Текст книги "Лабиринт"

Автор книги: Лия Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Ладно, – согласился Дикарь, – двинем в бункер! – Он вслед за Лындой тоже приобнял свою даму, и ею на сей раз оказалась Сонечка.

– Ну, чудо-юдо, рыба-кит, – вполне миролюбиво притянул к себе Сонечку Дикарь, – будешь паинькой, Дикарь тебя полюбит…

Полюбит?.. Сонечкина хрупкая душа содрогнулась в сомнениях и тревоге. Меня полюбит?.. Так он же совсем недавно любил Вику… Ждал вчера Лину и дрался из-за нее с Бобом и Гвоздиком… Разве так бывает, чтобы любить всех почти одновременно? Он шутит, издевается. Или получше пригляделся к ней и вдруг понял, что она, Сонечка, больше всех ему нравится?

Соня подавленно молчала, но из объятий Дикаря не вырывалась. Она ни за что не осмелилась бы признаться даже себе, но ее приятно согревало тепло сильных мужских рук и сознание, что и она, как и ее лучшая подруга, Арина, идет, никого не страшась, в обнимку с молодым человеком, совсем уже взрослая и привлекательная девушка, в которую можно влюбиться, как в Лину и Вику.

– Ты, часом, не заснула, Крошка? – спросил Дикарь, отодвигая от Сонечкиного носа воротник пальто, туго замотанный шарфом.

– Почему ты все время смеешься надо мной? – обиженно вздохнула Сонечка. – Я смешная?..

– Я не смеюсь, – деланно серьезно откликнулся Дикарь. – Я плачу. Ты так трогаешь мое сердце, Крошка, что я утопаю в слезах умиления. Поцелуй меня. Поскорее! А то я погибну от горя… – Дикарь приподнял легкую как пушинку Сонечку с земли и крепко поцеловал в губы.

У Сонечки закружилась голова. Вспыхнула и погасла мысль: надо бы протестовать, сопротивляться. Этот Дикарь не сказал ей пока ни слова о своей любви, а целоваться без любви – пошло. Да и на улице неприлично проявлять свои чувства… Но сопротивляться было выше Сонечкиных сил. Она закрыла глаза и, чтобы не упасть, обвила шею Дикаря руками, доверчиво прильнула к нему и коснулась губами жестких губ.

– А ты, Крошка, паинька, – довольно похвалил Соню Дикарь. – Я уже обожаю тебя. Прямо сгораю от страсти…

Соне показалось, что Дикарь больше не шутит, что он и в самом деле любит ее, и она благодарно потерлась щекой о его щетинистую щеку.

Словно во сне, спускалась Сонечка в бомбоубежище. Какие-то слова шелестели над нею, но она не ухватывала их смысла. Она не чувствовала под собой ног, когда переставляла их по скобам, ведущим в подземелье. Ее поддерживали. Потом тянули за руку по узкому темному ущелью. И все это время неотступно преследовало ее ощущение, что она уже где-то видела и переносила то, что происходит с ней сейчас.

Было жутко, но не так безнадежно, как в терзающем ее с малых лет сне. Там она всегда оставалась наедине со своими страхами, а тут рядом с ней были ее друзья и она слышала их дыхание, чувствовала их присутствие…

– Ну, вот, – клинком врезался в замутненное смятением сознание Сонечки хрипловатый, сдавленный голос Дикаря, – тут они и жили…

– И неплохо жили! – Аринин звонкий голос в почти пустой комнате подземелья звучал как колокол, возвещавший о чем-то исключительном, но о чем, Сонечка пока еще не догадывалась.

– Здоровски вы тут попахали! – еще раз одобрила старания хозяев Арина, разворачиваясь на каблуке вокруг своей оси и придирчиво исследуя убранство комнаты, в которую они попали столь необычным путем.

Сонечка, уже очнувшись от дурманящей ее слабости, тоже неторопливо прошлась взглядом по таинственной для нее, как пещера, комнате. В поле ее зрения по очереди попадались скамейки без спинок, похожие на те, что выставляют у подъездов домов, трухлявый столик, притуленный к стене, чтобы не свалился, небольшой приемничек «Селенга», одиноко расположившийся на нём. И вдруг, как взрыв, ослепили ее яркие гирлянды лампочек под потолком и полезли в глаза пестрые, крикливо наглые, сплошь пометавшие стены рекламные плакаты и календари со знаменитыми молодежными ансамблями, неотразимо кокетливыми киноактрисами и просто красотками, бесстыже выставляющими напоказ свое обнаженное тело. Обалдело вглядываясь в знакомые и незнакомые лица, Сонечка не сразу заметила, что бумажную мишуру венчает бордюр из каких-то надписей, сделанных аршинными буквами привычной для глаза кроваво-красной краской. Сонечка запрокинула голову и прочитала: «Все лучшее – детям!», «Дети – цветы жизни на могилах своих родителей!», «Станем достойными плодами развитого социализма!», «Гибель ментам, дорогу мафии!», «Мафии всех стран, объединяйтесь!», «Долой «Ласковый май», даешь «Heavy Metal», «Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас!».

Между этими лозунгами, а это были самые настоящие лозунги, только отличные по содержанию от тех, что Сонечке встречались раньше, отделяя их друг от друга, как знаки препинания, стояли красные звезды, перечеркнутые черными крестами свастики. Это особенно смутило и насторожило Сонечку и вместо предполагаемого авторами ироничного веселья вызвало почему-то тягостное беспокойство.

Арина и мальчики давно уже разделись и, тесно усевшись на скамье возле припадающего на одну ногу столика, о чем-то ворковали под музыку из приемника. А Сонечка все стояла столбом посреди комнаты, пока не осенило, что во насильно заставляют зубоскалить, а это никак не совпадает с ее собственным внутренним состоянием. Ей-то казалось, что смех в ернических рисунках и фразах застыл, как болезненная гримаса на лицах, изуродованных компрачикосами, и способен вызывать лишь ужас и сострадание. Совсем недавно она читала об этом в романе Гюго «Человек, который смеется» и теперь содрогнулась, представив себе Дикаря, Лынду и Пупонина компрачикосами.

Сонечке захотелось сбежать незамеченной. Дома ее ждала и уже, наверное, волновалась мама. Но она тут же не помнила ненавистного ей Николая Тихоновича и его угрозы, и ей расхотелось возвращаться туда, где подстерегают одни только неприятности… Сонечка нерешительно сняла пальто и уже без колебаний присоединилась к своей нынешней компании.

– Во, атасный анекдот с Арбата, – торопливо принялся развлекать друзей Лында. – Двое сумасшедших играют в первомайскую демонстрацию. Один стоит на табуретке и изображает правительство на трибуне Мавзолея, второй ходит мимо него, представляя народ. «Да здравствует коммунизм – светлое будущее человечества!» – орет тот псих, что прикинулся правительством. А тот, что народ, хвать его молотком по башке и визжит от восторга. Очухался побитый шизик через некоторое время, спрашивает: «Кто меня по башке вдарил?» – «Не знаю, – отвечает ему второй чудик, – народу на площади было невпроворот…»

Арина, схватившись за живот, скрючилась от сотрясающего ее смеха, а Сонечка, болезненно улыбнувшись, в какой уж раз огорчилась полной своей неспособности умирать со смеху. Она обратила внимание, что и Дикарь не веселится так самозабвенно, как ее подруга Арина.

– Этого недоумка Пупаря только за смертью и посылать. – Дикарь злобно выругался.

И тут же, как бы сметая его оскорбительную тираду, раздался резкий звонок. Лында вскочил, бросился к двери, но не отворил ее не сразу, выждал, пока вслед за первоначальным, тягучим, последовали три коротких сигнальных звонка и еще один, совсем куцый, похожий на точку, завершающую фразу.

В комнату ввалился Пупок, какой-то весь расхристанный, растерянный и почему-то сильно взмокший от пота, хотя мороз на улице любую капельку воды тут же превращал в ледышку. Вероятно предвидя недовольство старших товарищей его нерасторопностью, Колюня незамедлительно начал оправдываться, путано разъясняя, что теперь и в таксопарке даже за два чирика бутылку не выудишь, а у него при себе таких деньжищ не было.

– Ладно, сомкни челюсти! – оборвал Пупка на полуслове Дикарь, помогая вытаскивать из матерчатой сумки бутылки с вином и водкой. – Иди умой рожу, чтоб мы не задохнулись от твоего вонючего пота…

Колюня куда-то смотался, должно быть умыться, а Сонечка непроизвольно стала считать бутылки. «Откуда у Пупонина столько денег? – удивилась Сонечка. – Он же не работает?» Но ее размышления прервал вопрос Дикаря:

– Ну, чудо-юдо, что пьют в вашем пионерском отряде?

Дикарь разговаривал с Соней с высокомерием взрослого человека, выясняющего у ребенка, не хочет ли он стать космонавтом или кого он любит больше, маму или папу. Сонечке стало обидно, как никогда. Дикарь признавался ей в любви, Арина говорила о братстве, о стене дружбы, которая защитит каждого, как же так?..

– Кончай, Дикарь, изгиляться. (Верная подруга Арина поддержала ее!) Или мы тут все равные, или пошел ты сам знаешь куда, а мы с Софьей найдем другую компанию…

– Налей, полней… – запел Лында, предотвращая скандал. – Кто врет, что мы пьяны, ну, выпили, правда, немного, но кто ж так бессовестно врет…

Лында сам налил Сонечке вина и чокнулся с ее еще стоявшим на столе стаканом своим, который тут же опрокинул в рот.

– Пей, Чума, повеселеешь немного, – почти ласково посоветовал Лында Сонечке. – Ты чего такая квелая? Стесняешься или боишься кого? Тут все свои! Ты, может, расскажешь нам чего-нибудь умное? Анекдот какой-нибудь знаешь?

– Выпей немного вина – расслабишься, – подтвердил правильность прогноза Лынды Арина. – Вино вкусное, сладкое, как виноград, правда…

Сонечка сделала глоток, потом еще один. Ей и впрямь почудилось, что она наслаждается виноградным соком. Уже знакомая приятная теплота разлилась по телу, снова пободала его от постоянной тяжести. Сонечка ощутила себя былинкой, легонькой, невесомой, в любой момент готовой оторваться от земли и взлететь вместе с попутным ветром.

Никогда еще ее голова не была такой ясной, не работала так искрометно. Сонечка не умела удерживать в памяти даже понравившиеся ей анекдоты, а тут, словно настежь распахнулись все закоулки ее памяти, сама собой слетела на язык забавная загадка, которой на днях занимал маму Николай Тихонович.

– Как вы думаете, – спросила взбодрившаяся Сонечка, как ей казалось, насмешливо изучая окружавших ее ребят, – какое сходство у мужчины с загаром?

– Во, чешет! – дал наконец волю своему изумлению Колюня Пупонин, но тумак Лынды по затылку заставил его смолкнуть.

– Ну, ну, – затаив снисходительную улыбку, изобразил неподдельную сосредоточенность Лында, – и какое же сходство у мужчины с загаром?

– Мужчина, – храбро пустилась в путь, еще недавно совсем неприемлемый для неё, Сонечка, – мужчина, как загар, сначала липнет к женщине, а потом быстро смывается…

Раскаты громового хохота градом посыпались на Сонечкины барабанные перепонки, оглушили ее и донельзя сконфузили. Соня потупилась, покраснела и опустила голову. Не переврала ли она, неумеха, чего-нибудь в дурацкой и без того загадке Николая Тихоновича, а то отчего бы ее друзей разобрал такой сумасшедший смех?

Сама Сонечка не находила ничего смешного в пошлостях, которыми по вечерам одаривал их с мамой ее отчим. Но Дикарь, и Лында, и Арина просто стонали от раздирающего их гоготания и при этом так уморительно падали и стукались лбами о стол и так дубасили себя по бокам и ляжкам, что и Сонечка не удержалась, засмеялась голосисто и испугалась своего нервно дребезжащего голоса.

– Я же сказал: пионерочка наша – паинька. Она еще всех тут заткнет за пояс! – Дикарь вытянул Сонечку из-за стола, водрузил себе на колени и так надолго припал губами к ее неумелым губам, что Сонечка чуть не задохнулась.

– Ты ж обещал, обещал, – заныл Колюня, ревниво поглядывая на Сонечкины ноги, зажатые в тиски коленями Дикаря.

– Ты тоже кое-что обещал, где та птаха? – отпихнул Колюню Дикарь. – Теперь гуляй, козел! Ты воду принес? Не принес. Беги за водой! Слышишь?! И тащи в зубах шоколадки. Для дам. Ну! Ты еще здесь? – Словно хлыстом, подстегнул словами и взглядом Колюню Дикарь.

И Колюня этого хлыста убоялся. Повращал колючими, беспокойными глазами, негромко чертыхнулся и нехотя стал напяливать на себя куртку.

«Господи! – поразилась недавней своей пугливости Сонечка. – А я-то, глупая, так всполошилась, когда придурковатый Пупок стращал меня, что убьет, если я с кем-то другим… И чего это я всегда такая трусиха? Больше никогда и ничего не стану бояться…»

Голова у Сонечки приятно кружилась от выпитого вина, от общей доброжелательности и веселости, от сладостной близости парня, для которого она, именно она, желанна. Сонечку все больше тянуло во власть ласкающих ее рук, а Колюня мешал ее радости. Он пялился на нее из-за плеча Дикаря, топорщился, как кактус колючками, воровато ошаривая каждое движение. И Сонечка не могла отделаться от тревожного предчувствия, что Пупок заложит ее Семушкиной.

После того как Лында наглухо запер дверь за Пупониным, в Сонечкиной уставшей дрожать душе воцарилась праздничная безмятежность. Ничто теперь не препятствовало ей наслаждаться, и она, решительно и азартно нырнув в коварный водоворот, не заметила, как упали сковывающие её железные путы.

Тот, кто сам не пережил паралича униженности, не позволяющую разогнуться ущербность, вряд ли смог бы постичь силу и необъятность Сонечкиного чувства к Дикарю, сумевшему разглядеть и оценить ее. Нынешнее равноправие со всеми привело Сонечку в неподвластное разуму восхищение. Она уже ничем не отличается от Арины! Разве что еще не попробовала покурить…

Ее нисколько не стесняло, что она и ее подруга целуются и обнимаются с парнями на виду друг у друга, – ей же объяснили, что у них братство, но и об этом, вообще ни о чем, ей не хотелось думать. Присутствие Арины и Лынды даже подбадривало ее и наставляло наглядно, как картинка в трудном для усвоения учебнике.

Никогда еще Сонечке не было так хорошо. Все вокруг нее наполнилось лучезарным светом. В этом ликующем свете она и видела всех и все, что происходило о ней и ее друзьями.

Они пили, и пели, и кружились в танце, и с восторгом, до изнеможения отдавались захватившей их увлеченности друг другом.

Сонечка, выросшая без отца, не могла насытиться милостью мужских рук, упоённо нежилась, растворяясь в теплоте мужской силы, и готова была на все, что продлило бы это блаженство…

Дикарь нес ее куда-то, раздевал, как маленькую, укладывал в постель и сам ложился рядом с нею, и бело-розовое марево, похожее на кроны вишен в цвету, увлекало их в недоступные земному пониманию дали…

Уплывая туда, Сонечка зажмурила глаза, потому что с открытыми глазами настоящей радости она никогда не видела и не слышала, как божественно стучит ее сердце, и не чувствовала благодати распростертых над нею ангельских крыльев…

А Сонечкина мама, Елена Егоровна, не находя себе места от волнения, кружила по маленькой их квартирке, и руки ее дрожали, когда она подавала ужин Николаю Тихоновичу.

Николай Тихонович, во все другие дни одолевавший ее нескончаемыми разговорами, теперь, когда она была так удручена, молчал с подчеркнутой холодностью, и выражение его лица, весь его облик являли собою воплощенное неодобрение и разочарование. Странное поведение Николая Тихоновича вызывало у Елены Егоровны подспудное удивление, но оно терялось среди тревоги за Сонечку.

Ни разу за все школьные годы Сонечка не уходила гулять вечером. Елене Егоровне приходилось прикладывать немалые усилия и даже совершенствоваться в педагогическом мастерстве, чтобы уговорить замкнутую, нелюдимую дочку совсем ненадолго выйти во двор подышать свежим воздухом, прежде чем сесть за уроки. У Сонечки не было ни друзей, ни тем более компании, и она постоянно скучала в одиночестве, довольствуясь радостями книжных героев.

Прислушиваясь к ударам своего сердца, которое то замирало и будто останавливалось, то гулко колотилось в истерике, Елена Егоровна корила себя за то, что так неосмотрительно отпустила Сонечку, такую ранимую и неприспособленную к жесткому, ироничному общению подростков, не выспросив поточнее, куда она идет, не узнав телефона и адреса Арины, знакомой ей только по рассказам дочери. Но дольше удерживать Сонечку подле себя, воспрепятствовать долгожданной для девочки дружбе было бы с ее стороны жестокой, эгоистичной нелепостью. У Сонечки так счастливо светились глаза, она так восторженно восхищалась Ариной, избравшей ее своей лучшей подругой. Какое право у матери лишать дочку общения со сверстниками, отстранять от жизни, свойственной ее возрасту? Она будет сколько угодно страдать, но при этом проявлять терпение и понимание..

Как бы ни старалась утешить себя Елена Егоровна, но после десяти часов вечера уже не могла справиться с нервами, утаить свою смятенность.

– Господи, не случилось ли что-то с Сонечкой? – взволнованно высказала она вслух то, что терзало не ожидая, конечно, что Николай Тихонович сумеет ответить на вопрос.

Но Николай Тихонович тут же откликнулся:

– Вы, несравненная Елена, – сказал он с непонятной ожесточенностью, – плохо познали свою дочь.

Сочетание словесной выспренности с едкой желчностью впервые обратили на себя внимание Елены Егоровны и неприятно покоробили ее, а в душе пока еще робко шевельнулось едва осознаваемое сомнение.

Не замечая ее замешательства, а может, и просто пренебрегая ее чувствами, Николай Тихонович продолжил свою обвинительную речь с неожиданной для Елены Егоровны беспощадностью:

– Не далее как пополудни ваша милая скромница нагою, как, простите, Венера Милосская, танцевала в прихожей перед зеркалом. Я имел возможность зайти домой перекусить, но мое появление нисколько не смутило красавицу. Она дерзила мне, когда я сделал ей справедливое замечание, и даже позволила себе рукоприкладство! А между тем, несравненная Елена, в дневнике у вашей танцорки по математике малопристойные оценки и завучем записано замечание за скверное поведение. Вы заглядывали в ее дневник? Должен сделать вам соответствующее тонне, милейшая, вы недостаточно строги со своей дочерью. Она до крайности избалована и капризна и своею так сильно действующей на вас плаксивостью добивается то, что пожелает. Не удивлюсь, если узнаю, что в тихом омуте черти водятся…

– Как вы можете? Побойтесь Бога, Николай Тихонович! – так и не перейдя на «ты» с человеком, связанным с нею супружескими узами, захлебнулась слезами и возмущением Елена Егоровна. – То, о чем вы говорите, какое-то страшное недоразумение. Сонечка добрая, деликатная, излишне скромная девочка. Прекрасной души человечек. Никогда ни одного дурного слова о ней не слышала ни в школе, ни где-то еще. Она не успевает по математике, но у нее есть склонность к литературе, к истории. Верно, что Сонечка немного нервная девочка, но ей несладко пришлось в детстве…

– Рад буду ошибиться, – надменно и отчужденно заявил Николай Тихонович. – Но позвольте узнать, почему прекрасной души человек, как вы выразились, не позаботился о спокойствии своей матушки? Не поставил в известность о месте своего пребывания в столь поздний час…

Елена Егоровна намеривалась возразить, но только всплеснула руками, как будто движением рук могла отмахнуться от Николая Тихоновича, перечеркнуть смысл сказанных им и ужаснувших ее слов. В слезах Елена Егоровна выскочила на кухню, прижалась горячим лбом к замерзшему оконному стеклу, окунулась в темноту, поглотившую ее единственную дочь.

В этот отчаянный момент Елена Егоровна внезапно пришла к выводу, что ей самой, без участия Николая Тихоновича, было бы несказанно легче переживать тягостно тянувшиеся минуты и справляться с надвигающейся бедой, а то, что беда неминуема, она предчувствовала.

Беспокойство, неуемное, испепеляющее, все нарастала проникало в каждую ее пору и подталкивало к действию. Около одиннадцати Елена Егоровна отыскала номер телефона Чижевских и позвонила к ним.

– Линочка давно спит, – ровным, тихим голосом ответила Линина мама, Мария Сергеевна. – Да, да, она собиралась с девочками на скверик, но приехал прадедушка… Телефон Арины?.. В телефонной книжке не записан… Арина недавно в классе, и Линочка, даже если разбудить ее, вряд ли подскажет, как найти Арину. Очень жаль… Но может, не стоит так волноваться?.. Все образуется… Очень жаль… Спокойной ночи…

Линина мама, Мария Сергеевна, разговаривала предельно вежливо, но совершенно безучастно. Ее дочь безмятежно спала под ее защитой, а судьба другой девочки не всполошила ее настолько, чтобы вернуть ей собственные недавние страхи и заставить перешагнуть через усталость от нервотрепки этого сумасшедшего вечера. И Елена Егоровна в очередной раз была потрясена чудовищным равнодушием и разобщенностью людей, глухотой к чужому горю.

Звонить больше было некому. Не заходя в комнату, Елена Егоровна накинула на себя пальто и побежала по безлюдной, скованной стужей улице на скверик.

В теплую погоду, даже зимой, скамеечки на скверике допоздна были облеплены, как пчелами, подростками, теперь они покрылись инеем и пустовали. Елена Егоровна обошла все аллеи, все закоулки, нигде никого не встретив. Куда же исчезла Сонечка? Где искать ее в огромном городе? Как спасти, если ей грозит опасность?..

Елена Егоровна заметалась по соседним с их домом и сквериком улицам, несколько раз обошла свой двор, заглянула во все подъезды – не слышны ли где-нибудь звонкие ребячьи голоса?.. Тишина и безлюдность раздавили ее своей угрюмой реальностью, повергли в неподвластную воле панику. На грани душевного срыва Елена Егоровна возвратилась домой и обнаружила Николая Тихоновича безмятежно похрапывающим.

«Господи! – взмолилась Елена Егоровна, не наученная с детства молитвам, но научившаяся сама творить их, свои собственные, всегда облегчающие душу. – Господи, ты велик и всемогущ, все подвластно тебе, и мы все в твоей воле. Не дай, Господи, растоптать мою дочь, верни мне ее живой и невредимой. Я раба твоя, Господи. Я готова весь отпущенный мне тобою век не знать радости и добра, болеть и умереть, только сохрани, спаси мою бедную девочку. Обрати к ней милость свою. Укрой от несправедливости людской…»

Елена Егоровна стояла в дверях, не раздеваясь, оглушённая, сломленная, и губы ее непрестанно повторяли высокие слова, обращенные к Всевышнему и Всемогущему, потому что на земле не находилось для нее никого, кто поддержал бы ее и разделил с ней ее боль и заботу.

Вдруг Елена Егоровна вспомнила, что на первом же родительском собрании новая классная руководительница попросила всех записать номер ее домашнего телефона. Как она сказала, на крайний случай. Разве не такой случай сейчас?..

Елена Егоровна рванула со столика в прихожей свою потертую сумочку, судорожно перебрала накопившиеся там обрывки бумажек, на которых она имела обыкновение записывать все необходимое, и обнаружила наконец то, что искала.

Часы показывали время близкое к полуночи. Светлана Георгиевна отозвалась глухим, встревоженным голосом и спросонья не сразу сообразила, что от нее хотят. Она, разумеется, ничего не слышала о девчоночьих планах и не бралась даже предполагать, куда они могли подеваться.

– Я подумаю, как лучше поступить, – пообещала классная руководительница, – и перезвоню вам.

Елена Егоровна не отходила от телефона, не отрывала глаз от стрелки часов, едва тащившейся по циферблату. И все равно звонок, которого она так ждала, прозвучал дли нее как колокол, возвещающий о несчастье. Елена Егоровна вздрогнула, порывисто схватила телефонную трубку, крикнула: «Я слушаю!», не надеясь услышать спасительные слова.

– Время позднее, – как бы оправдываясь, сказала Светлана Георгиевна, – многого сейчас не выяснить. Я рискнула побеспокоить несколько семейств. Арины тоже нет дома, отец волнуется. Но ни одна живая душа не встречала Соню и Арину. Может, нам стоит обратиться в милицию?..

– В милицию?! – и вовсе впадая в истерику, вскрикнула Елена Егоровна, и телефонная трубка, вырвавшись из ее ослабевших рук, грохнулась со всего маху о тумбочку, на которой стоял телефонный аппарат, и потащила его за собой на пол.

Елена Егоровна машинально наклонилась, чтобы подобрать разбитый телефон, и услышала, как за ее спиной шлепают по полу босые ноги.

– Никакой милиции! – грубо вцепившись в ее плечо, взвизгнул противно дребезжащим голосом Николай Тихонович. – Никто разумный сам не напрашивается под надзор милиции, разве вам это не ясно?! Ступайте спать! К утру ваша скромница объявится. Возможно, уже не девственницей, но ничего худшего, уверяю вас, с ней не произойдет…

Елена Егоровна дернулась, как ужаленная, мельком увидела перед собой гневное, недоброе лицо Николая Тихоновича и поняла, что вряд ли сумеет преодолеть разделяющее их в эту минуту расстояние в один метр. Удерживая срывающееся в пропасть сознание, Елена Егоровна отвесила Николаю Тихоновичу тяжелую пощечину и, разом утратив последние силы, свалилась в обмороке…

Она не помнила, как оказалась на Сонечкиной кушетке в кухне. Сама или с помощью Николая Тихоновича добралась туда? И кто из них вынул из холодильника валериановые капли и снотворное, которые усыпили ее до рассвета? «Чуть большая доза, и не очнулась бы», – пронеслась, не задерживаясь, угнетающая мысль.

Елена Егоровна с трудом поднялась, порадовалась свету, уже забрезжившему за окном, и, не оглядываясь, стремительно выбежала на посветлевшую, уже не такую недоброжелательно мрачную улицу.

Тем временем Сонечка, проснувшись на драном матрасе без простыни, небрежно брошенном поверх деревянной скамейки, никак не могла смекнуть: где же она находится и что с нею стряслось, если она не дома?..

Голоса Арины, Дикаря и Лынды в соседней комнате, как наскоро сооруженный понтонный мост, перенесли ее во вчерашнее безумие, заставили содрогнуться от собственного, не свойственного ей безрассудства.

Что она натворила? Как позволила себе упасть так низко? Как оправдается она перед мамой, которая наверняка сбилась с ног, разыскивая ее повсюду, и уже, наверное, сошла с ума от неведения?..

Можно представить себе, какой грязью обольет ее Николай Тихонович, если узнает, как она провела эту ночь. И самое горькое, на сей раз будет прав. Чем отличается она теперь от панельной шлюхи, соглашающейся лечь в постель с первым встречным? Нет, она такая же испорченная, гадкая потаскушка. И все, все кому не лень немедленно узнают об этом. Колюня, уязвленный ее любовью к другому человеку, раззвонит в школе о ее падении… Хоть бы не наставал этот следующий день, способный одним махом разрушить хрустальный замок, развеять сладостную истому, вселить в распотрошенную душу стыд!..

– Слышь, Чумка, – склонилась над ней Арина, услышав, как она крутится с боку на бок и тяжко вздыхает, – Ты не боись и не страдай понапрасну. Когда-никогда это должно было случиться. Теперь ты как все, нормальная девчонка, не тютя. И если ты сама не расколешься, никто ни о чем не узнает, врубилась? Скажешь матери, что какие-то хулиганы заперли нас с тобой в подъезде и мы ночевали на лестнице, пока жильцы не проснулись. Сумеешь соврать? Ложь во спасение не грех, уразумела? Смотри, Чумка, трепанешь лишнее, не только тебе, всем нам кранты. И ты сраму не оберешься. Ты поняла?..

– Я должна немедленно позвонить маме, – сказала Сонечка, поразившись незнакомому звучанию своего голоса. – Мама с ума сошла из-за меня.

– Ну и позвонишь, – успокоила Сонечку Арина. – Мальчики наши смылись, чтобы вместе не мозолить глаза кому не следует. А мы с тобой не спеша кофейку хлебнем, оденемся, прихорошимся и прогуляемся по воздуху. Мои на работу оторвутся, ты от меня и позвонишь маме. Твоя форма у меня вроде осталась, так что от меня и потопаем в школу…

Арине всегда все ясно, и нет проблем, способных поставить ее в тупик. Сонечка же чувствовала себя запутавшейся, изможденной, и пустота вокруг, нервно напряженная пустота, никак не напоминала ей о исчезнувшем счастье и не обнадеживала, что оно повторится.

Сонечка нерешительно поднялась, словно после долгой и тяжелой болезни, проверила, сможет ли двигаться, как прежде, и неуверенно заковыляла к разбитому столику, отхлебнула глоток уже остывшего кофе…

Карабкаясь вслед за Ариной по неудобным железным скобам и ползком следуя за подругой по узкому длиннющему темному тоннелю, Сонечка непрестанно думала о маме, о том, как преданно любит ее, как хочет поскорее прижаться к ее плечу, повернуться макушкой под нежную, теплую руку, попросить прощения… «Мама не поверила бы, что я не страшусь темноты, – улыбнулась Сонечка своим раздумьям. – Она похвалила бы меня, что я уже не такая робкая и застенчивая, как раньше…» Сонечке стало грустно, и уже навернулись печальные слезы, но тоннель кончился. Арина протянула ей руку, вытащила наверх, на воздух.

Жмурясь от утреннего, яркого после подземелья света, Сонечка засеменила за Ариной, стыдливо опустив голову. Время от времени исподлобья поглядывала она на прохожих: не распознал ли кто-то особенно прозорливый приметы порочности на ее лице? И снова опускала глаза под ноги, пока не натолкнулась на кого-то. Подняла потерявшие ясность и просветленность глаза и обмерла, увидев перед собой маму.

Стараясь справиться со слезами, тут же выступившими из-под дрожащих опущенных век, нещадно борясь с обрывающимся на каждом слове дыхании, Сонечка начала было произносить навязанную ей Ариной завиральную фразу, но мама зажала ей рот шершавой поверхностью своего пальто, обвила руками, притянула к себе, приникла влажным лицом к родному осунувшемуся лицу, не желая ничего знать, кроме того, что ее дочка жива и будет жить дальше…

Арина, почуяв опасность, нахохлилась, решительно шагнула к сентиментально трогательной живой скульптуре и, выждав, пока иссякнут неизбежные всхлипывания, спокойно и твердо произнесла:

– Здрасте. Я Арина. Не сердитесь на Соню. Нас хулиганы закрыли в подъезде. Но все в полном порядке. Сашина форма осталась у меня. Мы переоденемся и пойдем в школу. Ну, мы пошли, а то опоздаем…

И не успели Сонечка с мамой опомниться, Арина уверенно взяла Сонечку за руку и повела за собой.