Текст книги "Лабиринт"

Автор книги: Лия Симонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Но на этот раз дед Василий опускал подробности о самом строительстве. Он вспоминал товарищей своей молодости и, перебирая совершенное ими, задавался одним вопросом: «В чем они виноваты?»

– Взять хотя бы Мишу Бердикова, – говорил дед и задумывался. – Миша, помню, согласился со своей плотницкой бригадой зимою в незастекленном цеху настилать полы, чтобы не простаивали станки, привезенные из Америки. А зима двадцать девятого года была лютая. Зальют торцы досок кипящей смолой, а от резкой смены жары и холода на лицах и на руках кожа трескается. Ладони и щеки горят, словно их раскаленным железом жгут, а тело холод сковывает. По они не ушли. На помощь им бросились девчонки из бригады Жени Зозули. Стали окна стеклить на пятнадцатиметровой высоте. А в тех окнах было двадцать восемь тысяч квадратных метров! Представьте… На свирепом морозе, в дырявых перчаточках или тряпкой замотанными руками… Да еще метель поднялась. Пальцы не движутся, лица побелели… Женя сильно болела потом, но цех начал работать вовремя… Вот я и спрашиваю, чем Миша и Женя и все те ребята провинились перед вами?.. Они верили… Мечтали… Они думали, что создают новые законы жизни: «Не мое, а наше, не для себя, а для всего общества». Допускаю, они были наивны, но искренни… Во всем искренни.

Лина видела, что мама, положив свою руку поверх руки отца, как бы придерживает его, не позволяет ворваться в дедушкин монолог, в не прожитое им время. И Лина вовсю сопротивлялась сну, пытаясь разобраться в том, что слышала.

– А в войну? Да что и говорить!.. – взмахнул рукой дед Василий. – Сколько людей полегло, веруя, что, разгромив врага, они построят еще больше и заживут лучше…

Василий Афанасьевич защищал дорогих ему людей, смысл своей жизни и волновался, как мальчишки на экзамене.

– В сорок втором, в сентябре, когда Гитлер стягивал войска к Сталинграду, случалось, наши части с боями уходили далеко вперед от складов с боеприпасами. Один мальчишечка, Сережка… Да я вам о нем рассказывал. До сих пор его глаза на меня смотрят… Отчаянно просился отнести эти самые боеприпасы на передовую. Думал, маленький он, ловкий, проскользнет к своим незамеченным. А немцы углядели его, полоснули огнем. И погиб мальчишечка, в один миг погиб… Он как сын мне был, и тали его как твоего отца, Машенька… Чем же тот режим провинился перед вами, сегодняшними, всезнающими?.. И все другие, кровью своей полившие нашу землю? Они за вас жизнь отдали, и они виноваты?.. Нет, негоже все грести в одну кучу, негоже. И снова, снова «все до основанья»?! А что затем? Затем что? Вы этого не предвидите, как и мы не предвидели… – Дед Василий резко повернулся к Лининому отцу, впрямую к нему обратился: – Знаю я, Сашенька, наперед знаю все, что ты уже готов возразить мне, да Машенька тебя не пускает…

Горестно, ой как горестно и мне, что в то же самое время, когда мы героически строили тракторы для деревни, деревня корчилась в муках от насилия и голода. Но мы верили, что она возродится новой жизнью, более справедливой, равной по возможностям для всех в коллективном труде. Мы хотели жить хорошо и делали, что могли…

Скорбно, безотрадно смотрели вытравленные печалью дедушкины глаза, но он не прятал их, не отводил от непримиримого, колючего взгляда мужа своей внучки.

– Я знаю, – уже задыхаясь, сказал дед Василий, – что безвинно погибли почти все Чижевские. Вечная память им. Светлые были люди, многое бы еще совершили в науке. Перед всеми, перед каждым в том страшном затмении убиенным я покаянно склоняю голову… Хотя сам я – вы слышите меня, Сашенька, Машенька и ты, Василек, – сам я никогда никого не обидел и не предал. Я строил, воевал, снова строил, и, поверьте, на земле остались следы моего труда. Полезные, я имею в виду – для людей…

Василий Афанасьевич вздохнул глубоко, приложил руку к груди, словно хотел приглушить боль, и, восстановив дыхание, вернулся к тому, что уже не мог сдержан., развязав внутри себя тугой узел.

– Сашенька, вы с Машей ученые. Вы лучше меня знаете, что и в науке бывает отрицательный результат. Да, цена дорогая, неоплатная цена. Но мы шли на ощупь, первыми, и верили в успех. Это теперь, на расстоянии, уже вам хорошо видны наши ошибки, а вблизи мы не сумели их разглядеть. В спешке, в сутолоке, в восторге от самих себя мы сначала не замечали, а йотом страшились признаться, что добро смешалось со злом, что потускнела идея, а к нашему делу протянулись грязные руки… И вот, оказалось, наш бронепоезд летит не в коммуну, а в тупик…

Дед Василий утомленно опустил красивую белоснежную голову и, могло показаться, снова задремал. Стало слышно, как тикают на стене старинные, оставшиеся от Чижевских, семейные часы. Но дед Василий не спал. Неожиданно он вскинул голову и, обежав всех пристальным, испытующим взглядом, сказал:

– Но вы, вы не повторяйте наших ошибок… Вам тоже кажется, что вы во всем правы, и вы тоже ищете врагов своей правоты. И я не исключаю, что и вы начнете прижимать к стенке и расстреливать, только уже коммунистов… Остановитесь! Остерегитесь грехов наших! Не повторяйте тех, кого с таким рвением топчете! Мы не послушались старой Розы… Прислушайтесь вы к своему старику. Менять мир нужно внутри себя! Внутри каждого! Это намного сложнее, но надежнее…

Старик так устал и извелся в своем признании, что и смотреть на него было тяжко.

– Мы… Мы… Мы тебя любим, дедуленька… – бросилась к деду Линина мама. Как в детстве, она обхватила его шею руками и целовала в макушку, приговаривая: – Ты у нас замечательный… Ты самый лучший… Ты умница…

– Не нам, не нам вас судить или оправдывать, – сокрушенно покачал головой Линии отец, тоже беспредельно издерганный и какой-то растрепанный, словно его долго толкли в ступе, но так и не сумели истолочь, измельчить… – Мы все, все без исключения, великомученики… И путь наш мученический… И мне кажется порою, что все мы попали в хитроумно построенный лабиринт и заблудились в нем… Выход есть, есть! Но мы не знаем его, не можем на него набрести…

– Нет света в конце тоннеля, – пояснил дед Василий, разнимая и покрывая поцелуями руки внучки. – И детям нашим, прежде всего детям, грозит слепота!

Василий Афанасьевич помолчал, прислушался к тому, что еще болезненно колотилось в его растерзанной душе, просилось наружу, и возвратился к разговору:

– У самого вашего подъезда мальчишки окружили какого-то человека, требуют денег. Мужчина растерялся, карманы выворачивает, вроде оправдывается перед шпаной, что без кошелька вышел в аптеку за оплаченным еще вчера лекарством. А парни его за бороду ухватили, смеются: «Где бороду отрастил, интеллигент?» Представьте!.. Бородач отвечает: «В больнице. С инфарктом лежал». Тогда здоровенный такой, каменный, двум другим скомандовал: «Отпустите, не наш контингент!» Негодяи! А люди мимо идут. Позор! Я подошел, палкой махнул, прикрикнул на пацанов. Они мне: «Не путайся, дед, под ногами, тронем!» Меня они тронут, сопляки! Тронут! А у меня еще сила есть! Я им: «Тронете, так ответите!» А они: «Ты ж не ответил, старик. И все вы, деды, не ответили за то, что нарубали. Плели нам, мозги пудрили про светлое будущее, а сами устроили для нас сральник и в кусты. И еще оттуда высовываетесь, снова нас поучаете!..»

Глаза деда Василия опять воспалились.

– Ржут как необъезженные жеребцы, потешаются. Я им: «Сгинь, сатана! Сгинь!» А они меня уж и за грудки хватают… Спасибо, девчушка выручила. Тоненькая такая, соломинка, того гляди, переломится. Голосок писклявый. Мальчики, – просит, – отпустите дедушку. Это Лины Чижевской прадед». Ну, я возгордился. Я – Лины Чижевской прадед! А потом подумал и огорчился, Василек: что за приятели у тебя?! Тот, каменный, что главный у них, пахнул на меня винным да табачным духом и пригрозил: «Передай, дед, своей пташке – тебе, Василек, стало быть, – что Дикарь шутить не любит!» Что за Дикарь такой, Василек? Неладный он парень. От такого только беды и ждать…

– А мы и ждем беды, дедуля, – сразу заволновалась и пошла пятнами по лицу Линина мама. – Не знаем, куда от этой беды Васенку спрятать… Приценился к ней этот паук, тащит в свою паутину. А Васенка ничего понять не хочет. Заладила, что Дикарь влюбился в нее, и верит, глупая, в его любовь…

Лина покраснела, укоризненно посмотрела на мать и ничего не ответила. Она чувствовала себя совершенно разбитой и несчастной. Даже ужаснуться угрозе Дикаря у нее уже не оставалось сил.

– Дедуля, – попросила Лина, – увези меня к вам за город…

Дед Василий встревоженно глянул на Лининых родителей, пытаясь уяснить их отношение к просьбе девочки, и, уловив в их усталых глазах одобрение, пообещал:

– Завтра встречу с поезда Гришеньку Натансона и отправимся вместе Новый год встречать. Да и каникулы твои, Василек, не за горами…

Лина немного успокоилась, пошла спать и тут же крепко заснула. О чем еще говорили взрослые, она не слышала.

2

Сонечка всей душой презирала Пупонина и страшилась его. Колюнины приятели, напавшие на них по дороге из школы, вели себя и вовсе как бандиты. Осмелев рядом с ними, Пупок чуть не задушил Боба Катырева. Длинный – Валик, что ли, или Лында – сапогами дубасил Гвоздика, попадая и в живот, и в грудь, и в голову, и куда придется, и до крови рассадил губу и бровь. А Дикарь, бывший ухажер Семушкиной, так остервенело тряс Лину за плечи, что едва не растерзал ее, беднягу…

От волнения перед глазами Сонечки мельтешили темные мушки, ее шатало из стороны в сторону, и, по своему обыкновению, Сонечка плакала. Арина новела ее домой, а у самого подъезда, как уже бывало, обхватила руками, сжала так крепко, что, казалось, вдавила в себя, образовав с собою единое целое, и, отогревая дыханием, зашептала:

– Ты не кисни, не кисни, девушка. Дикарь пуганул Катырева, чтобы отвалил от Линки, не путался у него под ногами, а мы тут ни при чем. С нами они не прочь подружиться. Ясно? Нам, Чумка, повезло. Как говорится, нет худа без добра. Я тут никого не знаю. И не мечтала попасть в компанию, а они, видишь, сами пригласили нас на скверик. И тебя тоже. Сколько лет Семга издевалась над тобой, настала твоя очередь повеселиться. Покусает она губки, швабра, когда узнает, что ее Дикарь с нами, с тобой, Чумка, хороводит… А мы уж из кожи вылезем, чтобы он нас оценил, правда?.. Ты не боись, не боись их! Для нас они друзьями станут! Они неплохие ребята. Может, не такие вежливые, как Катырев, но с ними веселее, увидишь! Хватит, Чума, сидеть тебе в конуре. Вылезать пора и погавкать маленько, на ту же Викулю, чтоб больше не возникала. Становись ты нормальным человеком, нюня!

Сонечку, кроме Лины Чижевской, да и то давно, в начальных классах, никто никуда не приглашал – ни погулять, ни на день рождения, ни просто так в гости, чтобы вместе поиграть или сделать уроки. С приходом Арины у Сони в классе появилась подруга. И какая! Все, решительно все, изменится теперь в ее жизни! Вот и ее, Соню, вместе с замечательной Ариной приглашают на свидание! Мыслимо ли?! Может, и впрямь эти парни не такие уж и плохие?

Соня вся дрожала от охватившего ее радостного волнения. Она, как все, как Лина и Вика, будет встречаться с мальчиками! Нравиться кому-нибудь из них… И гулять пойдет не одна, а в компании. У нее компания!.. И она еще докажет всем, и Семге, и Лине, и Бобу – да, и Бобу, – что она не хуже других, а лучше.

Все пело, клокотало от восторга внутри Сонечки. Они ещё поймут, какая она хорошая девочка. Поймут и устыдятся своей несправедливости по отношению к ней.

– Мамуля! – с порога закричала Соня. – Мамуля, ты позволишь мне погулять с девочками завтра вечером? – Соня захлебывалась от переполнявших ее чувств. – Я пойду с Линой Чижевской и Ариной Васильевой. Арина без меня никуда не хочет ходить! Она такая, такая… умная, храбрая, справедливая!.. И она меня выбрала своей лучшей подругой. А уроки я сегодня сделаю на два дня. Останется только литература. Но Пушкина я и раньше читала и стихи, которые мы проходим, давно знаю наизусть.

– Это кто же тебя так замечательно подстриг? – Сонечка видела, что мама не сердится, улыбается, радуется вместе с нею.

– Арина, Арина, – задохнулась от возбуждения Сонечка, – она все умеет! И прическу, и макияж, и говорит, что мне пора следить за своей внешностью, я уже не маленькая… Ты согласна, мама?

– Да, ты выросла, доченька, – согласилась мама. И Сонечка, как никогда, была благодарна ей. – Но мне кажется, ты и без макияжа хорошенькая…

– Мамуля, – обняла мать Сонечка, – ты же знаешь, как плохо оставаться одной. У тебя теперь есть Николай Тихонович, а у меня – Арина…

Взметнувшаяся в Сонечке буря не утихала и на следующий день. Эта безудержная буря штормила Сонечку изнутри, превращала в неуправляемую стихию ее мысли и действия. Сонечка носилась по квартире, ушибалась о столы и стулья, расшвыривала подвернувшиеся ей вещи, будто что-то искала, но не могла вспомнить, что именно.

Наткнувшись на большое, от самого пола, зеркало в прихожей, Соня остановилась, задумалась, не нашлось ли то, что она искала, и оторопело уставилась на свое отражение. Раньше она опасливо обходила это зеркало, ныряла из двери на лестничную площадку и в лифт. Теперь у нее появилось желание рассмотреть себя, и она делала это с пристрастием.

Короткая стрижка прикрыла ее топорщащиеся уши, кокетливая челка небрежно расползлась по лбу, преображая лицо, делая его более живым и непринужденным.

– Улыбнись, улыбнись, дуреха, – сказала себе Сонечка Арининым голосом, – покрутись перед зеркалом.

Соня натужно улыбнулась, неумело передернула плечиками и, приподняв юбку, выставила вперед ногу, потянула носок, как поступала Лина, когда мальчишки впивались в нее глазами. «Хорошенькая, можно сказать, девушка! Привлекательная!» – снова зазвучали над ее ухом лестные слова Арины. «И мама так думает. И Светлана Георгиевна считает, что я похожа на Софи Лорен!» – не очень-то помня, как выглядит знаменитая на весь мир киноактриса и уже не утруждая себя полной правдой, поплыла в мечтах Сонечка. – И даже Боб Катырев обратил на меня внимание!»

Сонечка распрямила плечи, встряхнулась и запела: «Желтые тюльпаны, желтые тюльпаны…»

Вдруг ей захотелось скинуть с себя форму, освободиться от маечки, колготок и трусиков и убедиться, что она в самом деле не ватная кукла, а живая женщина, как уверяла ее Арина. Уже обнаженная, Сонечка заломила руки за голову, поднялась на цыпочки, потянулась, и ее как будто охватило безумие. Эдакая лихорадка обновления…

Совершенно голой она танцевала перед зеркалом. Робкие, вначале медлительные движения постепенно все убыстрялись, наполнялись страстностью, одержимостью. Соня попробовала, как Вика, покрутить задом, нагнулась, распрямилась, подпрыгнула и, сменяя одну невероятную для нее позу другой, все приговаривала: «Я как все! Как все! И еще лучше!» И оценивала себя глазами тех, кому ей ужасно хотелось понравиться.

«Я хорошенькая! Я привлекательная! Я женщина!» – уже кричала Сонечка, подхлестывая и подбадривая себя, убеждая в правильности случайно оброненных Ариной похвал, пока не обнаружила отраженное в зеркале рядом со своим чужое лицо, изумленное, просто ошарашенное, и омерзительно заинтересованное…

Необыкновенная легкость, незнакомое ей счастье в момент улетучились, и Сонечка из сказочной принцессы-красавицы снова превратилась в незаметную серенькую мышку. Подцепила брошенную на пол одежду, прошмыгнула в ванную комнату и забилась в угол за стиральную машину. «Что теперь будет? Что будет? Срам-то какой! От этого срама не отмоешься, не избавишься, как от крови, выступившей на ключе, отворившем запретную дверь, в сказке о Синей Бороде. Мама осудит ее. И вдруг совсем разлюбит?..»

Сонечка плакала, смешивая в слезах горечь с отчаянием и безнадежностью, и, чтобы не было слышно ее надрывного плача, открыла кран, пустила в ванну воду и погрузилась в нее с головой. Захлебнуться и умереть – больше ей ничего не хотелось. На секунду выныривая из воды оживить себя кислородом, Сонечка с отвращением и враждебностью проклинала своего отчима, сальными глазами ухватившего и отнявшего самый прекрасный миг в ее скучной жизни.

– Барышня, а вы, оказывается, танцовщица, – сорвав плохо закрывающуюся дверную задвижку, бесцеремонно вторгся к ней в ванную комнату отчим, якобы для того, чтобы ополоснуть с дороги руки. – Я и не знал, что вы такая чаровница. И я готов, как это у Пушкина Александра Сергеевича? «Лобзать уста младых Армид, иль розы пламенных ланит, иль перси, полные томленьем…»

На толстых губах Николая Тихоновича дрожала противная и, как почудилось Сонечке, заискивающе льстивая улыбочка, а руки с толстыми, короткими пальцами, сполоснутые, но все равно грязные, тянулись, прилаживались к ней.

– Не желаете ли, барышня, чтобы ваш раб потер вам спинку? Да вы не запахивайтесь, не стесняйтесь, я же в некотором роде теперь ваш батюшка…

– Уходите! Сейчас же уходите! – приказала Сонечка. – Вы не батюшка мне, вы… вы гнусный бесстыдник… Вы… Я скажу о вас маме.

– Вот как?! – Расплывчатое, рыхлое лицо Николая Тихоновича немедленно превратилось в раскаленную докрасна сковородку. – Тогда вы сами, милочка, вынудите меня огорчить вашу, горячо любимую мною, маму. Придется и мне рассказать ей о вашей безнравственной выходке. Что это вам, чаровница, вздумалось обнаженной плясать передо мною? Соблазняли, что ли, меня своими прелестями?

– Я не перед вами… И не плясала я вовсе, – уже в голос заплакала Сонечка. – Вы обманщик. Вы… Вы лжете, лжете, чтобы унизить меня, опорочить перед мамой, поссорить нас. Убирайтесь! Убирайтесь, или я убью вас! Я не знаю, что я сделаю! Я выпрыгну из окна! Брошусь под машину!

Николай Тихонович круто развернулся и, ни слова не говоря, резко толкнув дверь, вышел из ванной.

Сонечку трясло так, словно по недоразумению ей влили кровь, несовместимую с ее группой крови. Она вылезла из воды, наскоро обтерлась полотенцем и накинула на себя висевший в ванне старенький мамин халатик.

Соня пообещала Арине не позже чем в половине шестого зайти к ней, чтобы вместе забрать из детского садика маленькую Наташку, и, перед тем как идти на свидание с мальчиками, еще успеть «подштукатуриться и намалеваться», как говорила Арина.

Сонечкина мама через день, с утра до позднего вечера, работала кассиром в соседней с их домом сберкассе. Сегодня она не скоро придет домой, а без мамы Сонечке с Николаем Тихоновичем совсем худо. Развалился в комнате на диване с газетой, а ей уже пора уходить. Как же забрать из шкафа свои вещи?

Часы в кухне показывали пять. Соня начала нервничать. И так у нее, кроме школьной формы, никаких стоящих нарядов нет. Она заранее решила надеть старенькие брючки, тесные и сильно потертые, но сейчас же все щеголяют в потертых дырявых брюках. И она как все. Как все! На свитере просвечивали локти, Соня собиралась зашить их, но уже не успеет. Пусть, так даже современнее – во всем должна быть небрежность!

Внезапно Николай Тихонович появился на кухне. Он шел толстым животом вперед, лицо его горело от злопыхательства и в руке, как копье, он держал Сонин дневник.

– Как я посмотрю, и в школе вы себя вести не умеете, барышня. Прикидываетесь скромницей, тихоней, а на самом-то деле вы, оказывается, не только дома, но и на уроках безобразничаете. Вот и завуч возмущена вашим поведением. Я пойду, пойду в школу, я выясню, что вы там такое натворили. Может, и там вы допускаете вольности, если вам даже в дневник записали замечание?..

– Всем записали замечание, всему классу, – волнуясь, пояснила Соня, – мы шумели. А лазить по чужим сумкам непристойно!

Спокойствие, скорее даже, безразличие ко всему завладело Сонечкой. Она обошла стороной Николая Тихоновича и снова направилась в ванну, чтобы надеть оставленную там форму и поскорее сбежать из дому.

– Что это вы себе позволяете, барышня? – поспешил за ней Николай Тихонович. – Я с вами разговариваю, а вы поворачиваетесь и уходите! Какое неуважение к старшим! Какая невоспитанность! И во всем, буквально во всем, – безнравственность! – Раскаленная сковородка шипела слюною, и толстый, взад-вперед ходящий живот прижимал Соню к умывальнику.

– Выпустите меня, – потребовала Сонечка, и внутри ее привычно натянулась струна. – Я спешу. Я опоздаю.

– Куда это вы опаздываете, чаровница? Ваш дневник красноречиво свидетельствует о том, что вы плохо успеваете по математике. Ступайте в комнату и садитесь за уроки, я займусь с вами…

– Мама позволила мне погулять, я уже сделала уроки.

– Мама слишком либеральничает с вами. Мне это не по душе. – Николай Тихонович наслаждался своей властью над падчерицей. – Я сам займусь вашим перевоспитанием. Сперва дело – потом безделье.

– Вы не смеете! – не помня себя от бешенства, завопила Соня. С силой, неизвестно откуда взявшейся в ее щупленьком теле, отпихнула Николая Тихоновича, сунула в лицо ему резиновую куклу для прочистки ванны, ослепила и придушила на время и вынудила отступить. – Вы не отец мне и вообще здесь никто. И распоряжаться мною вы не имеете права…

Выдавив Николая Тихоновича из крохотной ванной комнаты, Сонечка, пылая от гнева, натянула на себя платье, выскочила в прихожую, сдернула с вешалки пальто и, не надев его, бросилась вниз по лестнице.

– Это хулиганство вам не пройдет даром! – услышала она сверху. – Вы жестоко поплатитесь и еще пожалеете!

Сонечка бежала по морозной улице, и слезы ее инеем застывали на ресницах. «Хоть бы мне совсем окоченеть, превратиться в сосульку и повиснуть на какой-нибудь трубе или крыше! – думала Сонечка, приближаясь к Арининому дому. – Только бы не возвращаться обратно! Не сталкиваться с «батюшкой»! Не видеть его отвратительного живота, его коротких, словно обрубленных, пальцев, его вспаханного докрасна лица и дрожащей то льстивой, то угрожающей ухмылочки!..»

После ванны и разгорячившего ее сражения с отчимом Сонечка так закоченела, что, даже обжигаясь горячим чаем в гостях у Арины, никак не могла согреться.

– Тебе нужно спиртику хлобыстнуть! – определила лечение Арина. – Где-то был у Татьяны, она у нас медработник…

– Ну что ты, что ты, Ариша, разве можно… – попробовала отказаться Сонечка.

Но Арина не слушала ее. Нашла в серванте графинчик со спиртом, уронила несколько капель на язык, поморщилась. Наполнила спиртом небольшую стопку, разбавила от, приказала:

– Пей! Это лекарство. А то заболеешь.

Сонечка покорно выпила. Задохнулась. Охнула. Вскочила. И вдруг почувствовала, как приятное тепло заполнило ее, освободило от напряжения. Голова немного закружилась, хотелось лечь, вытянуть ноги…

Но Арина растирала уже ее ноги спиртом, сняла с нее платье, помассировала спину и грудь, и Соне была приятна ее ласковая забота.

– Поспи маленько, – посоветовала Арина, напяливая на Соню свой толстый шерстяной свитер и старые джинсы. – Я сбегаю за Наташкой, вернусь и разбужу тебя.

– А если придут твои родители? – уже проваливаясь в дрему, спросила Сонечка.

– Не придут! – утешила ее Арина. – Татьяна останется на ночное дежурство, а отец попрется по магазинам и, сама знаешь, постоит там часок-другой в очереди. А я одной ногой там, а другой здесь. Спи, не боись.

Соня заснула и видела сон, но не тот, что мучил ее всю жизнь, другой, прекрасный. Она гуляла в большом цветущем саду, пели птицы, и пахло сиренью. Соня, как наяву, засомневалась: «Зимой и сирень цветет? Странно…» Но долго размышлять ей не пришлось, потому что сказочно прекрасная фея взяла ее за руку и повела за собой, к ручью, в котором переливались, играли солнечные блики. И этом солнечном пруду плавали, обгоняя друг друга, юноши, похожие на сказочных принцев. Сонечка ощутила потребность прыгнуть в этот ручей, порезвиться в воде рядом с принцами. Оглянулась на фею, а она головой ей кивает, улыбается и к воде подталкивает. И сама прыгнула в ручей, смешалась с солнечными бликами, сверкнула, как драгоценный камень. Сонечка заторопилась, чтобы не остаться одной на берегу, скинула толстый шерстяной свитер и джинсы, удивилась: «Зачем Арина меня закутала? Солнце же и сирень в цвету!» Улыбнулась и поплыла.

Принцы, прекрасные, сказочные, манят ее, раскрывают объятия и даже теснят друг друга, будто борются за нее, такая она для них для всех пригожая, желанная. «Я же знала, знала, – явственно мелькнула уже родившаяся однажды мысль, – они все убедятся, что я не хуже других! Я привлекательная!» И Соня поплыла к принцам, одарила их улыбкой, такой же обворожительной, как у Лины. А Вике она показала язык! На Боба оглянулась, пожала плечами: что же, мол, ты упустил меня, все на Лину заглядывался, а теперь, извини, сам видишь, я принцесса, мне нельзя с простым смертным, мне позволено только с принцами… И Сонечка отвернулась от Боба, совершенно к нему безразличная, нырнула в глубину за сказочными юношами. А они почему-то удирают от нее, отшатываются, словно она заразная. Она хочет что-то объяснить им, пытается догнать, но догнать не может… Руками и ногами от воды отталкивается, а не движется. Крутит ее вода, затягивает в воронку… «Помогите, помогите же!» – кричит Сонечка и протягивает руки к принцам, но они не замечают ее протянутых рук, словно и нет ее в воде перед ними. И фея не слышит ее, удаляется вслед за принцами… «Зачем я поплыла? – удивляется Сонечка. – Я же не умею плавать. Надо просыпаться… Просыпайся, Соня, поскорее…»

– Надо просыпаться! Просыпайся, Чумка! – Аринин звонкий голос звучит над самым ухом Сонечки, и она пытается стряхнуть с себя видения, вернуться в реальность, опереться на крепкую Аринину руку.

– Ариша, ты пришла? А мне такой хороший сон снился, только конец немного странный. Ты была феей, по почему-то от меня ушла… Почему ты ушла?..

– Так я же за Наташкой ходила, – не поняла Соню Арина. – Давай поднимайся скорее, нас ребята ждут, ты не забыла? Садись, я из тебя человека сделаю, только Наташку покормлю. И сами забросаем чего-нибудь в рот. Есть хочешь?

– Хочу, – призналась Сонечка. Ей нравилось быть своим человеком в доме Арины. Нормальным человеком…

На встречу с ребятами они опаздывали и бежали. Соня изо всех сил старалась не отставать от Арины. Она грезила о том времени, когда Арина окончательно сделает из нее нормального человека. Как все, человека.

Ей уже не было холодно – шерстяной Аринин свитер и джинсовые брюки отлично согревали ее. Брюки прикрывали ее старомодные войлочные ботинки почти целиком, потому что Арина была выше Сони даже два года тому назад, когда носила эти брюки, ставшие ей теперь короткими и узкими. С этими брюками Сонечкино короткое пальтецо стало смотреться курточкой. Никто таких ватных клетчатых курточек не носил, но Арина придумала замотать смешной, из искусственного меха, воротник широким шарфом, перекинув один конец вперед, а второй – назад. Получилось вполне сносно. И Сонечкино лицо, преображённое макияжем, выглядело уже не таким страдальческим, отрешенным. Сонечка держалась увереннее, не гнулась в три погибели, не втягивала голову в плечи и улыбалась.

– И не молчи все время, будто в рот воды набрала, – поучала Соню Арина, – расскажи что-нибудь веселое. Ты анекдоты знаешь? Будет разговор, ты свое мнение не прячь. Будь среди своих своим человеком, чтоб на тебя не косились, не остерегались тебя. Когда ты молчишь, фиг тебя знает, о чем ты там думаешь. Может, шпионишь за всеми… Поняла, нюня?..

Соня готова была выполнить любое наставление Арины, стать ее прилежной ученицей. Должна же она как-то отблагодарить Арину за все ее хлопоты.

Когда Дикарь и его компания напали на Лининого дедушку, Соня храбро вмешалась, остановила парней. И они ее послушались. Ее – не кого-нибудь!

Дикарь, правда, позеленел весь, поняв, что Лина не придет. На Арину покатил бочку, что не выполнила обещания. Арина зарделась, обиделась, и вот-вот готова была начаться ссора. Но Соня всех успокоила, сказала Дикарю, что она дружит с Линой с первого класса и имеет на нее влияние. Дикарь посмотрел на Соню подозрительно, но все поверил ей. Похлопал по плечу, сказал: «На тебя, Чума, вся надежда!» И повеселел даже, потащил их с Ариной к себе в гости, велел Пупку позаботиться о скатерти-самобранке.

– Подруга, – подтолкнул Дикарь в бок Арину, – твоя пионерочка язык держать умеет?

– Она у нас молчаливая, – посмеялась Арина. – Правда, Чумка? Тебе тайны доверять можно?

– Ну конечно, – всполошилась Соня и с упреком посмотрела на Арину. – Ты во мне сомневаешься?

В ее словах звучало столько искренности и трепетной преданности, что Дикарь, не привыкший к столь искреннему выражению чувств, ошалело уставился на Сонечку, как на заморскую диковину. Издевательски ироничная ухмылочка тронула его каменное лицо, и Арина поспешила предотвратить его насмешку.

– Я-то не сомневаюсь, – успокоила Сонечку Арина, стараясь внушить ей осторожность, – но мы с тобой, Чумка, уже не вдвоем. У нас… Как бы это сказать?.. Образуется братство, что ли… Тебя стеной окружают друзья, и пробоины в этой стене быть не должно. Ты поняла? Я объясняла тебе, что говорил о дружбе Крестный отец, ты помнишь?

Сонечка с готовностью кивнула головой и робко посмотрела на новоявленных братьев.

– Я в отпаде! – запрокинул голову и разбросал рук Дикарь. – Подойди ко мне, Крошка, я тебя поцелую…

Сонечка заметила, как сверкнули молнии в прозрачны глазах Арины. Досадуя на Сонечкино простодушие и свою нечаянно излишнюю откровенность, Арина надулась и встала спиной к Дикарю. А Сонечка, сразу же уловив замешательство Арины от своей и ее оплошности, окончательно смешалась.

Карусель мыслей и чувств завертелась, сотрясая нежное Сонечкино существо, и она уже не могла справиться с охватившим ее волнением. Над нею снова потешаются. Что же такое нелепое она ляпнула, что опять дала повод посмеяться над собой? Не собрался же Дикарь всерьез обнимать и целовать ее, если он влюблен в Лину. По может, это братский поцелуй? У них же рождается братство, и так, наверное, полагается… Почему она ни в чем никогда не в состоянии разобраться и быстро, как Арина, как другие, защититься остроумной репликой или дерзким жестом? Арина уверена в себе. Она знает, как вести разговор и как поступать далее в самом сложном случае. А ей, Сонечке, легче провалиться сквозь землю, чем выстоять под обстрелом ядовитых колкостей.

У Сонечки начали наворачиваться на глаза слезы, но она вовремя спохватилась: краска потечет с ресниц! Сонечка до боли прикусила нижнюю губу и впервые в жизни сдержалась.

– Кончай, Дикарь, детей пугать, ты же не Бармалей, – вступился за девчонок Лында.

Арина взяла его под руку и, благодарно заглядывая в глаза, полюбопытствовала:

– Вы долго намерены нас морозить?

– Ну, чо? – вроде невзначай поинтересовался мнением друга Лында. – Пойдем в бункер или потопчемся? – Он обнял Арину за плечи и приготовился в путь, не смея все же первым шагнуть к их новому месту обитания.