Текст книги "Библия-Миллениум. Книга 1"

Автор книги: Лилия Курпатова-Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Лилия Ким
Библия-Миллениум
Книга I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Библия-миллениум – книга, которая изменила мою жизнь.

Она позволила мне начать все заново и стать свободной. Жить так, как мне хочется, а не приспосабливаться к жизни, где все чужое.

Большое разочарование, сознание ошибочности выбора, мысли, что ты потратил свои силы и время совсем не на то, что тебе было нужно, ощущение бессмысленности и бесцельности своей жизни могут прийти в любом возрасте. Со мной это случилось в 19 лет.

С детства меня учили, что самое страшное для человека – это неспособность обеспечить себе кусок хлеба. И я этого очень боялась. Поэтому пошла учиться в экономический вуз, а не на филфак, о котором мечтала. В результате я осталась с одним куском хлеба. И, кроме этого куска, в моей жизни не было больше ничего.

Внешне все выглядело вполне благополучно. Я училась и работала. Но ощущение было такое, будто строишь тяжелое кирпичное здание на болоте. Вроде все правильно кладешь, кирпичик к кирпичику, но каждый построенный этаж исчезает в трясине. Формально у меня была специальность – но это все равно что утверждать, будто слепой, у которого целы оба глаза, на самом деле зрячий. Несколько лет усилий были потрачены абсолютно зря. Все, чего я к этому времени добилась, оказалось для меня бесполезным. Накопленных знаний не хотелось применять. Я экстерном получила диплом и потеряла его в тот же вечер.

«Ты поверхностная! Ты безответственная! Ты никого не любишь! Ты эгоистка! Ты не ценишь то, что имеешь! Ты ничего не умеешь доводить до конца!» Эти голоса были всегда со мной. Они заставляли меня упорно идти ошибочно выбранной дорогой, хотя все внутри меня этому сопротивлялось. В конце концов я уверилась, что совершенно ни на что не гожусь и кругом виновата. У меня началась длительная тяжелая депрессия, которая 17 августа 1999 года завершилась суицидом.

Я не боюсь об этом говорить. Я не стесняюсь, что в моей жизни это было. Потому что считаю нужным сообщать всем, кому довелось испытать похожие чувства: безысходность – это иллюзия. Любое одиночество преодолимо и любую ошибку можно исправить, пока ты живешь. Ничто не «поздно», пока ты жив.

После реанимации я оказалась в Клинике неврозов им. Павлова. Там познакомилась с Андреем Курпатовым. Он работал обычным психотерапевтом на кризисном отделении. И вот оказалось, что я без дела, которым бы хотела заниматься, без малейшего понятия, как мне жить дальше, и без собственного жилья влюбляюсь в мужчину, который никогда не ответит мне взаимностью, исходя уже из одних только обстоятельств нашего знакомства. Он – врач, я – пациент. В тот момент я вполне отчетливо осознавала, что мои чувства изначально обречены на неудачу, поэтому по возможности старалась их скрывать.

Однако неожиданно эта любовь дала мне силы, которых, как казалось, у меня уже нет. Впервые за очень долгое время у меня появилась цель – мне захотелось Андрею понравиться. Понравиться по-настоящему. По-человечески. Шанс был только один: доктор обожал читать книги.

Было раннее утро. Часа четыре утра. Я сидела на подоконнике и смотрела на больничный дворик. В этот момент пришла мысль, что если в сущности меня ничто не держит в прошлой жизни, то это идеальные обстоятельства, чтобы начать новую. Хуже уже все равно быть не может, а значит, что бы я ни делала – станет только лучше. После этого я быстро пошла на поправку.

Выписавшись из больницы, я решила свести свои траты к минимуму. Работать ровно столько, чтобы хватало на жизнь. Все остальное время – писать книгу. Такую книгу, которая бы понравилась Андрею. Чтобы он увидел, как я теперь вижу мир. Что я понимаю, как видит мир Андрей.

Под Новый год я набралась смелости позвонить. Поздравить, поблагодарить и попросить о встрече, чтобы показать первые рассказы из «Библии-Миллениум». Он сказал приходить к нему на работу. Я пришла. Отдала рассказы. Проводила его до книжного магазина, а потом до метро. Мы разъехались в разные стороны.

Меня трясло: что он скажет? А если ему не понравится? А вдруг у меня не вышло? Пять остановок от метро до дома я прошла пешком, чтобы хотя бы немного унять волнение.

Андрей позвонил вечером и сказал: «Я прочитал и говорю со всей ответственностью – ты гений. Я читал не отрываясь всю дорогу в метро. Я не мог оторваться и читал на эскалаторе. Шел по улице, уткнувшись в твой текст, и стоял перед дверью квартиры, пока не дочитал до конца».

У меня был шок. Мне казалось, что это сон. Что сейчас я проснусь – и ничего этого нет.

А оно было.

Мечта, которая была у меня в далеком детстве, когда я еще ничего не боялась, – сбылась. Я занимаюсь тем, что люблю. Я вместе с мужчиной, которого люблю. У меня есть дом, семья и много надежд.

Прошлое, каким бы оно ни было, должно остаться в прошлом. Какие бы печали, ошибки и разочарования ни обитали там – в нашей власти не тащить их в свое настоящее. «Да, все это было. Но оно закончилось. Я взрослый. Я могу жить так, как захочу. Я могу стать таким, каким захочу». Сказать это и осознать – возможно. Я знаю, что это возможно.

Реальны только те стены, которые мы строим себе сами. Ничего не бойтесь.

Лилия Ким

СТРАДАНИЯ ИОВА

Я думаю, главная беда Иова в том, что у него все было.

Во-первых, родители.

Первое детское воспоминание

Кухня – священное место, куда вся семья стекается трижды в день для совместного приема пищи. Бабушка, дедушка, родители Иова и он сам. Дом дедушки – полная чаша. Являться к завтраку в халате категорически запрещается. Обедать дедушка приезжает на большой черной машине с водителем в форме. К обеду все должны переодеться в строгую безупречно чистую одежду – ведь дедушка может приехать и с гостями! Завершает день обильный ужин (ровно в 20.00), включающий в себя закуски, горячее, фрукты и десерт, воплощающий фундаментальность устоев дедушкиной семьи.

Маленький Иов сидит за огромным круглым столом, держа спину прямо и аккуратно заправляя белую крахмальную салфетку за воротник.

Чинно орудуя столовыми приборами, внук расправился с закуской и чувство голода, естественно, утратил. В этой ситуации наиболее логичным ему кажется больше не есть.

– Мама, я больше не хочу, – сообщил он о своей сытости.

– Ну что опять за капризы? Не съешь горячего – не получишь десерт! – мать неожиданно атакует Иова и одновременно виновато поглядывает в сторону своих родителей и нахмурившегося мужа.

– Но я не хочу десерт! – отвечает Иов, наивно уверенный в своем праве есть ровно столько, сколько хочется.

– Ешь, тебе говорят! – мать нервно комкает салфетку, ощущая себя актрисой, во время монолога которой на сцену выбежала кошка. Кыш! Кыш!!!

– Не буду! – настаивает Иов.

– У тебя растет хам, – заявляет отец Иова своей жене тоном «Я умываю руки».

– Потому что она его слишком балует, – обращается будто бы к дедушке бабушка, хмуря нарисованные черные брови.

Матери Иова становится совсем стыдно. Она ведь привела нищего мужа в родительский дом, а тут еще и этот капризный, взбалмошный ребенок!

– Выйди вон из-за стола! – она срывается на визг и толкает сына. Спектакль проваливается, когда актриса, отчаявшись прогнать полосатую сволочь яростным взглядом, в истерике запускает туфлей в ненавистное животное.

Иов втягивает голову в плечи и шмыгает носом, но все же не уходит, надеясь, что хоть кто-то проявит здравый смысл. Ну ведь нельзя же наказывать человека за то, что он не хочет есть!

Мать вскакивает, стаскивает сына со стула за ухо – у нее другое мнение. Не обращая внимания на его отчаянные вопли, волочет в комнату и там, выплескивая всю силу своего раздражения и бессилия перед мужем и родителями, лупит сына кожаным плетеным ремнем и ставит в угол.

– Пока не извинишься – не выйдешь! – говорит она, выключает свет и захлопывает за собой дверь.

Изо всех сил сжимая челюсти, чтобы не заплакать, потирая горящие от ударов ноги, Иов смотрит ей вслед:

«Вот вырасту – и убью тебя!» – мысль выстрелила внутри головы столь оглушительно, что Иов зажмурился.

Во-вторых, жилье.

Юношеское воспоминание

Иову восемнадцать лет, он хочет жить отдельно, чтобы никто не подслушивал его разговоры, не рылся в его вещах и не входил в его комнату без стука.

– Можно мы с друзьями будем снимать квартиру? – спрашивает сын у родителей, больше с целью поставить их в известность о своем решении, чем действительно испросить дозволения.

Родители переглядываются и в один голос отвечают:

– Нет!

– Почему? – интересуется Иов, не видя никаких финансовых и нравственных препятствий для осуществления своего плана. Он подрабатывает по вечерам, учеба идет как надо. Почему «нет»?

Родители молчат и снова переглядываются. Действительно, почему «нет»?

– Потому что тогда в твоей жизни все пойдет наперекосяк! Мы с отцом в твоем возрасте даже не думали ни о чем подобном! Дети могут уходить от родителей, только когда у них появится собственная семья! – заявляет мать.

– Но как у меня появится собственная семья, если я даже не могу привести к себе девушку! В свою собственную комнату! – Иова можно простить, он ведь еще не познакомился с жилищным и семейным правом, а потому не знает, что юридически имеет только «право пользования помещением», которое является собственностью родителей.

– Что?!!

Мать, полная негодования, влепляет сыну пощечину.

– Ты здесь ни на что не имеешь права! Мы не обязаны больше тебя содержать, наш долг выполнен! У тебя есть комната, ты можешь там жить, но при условии, что будешь уважать остальных!

Иов стал собирать вещи. Никто не пытался ему помочь или остановить. В небольшой денежной компенсации за оставленное жилье ему отказали, мотивировав соображением, что когда-нибудь оно достанется ему в наследство.

– Но мне нужно сейчас! Мне сейчас нужно жить!..

– Ты наш единственный сын! Нет смысла что-либо делить! Еще будешь нам благодарен потом! Сейчас у тебя ветер в голове, а когда одумаешься, будет поздно! Мы же хотим сохранить все для тебя – наследника!..

Эта фраза заставила Иова желать обоим родителям немедленной смерти.

В-третьих, собственная семья.

Взрослое воспоминание

– Ты очень много тратишь! – раздраженно кидает Иов своей постоянно неработающей жене в ответ на внеочередное выколачивание денег «на домашнее хозяйство», одновременно протягивая требуемую сумму.

– А на кого я, по-твоему, «много трачу»? На себя, что ли? Когда я себе в последний раз что-то покупала?! Хожу как оборванка! На тебя, на детей твоих, между прочим, трачу! Могу меньше. Давай! Пусть дети ходят голодные, раздетые, а ты не кури – экономь! Я «очень много трачу»! Это ты очень мало зарабатываешь! Нормальный мужик постыдился бы такое жене сказать, зная, что приносит денег только худо-бедно на еду! И потом, по-твоему, уход за детьми, стирка, уборка, готовка ничего не стоят?! Вы, мужчины, привыкли считать женщин своими домашними рабами!

Супруга Иова, пышущая здоровьем, ухоженная, холеная, покрытая ровным загаром, держит пальцы растопыренными, чтобы яркий с блестками лак на ногтях засыхал равномерно.

Иов перестает слышать ее ворчание, как только его голова касается подушки. Вот уже пятый год как он встает в семь утра, работает до десяти вечера, приезжая домой, наскоро проглатывает ужин и падает в постель бревном.

– Семья для тебя ничего не значит! Когда ты последний раз гулял с детьми?! – беспроигрышный аргумент жены в любом семейном споре. Иов действительно не имеет времени на прогулки с детьми, ведь иначе им нечего будет есть.

Супруга дает увесистый подзатыльник младшему сыну, который пытается стянуть со стола печенье.

– Не перебивай аппетит! Где твоя няня?! Куда ты полез?! Что тебе надо?! Уйди отсюда! Играйте у себя или идите гулять! Господи! Да когда же это все кончится? Вот отправлю тебя в армию… Куда ты лезешь, дрянь этакая?! Положи на место!..

Иову ужасно хотелось уйти на пенсию, развестись и попасть в крематорий.

– Это сон, это кошмарный сон… – повторял он себе изо дня в день, засыпая.

В-четвертых, дети.

Первое старческое воспоминание

– Папа, тебе там будет хорошо! Только подумай, замечательный дом престарелых – отдельная комната, сиделка в коридоре, врачи, лечебные процедуры. Американская мечта! Ничего не нужно самому делать. Будешь играть там в шашки… – говорит старшая дочь немного раздраженно.

– В шахматы… – уныло поправляет ее Иов. – Я играю в шахматы.

– Какая разница! – раздражение дочери вспыхивает резко, что называется, «из искры». Отец ей сильно мешает. Нужно куда-то его срочно деть, чтобы не вдыхать этот смрадный, ядовитый запах старческого тела, не выслушивать эти пространные воспоминания, эти глупые капризы, эти непонятные обиды. Да какое он вообще имеет теперь право обижаться! Всю жизнь вел себя так, словно у него семьи нет, а теперь, видите ли, обижается. Уходил рано, возвращался поздно. Дочь и не знает толком, что он за человек. Только по рассказам матери…

– Ну что ты дуешься? В конце концов, твое постоянное присутствие для нас просто непривычно!

Иову ужасно захотелось сразу в крематорий, минуя дом престарелых.

В-пятых, имущество.

Одно из последних воспоминаний

– Слушай, отец, да похороним мы тебя, успокойся! Подпиши-ка мне доверенность, чтобы я мог распорядиться твоим барахлом в случае чего. Сделай для меня, наконец, хоть что-то полезное, папа! Ведь я же, в конце концов, твой сын! – одутловатый небритый мужчина средних лет в засаленной майке нервно оглядывается по сторонам, то присаживается на корточки, то встает, делая круги вокруг инвалидного кресла отца, словно голодная акула вокруг умирающего тюленя.

Иов, смахнув слезу, трясущейся рукой ставит подпись и бросает сыну бумажку, одним махом лишаясь всей хоть сколько-нибудь ценной собственности.

Через неделю Иова перевели в муниципальный дом престарелых, потому что дети перестали платить за частный. Сославшись на различные «семейные обстоятельства», сын и дочь наотрез отказались взять отца к себе, обвинив при этом друг друга в черствости. Больше Иов их никогда не видел.

Восемь стариков в одной комнате, которые помогали друг другу вставать, садиться, принимать лекарства, находить очки, приносили баланду из столовой тем, кто уже не мог ходить, и звали санитарку, если кто умер. В этом обществе Иову предстояло провести последние дни жизни.

Оказавшись в отстойнике муниципального милосердия, он вздохнул с облегчением. Чувство вины перед детьми его оставило. Скоро крематорий.

В-шестых, здоровье.

Последнее воспоминание

Годы шли, а хуже Иову не становилось. Ни инсульта тебе, ни инфаркта… Смерть явно припозднилась. Иов смирился и стал играть в городки. Шахматы ему уже не давались, склероз, знаете ли… Все-таки восемьдесят девять лет как-никак.

Соседи по комнате все умирали и умирали, а Иов все играл и играл. Впав в маразм, стал подумывать о футболе.

– И смерть про меня забыла, – горько вздохнул он как-то вечером, показывая фотографии детей «новичкам», коих переживал уже пятый состав.

Следующее утро выдалось удивительно теплым, ясным и солнечным, Иов поднял было руку с городошной битой, как вдруг в глазах потемнело, ноги отнялись, и он упал. Вокруг кто-то засуетился, раздевал его, шарил по карманам…

И вот в последнюю секунду жизни одинокий, старый, нищий Иов наконец-то почувствовал себя счастливым, как младенец, покидающий мир. Широко открытые, водянистые, светло-голубые глаза смотрели в такое же небо.

 
Неизвестность не пугает,
страшнее знать,
что все останется так, как есть.
 

КОЛЕНО ИУДЫ

ОНАН

Огромное зеркало – самое раннее, самое счастливое воспоминание детства. Вот уже двадцать лет каждое утро оно встречает Онана ласковым, пристальным взором, улыбается губами его глазам, заботливо сопровождает все его движения, неотрывно рисует все еще юные черты его нежного тела. Зеркалу чуждо непонимание, его взаимность чиста и естественна, оно не притворяется. Во всю высоту, во всю ширину, целиком и полностью оно принадлежит Онану, оно его – так будет всегда. А подойди к нему кто-то другой – оно просто не станет его отражать, просто не станет. Онан это знает. Нет, зеркало ему не изменит.

В доме тихо. Онан запирает дверь, поворачивается. Они снова вместе – двое любящих и любимых, никто не потревожит их счастья. Обнаженное тело Онана медленно приближается к своему двойнику, руки соприкасаются с гладкой поверхностью стекла. Зеркало нагревается его теплом, запотевает от горячего и влажного дыхания, долгий поцелуй. Головка члена, словно алый бутон, раскрывается на глазах, тянется вперед, мгновение… и, уткнувшись ею в еще прохладную гладь стекла, Онан ловит чарующий трепет, что стремительным потоком пробегает по его возбужденному телу. Счастье… Поцелуями он осыпает свою белую руку, плечо, шею…

Он одновременно и любящий, и любимый, их ощущения синхронны – он и целующий, и вкушающий поцелуй. Единство, перерастающее в единение. Чувственная рука ласкает его шею и грудь, чутко и нежно сжимает горячую плоть, проникает в самые потаенные уголки его тела, пощипывает, натягивает, скользит. Слезы радости орошают лицо, ноги дрожат от сладостного напряжения, он не выпускает себя из объятий, тихий стон срывается с влажных уст, и зеркало благодарно принимает в себя прекрасные вожделенные брызги, немедленно обрамляя их лучащейся радугой распадающегося света. Онан улыбается, смеется, как маленький мальчик, и через мгновение его влажный язык игриво и жадно слизывает сладковатую сперму. Обмякнув, Онан какое-то время сидит неподвижно, облокотившись на свое отражение в зеркале, потом чуть отклоняется и, выгнув спину так, что позвонки, кажется, вот-вот проткнут шелковистую кожу, целует свой член.

Постель принимает его – счастливого, опустошенного. Собственная его – не его рука – ложится кольцом вокруг шеи, он целует эту ласкающую руку, ощущая трепет – и призывный, и ответный. Ладонь некоторое время скользит по его щекам, трется тыльной стороной о щетину, он зарывается носом в самую ее мягкую, теплую, как живот кролика, середину.

– Я люблю тебя, – нежно, чуть слышно произносит он, сливаясь с рукой в долгом поцелуе.

Его комната всегда полутемная, со спущенными шторами, глухой дубовой дверью, тремя замками и цепочкой – это маленькое длинное углубление в рифе, куда он заползает и где чувствует себя в относительной безопасности. Онан бежит к огромному зеркалу, снизу до верху наполненному им самим, его комнатой, чтобы окунуться в прозрачную поверхность и свежим, чуть замерзшим, влезть в мягкую, пахнущую только им постель. Забыться…

В соннике матери Онан как-то прочитал: «Однажды мудрецу Чжуан Цзы приснилось, что он – красивая бабочка. Проснувшись, мудрец стал размышлять: кто же он на самом деле? Чжуан Цзы, которому приснилось, что он красивая бабочка, или же красивая бабочка, которой сейчас снится, что она – Чжуан Цзы».

Ежедневно сразу после пробуждения Онан окунается в дневной кошмар: завтрак с семьей, институт, пиво с друзьями, ужин с семьей, разговор с отцом. Последнее изматывает. Его возлюбленный мечется в зеркале, полный отчаянья. А Онан невыносимо страдает, оттого что сам ничем не может ему помочь. Воронка собственного бессилия затягивает, сжимает и растирает в пыль! Когда эта явь становится нестерпимой, Онан бежит к спасительному зеркалу. Желанный, нежный, любимый раскрывает ему объятия. Они целуются, занимаются любовью еще и еще и, наконец, совершенно измученные, выжатые, счастливые, опускаются на горячие, влажные простыни… Ради этого хрупкого зеркального счастья Онан снова и снова находит в себе силы пережить ужас нового дня.

* * *

У себя Онан был в безопасности, пока предательски засохшие пятна на полу, зеркале, простынях не выдали его.

– Ты – идиот? Объясни мне, ты – идиот?! Скажи: «Да»! В твоем возрасте только идиот еще может заниматься… – отец поперхнулся от возмущения, – заниматься этим! – Иуда навис над своим младшим сыном как гигантский спрут. Одежда делает жалкие усилия спрятать Онана в своих мягких складках. Однако отец своим тонким длинным щупальцем-взглядом забирается в его мешковатую раковину и цепко держит за комок пульсирующих нервов. Онан сжимается, прикрывая руками пах.

– Ты будешь отвечать или нет?! – конечности спрута выстрелили из гигантского тела.

Онан забился в самый дальний угол своей раковины. У него ощущение, что, как только он хоть чуть-чуть расслабится, щупальце схватит его за горло, выдернет наружу и отправит прямо в хищно разинутую пасть, где три ряда острых, как бритва, зубов растерзают его. Онан молчит, широко расставив трясущиеся ноги, старательно удерживая полный ужаса взгляд на носке правого ботинка. Отец ревет, сотрясая раковину сына, но не может ни влезть в нее целиком, ни достать Онана оттуда. Оттого он все более яростно пытается дотянуться до него самым тонким из своих щупальцев – взглядом, болезненно обжигая ядовитыми стрекалами…

Убедившись в бесполезности лобовой атаки, Иуда вынул взгляд и принялся кружить по кухне.

– Онан, ты можешь объяснить мне, как ты собираешься дальше жить? А?

Онан зажмурил глаза. Щупальца нашли другой путь в его раковину – через уши. Болезненные мелкие уколы рассыпались внутри.

Иуда, собственно, забыл, что намеревался мягко и доверительно поговорить с сыном «о половых вопросах». И сейчас, расхаживая вокруг насмерть перепуганного, бледного Онана, брызжа слюной, горя возмущением, обрушивает на его голову железобетонные аргументы в пользу прекращения занятий мастурбацией. Последнее свидетельствует «о врожденном дебилизме» и может повредить как самому Онану, так и всем окружающим, да еще так глобально, что вся «жизнь его неминуемо порушится», а родители покроются «несмываемым позором». Онан, сиречь «гнусный червь-паразит на теле общества», а все ему подобные обитатели земного шара в целом – «сборище паразитов», лишенное напрочь «уважения к старшему поколению и вообще ко всему святому».

«Червь-паразит» – обезвреженный, размазанный по рельсам исправления – зажался в самый темный угол кухни, крепко зажмурившись, совершенно парализованный, не смеющий закрыть уши руками. Поднятие рук к ушам послужило бы отцу сигналом, что эти самые руки надо немедленно схватить, оторвать от ушей и начать тыкать ими в глаза Онана с криком:

– Вот что ты этими руками с собой делаешь?! Кастрировать тебя надо!

И безумный, безотчетный, всеобъемлющий ужас заставлял руки крепко и решительно держаться друг за друга. Так что ногти белели, и расцепить пальцы можно было бы только путем последовательного отрезания их кусачками.

– О, горе мне, горе! – восклицал Иуда, раскидывая щупальца в точности так, как король Лир в спектакле, поставленном осьминогами.

Но ужаснее всего сильнейший яд, который и причиняет Онану острейшие страдания, – это полная и безоговорочная правота отца. Да, Онан любит себя! В самом низком, самом скотском, самом пошлом смысле! Но он даже не представляет для себя другой жизни. Он не знает другого себя! Потому-то, сгорая от страха и стыда, отмалчивается, глубоко прячась в своей мягкой, плохо предохраняющей от ударов, раковине.

Иуда, величественно раскинув черные щупальца, стоит в трагической позе несчастного отца идиота. Прочная цепочка «отец—сын» состоит из неразрывных звеньев, исчезновение хоть одного из которых прекращает ее существование как цепи. Иуда – убежденный семьянин: семья для него – это нерушимая твердыня, оплот, тыл…

– Я же добра тебе хочу! – Иуда молитвенно воздел сложенные аккуратными косичками щупальца к скорчившемуся на табурете Онану. – Ну кто еще научит тебя жизни, если не я? Онан, сынок, пожалуйста, одумайся, возьмись за себя, пока не поздно! Я ведь всего лишь хочу, чтобы ты был нормальным человеком, чего-то добился, имел семью, работу, уважение… Я ведь люблю тебя, сынок!

Иуда обхватил руками голову сына и, сжав свои щупальца в пучок, втиснул свой металлический взгляд в его расширенные от ужаса глаза, отчего те немедленно наполнились слезами. Увидев в этом проявление грубой сыновней любви, отец даже смахнул рукавом набежавшую слезу умиления.

– Сынок, мне ведь проще убить тебя, чем увидеть опустившимся – наркоманом или алкоголиком, как твоего брата. Мы уже потеряли одного сына, неужели ты лишишь нас себя – опоры нашей старости? – Иуда сидел на корточках, держа в огромных волосатых ручищах полумертвого от страха и стыда дистрофичного сына, который чувствовал себя жестяной банкой, которую вот-вот раздавит приближающийся самосвал.

– Ты все понял? – отец неожиданно выбросил дополнительные щупальца, которые проворно влезли через ноздри и уши Онана, вцепившись тому в язык. – Отвечай!

Инстинкт самосохранения заставил подбородок Онана отбить по груди дробь согласия: «Да, да, да, да, да».

Щупальца с недовольным шипением убрались.

– Ну смотри…

После этого разговора Онан долго не решался заниматься любовью дома. Вороватые ласки в общественных туалетах, стыдясь своей трусости перед полными печали, тоски и слез глазами покинутого им возлюбленного по ту сторону зеркала. Наконец, Онан вернулся в постель, но стал закрываться одеялом, надевать презерватив, чтобы не оставить пятен на простыне.

* * *

Раз за разом на протяжении всей жизни Иуда клал Онана под пресс своей заботы, пытаясь выжать хоть каплю причин для собственной гордости за отпрыска, но усилия отца были подобны действиям винодела, который тщетно старается получить виноградный сок из Буратино.

Онану стало жаль свою мать. Она не виновата, что оба ее сына «такие». Онан впервые отчетливо ощутил свою вину перед ней в день свадьбы старшего брата. Собрались гости – все очень важные, добившиеся многого люди. В торжественный момент самый уважаемый из гостей поднялся, чтобы восхвалить Иуду – отца жениха. Звон битого стекла, раздавшийся одновременно с двух сторон, пресек его намерения. Одной виновницей была Шуа, замершая с молитвенно сложенными на груди руками, полуоткрытым ртом, красными пятнами по всему лицу и подносом разбитой посуды у ног; а другим «засранцем» Онан, весь покрытый точно такими же пятнами, стоящий в луже от двух разбитых бутылок водки.

– Вот! Сучье семя! – Иуда всплеснул руками. – Оба в мать!

– Это к счастью! – крикнул Ир и с размаху грохнул свой хрустальный фужер об пол.

Глаза Иуды мгновенно налились кровью, а изо рта показались клыки: «Выродки!» Важный гость вместо тоста утешительно положил руку на плечо Иуды.

– Что стоишь? – заорал тот на Онана. – Вытирай! Сил моих нет! Ну вот объясните мне, как? Как такое возможно? Шуа! – закричал он в сторону кухни. – А это вообще мои дети? – на кухне раздался грохот. – Вот дура! Руки в жопе! – и метнул пронзительный взгляд в сторону невесты старшего сына.

И тут в поле его зрения попал Онан, ползающий в дверном проеме с тряпкой в руках.

– Как дал бы! Да перед людьми неудобно…

Гости переглянулись и выдали хоровую пантомиму: «Ну что вы! Не обращайте на нас внимания!»

* * *

Вся семья, включая невестку Фамарь, была выстроена в линейку для экзекуции. Иуда размахивал наградным пистолетом возле виска пьяного в стельку Ира. «Вот были бы все одного роста…» – мечтательно прицелился ему в висок отец.

В центре «штрафного батальона» стояла Шуа, судорожно хватая ртом воздух, а замыкал строй Онан в позе футболиста «в стенке», уверяющий себя, что все это только дурной сон, и одновременно отчаянно завидующий старшему брату, который нализался до состояния полной прострации и демонстрировал полный пофигизм относительно наградного пистолета.

Лицо Иуды стало малиновым от выпитой водки. Он долго тряс перед стоящими навытяжку домочадцами тяжеленным парадным кителем, который звенел, как кольчуга, от обилия орденов и медалей. Онану вдруг показалось, что отец играет как-то особенно вдохновенно, рыдая и декламируя короля Лира в собственной интерпретации. Новая зрительница – жена Ира – была очевидно потрясена и заворожена, вот-вот взорвется овациями. Вот-вот грохнет выстрел и опустится занавес, чтобы покойники могли очистить сцену от своего гнусного присутствия.

– О горе мне, горе!.. – и пуля разнесла вдребезги всего лишь семейную фотографию на каминной полке.

Онан, оглушенный свистом смерти возле своего уха, почти взлетел по огромной лестнице добротного двухэтажного загородного дома, пробежал в самый конец коридора в свою комнату и разом выдохнул весь воздух, скопившийся в нем, с шумом и хрипом. Кто бы мог подумать, что в нем помещается столько воздуха!

Возлюбленный встретил его разгоряченным, полным решимости и нетерпения.

– Я люблю тебя! – крикнул ему Онан.

Впервые за долгое время он поцеловал свое отражение, забыв о страхе. Слился с возлюбленным порывисто, страстно, под аккорды испанской гитары, в кругу свечей, отчетливо ощущая, что эта ночь может быть последней. Он долго ласкался к своему отражению, терся об него плечами, грудью, щекой, членом, сжимая зеркало в своих объятьях. Внутри стало невыносимо тесно от скопившейся любви, нежности и всепоглощающей страсти. Он захлебывался, тонул в своих чувствах, переполнявших его, мешавших дышать! Наконец, их избыток пролился горячими слезами и потоком сладковатой спермы.

* * *

Утром Онан твердо решил стать хозяином собственной жизни. Не давать больше ни единого повода для придирок. Через некоторое время, размышляя над планом своих действий, он с ужасом обнаружил, что не знает, как жить правильно! Ясно одно: чтобы зажить как-то по-новому, необходимо вылезти из своей мягкой раковины в мир, удивить всех и сделаться совершенно иным, не похожим на «младшего сына Иуды». Однако практическую сторону преображения Онан себе представить не мог.

«Нужно начать с малого», – сказал он себе, открывая учебник. Старательно пытаясь вникнуть в материал, он обнаружил, что понимает изложенное через слово, приходилось возвращаться назад, к первым главам, читать все подряд. Через два с половиной часа Онан продвинулся на страницу заданного и сотню страниц «пояснительного», голова страшно разболелась, а каша знаний только рассыпалась кучами гранитного щебня. В конце третьего часа буквы стали светиться зеленым, а вокруг замелькали нахальные звездочки. Онана охватило отчаянье. Он понял, что непоправимо отстал от «нормального развития», а чтобы исправить свое плачевное положение, ему нужно начать все сначала. Примерно с того класса школы, в котором проходят дроби.

Он никак не мог понять. Как? Как в маленьких, изящных, нагруженных прическами и романтикой головах некоторых его сокурсниц блестяще укладывается все это и легко воспроизводится, интерпретируется, сравнивается, анализируется. Откуда? Откуда они знают все эти слова, факты, названия? Его пожизненно считают самым тупым: сначала в детском саду, потом в школе, теперь в институте. Ему всю жизнь прямо и откровенно говорят, что только благодаря отцовскому влиянию и деньгам его «тянут за уши» из класса в класс, с курса на курс. Только потому, что он «сын Иуды». Онан отчетливо вспомнил себя на линейке, в красивой отглаженной форме, в новых начищенных ботиночках, с ярким портфельчиком. Голос директора звенит внутри школьного двора, как ложка в стакане: