Текст книги "Без жалости"
Автор книги: Лоис Гилберт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
У меня подступили слезы.
– Ты моя дочь, Эми. Ты всегда будешь мне нужна.
– Я не хочу с тобой больше жить. Я хочу жить с отцом.
Сердце у меня упало.
– Ох, Эми, Эми, – только и сказала я, качая головой.
Хотя Эми говорила тихо, голос ее звучал уверенно:
– Отец мне обещал, что, как только я его попрошу, он сразу же заберет меня с фермы. Так вот, я попрошу его об этом, причем в самое ближайшее время. С тобой у меня все кончено. Ты меня достала. Если отец поинтересуется, почему я уезжаю с фермы, я скажу ему, чтобы он спросил об этом у тебя. Договорились?
– Нет, не договорились, – сказала я. – Ты должна дать нам еще один шанс. Я хочу, чтобы мы сделали новую попытку сблизиться, начали наши отношения с чистого листа. Ради этого я готова многое в себе изменить. Скажи, готова ли ты сделать то же самое?
– Не думаю, – ответила дочь, глядя на меня с таким видом, будто я уже была частью ее прошлого, которое она предпочла бы поскорее забыть. – По-моему, тебе лучше отсюда уйти.
Эми была права. Мне и в самом деле следовало уйти. В тепле скула снова разболелась. Но куда хуже была боль в затылке – казалось, кто-то втыкал в него иголки. Кроме того, у меня снова стала кружиться голова. Настало время лечь и закутаться в одеяло, приняв несколько таблеток аспирина, а потом, устремив к потолку глаза, как следует обдумать только что состоявшийся разговор с дочерью.
Стараясь сохранить достоинство, я поднялась на ноги, вышла из комнаты и плотно притворила за собой дверь.
Мне и раньше приходилось вступать с дочерью в конфронтацию. И весь предыдущий опыт говорил мне, что в таких случаях главное – сохранять спокойствие и не опускаться до ее уровня. Другими словами, всегда оставаться матерью.
Неожиданно я вспомнила, как бабушка, после того как я объявила, что хочу поступить в медицинский институт, торжественно вручила мне медицинский саквояж. Эми, которой было тогда три года, проявляла к содержимому саквояжа повышенное внимание. А там, между прочим, находились пинцеты с острыми концами, хирургические ножницы, скальпели всех размеров, а также хирургические иглы. Все это сверкало, выглядело крайне привлекательно и представляло собой чрезвычайную опасность для ребенка, который вздумал бы всем этим поиграть. Моей задачей было любой ценой оградить Эми от этих опасных игрушек.
Как-то раз Эми не менее получаса со слезами на глазах просила меня позволить ей поиграть медицинскими инструментами. Я – тоже не менее получаса – втолковывала дочери, что все это отнюдь не игрушки.
Тогда Эми, мрачно сверкнув глазами, в которых стояли слезы, сказала:
– Ты плохая. Я сделаю так, что ты исчезнешь.
Я отвела волосы с ее горячего лобика, посмотрела на нее и спросила:
– Ну и как же ты это сделаешь?
– Я скажу волшебное слово.
– Какое же? – поинтересовалась я.
– Апплекадабра, – зловещим голосом произнесла дочь.
За последние пятнадцать лет это волшебное слово обрело весьма значительную силу. Оно уже не смешило меня, а пугало и обладало надо мной куда большей властью, чем я могла себе представить. Тем не менее я не исчезла и все еще находилась рядом с дочерью. И продолжала оставаться ее матерью.
Глава 6
Я постучала в дверь бабушкиной комнаты и распахнула ее. Эмили подняла на меня глаза и с волнением в голосе спросила:
– И как все прошло?
– Не слишком, – сказала я.
Бабушка устало кивнула и указала мне на стул рядом с письменным столом.
Я села, опустила голову и приложила щеку к прохладной полированной столешнице. Голова у меня болела, скула горела как в огне, даже глаз припух и слезился.
Буря разыгралась с новой силой, и, когда над фермой проносился особенно сильный порыв ветра, старый дом скрипел, стонал и раскачивался, как деревянный корабль в шторм. За окнами было темно, а в стекла непрестанно колотила ледяная крупа.
Пальцы бабушки лежали на клавишах старой печатной машинки, которую старушка, не любившая электроники, берегла как зеницу ока. Когда я села за стол, она протянула руку и коснулась моего лица.
– Ты плачешь… – тихим голосом сказала бабуля.
– Эми сказала, что хочет жить со своим отцом.
– Это что – так ужасно?
Я подняла голову и посмотрела на бабушку.
– Конечно, это ужасно, потому что несправедливо.
– Почему же несправедливо?
– Сама не знаю, – мрачно сказала я.
– А вот я думаю, что вам с Эми следовало бы пожить раздельно. Это было бы неплохо для вас обеих.
– Как ты можешь так говорить? Эми всего пятнадцать. Я оставила ее в одиночестве, когда она больше всего во мне нуждалась. Мне не следовало после развода ехать в Африку. Я совершила ошибку и должна ее исправить.
– В Эфиопии девушки рано выходят замуж. В пятнадцать лет у них уже есть собственное хозяйство и дети. Да ты вспомни себя. Ты родила дочь, когда тебе было семнадцать. Другими словами, ты была всего на два года старше, чем Эми сейчас.
– Пусть так. Тем не менее я не считаю, что ранние браки способствуют достижению жизненного успеха, – сказала я.
– Но у тебя-то все получилось. Ты и Эми родила, и институт закончила, и людям в Африке помогала. Между тем, когда ты забеременела и вы с Дэном поженились, все предсказывали тебе будущее обыкновенной домохозяйки. Эми похожа на тебя больше, чем ты думаешь. Она такая же свободолюбивая. Здесь же, на ферме, она совершенно лишена самостоятельности и все продолжают обращаться с ней как с маленькой девочкой. Знаешь, Бретт, я наблюдала за ней исподтишка все двенадцать месяцев, что вы у нас живете, и пришла к выводу, что она не больно-то счастлива.
– Зато Дэн часто оставлял ее одну – и днем, и даже ночью. В этом тоже нет ничего хорошего, – резко сказала я и посмотрела на бабушку с некоторым раздражением. Я никак не ожидала, что она спокойно отнесется к желанию Эми переехать к отцу.
Хотя бабушка смотрела на меня с сочувствием, ясно было, что она так и осталась при своем мнении. Я отвела глаза и заскользила взглядом по комнате. Это была самая большая комната в доме – единственная, где имелось целых три окна. Здесь висели четыре книжные полки, стоял огромный комод с выдвижными ящиками, два кресла с гнутыми ножками, старинный письменный стол и огромная деревянная кровать с резным изголовьем. Пол был застелен персидскими коврами, купленными много лет назад, когда их стоимость равнялась примерно двадцатой части того, что они стоили нынче. В комнате пахло старинными книгами и нафталиновыми шариками.
Мягкий свет, лившийся из-под абажура настольной лампы, высвечивал предметы на столе: гнездышко камышевки с двумя крохотными яичками, напоминавшими крупные жемчужины, череп обезьяны и две фотографии в серебряных рамках – мою и Райана.
Кристаллы необработанных аметистов, кварца и полевого шпата прижимали к поверхности стола пачки с рукописями. Тут же красовался панцирь пустынной черепахи, найденный бабушкой во время странствий по Эфиопии.
– Много разных штучек, да? – спросила бабуля, перехватывая мой взгляд. – Самое главное, я знаю, что все это, в общем, негодный хлам, но ничего не могу с собой поделать. Продолжаю окружать себя безделушками.
– Ты всегда была для меня хорошей матерью, – сказала я, возвращаясь к важной и болезненной для меня теме. – Жаль только, что ты мне столько лет лгала. Ты бы и дальше это делала – если бы не события последних дней.
У бабушки навернулись слезы.
– Ох, Бретт, ты не представляешь, как мне больно оттого, что тебе пришлось через все это пройти…
– Так зачем ты все-таки мне лгала? – спросила я.
Бабушка откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. В этот момент я особенно ясно увидела, насколько она стара и немощна, и у меня сжалось сердце.
– Ты росла таким счастливым ребенком. Я боялась, что, если расскажу тебе правду, у тебя навсегда исчезнет прежний счастливый блеск глаз. Ну вот. А потом ты забеременела… – Тут бабушка покачала головой и вздохнула. – Ты была такой целеустремленной. Ты хотела все успеть и всего добиться. И Эми воспитать, и институт закончить… Я же считала, что должна помогать тебе во всех твоих начинаниях, – и помогала чем могла.
– Это правда, – сказала я. – Но ты была просто обязана рассказать правду о моих родителях.
– Разумеется. Теперь это очевидно. Но тогда… тогда даже сама мысль о том, что случилось в тот год, когда твои родители расстались, вызывала у меня непереносимую душевную боль.
– Расскажи мне об этом, – сказала я. – Я должна знать все.
Бабушка потерла лоб, поморщилась и вздохнула.
– Я хотела, но не могла разрушить отношения, которые связывали Винсента и Эдварда. Видела бы ты, как смотрел на твоего отца Винсент. В его взгляде было какое-то колдовство, магия – то, что человек не в силах описать словами.
Бабушка говорила медленно. Возвращение к прошлому давалось ей с трудом.
– Это был самый красивый шестнадцатилетний мальчишка из всех, каких мне только доводилось видеть, – сказала бабушка. – Он походил на прекрасный, спелый плод, и у него была нежная кожа с пушком, как у персика. И еще он был очень сексуален. Он обрабатывал Эдварда даже за обедом – особым образом облизывал губы, мигал опущенными длинными ресницами… Даже откусывая хлеб, он вкладывал в это простое движение какой-то совсем иной, извращенный смысл. И все время смотрел на Эдварда исполненными страсти глазами.
– Почему моя мать ничего не сделала, чтобы это остановить?
– Она не думала, что Эдвард сможет полюбить еще кого-то, тем более мальчика. В определенном смысле она была совершенно лишена воображения. Она так любила Эдварда, что у нее и в мыслях не было, что его способен соблазнить какой-то юнец.
– Расскажи мне о ней, – попросила я.
Глаза у бабушки при воспоминании о дочери потеплели.
– Она любила тебя всем сердцем, Бретт, и, надо сказать, ты удивительно на нее похожа. У тебя такие же волосы и глаза. Когда она умерла, ей было не многим меньше, чем тебе сейчас. Но она была красавицей – загляденье, да и только. В ней было что-то от женских образов Ренуара или Тициана. Думаю, она всю жизнь стремилась стать хорошей домохозяйкой, но у нее ничего не получалось. В семье вечно подшучивали над ее стряпней. Как-то раз она варила овсяную кашу. Я вошла на кухню и увидела, что она помешивает в кастрюльке овсяные хлопья и одновременно читает книгу. При этом из ее кастрюльки валом валил дым, а хлопья превратились в подобия черных угольков. Дыма было столько, что я поначалу подумала, что начался пожар. Твоя мать отдавалась чтению всем своим существом и, когда читала, забывала обо всем на свете. Все блюда у нее подгорали – по той причине, что она пыталась читать и готовить одновременно.
Она любила беллетристику – всякую – и с равным удовольствием читала толстенные романы и совсем короткие рассказы. Классику она боготворила – прямо как ты сейчас. Особого желания уехать с фермы или поступить куда-нибудь на работу у нее не наблюдалось. Она была умна и интеллигентна, но очень застенчива и терпеть не могла общаться с незнакомыми людьми. Ей нравилось быть женой и домохозяйкой. Она бы такой и осталась – если бы не Эдвард.
– А каким был мой отец?
– Он был жадным человеком, дорогая, я бы сказала, даже чрезмерно жадным. Но когда Эдвард исчез, я вдруг поняла, что мне его сильно не хватает. Несмотря на все его недостатки, я его обожала. Да мы все его любили. Мне лично он напоминал актера Эрола Флинна – был такой же светловолосый, сильный и красивый и обладал отличной фигурой. Когда он сюда переехал, жизнь закипела – такой это был активный человек. При всем том я знала, что жизнь на ферме ему не по нраву – она его сковывала, ограничивала свободу.
А еще, Бретт, он был очень умен и выражал свои мысли удивительно сочным и образным языком. Разговор с ним всякий раз превращался для меня в настоящий праздник. Мы с ним часто обменивались шутками, подкалывали друг друга и оба потом хохотали как сумасшедшие.
Когда Эдвард сбежал, твоя мать испытала величайшее в жизни потрясение и унижение, ставшее для нее фатальным. Противостоять обрушившемуся на нее удару она была не в силах. Она унаследовала радикальное мировоззрение твоего дедушки Кларенса, который все на свете мазал только двумя красками – белой и черной. Твоя мать не смогла ни понять того, что случилось, ни пережить этого.
– Скажи, ты сообщила Эдварду о смерти матери? Он не пытался забрать у тебя нас с Райаном?
– Я послала ему напечатанный в местной газете некролог, но ответа от него так и не получила.
Чувствуя, что у меня начинает пощипывать глаза, я замигала.
– Стало быть, у тебя не было выбора? Хочешь не хочешь, но тебе пришлось о нас заботиться?
– Бретт, я любила вас с Райаном как своих собственных детей. Даже если бы Эдвард и сделал попытку вас у меня отобрать, я бы этого не допустила.
– Но ведь умерла твоя дочь и ты о ней скорбела! Как у тебя хватило сил воспитывать нас с Райаном?
– Я скорбела, это правда. После того как Каролина умерла, я вышла во двор и срубила прекрасное персиковое дерево перед домом. Оно было очень красивое, все в цвету, но в доме не осталось дров, а сил, чтобы срубить другое дерево – в лесу или хотя бы у пруда, – у меня не было.
– Не представляю, как тебе удалось справиться со всем этим, – сказала я.
Я-то точно знала, что не смогла бы пережить смерть дочери. Это была бы такая потеря, о которой и думать-то страшно.
– Через месяц после смерти Каролины я совершила свой первый вояж за моря. Я отправила вас с Райаном к кузену Неду и его жене Карлотте. Тогда они жили в Бингемптоне. Ты помнишь об этом?
– Нет, – сказала я чистую правду. Мои воспоминания о детстве начинались лет примерно с четырех, и я ничего не знала ни о смерти матери, ни о событиях, которые за этим последовали.
– Ну, нет так нет. Итак, я улетела в Найроби. Я тогда ничего не боялась – и никого. Главное же, я перестала испытывать страх перед чистым листом бумаги и поняла, что созрела для писательской деятельности. Я хотела показать людям, как я вижу мир. Вместе со страхами пропали и застенчивость, и опасение оказаться в глазах читателей смешной и наивной. Я знала, что после смерти дочери уже ничто не в силах меня поколебать. У меня появилось ощущение, что терять мне больше нечего.
Сообразить, какое направление примет разговор в следующую минуту, не представляло труда. Бабушка собиралась вернуться мыслями к своей литературной деятельности и начать вспоминать о своих книгах, о заморских странах, где ей довелось побывать, и, разумеется, о наградах, которые она получила за свой труд, о номинации на Пулитцеровскую премию.
Скажу честно, я все это уже сто раз слышала, и мне стало скучно.
Бабушка заметила поселившееся у меня в глазах тоскливое выражение, выпрямила спину, подтянулась и как ни в чем не бывало заговорила о более интересных для меня вещах:
– Чего я никак не могу взять в толк – так это того, о чем думал все эти годы Эдвард. И уж тем более не могу объяснить, с какой стати он снова здесь объявился.
– Быть может, ему просто захотелось вернуться в семью? – сказала я.
– Я бы этого не допустила. – Бабушка посмотрела поверх моей головы в окно. Выражение лица у нее сделалось жестким и непреклонным.
– А почему, собственно? Я была бы не прочь познакомиться со своим отцом и поближе его узнать. Райан, к примеру, тайно встречался с ним на протяжении целых тридцати лет.
У меня и в самом деле накопились к Эдварду вопросы. Мне было интересно узнать, охотился ли он хоть раз в жизни, путешествовал ли по миру, играл ли на каком-нибудь музыкальном инструменте. Я обязательно спросила бы у него, любит ли он классическую литературу и старинную музыку. А потом я задала бы ему свой главный вопрос: жалеет ли он хоть чуточку о том, что меня оставил? И еще – я обязательно выяснила бы, почему он так долго не хотел меня признавать.
Бабушка, криво улыбнувшись, произнесла:
– Твои слова о том, что отец и сын регулярно встречались, только подтверждают мои худшие предположения насчет Райана.
Услышав это замечание, я буквально расцвела. Оказывается, отношения между бабушкой и ее «маленьким принцем» были далеко не такими безоблачными, как я предполагала. Кое-какие недостатки за ним она все-таки подмечала.
– Какие же у тебя предположения? – спросила я. – Думаешь, наверное, что он хитер и далеко не так прост, как кажется?
– Я думаю, что он – слабый человек.
– Другими словами, ты полагаешь, что Эдвард платил ему за молчание, а такое положение вещей его вполне устраивало – так, что ли? – спросила я.
– Именно. Если Райан мог пойти на такое, мне ничего не остается, как задать себе вопрос: а на что он еще способен ради денег?
Кто-то постучал в дверь спальни, и мы с бабушкой невольно вздрогнули от неожиданности.
– Не возражаете, если я войду? – спросил Винсент и, не дожидаясь разрешения, прошел мимо нас в комнату. Отвесив мне короткий поклон, он направился к окну и устремил взгляд на занесенные снегом автомобили у подъезда. Двигался он неслышно, как дикий зверь, и во всей его повадке было что-то хищное. Так по крайней мере мне в ту минуту казалось.
– Присаживайтесь, – сказала бабушка, указывая Винсенту на старинный стул с гнутыми ножками. Потом она заняла свое привычное место у печатной машинки. Можно было подумать, что бабушка стремится оказаться как можно дальше и от этого человека, и от того, что он собирался нам сообщить. – Чем могу помочь?
– Я читал ваши статьи в «Ньюйоркере». Они часто там появляются, – оставив вопрос без ответа, заявил Винсент, усаживаясь на стул и закидывая ногу на ногу. – Судя по всему, не писать вы не можете и неплохо преуспели на этом поприще.
Бабушка, скрестив руки, ждала, когда он перейдет к сути и сообщит о цели своего визита. Мы обе хорошо понимали, что Винсент явился сюда вовсе не для того, чтобы рассуждать с нами о литературе.
– Не понимаю только, зачем вам это, – продолжал как ни в чем не бывало Винсент. – Насколько я знаю, после родителей у вас остались кое-какие деньги – ну и ферма, конечно.
– Если вы, Винсент, пришли сюда для того, чтобы поговорить о моих предках и истории нашего рода, предупреждаю сразу: времени для этого у меня нет.
– Эдвард тоже преуспевал – на поприще архитектуры. В прошлом году его проекты дважды появлялись на страницах «Аркитекчурэл дайджест».
– Правда? – в волнении спросила я, но бабка строго на меня посмотрела и я сразу же опустила глаза. После слов Винсента я почувствовала гордость за отца, но поняла, что сейчас не место и не время расспрашивать о его достижениях.
– Точно так, – сказал Винсент, бросая на меня скользящий взгляд. – Между прочим, он оставил после себя солидное состояние. Оно оценивается – приблизительно, конечно, – в шесть миллионов долларов.
Эта цифра соответствовала той, что вывела я, читая завещание. Тем не менее, когда Винсент во всеуслышание ее назвал, сердце у меня екнуло. Бабушка же ничуть в лице не переменилась.
– У него умерло от СПИДа много друзей, и кое-кто из них завещал свои деньги ему. Ну а остальное он сам заработал. Он любил свою работу, наш Эдвард, и всю жизнь усердно трудился.
Бабушка посмотрела на него сквозь холодный прищур глаз.
– Стало быть, вы теперь человек богатый…
Хотя Винсент и изобразил на губах подобие улыбки, глаза его не смеялись.
– Вот об этом самом богатстве я и хотел с вами поговорить.
– Со мной? – удивилась бабушка. – Но с какой стати?
– Скажите, вы видели новое завещание Эдварда? – вопросом на вопрос ответил Винсент.
Бабушка одарила его холодным, непроницаемым взглядом. У меня же все тело напряглось, как стальная пружина, а по позвоночнику побежала струйка холодного пота. Вчера, перед тем как лечь спать, я засунула завещание под подкладку старого чемодана, стоявшего у меня в кладовке, и теперь лихорадочно думала о том, куда бы его перепрятать. Я не сомневалась, что Винсент не остановится перед тем, чтобы обыскать комнату за комнатой весь наш дом. Возможно, он уже начал искать – недаром вчера я застала его за перелистыванием альбома с фотографиями. Кто знает, быть может, он надеялся обнаружить документ между его страницами?
Винсент продолжал говорить:
– Эдвард написал новое завещание. В нем сказано, что большую часть своего состояния он оставляет Райану. Сразу скажу: Эдвард поступил глупо. Как-то раз мы с ним подрались, он ужасно на меня рассердился и решил, как видно, выкинуть нечто экстраординарное, чтобы преподать мне урок. И вот тогда появилось новое завещание. Его написал он сам, засвидетельствовал, но своему адвокату не передал. Тот звонил мне на следующий день после отъезда Эдварда в ваши края. Вот, собственно, почему я сюда приехал – Эдвард никогда не нарушал договоренности. Как только я об этом узнал, то сразу понял: что-то случилось.
На губах бабушки проступила слабая улыбка.
– Что, Винсент, испугались, что зря ползали все эти годы перед ним на брюхе?
Хотя голос Винсента звучал мягко, в нем, без сомнения, крылась угроза:
– Наследником Эдварда должен стать я, Эмили.
Лицо бабушки сделалось каменным. Я сидела молча и старалась не встречаться с Винсентом взглядом.
Он же продолжал гнуть свое:
– Эдвард так беспокоился за Райана и заботился о его будущем, что на этой почве помешался. К тому же он был очень болен. Ни один суд не признает это завещание действительным.
– Райану никогда не были нужны деньги Эдварда. Еще меньше он нуждался в его заботах, – сказала бабушка. – Райан и без того живет в достатке, и здесь есть люди, которые о нем заботятся.
– Как, разве вы не знаете, что Райан заложил ферму? – с деланным удивлением воскликнул Винсент.
Меня охватила такая слабость, что если бы я в тот момент стояла, то, наверное, упала бы. Меня уже давно терзали ужасные подозрения насчет проклятой закладной, но я всячески отгоняла их от себя и старательно делала вид, что она никакого отношения лично ко мне не имеет. Я поняла, что мои худшие опасения оправдались. Я обратилась к бабушке.
– Значит, ты передала права на ферму Райану? – жестко сказала я, втайне надеясь, что она начнет возражать.
Возражений, однако, не последовало. Бабушка – в первый раз за все время разговора с Винсентом – занервничала по-настоящему. Когда она обратилась ко мне, в ее голосе слышалась мольба:
– Ох, Бретт, когда я сломала руку, я стала такой беспомощной… Я не могла ни печатать, ни водить машину, даже одеться была не в состоянии. Мной овладела такая сильная депрессия, что по утрам мне не хотелось подниматься с постели. Ты тогда работала в Африке, и у меня остался только один близкий человек – Райан. Когда он понял, в каком отчаянном положении я оказалась, то сразу же примчался на ферму и все время находился рядом. Если бы не он, прямо не знаю, как бы я пережила то время, когда носила гипс.
– И ты так расчувствовалась, что отдала ему ферму?
– Да, я переписала ферму на него. Тогда мне казалось, что это не более чем красивый жест с моей стороны. Ведь на тот момент этот чисто юридический акт не мог доставить ему средств от фермы больше, чем он уже имел. Я всего лишь хотела дать ему понять, как для меня важно его присутствие и все то, что он для меня сделал. Я думала тогда, что появление Райана на ферме – просто Божий дар. Приятно было сознавать, что здесь снова поселился мужчина из рода Макбрайдов: в моих глазах это было продолжением старинной семейной традиции. Пока я поправлялась, я все время размышляла о судьбе нашей семьи, о жизни и смерти и пришла к выводу, что скоро умру. Я и сейчас так думаю…
– А обо мне ты подумала? – шепотом спросила я.
Известие об очередном предательстве со стороны близких потрясло все мое существо. Я чувствовала, как все то, чем я прежде жила и во что верила, постепенно обращается в прах. В голове у меня один за другим возникали вопросы, на которые я не находила ответа. Как бабка посмела переписать ферму на Райана, даже не удосужившись поставить меня об этом в известность? Черт, да ведь она такая же, как я, женщина! Неужели она верит в превосходство мужского пола над женским и считает, что только мужчина может наследовать собственность клана Макбрайдов? Или я такое ничтожество, что, по мнению моих родственников, меня не стоит принимать всерьез?
Бабушка трясущейся рукой поправила манжеты своей блузки.
– Повторяю, ты была в Африке. Я поняла это так, что ты решила посмотреть мир и не хотела ничем себя связывать – и уж меньше всего участвовать в делах фермы.
– И в результате ты переписала ферму на человека, чей пунктик – азартные игры?
– Не говори так. У Райана сейчас трудное время, но он исправится, я уверена.
– Боюсь, что он неисправим, – произнес Винсент. – Он заложил ферму банку за двести пятьдесят тысяч долларов. Последние пять платежей по процентам он пропустил. Банк уже начал процедуру по отчуждению заложенной собственности.
– Этого не может быть! – вскинулась бабушка. – Откуда у вас такие сведения?
– Мне рассказал об этом Эдвард. Вам, Эмили, следует примириться с реальностью, а она такова: проигрыши у Райана огромные, долгов полно, а время уходит, как песок сквозь пальцы. Если Райан не вернет банку заем, банк в течение ближайших двух недель переведет ферму на себя.
– Это невозможно. Я вам не верю, – проговорила бабушка. Я заметила, как напряглось и омертвело ее лицо – видно было, что она прилагала отчаянные усилия, стараясь не поддаваться овладевшей ею панике.
Я не верила словам бабушки – я знала, что все, о чем говорил Винсент, – правда. Даже Райан не отрицал существования закладной. Он просто спросил у Винсента, как тот о ней узнал. В последнее время Райан был сильно чем-то опечален и подавлен. Хотя разговаривал он как прежде – ровно и вежливо, я видела, каких трудов это ему стоило. Я все это подмечала, но не находила этому объяснения. И вот теперь оно есть. Закладная была тому причиной.
Винсент пожал плечами.
– Думаю тем не менее, что полиция примет эту мою информацию к сведению и посчитает вполне реальным мотивом убийства, – сказал он. – И повесит его на Райана. В том, разумеется, случае, если Райан будет публично выражать свое желание завладеть наследством Эдварда. Между прочим, Райан сказал мне, что видел отца в день смерти. – Тут Винсент кашлянул, разгладил указательным пальцем свои аккуратные, словно наклеенные, усики, мельком посмотрел на меня и добавил: – И не где-нибудь, а на конюшне, куда, если мне не изменяет память, полицию привели следы крови.
За стеной протяжно выл ветер, а ледяная крупа продолжала стучать в оконное стекло. Природа бесновалась, но мы – все трое – молчали, будто заговоренные. Прошла минута, другая, а мы все так же сидели в холодной, мрачной комнате и никто из нас не отваживался произнести хотя бы слово.
Первым нарушил молчание Винсент. Наклонившись вперед, он тихим голосом произнес:
– Эдвард, рассказав Райану о новом завещании, допустил ошибку, возможно, фатальную. Ведь потом его пристрелили. Не кажется ли вам, что за этим кроется нечто большее, чем простое совпадение?
Бабушка сняла очки и стала растирать переносицу. Я же в этот момент не чувствовала ничего, кроме острой, пронзительной тоски и страшной усталости. Казалось, кости мои налились свинцом, и я была не в силах пошевелить ни рукой ни ногой. Пребывание в одной комнате с Винсентом вытянуло из меня все силы.
– Мне представляется куда более интересным тот факт, что вы были в курсе, куда именно едет Эдвард. При этом вы знали, что он изменил завещание в пользу Райана, – сказала бабушка. – По мне, это тоже мотив для убийства, да еще какой! Я понимаю, что вы не пожалеете сил, чтобы очернить и подставить моего внука, но думаю, что в конце концов вы все-таки проиграете.
– Если Эдварда убил я, то, значит, и завещание забрал я. С какой стати мне вас о нем расспрашивать?
– Вполне вероятно, что завещание и вправду находится у вас. Вы же, задавая нам вопросы, хотите убедиться, что документ существовал в единственном экземпляре и с него не было сделано копий. Возможен и другой вариант, – сказала бабушка, выгнув дугой бровь. – Вы не нашли завещания на теле Эдварда. Он, опасаясь вас, спрятал документ где-то на ферме – до того, как вы его убили.
Винсент криво улыбнулся:
– Состояние Эдварда принадлежит мне, Эмили, и я намереваюсь его заполучить, чего бы мне это ни стоило.
– Мне нечего вам на это сказать, Винсент, – негромко промолвила бабушка. – Уходите и оставьте нас с Бретт в покое.
Как только Винсент вышел из комнаты и скрип ступеней возвестил о том, что он начал спускаться по лестнице, бабушка вскочила с места, вышла в коридор и направилась в комнату Райана. Она двигалась настолько стремительно, что мне, чтобы догнать ее, пришлось перейти на рысь.
Бабушка вошла в комнату брата, даже не озаботившись постучать в дверь. Райан выпрямился на стуле, отложил книгу, которую читал, и, близоруко щурясь, в удивлении уставился на нас.
Войти в комнату Райана было все равно что войти в другой, не имеющий никакого отношения к ферме дом. Его комната, как никакая другая, отличалась безупречной чистотой и порядком. На подоконниках здесь стояли цветы в горшках, а обивка дивана и стульев отлично гармонировала с обоями и висевшими на окнах шторами. Мебель из дорогих пород дерева была натерта воском, тщательно отполирована и сверкала как зеркало. Трудно было поверить, что обитатель этих апартаментов, столь аккуратный и методичный в наведении и поддержании чистоты и порядка, ничего не смыслит в делах и совершенно не умеет обращаться с деньгами.
Бабушка начала разговор сразу, без преамбулы:
– Винсент сказал нам, что ты заложил ферму. Это правда?
У Райана от щек отхлынула кровь. Прежде чем заговорить, он аккуратно закрыл книгу, положил ее на край стола и откашлялся. Все это время он старательно отводил от бабушки взгляд.
– Ты что, с ума сошел? – крикнула я, вступая в разговор. – Как ты мог поставить всех нас в такое положение?
– Смог, как видишь. Не так уж это и трудно… – протянул Райан, по-прежнему избегая на нас смотреть.
– Сколько ты проиграл? – спросила я.
– Все до цента. Я должен банку двести пятьдесят тысяч долларов.
Бабушка тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками.
– Сколько времени у нас в запасе? – задала я вопрос брату.
– Две недели.
Бабушка устало посмотрела на Райана.
– А мы не можем заплатить им проценты, чтобы приостановить процесс отчуждения? Если мы все очень постараемся, глядишь, на проценты и наскребем.
Райан с безучастным видом посмотрел в окно.
– Дело зашло слишком далеко. Я пропустил уже пять выплат, а заем этот мне дали на жестких условиях. Пропустил несколько выплат по процентам – изволь выплачивать долг целиком или отдавай свою собственность. Вот так у них дело поставлено. Если мы не хотим потерять ферму, долг банку надо вернуть полностью.
– Но мы не в состоянии этого сделать, – прошептала бабушка. Лицо у нее было белое как мел.