штук тридцать, а может, пятьдесят экранов на паузе, и на всех – Дерек. Дерек в плаще, с небритой щетиной, с расстроенной физиономией, в каком-то подозрительном кафе, держит рюмку коньяку двумя пальцами, словно сидит в невесть каком клубе. Дерек, кажется, в «Маркете», в окружении своих цыпочек, разжигает сигару купюрой в пятьсот евро. Дерек перед плазменной панелью смотрит «Киллера» с титрами на китайском языке для глухих и слабослышащих. Не слишком уверенно берет щепотку кокаина. Были и мои стоп-кадры. Стоп-кадр – брюнетка в этом чертовом красном платье, надо будет в ближайшие дни его сжечь, на закрытом просмотре «Суперзвезд», стоп-кадр – я целую Дерека, стоп-кадр – я трахаюсь с Дереком, стоп-кадр – я снимаю макияж, стоп-кадр – я загораю на яхте в купальнике от Пуччи, стоп-кадр – я иду по Мэдисон-авеню, а следом Мирко тащит мои пакеты, стоп-кадр – я репетирую «Чайку», а на заднем плане эта мразь Каренин II исподтишка ржет надо мной, стоп-кадр – я сплю, стоп-кадр – я плачу. В этой гостиной было с полсотни экранов, куча затушенных окурков в пластиковых стаканчиках с остывшим кофе, надкусанные сэндвичи, оставленные на креслах, и чумовой навороченный комп.

И вдруг ниоткуда донесся мой голос, я кричала: «А теперь сдохни!» – и три выстрела, один за другим. И на пятидесятом экране, единственном, где было движение, я увидела умирающего Дерека, в его темных очках и с табличкой «КОНЕЦ», и тихо прошептала: «Выключите это».

И тип за монтажным столом обернулся со словами: «О нет, только не она!» – и я узнала Мирко.

И девица за монтажным столом обернулась со словами: «Станислас, ты меня не представишь?»

И я узнала ту брюнетку в очках, которая втихаря притащила мне в самолете целую бутылку шампанского, когда мы летели в Нью-Йорк.

И на одном из экранов я увидела Дерека в темноте, сидящего за роялем в тупой прострации, с моим фото вместо партитуры.