Текст книги "Невольница: его добыча (СИ)"

Автор книги: Лика Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Я вдохнула так глубоко, как только могла, подобрала подол и понеслась в сторону стены огромных разлапистых деревьев. Не оглядываясь, превозмогая себя, не думая ни о чем кроме своей цели. Я должна быть быстрее катера, хоть это и звучало смешно. Здесь, на открытом пространстве, катер вмиг покроет расстояние, но будет почти бесполезен в лесу. Я так думала. Хотела, чтобы так было. Вой сирены, докатывающийся с космодрома, бился в ушах, заглушаемый пульсацией крови и моим шумным больным дыханием. Я почти не чувствовала ног, но бежала и бежала, пока не вломилась в живую зеленую стену, раздирая кожу и платье. Книги называли что-то подобное кустами.

Я продралась через живую изгородь, оставив на ветвях лоскуты тонкой ткани, рухнула на влажную землю, пахнущую плесенью, и долго дышала, не в силах подняться, но в голове сумасшедшей мухой билась лишь одна фраза: «Беги». Беги! Быстрее, дальше, туда, где они не смогут достать. Я поднялась на четвереньки, откашлялась, пытаясь выплюнуть скопившуюся в горле слизь, но это не помогало. Трахея будто сузилась, как минимум, вдвое, забирая вдвое меньше воздуха. Я устало поднялась, обдирая ладонь о шершавый ствол дерева.

Я всегда мечтала увидеть лес. Вдохнуть его запах, рассмотреть каждую травинку, выучить все названия и насладиться каждой ноткой наполняющих его звуков. Я читала – здесь есть звери. И есть птицы. Настоящие. Певчие. С ярким оперением и пронзительными голосами. Я знала только белых лысоголовых грифов – спутников пустынных смертей. Они глодали изжаренные беспощадным солнцем кости, оттягивали жилистые куски разлагающейся плоти и заглатывали ужасными загнутыми клювами.

Но теперь не было времени насладиться удивительной красотой. В ушах все еще разливался вой сирены, а это значило, что я еще слишком близко. Непозволительно близко. Я отряхнула налипшие на подол опавшие листья и какие-то длинные иглы и пошла вглубь. Здесь ступать было еще тяжелее. Влажная земля комьями налипала на подошвы сандалий, постепенно превращаясь в неподъемный груз. Земляные комья приходилось счищать палкой, но они снова и снова налипали. Это отнимало время и силы. Я никогда не ходила по земле. Только песок. Сплошной раскаленный песок, засыпавшийся даже в голенища сапог. Но это было привычно. Обыденно. Это просто было.

Я запнулась о торчащую корягу и кубарем скатилась в затянутую мхом низину, увлекая за собой ворох отмершей листвы. Упала на живот и прижалась щекой к живому зеленому бархату. Подняться сил уже не  было, ослабевшие руки не могли выдержать мой собственный вес. Я лежала на влажном мху и беспомощно глядела по сторонам. Огромные бугристые стволы: то буроватые, то покрытые зеленым мхом, разлапистые сочно-зеленые растения, похожие на большие опахала. По беспомощной руке бесцеремонно ползла красная букашка с выпуклым крапчатым панцирем, щекотавшая своими крохотными ножками. Даже эта кроха понимала, что сейчас может делать это совершенно безнаказанно – нет сил даже стряхнуть ее. Над головой разливался ни на что не похожий густой шелест, который пронизывали мелодичные посвисты. Это другой мир.

Я опустила глаза и заметила большую естественную нишу под вывороченными корнями исполинского дерева. С трудом поднялась и забилась в природное укрытие, втягивая ноздрями запахи незнакомой земли. Странное место для ожидания конца.

Я знала, что найдут, и очень скоро. Даже не пыталась думать о том, что со мной будет.  Но тело предавало. Оно оказалось слишком слабым.

18

Я мерил кабинет нервными шагами до тех пор, пока не разболелась голова. Не знал, чем себя занять. Хитрая изворотливая дрянь! Открыл бар, плеснул в бокал горанского красного спирта – смертельное пойло. Заглотил одним махом и прижал ладони к лицу, с трудом делая глубокий шумный вдох. Почти яд. Крепкая жидкость обожгла слизистую, провалилась в пищевод и разлилась пожаром в желудке, но желанного облегчения не принесла. Я опустился в кресло перед столом, схватил сигарету, густой дым наполнил рот, заглушая терпкий привкус спирта. Я вновь затянулся и опустил голову: взгляд упал на приоткрытый ящик стола. Я выдвинул – пусто. Сучка прихватила пистолет.

Я в ярости ударил кулаком по столешнице, но, зараза, выдержала, лишь гулко загудела. Ударил еще и еще. Злость требовала выхода. Я нажал на кнопку селектора и вызвал Моргана. Адъютант вошел и встал у переборки, стараясь особо не смотреть мне в лицо, чтобы лишний раз не нарваться:

– Вызывали, мой полковник.

– Найди мне засранца, который стоял на карауле.

– Стояли двое, мой полковник.

– Веди обоих.

– Будет сделано, мой полковник, – мальчишка поспешно отсалютовал и скрылся с глаз, нырнув в дверной проем.

Караульные нашлись неожиданно быстро. Вошли, вытянулись у переборки, положив шлемы на согнутые локти:

– Мой полковник, рядовой Шандор по вашему приказанию прибыл.

– Мой полковник, рядовой Нур-Саан по вашему приказанию прибыл.

Второй оказался лигуром-полукровкой. Я всегда был к ним предвзят, из-за брата.

Я заложил руки за спину, чтобы ненароком не ударить. Имею право, никто слова не скажет, но все же…

– Вы стояли на карауле, когда рабыня сбежала?

Ответили хором:

– Я, мой полковник.

– Как это произошло?

Шандор сделал шаг вперед:

– Мой полковник, рабыня пыталась выйти, но я развернул ее. Она сошла с флагмана в форме рядового, мой полковник.

Я схватил его за ворот и притянул к себе:

– А ты не можешь отличить имперского солдата от переодетой бабы?

Хватило мозгов смолчать. Я разжал пальцы:

– Рапорты. Оба.

Шандор вытянулся и задрал подбородок:

– Уже сделано, мой полковник. Рапорты вручены капитану Торну.

– К подполковнику Твину, оба. Неделя гауптвахты с публичной поркой. Шагом марш.

Оба отсалютовали, едва держа лицо, и вышли.

Я не мог простить сам себя. Рабы крайне редко бегут. Боятся расплаты за побег Только захваченные переправляются в Сердце Империи в закрытых невольничьих отсеках, не имея возможности шататься по судну. Свободно передвигаются только личные слуги и смирные невольницы, которые особо угадили.

Я вновь нажал кнопку селектора:

– Морган, уже известно, чью форму она украла.

– Да, мой полковник. Рядового Сидона.

– Доложи генералу Лоренсу и его сиятельству: я требую расстрелять рядового за осквернение чести мундира.

Мундир надо беречь, а не бросать, где попало.

Все же я не усидел на флагмане. Взял Моргана, шестерых солдат и поехал к кромке леса – туда, куда она предположительно направилась. Я знал, что смехотворно выгляжу – полковник де Во  лично выслеживает собственную рабыню. В столице будут громко смеяться. И, уж конечно, мерзкий слушок дойдет до самого принца Пирама. Я уже видел его благородно вытянутое лицо, искаженное в самой мерзейшей усмешке из всех, что мне доводилось видеть. Мне приходилось видеть слишком много мерзких ухмылок. Я почти слышал его голос: приторно ласковый, вкрадчивый, обманчивый, голос истинного придворного выкормыша. Я буду вынужден отвечать. Но все это потом, а теперь я скрипел зубами от бессилия и злобы, которая набухала внутри как губка, впитывающая воду. Я видел, что мои солдаты переглядываются и слишком плохо делают кислые мины, когда замечают мой взгляд. Могу представить, что они думают. Я могу за одну усмешку поставить к стенке каждого из них. И они это знают. Знаю, что будут разговоры и смешки в казармах. Но это не имело никакого значения, когда эта чертова сучка так просто ускользала из моих рук.

Если бы было нужно – я развязал бы войну, чтобы вернуть ее. Не понимаю, что она сделала со мной – будто заколдовала, привязала к себе. Я не узнавал сам себя. Она моя – только моя. Я больше не сделаю ошибки. Не выпущу. Не упущу.

Мы спешились у кромки смешанного леса – именно сюда вели следы. Недавние дожди напитали землю, и она комьями липла к каблукам, утяжеляя сапоги. Я подошел к кустам дикой жимолости, уже отцветшим, сорвал мягкий широкий листок и размял пальцами, вдыхая свежий горьковатый запах. Она не уйдет далеко. Тяжелый воздух измотает легкие, непривычная почва быстро лишит сил. Я провел кончиками пальцев по тонким жестким ветвям и снял маленький зеленый лоскут.

Я кивнул солдатам, чтобы шли в лес, и сам продрался через кусты. Она где-то здесь, совсем близко. Я почти чую ее. Наверняка, затаилась и наблюдает, умирая от страха. Я усмехнулся: она еще не знает, что такое страх. Просыпался первобытный инстинкт охотника. Я с шумом втянул тугой влажный воздух, будто хотел уловить ее запах – запах моей добычи.

Я сделал несколько шагов и заметил длинную борозду во влажной земле, будто поехала нога, и улыбнулся, заметив кровавый отпечаток маленькой пятерни. Где же ты, моя строптивая породистая дрянь? Я толком не представлял, что сделаю с ней. Беглому рабу полагается сорок пять ударов плетью. Двадцать пять. Потом еще двадцать. И клеймение раскаленным железом на той части тела, на какой пожелает хозяин. Девчонка этого не выдержит. А если и выдержит каким-то чудом, то белую спину навсегда изуродуют толстые вздутые шрамы. Сначала розовые, потом безжизненно белые. Я не хочу видеть шрамы на этой спине. По крайней мере, пока. Несмотря на все, я все еще даю ей шанс.

Я не спеша углублялся в лес, следуя едва заметным указателям: сломанным веткам, легким следам, пятнам крови с содранных ладоней, когда она хваталась за стволы деревьев. Я почти слышал частое биение ее сердца. Полоса сбитой листвы вела в укрытую мхом низину. Я спустился, присел на одно колено и втянул густой воздух, оглядываясь.

– Где же ты, маленькая дерзкая дрянь?

Ответом были остекленевшие от страха глаза, смотрящие из-под корней вековой сосны. Хорошо, что она была достаточно далеко.

Я нажал кнопку селектора и дождался солдат:

– Вытаскивайте эту суку, – я сжал челюсть до скрежета. До боли.

Отвернулся и пошел к катерам, чувствуя, что от пульсации крови вены на висках вот-вот разорвутся. Не сейчас.

– Не сейчас, – я твердил клятые слова, как молитву. – Не сейчас.

Если увижу ее перед собой сейчас – убью на месте.

19

Я сидела на полу, забившись в угол стального мешка, и умирала от страха. Прятала глаза от зеленого света и обнимала колени, прикрытые разодранным платьем.

Почему я онемела? Почему не пыталась хоть как-то спастись? Почему не застрелилась? Куча вопросов и ни одного ответа. Когда я увидела, как Де Во спустился в низину, меня сковало. Замерзшее тело не слушалось, разум будто остекленел, замер. Когда он посмотрел в мои глаза, я поняла, что это конец. Конец всему. Солдаты выковыривали меня из-под корней как мешок, как груз. Я не противилась даже пальцем. Вдыхала чужой незнакомый воздух, от которого уже болели легкие, и смотрела в неведомое небо, которое закрывали огромные кроны.

От предчувствия неотвратимой беды все внутри замирало, будто отдавалось эхом далекого падения в глубокий колодец. Обреченная невесомость последнего полета, который закончится смертельным ударом. Я не хотела теряться в догадках, что будет со мной теперь, ничего хорошего, но природа брала свое, услужливо подсовывая воображению кошмар за кошмаром. Я не верю, что он проиграл свою наложницу в баргет… Это слишком просто для правды.

Он не торопился, вероятно, испытывая мое терпение, но я знала, что придет, сколько бы часов не прошло. Теперь я постоянно, неотступно думала только о том, что было за той стеной, где на разрыв связок кричала бедная Вилма. Как она умирала? Обостренное воображение рисовало самое страшное, что я только могла вообразить: содранную лентами кожу, отрубленные пальцы, изрезанное острым кинжалом лицо… Злобный безжалостный бес внутри подсказывал, что я не в силах вообразить самое страшное, потому что не знаю этого. Невозможно вообразить неизведанное и незнакомое.

Я не слышала, как он вошел – почувствовала на себе взгляд, парализующий по рукам и ногам. Он приближался молча и неспешно, будто ждал, что один из этих шагов прикончит меня, оборвав сердце. Я не смотрела, лишь слышала стук каблуков. Наконец, он остановился, навис хищной тенью. Я видела лишь натертые до блеска черные сапоги с узорными серебряными накладками. Я забыла, как дышать, в горле пересохло настолько, что невозможно было сглотнуть, будто горячий ветер пустыни высушил дыхание. Я сжалась, ожидая удара. Он схватил за волосы и дернул вверх, вынуждая подняться с предательским: «Ох». Де Во занес руку и ударил меня по лицу так, что щека на время онемела. Боль разлилась колкой волной. Я стукнулась виском о сталь и почувствовала во рту солоноватую кровь. Инстинктивно провела языком по зубам, проверяя, все ли на месте. К счастью, повезло. Он ударил еще раз, с другой руки, и намотал волосы на кулак:

– Я был слишком добр с тобой, но ты не заслуживаешь доброты, – меня обдало запахом крепкого алкоголя. – Ничто не изменит дурную кровь.

Он все еще держал мои волосы, натягивая до предела. Чтобы унять боль, я цеплялась за его кулак, но он ни на мгновение не ослабил хватку. Другой рукой дернул изорванное платье и содрал с плеч, оставляя на коже красные, почти ожоговые полосы. Платье повисло на поясе, обнажив кобуру пистолета, которым я так и не смогла воспользоваться. Я на мгновение прикрыла глаза и сглотнула ком в горле – он пристрелит меня прямо здесь. Де Во содрал пояс, отшвырнул пистолет в стену и до ломоты стянул мне руки за спиной ремнем от кобуры:

– Дура. Он даже не заряжен.

Он был сильно пьян. Я дергалась, но это было лишь трепыханием беспомощного мотылька, борющегося с порывом ветра. Что я против него? Букашка, бумажный лист, пыль. Я заглянула в его глаза и поняла, что он безумен. В них плескалась животная похоть, бешеное золотое пламя вокруг расширенных от гнева и алкоголя зрачков. Каждый жест, каждое прикосновение клеймило и подчиняло, ломало и доставляло боль, которая, казалось, его только распаляла. Он хотел причинить мне страдания. Он свалил меня на пол и сел верхом, сдирая остатки платья. Руки за спиной мгновенно затекли от тяжести двух тел, пальцы ломило. Он выкручивал соски, тянул и хватался за грудь с такой силой, что с пересохших потрескавшихся губ слетал крик боли. Он хотел моих криков. От очередного прикосновения из глаз потекли слезы, и я едва не стала умолять остановиться. К боли примешивалась жгучая необъяснимая обида. Почему я? За что?

– Ты этого добивалась? Так тебе нравится?

Он склонился и провел жесткими пальцами по горлу, прижал, наблюдая, как асфиксия искажает мое лицо, как открывается рот и дергается голова. На мгновение перед глазами померкло, я решила, что это конец. Безрезультатно пыталась освободить руки, но эти попытки лишь усиливали мучения. Я уже не чувствовала онемевших пальцев.

Де Во отпустил мою шею, и я судорожно хватала воздух, будто пыталась выпить его большими глотками. Он расстегнул штаны, освобождая огромный, налитый кровью член. Схватил меня за волосы, вынудив поднять голову. Нажал на мою челюсть, заставляя открыть рот, и приставил горячую головку к губам:

– Если дернешься – выбью все зубы.

Член толкнулся внутрь, доставая до самого горла и лишая возможности дышать, заходил уверенными толчками. Я ничего не видела от застилающих глаза слез. Слюна текла по подбородку, из горла вырывался то ли всхлип, то ли вой, прерываемый яростными движениями, челюсть свело. Казалось, этому не будет конца. Я не могла дышать. Воздух заканчивался, и становилось панически страшно. Теперь я молила только об одном – о капле кислорода.

Наконец, он освободил мой рот, и я судорожно задышала, шумно втягивая воздух. Де Во разжал хватку, размазал слюни по лицу, сминая пальцами губы, отстранился и раздвинул мои ноги. Он вошел на сухую, резким толчком, до упора, не жалея. Казалось, меня разорвет. От боли звенело в ушах. Я заходилась криком, но не слышала сама себя. Я изогнулась, ловя ртом воздух и беспомощно пытаясь отползти, но он схватил меня за подбородок и заставил смотреть в его безумные глаза:

– Ты моя, – его лицо качалось надо мной, упавшая коса щекотала шею, как змея, как плеть. – Моя шлюха. Повтори это.

Никогда. Не скажу, чего бы мне это не стоило. Пусть лучше убьет.

Казалось, мое упорство только распаляло. Он склонился совсем близко, укусил за губу так, что я взвыла, и прорычал прямо в рот, дыша алкоголем:

– Ты моя шлюха, – голос вырывался низким хрипом. – Скажи это.

– Нет.

Я не узнала собственный голос. Слово вырвалось прежде, чем я успела подумать.

Он ударил по щеке наотмашь, с оттяжкой:

– Ты скажешь, наглая дрянь. Скажешь все, что я хочу. Не сейчас, так потом.

Он резко отстранился, перевернул меня на живот и раздвинул ягодицы, будто хотел разорвать. То, что было прежде, не было болью. Перед глазами почернело, я беспомощно скребла ногтями по холодной стали, пытаясь отползти, но это было бесполезно, я лишь слабела. Невыносимые толчки лишали последней выдержки, уничтожали, раздирали. Я выла в голос, стучала по полу ладонями и снова выла, моля о смерти при каждом движении. До тех пор, пока ушибленные ладони не стали болеть, но это не отвлекало от той, другой боли. Незнакомой, непостижимой, невозможной. Он неистово вколачивался в меня, с рычанием, с тяжелым шумным дыханием, потом отстранился на руках и ускорился, собираясь кончить. После нескольких яростных толчков он задрожал со сдавленным стоном, излился и обмяк во мне, накрыв неподъемным телом

Казалось, меня вскрыли тупым ножом, вывалили потроха и оставили умирать, засыпав солью. В такт бешеным ударам сердца пульсировала жгучая дерущая боль.

Я клялась себе, что никто не тронет меня без моего согласия. Невелика цена моим клятвам.

20

Я сошла с трапа и заслонила рукой привыкшие к искусственному освещению глаза. Сердце Империи встретило нестерпимо-кровавым закатом. Вспышки света отражались от стекла и стали, слепили. На песчаном Норбонне воздух был колкий и сухой, пах нагретым камнем. Он дубил кожу, обдирал слизистую, стоило выйти в пустыню без платка на лице. На Форсе – тяжелый и плотный, с першащими нотками оседающей в горле плесени. Здесь же хотелось дышать полной грудью, но после нескольких глубоких вдохов закружилась голова. Я остановилась и прижала ладони к лицу, но меня тут же толкнул в спину конвоир – один из рядовых де Во. С другой стороны корабля, со стороны парадного трапа, доносилась трубная музыка – встречали Великого Сенатора. В воздухе плыло сладковатое марево, порывы ветра бросали под ноги багровые лепестки пурпурного бондисана – любимого цветка императора, – которыми выстелили дорогу старому толстяку. Даже на Норбонне знали, что стоит положить тычинку этого цветка в бокал с вином – и напиток превратится в смертельный яд. Я нагнулась, подобрала помятый лепесток и потерла пальцами. Кожа окрасилась дурманящим соком, неотличимым по цвету от крови. Я никогда не видела таких цветов. Можно сказать, вообще не видела цветов. На Норбонне выживали только сухие желтые колючки, которые мы называли Слеза варана. Они зацветали мелкими синими соцветиями с жесткими сухими лепестками. Других цветов не было. Здесь, в Сердце Империи, как говорили, есть и огромные деревья с разлапистыми, как пятерня листьями, и зеленая трава.

Конвоир втолкнул меня в грузовой корвет, швырнул на лавку, шагнул следом и запер дверь. Я смотрела, как опускается стальная створа, отрезая красный закатный свет. Движение было мягким и почти бесшумным. Я прислонилась спиной к стенке, слушая тихий гул двигателя, отдававшийся в металле легкой вибрацией.

Я пыталась убедить себя, что во мне уже не было страха. Разве мой мучитель может сделать что-то страшнее, чем растоптать плоть? Уже растоптал, присвоил, подчинил. Но тело болело так, что не выдержит даже самого нежного прикосновения, не говоря уже о повторении подобного кошмара. Меня передернуло, я поежилась и обхватила себя руками. Я с трудом сидела, стараясь переносить вес на бедро, иначе было почти невыносимо, будто в дело пускали раскаленный прут, оставивший ожоги. Между ног от малейшего движения поднималась волна тянущей боли. Белая кожа пестрела чернильными синяками, хранившими форму его грубых пальцев. Рассеченная щека припухла и пульсировала болью, как нарыв. Я была сплошной ноющей раной. Остались лишь мои чувства и желания – но до них ему не добраться.

Корвет остановился с легким приятным шуршанием, будто выкатился на мелкий гравий. Дверь поехала вверх, открывая тоннель полутемного коридора, освещенного двумя полосами пульсирующего белого света. Я ненавидела этот свет. Меня повели вдоль нервных линий, и навстречу вышел высокий красивый полукровка в желтой расшитой мантии поверх белого полосатого жилета с золотым кушаком. Надсмотрщик? Управляющий? Он кивнул моему конвоиру, приглашая следовать за ним, и свернул налево, где светилась платформа лифта. Меня толкнули на платформу, следом ступил полукровка. Драгун сказал, что ему велено сопроводить до конца, и шагнул следом.

Полукровка не стесняясь разглядывал меня. Высокий, как имперец, достаточно молодой, плечистый и стройный. С кожей цвета забеленного молоком кофе, что говорило о смеси имперской и лигурской крови. Я без стеснения заглянула в его лицо и увидела желтые глаза. Такие же, как у де Во, такие же, как у меня. Разве что вокруг его радужки темнела четкая коричневая полоса. Правильные тонкие черты искривила хищная усмешка, от которой стало не по себе. Все в нем было резко и остро, и чистоту линий лишь подчеркивал темный цвет кожи. Он разглядывал меня с нескрываемым интересом. Я опустила голову и посмотрела под ноги, на носы грязных разорванных сандалий.

Лифт остановился, мы вышли в очередной коридор с чередой глухих ниш. Мои конвоиры остановились перед одной из них. Полукровка пошарил на полочке ключа, в нише загорелась тонкая белая полоса, и дверь плавно и бесшумно отъехала вправо. Меня втолкнули в образовавшийся проем, и дверь так же бесшумно вернулась на место.

Я огляделась: каменный короб без окон, что, впрочем, не удивило. Как на Норбонне. Но, полагаю, здесь они имеют совсем другое предназначение. У правой стены узкая кровать, накрытая серым одеялом. Прямо – две невысокие ступеньки, ведущие на возвышение с лейкой душа в стене. Кажется, это мое жилище. Не так плохо, если сделать вид, что не замечаешь холодно блестевшие  цепи на стене слева. Они уж точно никогда не дадут забыть, кто ты.

Я осторожно опустилась на кровать, ощущая, как тело отзывается болью, провела ладонью по покрывалу из синтетического волокна. Легла на спину и только теперь поняла, как устала. Как болит истерзанное тело, как ноет щека. Не было сил даже поднять руку. Охватила больная истома, ощущение нереальности. Я смежила тяжелые веки и глубоко вздохнула. На секунду показалось, что на глазах лежат монеты по пять геллеров, какие кладут на веки покойникам. В ушах разлился тихий теплый звон. Если сильно прислушаться, можно расслышать, как шуршит пересыпаемый ветром песок пустыни, как скребется в пыльном углу забредшая песчаная ящерица, красная, с желтой пунктирной полосой вдоль гибкого хребта. Сейчас я открою глаза и увижу побуревшие железные балки, удерживающие толщу песка.

Воспоминания о доме отозвались жаждой. Я облизала пересохшие губы и с трудом открыла глаза. Надо мной стоял полукровка и рассматривал с кривой, едва заметной ухмылкой. Эта ухмылка и эти глаза напоминали мне другого человека. Я с трудом поднялась на локтях и села, превозмогая слабость и боль.

21

Полукровка протянул руку и хозяйским жестом взял меня за подбородок, поворачивал, стараясь получше рассмотреть. Я лишь кривилась от боли.

– Наверное, ты красива... Но не теперь.

В другой ситуации я бы обрадовалась этим словам, но сейчас такое заключение не сулило ничего хорошего. Я молчала. Не было сил шевелить губами, да я и не была уверена, что имею права что-то говорить. Вопросов у меня нет, я уже давно поняла, что хорошего ждать не стоит. Мне уже почти все равно.

Полукровка отцепился от подбородка, провел темным пальцем по опухшей щеке. Я зажмурилась и затаила дыхание, чтобы стерпеть боль. Шумно выдохнула, когда он отнял пальцы.

Он это заметил:

– Плохо.

Плохо. И все равно, что именно.

Полукровка потрогал что-то у меня на лбу: может ссадины, может синяки, к счастью, я не видела себя в зеркале и не собиралась смотреть.

Он прищелкнул языком и сцепил темные руки на груди:

– Меня зовут Ларисс, я управляющий этим домом и брат твоего господина. Будешь называть меня господин управляющий. Твой хозяин велел привести тебя в порядок к завтрашнему вечеру.

Внутри все замерло и сжалось – я едва могла лежать. Я уже не вынесу. Я почти была готова броситься в ноги полукровке и умолять отсрочить.

– Но мне придется огорчить его, – Ларисс скривился, – ты в отвратительном состоянии. Скажи мне: это все он?

Я кивнула.

Полукровка поднял красиво очерченные брови:

– Что нужно было сделать, чтобы довести Адриана до такого бешенства? Он не слишком большой любитель подобных… м… развлечений.

Я молчала.

– Ну же.

Ларисс бесцеремонно сорвал подвязанные обрывки платья, оголяя мою грудь. Я смахнула его руки, и он вновь больно вцепился в подбородок. Челюсть отозвалась тупой ломотой.  Видно, это общая привычка рабовладельцев.

– Я имею полное право ударить тебя за это. Но не хочу добавлять себе же лишней работы. Вставай, – он тряхнул меня за плечо, вынуждая подняться. Пришлось подчиниться.

Ларисс сдернул остатки платья на пол:

– Повернись.

Я вновь повиновалась. Сгорала от стыда и твердила себе, что теперь нет выбора. Ларисс дотронулся кончиком пальца до багровой пятерни, оставленной на груди, провел по шее, по тому месту, где душили стальные пальцы. Его лицо посерьезнело:

–  Чем можно было так разозлить его?

Я не сдержалась:

– Чудовище не нужно злить.

Полукровка прыснул со смеху:

– Что ты сделала, прелесть моя? Ну? Отвечай мне.

Я молчала.

– Ты обязана отвечать на все мои вопросы. Я управляющий твоего господина. Ну же, что ты сделала? Или не сделала?

Я упорно молчала.

– Тебя, кажется, Эмма зовут?

Я едва заметно кивнула.

– Так что ты сделала, Эмма? – в голосе послышались жесткость, он больше не намеревался слушать капризы. Его добродушие таяло, как кусок сахара в стакане с чаем. – Я хочу слышать ответ, когда задаю вопрос. Быстрый и правдивый ответ.

Я опустила голову:

– Пыталась сбежать.

– Надеюсь, сейчас ты видишь, насколько это глупо звучит? Самые глупые слова, которые может произнести раб.

Отвечать было бессмысленно. Он все знал, просто требовал, чтобы я озвучила это вслух. Прониклась и ужаснулась содеянным. Я ужасалась лишь своим положением.

– Ты знаешь, что ждет беглого раба? Клеймо и сорок пять ударов плетью. И это лишь в том случае, если хозяин не примет решение о казни.

Я стояла, опустив голову, и молчала.

– Нет, – он покачал головой, – ты не понимаешь. Сорок пять ударов не выдерживают даже здоровые мужчины. Огромные вальдорцы. Ты понятия не имеешь об этой боли, поверь, прелесть моя. Тебе очень повезло, что ты отделалась только этим.

Я сжала зубы, и ломота разлилась по щеке: будто этот напыщенный полукровка что-то знает о той, другой боли. Я бы с удовольствием послушала, что бы он сказал, если бы ему засунули в задницу кол и провернули несколько раз. Как, не зная ни того, ни другого, он имеет право сравнивать и утверждать, что есть боль?

Он сделал несколько нервных шагов, сцепив пальцы за спиной, вернулся ко мне:

– Твой господин – самое дорогое, что у тебя есть. Ты дана ему законом – и не тебе это право отнимать.

– Подлым и неправильным законом, отнимающим у людей свободу.

– М… – протянул Ларисс, перебирая пальцами. – Я смотрю, ты очень любишь боль, раз позволяешь себе такие слова. У неглупого человека, прелесть моя, должен быть разум, который остерегает от опасностей. Решила не слушать его – готовься к боли. Ее будет много. Все по твоему желанию. Тебе он не простит того, чего простил бы другим. Помни это, прежде чем сделаешь очередную глупость.

22

Брат – единственный, кого я сейчас хотел видеть. Я велел накрыть в своей малой столовой, куда нет доступа Вирее. Только не она.

Ларисс снял мантию, небрежно бросил на кушетку и сел за стол. Я пытливо смотрел на него, ожидая ответа, и он покачал головой, поджав губы. Смотрел даже осуждающе.

Я смял салфетку:

– Все так плохо?

– Я просто не узнаю тебя.

Мне стало почти стыдно перед ним. Он единственный, перед кем может быть по-настоящему стыдно. Брат. Больше чем брат – мое второе я.

Ларисс налил вина, пригубил:

– Я отправлял к ней врача. Ты слишком хорошо постарался. Девчонка не годна еще пару недель. Сам виноват. Не понимаю, что на тебя нашло.

– Я сам не понимаю…

Черт возьми, это целая вечность. Я хочу ее сейчас. Не так, как на флагмане. Не так… Это было помутнением, за которое я себя уже казнил сотни раз. Хочу, чтобы она стонала от наслаждения, а не от боли. Чтобы хотела меня, таяла в моих руках. Я сам все испортил.

– Она меня вынудила, – голос протиснулся сквозь сжатые зубы. Я приходил в ярость при малейшем воспоминании о ее выходках. Загорался, не понимая, что со мной происходит.

Ларисс усмехнулся мне в лицо – это позволялось только ему:

– Адриан, как твой управляющий, я лучше тебя знаю, как тяжек грех побега. Но девчонка дикая. В ней дурная кровь и сознание свободной. Так чего ты хочешь? Это не вышколенная наложница с рынка.

– Изменить сознание.

– Но уж точно не так, – брат рассмеялся. – Так ты сломаешь только тело.

– Я хочу и тело, и волю.

– Я дам ей седонин и она станет шелковой. Договорились?

– Нет! – я едва не привстал. – Я хочу, чтобы она оставалась собой.

Ларисс хмыкнул и положил в рот ореховую тартинку, которая прекрасно оттеняла вкус алисентового вина:

– Я не видел тебя таким. Что это?

Я откинулся на спинку стула и бросил приборы – кусок не лез в горло:

– Сам не знаю. Либо моя до последней мысли – либо мертвая.

– У… – глаза Ларисса похолодели. – Это болезнь, Адриан. Дурная болезнь. И я от этого не в восторге. Ты всегда умел держать себя в руках.

– Пусть так.

– Ты еще можешь казнить ее за побег. Избавься – и станет легче. Это мой совет.

Я поднял глаза, глядя в его сосредоточенное лицо:

– Ты в своем уме?

– Это самый короткий путь.

Я перегнулся через стол, сметая тарелки, и был готов ударить брата. К счастью, сдержался.

– Не говори мне этого больше.

Ларисс осушил бокал до дна:

– Попомни мои слова, Адриан. Ты придешь к этому, только очень длинным путем. Она измотает тебя, обозлит. Избавь от мучений и себя и ее.

– Не пророчь!

– Предостерегаю. Как любимого брата. Мне тяжело смотреть на эти нездоровые терзания.

Он был мудрее меня. Всегда, даже в детстве. Сын любимой наложницы отца красавицы лигурки Альбесиды. Моя мать меркла рядом с ней – и теперь, как мужчина, я прекрасно понимаю отца и не осуждаю его. Мы родились в один год, вместе росли и учились. Отец не делал между нами различий, с рождения признал Ларисса перед очами Императора и дал ему герб, но тот сам отходил на вторые роли и не хотел военной карьеры. Однажды он сказал, что не хочет быть на виду. Будто прятался. Иногда он кажется мне гораздо старше, и я ощущаю себя глупым порывистым юнцом. Как сейчас.