Текст книги "Записки о Михаиле Булгакове"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

«Королевушка моя», – шептал Булгаков на смертном своем одре. И когда забывался сном, Е. С., глотая слезы, записывала на листке, ибо очень верила в слово записанное, удерживающее, казалось ей, его голос, его дух, его жизнь: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни...»

Да, Маргарита в романе оказалась необыкновенно похожей на Елену Сергеевну Булгакову.

Павел Попов, друг Булгакова, неоднократно слушавший в его чтении отдельные главы романа, но впервые прочитавший роман полностью уже после смерти писателя, в декабре 1940 года, написал Елене Сергеевне под свежим и острым впечатлением узнавания: «Ведь Маргарита... это Вы...»

Сохранившееся в архиве письмо Попова я читала через много лет после того, как оно было написано. (Теперь оно опубликовано; см.: М. А. Булгаков. Письма. Москва, 1989, с. 533.) Но то, что Маргарита необыкновенно похожа на Елену Сергеевну, знала с того самого момента, когда, дочитывая еще не опубликованный роман у нее в квартире, подняла на нее вопрошающие глаза и она ответила мне гордым, подтверждающим взглядом.

Ничего не нужно было спрашивать! Неприлично было спрашивать. Ее нельзя было не узнать...

Но что значит – похожа? Портретно? Да ведь у Маргариты в романе нет портрета! Есть фраза: «Она была красива и умна»... И еще отражение в зеркале, когда Маргарита роняет коробочку с кремом на часы, и стекло часов покрывается трещинами, и время меняет свое течение.

«Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно исчезла. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась».

Портрет? Или антипортрет? «На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы»... Портрет Маргариты-ведьмы. И не известно даже, была ли черноволосой Маргарита и были ли у нее и прежде зеленые глаза, или они зазеленели только сейчас, глаза ведьмы...

Литература XIX века умела давать портрет и достигла в этом совершенства. И Булгаков умел давать портрет. Почти традиционный – в «Белой гвардии». Парадоксальный – в «Мастере и Маргарите», где наиболее зримо – невероятно зримо – даны портреты фантастических персонажей – Воланда, Коровьева, Азазелло, Бегемота; бесконечно меняющиеся от ситуации к ситуации портреты, в конце концов и вовсе отмененные в последней главе – глава преображения, где Маргарита, обдуваемая прохладным ветром, открывает глаза и видит, как меняется облик всех летящих «к своей цели». Исчезают «обманы» и вместе с ними – главная особенность классического литературного портрета – запоминающаяся деталь. И нет больше треснувшего пенсне Коровьева – теперь рядом с Воландом скачет, «тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом»; нет более ничего кошачьего в толстяке Бегемоте, нет и самого толстяка Бегемота – он оказывается худеньким юношей, демоном-пажом, он летит беззвучно, «подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны»; отпали как фальшивые нелепый клык и кривоглазие Азазелло... Классическая запоминающаяся подробность оказывается бутафорией, временной личиной, игрой.

А Маргарита? Как возникает чудо Маргариты, если ее классического портрета нет совсем и тем не менее мы ее видим, узнаем, даже толкуем о ее поразительным сходстве с женою писателя? А как мы внезапно и радостно узнаем кого-нибудь – по неповторимой улыбке глаз, не всегда запоминая, каков цвет этих глаз?.. По улыбке уст... По движению плеч...

В предсмертной записной книжке Михаила Булгакова (я уже писала о ней выше) несколько записей его рукою. Почерк крупен, размашист, записи кратки.

На листке с буквой «Ж» – «Жест!».

На букву «К» – «Культура жеста».

На букву «Р» – «Речь!». И снова с восклицательным знаком.

Что это – записи драматурга? В театрах любят толковать о слове – жесте... Или более важное – очень важное для него – записи прозаика?

Маргарита похожа на Елену Сергеевну движением – внешним и внутренним. Движение внешнее – жест. Движение внутреннее – душевный посыл. Похожа интонацией. Излучением личности – единственной и неповторимой.

Она узнаваема – Елена Сергеевна! – когда на Тверской Маргарита внезапно оборачивается и мастера поражает не столько ее красота, «сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах». Один из снимков Е. С. – до брака с Булгаковым, до встречи с ним – запечатлел это самое одиночество в глазах вполне красивой и очень хорошо одетой женщины. У нее были чуть вкось, наружными уголками книзу, глаза, и это придавало ее лицу необыкновенное выражение!

«Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так: – Вы вообще не любите цветов? – В голосе ее была, как мне показалось, враждебность...»

Как хорошо я помню эту «как мне показалось, враждебность» в голосе Е. С., когда она слышала не то, что ожидала...

«...Затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою...»

В 60-е годы, когда я так часто бывала у Е. С., перчатки с раструбом уже не носили. Но это ее жест, ее рука и, думаю, даже ее перчатка – 30-х...

И далее, через весь роман, бесконечно... Ее, Елены Сергеевны, царственное бесстрашие во имя своей любви... Ее готовность идти к дьяволу, чтобы спасти своего любимого... Ее преданность его творчеству...

«Тот, кто называл себя мастером, работал лихорадочно над своим романом, и этот роман поглотил и незнакомку.

– Право, временами я начинал ревновать ее к нему, – шептал пришедший с лунного балкона ночной гость Ивану.

Запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, она без конца перечитывала написанное...» («Мастер и Маргарита».)

«Королевушка моя, – шептал умирающий Булгаков, – моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя...»

– Почему вы все так уверены, что Маргарита списана с Елены Сергеевны? – сердито сказала Любовь Евгеньевна. Я с веселым любопытством посмотрела на нее, уже догадываясь, что будет дальше.

– У Булгакова и до встречи с нею была такая героиня...

– Именно?

– «Белая гвардия». Юлия Рейсс.

Ни от кого более – ни прежде, ни потом – я не слышала такого толкования. Но она была права. Ее замечание совпадало с тем, что мне и самой было видно.

На Юлию Рейсс в «Белой гвардии» Маргарита не похожа ничем, не правда ли? Ничем, кроме одного: их объединяет родство с королевой Марго из романа Александра Дюма.

Вспомните у Дюма: юный де Ла Моль, преследуемый по пятам вооруженной толпой, жаждущей убить его, прорывается в Лувр... чудом попадает в спальню королевы Марго... бросается к ее ногам, оставляя на ковре кровавый след... «Вы королева... спасите же меня!» И ищет спасения в ее объятиях, пятная своею кровью ее постель и ее ночную рубашку...

Женщина, которая может спасти!.. Прекрасная женщина, простирающая руки навстречу преследуемому, раненому мужчине, чтобы спасти его. Перечтите «Белую гвардию»:

Турбин «увидал ее в самый момент чуда, в черной мшистой стене, ограждавшей наглухо снежный узор деревьев в саду. Она наполовину провалилась в эту стену и, как в мелодраме, простирая руки, сияя огромнейшими от ужаса глазами, прокричала: – Офицер! Сюда! Сюда!..»

«Обострившимся слухом Турбин услыхал, что там, где-то сзади, за их бегом, осталась улица и преследователи... "Спасла бы... спасла бы..." – подумал Турбин...» И кровь его каплет на пол в ее доме... И несколько раз звучит это слово: «Спасла бы... спасете... спасла...»

Это мечтание – более творческое, чем мужское – о женщине, которая может спасти («Белая гвардия»), о женщине, способной встать на защиту своего любимого перед дулом пистолета («Адам и Ева»), о женщине, готовой дойти до дьявола во имя своей любви («Мастер и Маргарита»), конечно, родилось задолго до того, как Булгаков встретил Елену Сергеевну.

Он давно шел к образу Маргариты. Не от «Белой гвардии» – гораздо раньше. Может быть, от тех детских (подростковых? юношеских?) лет, когда не самый лучший, но очень популярный в России роман Александра Дюма впервые поразил его воображение.

Читатель может увидеть здесь противоречие. Как же так? Писатель, мудрый и сильный... художник, бросающий вызов великому Гете... с дерзкой свободой пересказывающий евангельское предание... И первотолчок для одного из самых поразительных его созданий – полуисторический, а вернее всего, просто приключенческий роман?

Но... «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда», – писала Анна Ахматова в своих «Тайнах ремесла». Впечатления детства – пейзажи, музыка, чтение детства – чудом прорастали в зрелых произведениях Михаила Булгакова, навсегда сохраняя поэзию и непосредственность бытия...

Увы, Юлия Рейсс в «Белой гвардии» оказалась неудачей. Это не мое мнение – это мнение Булгакова: инсценируя роман и создавая «Дни Турбиных», писатель отказывается от этого образа уже в самой первой редакции.

По-видимому – как Форнарина Рафаэлю, – ему нужна была модель.

Собственно говоря, у Юлии Рейсс была модель – загадочная молодая дама, жившая в Киеве на Мало-Подвальной и на короткое время вошедшая в жизнь Михаила Булгакова. Но стать моделью для булгаковской Маргариты она не могла.

И благородная, преданная, но самостоятельная и ни в ком не растворявшаяся Любовь Евгеньевна не была Маргаритой.

И Татьяна Николаевна, урожденная Лаппа, первая любовь и первая жена Михаила Булгакова...

У восьмидесятитрехлетней Татьяны Николаевны – уже не Лаппа и не Булгаковой, а Кисельгоф – я побывала в апреле 1975 года и была первым исследователем, которому удалось ее разговорить. Это было трудно. Это было очень трудно. Но у нас были два полных дня – от поезда, который привез меня ранним утром в Туапсе, и до того позднего, вечернего, которым я уехала на следующий день.

Незадолго перед тем Т. Н. овдовела, была очень одинока и, пожалуй, в глубине души ей хотелось, чтобы я разговорила ее. А я не торопила. Мы пили чай, гуляли по набережной, посидели в ресторане, посплетничали об общих знакомых (время смешалось, и Юрий Олеша, с которым я и виделась-то раз в жизни, и Илья Ильф, которого я не видела никогда, уже казались нам совсем по-домашнему общими знакомыми). Напряжение медленно сходило с нее... И был момент, о котором я расскажу сейчас впервые.

Она сидела на своей тахте у стены. В маленькой, наполненной весенним светом однокомнатной квартире (маленькая, но отдельная квартира – мечта старости в советской России) это было ее спальное ложе, на день покрытое старым, красноватых тонов, уже поблекшим, но все еще тяжелым ковром. И горестно рассказывала, как в 1918 году она и Булгаков оставили свои вещи в Москве, у «дядьки» Николая Михайловича Покровского, а когда в 1921-м вернулись, оказалось, что «дядька» небрежно свалил узлы на чердаке и все погибло от сырости и от моли... Погибли одеяла с толстым ворсом... и две роскошные лисьи шкуры – ее отец, заядлый охотник, сам подстрелил этих двух лис... и старинные, прекрасные ковры, подаренные ей отцом... И только один ковер – Т. Н. всплескивала руками, радуясь, что догадалась тогда пересыпать его табаком, – вот этот самый, покрывавший потом ее и Булгакова постель...

И вдруг с бессознательной нежностью, этим нечаянным движением женщины, гибким, поэтическим, непредсказуемым, провела ладонью... не по ковру, а чуть-чуть над ковром, по какому-то, ей одной видимому, свечению над ковром... И я, обомлев, поняла – нет, не поняла, увидела! – что она и теперь любит... что она всегда любила его, самоотверженно и страстно, от тех юных – не девичьих, девчоночьих – лет до нынешней восьмидесятитрехлетней старости... его, одного-единственного, и два ее последующих брака не имеют никакого значения... Любит и поэтому – не просите! – никогда не простит. Любит и поэтому же давно и все простила...

И как-то сразу по-другому увидела ее решительные, суровые и сумрачные глаза. Это сейчас суровые и сумрачные, а тогда, в юности, прекрасные, сумрачно-синие и решительные... И дерзкие скулы, запечатленные на старой фотокарточке... Увидела, что спина ее и сейчас пряма и что тогда она, должно быть, была длинноногой и очень стройной... «Маргарита? – тихо ахнуло во мне. – Неужели она была его подлинной Маргаритой?»

И почти тут же, с беспощадной ясностью: нет! она не была Маргаритой. Она любила его, но не его творчество. Была равнодушна к его сочинениям. И всю жизнь жалела о том, что он оставил так успешно начатую карьеру врача.

В феврале 1929 года Булгаков встретил Елену Сергеевну Шиловскую.

Вспомните в романе: «Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену. Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата».

Муж Елены Сергеевны – Евгений Александрович Шиловский, начальник штаба Московского военного округа – был молод, красив, интеллигентен, по происхождению принадлежал к русскому дворянству, что удивительным образом не помешало ему продвигаться по службе в Красной армии, и имел звание, примерно равное генеральскому. (Позже, когда в СССР были введены генеральские звания, он сразу же стал генерал-лейтенантом.)

Особняка, правда, не было. Сада тоже. Впрочем, была прекрасная, вполне комфортабельная квартира в тихом Ржевском переулке в центре Москвы, как замечено в романе – близ Арбата.

И была существенная особенность, отличавшая Елену Сергеевну от Маргариты и придававшая ей еще больше женственности и очарования: у нее было двое маленьких сыновей. Старшему, очень красивому мальчику с необыкновенно серьезными глазами, было шесть. Младшему, круглоголовому крепышу, шел третий.

Булгаков и Елена Сергеевна встретились и очень скоро стали близки. (Е. С. говорила мне: «Мы вместе с 1929 года».) Но поженились они только три с половиной года спустя. Это были очень сложные три с половиной года. Я подробно рассказала о них в предисловии к книге «Дневник Елены Булгаковой» (Москва, 1990) и не буду повторяться. Как бы то ни было, в октябре 1932 года Елена Сергеевна оставила свой такой надежный, казалось бы, дом, стала Булгаковой и с одним из своих сыновей, младшим, переехала к любимому – «на бедность, на риск, на неизвестность» (ее слова – см.: «Дневник Елены Булгаковой», с. 331).

Что же, он нашел наконец свою Форнарину?

Видите ли...

Татьяна Николаевна Кисельгоф говорила о Булгакове (мне и другим исследователям, побывавшим у нее позже): «Я была глиной в его руках». Но она ошибалась: терпеливая, преданная и – неподатливая, она не могла быть глиной ни в чьих руках.

Счастливой глиной в его руках стала Елена Сергеевна. Да нет, не глиной – его Галатеей, заранее влюбленной в своего ваятеля, высвобождавшего, как из мрамора, ее прекрасную и нагую сущность. Была счастлива чувствовать себя творимой. Радостно становилась такой, какою он жаждал ее видеть, и вместе с тем – самою собой. Его муза, его королева, его Маргарита.

Иногда мне кажется, что в какой-то мере она сама была его созданием, таким же удивительным и единственным, как его роман.

А может быть, это любовь творила свое чудо?

Была ли очень красива Елена Сергеевна? Да, конечно... Впрочем, я не уверена в этом. Может быть, и нет...

Она была прекрасна. И безусловно была королевой.

Изящество сочеталось в ней с замечательной волей. Ее чувство собственного достоинства было прекрасно и сильно. Люди охотно становились ее... рабами? Нет, не рабами – подданными. И не только мужчины, но – что удивительней – женщины, в том числе очень красивые, гордые женщины, понимавшие, что такое Женщина (с большой буквы).

Королевское достоинство – отнюдь не святость. Королева – не монахиня. Была ли Елена Сергеевна очень добра? Нет, пожалуй. Чужие беды как-то обтекали ее, не касаясь, если не относились к ее страсти – миру ее королевства. И Булгаков это, оказывается, знал: «Вы, судя по всему (обращается к Маргарите Воланд. – Л. Я.), человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?» – «Нет, – с силой ответила Маргарита... – я легкомысленный человек».

Она умела с королевским достоинством произнести непечатное слово – к восторгу окружающих мужчин. Запись в ее дневнике, 12 декабря 1934 года: «Вечером я пошла к Троицким... При уходе они мне рассказали, что доктор Дж. два года назад клятвенно их заверял, что брак наш с Мишей продержится не больше года, и демонически при этом хохотал. Я его выругала им тут же сукиным сыном и сволочью и сказала Лиде на ее слова: "Я ему напомнила о его сестре, которая тоже..." – "Ты бы лучше мать его вспомнила!" – что привело Ивана Алекс/андровича/ и поклонника Лидиного в дикий восторг».

И в романе это – от нее:

«Маргарита отступила и с достоинством ответила:

– Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты смотри, с кем разговариваешь, – и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство. Все это произвело на легкомысленного толстяка отрезвляющее действие.

– Ой! – тихо воскликнул он и вздрогнул. – Простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался».

(Отмечу, впрочем, что я от нее этих слов не слышала. Королева, она отлично знала, где и чему место.)

И еще у Елены Сергеевны была черта... А может быть, это и была ее самая соблазнительная черта: в ней шампанским вскипала радость. В ней был – нет, в ней бил! – какой-то потаенный и неисчерпаемый источник жизни. Готовность к радости. Настроенность на счастье...

Помните, в романе: «Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело»... Это Маргарита, ставшая ведьмой. Или, может быть, ставшая самою собой? – в своей бесстрашной и победной женственности, раскованная, свободная, сбросившая условности...

Героине романа тридцать лет. Став ведьмой, она становится двадцатилетней. Елене Сергеевне в 1930-е годы, когда Булгаков так вдохновенно работает над романом и создает свою Маргариту, – сорок. Но взгляните на ее счастливые снимки 1936 года... В тот год в жизни писателя Михаила Булгакова рушится все. Запрещен «Мольер». Одна за другою снимаются со сцены все – все! – пьесы. Из МХАТа приходится уходить, и дирижер Большого театра Самосуд – низкий поклон Самосуду – выручает Булгакова, предложив ему должность... либреттиста. И – это тяжело для женщины, особенно для такой, умеющей с блеском тратить деньги, как Е. С., – в доме одни долги, а театры с ножом к горлу требуют возвращения авансов... Посмотрите на ее счастливое лицо на фотографиях 1936 года! Нет, она не играет – это сыграть нельзя. Она действительно счастлива. Их браку – четвертый год. Она верит, что Булгаков – гений. Весь мир может ошибаться, она – нет. Она любит его и счастлива, что он с нею...

Ее способность радоваться и жить была его опорой, его вдохновением, источником сил в трагической его судьбе.

Эту способность радоваться – вопреки всем бедам и утратам! – она сохранила на всю жизнь, не старея.

Чтобы развлечь читателя, приведу никогда не публиковавшийся фрагмент из ее позднего письма к брату. Июнь 1961 года – Елене Сергеевне, стало быть, шестьдесят восьмой. Она описывает концерт пианиста Святослава Рихтера. (Музыку любила и глубоко понимала; с Рихтером и его женой, певицей Ниной Дорлиак, у нее завязывается нежная дружба.) И далее:

«Когда наконец, после того как он уже остыл, он вышел, его встретили аплодисментами, окружили и стали, толкаясь, протягивать ему фотографии и программки, чтобы он подписал. Это были сотни людей, которые лезли друг на друга. Слава стоял и беспрерывно подписывал, не поднимая глаз. Я протянула ему программку и сказала: И мне тоже! – Он сразу же поднял глаза и закричал: Вы? И стал хохотать бешено, при полном поражении публики. Я тоже, конечно, помирала со смеху. Тут вынырнула из толпы Нина и схватила меня за руку: Елена, с нами в машину! И мы сели в машину, полную цветов, – он много получил. Слава, все еще хохоча, влез в машину, и мы поехали. Потом Нина сошла у их дома, а Слава поехал проводить меня домой, и на прощанье дал мне три чудесных букета цветов – они сейчас к моей радости стоят, свежие, изумительно красивые. А на программке – даже не подпись, так как он с трудом водит ручкой по мягкой программе, а какая-то закорючка, – тем более что он так веселился» (ОР БЛ—РГБ, 562.33.19).

Умение Маргариты настраивать себя на страстное ожидание удачи, радости, счастья:

«Маргарита... проснулась с предчувствием, что сегодня наконец что-то произойдет. Ощутив это предчувствие, она стала его подогревать и растить в своей душе, опасаясь, чтобы оно ее не покинуло.

– Я верую! – шептала Маргарита торжественно. – Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти...»

И это черта Елены Сергеевны, так поразительно схваченная Михаилом Булгаковым. Черта, сохранившаяся у нее до конца ее дней, отразившаяся в ее дневниках – поздних, «послебулгаковских».

Своего Мастера она пережила на тридцать лет. Одиннадцать лет вместе – из них только семь с половиной в законном браке – и тридцать лет нетерпеливого, страстного ожидания его признания... Она верила («Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти»), что Россия однажды очнется – не может не очнуться – и примет своего гениального писателя. Этой жаждой справедливости и воздаяния, этим ожиданием чуда, заслуженного, предчувствуемого, этим эстетическим ощущением необходимости сюжетного завершения были наполнены все три последних десятилетия ее жизни. Она подогревала и растила в своей душе предчувствие, опасаясь, чтобы оно не покинуло ее. Но... ждала и приводила в порядок рукописи. Но... ждала и перепечатывала тексты. Ни одна возможность не застала ее врасплох. Ни одна возможность не была упущена ею.

В первую, захлебнувшуюся «оттепель» 1956 года было обморочное предощущение успеха – предчувствие начинающегося обвального успеха. Тогда вдруг показалось, что все беды уже позади. Только что – в 1955-м – через пятнадцать лет после смерти Булгакова (Господи! Все-таки дожила!) вышла первая книга его пьес. Маленькая и бедная книга: две пьесы – «Дни Турбиных» и «Последние дни (Пушкин)». Никакой сверки с рукописями не было. Нет, нет, что вы! Тексты – только те, что уже шли на сцене МХАТа, освященные сценой МХАТа, то есть тысячу раз цензурованные... Но ведь это начало, не правда ли?

В канун 1956 года альманах «Литературная Москва» принял к публикации «Жизнь господина де Мольера»... С сокращениями – но, Бог ты мой, это ведь только начало! Е. С. терпеливо и осторожно делает эти сокращения. Из редакции сообщают по телефону: на президиуме Союза писателей рукопись «прошла единогласно»... (Судьба повести решается – голосованием!) «Идет завтра в печать»... Вениамин Каверин и сотрудница редакции Зоя Никитина, не дождавшись очередного письма Е. С. с правкой (Е. С. – в Ленинграде, редакция – в Москве), кое-какие изменения внесли сами...

«Я сказала, – записывает, шагнув в начавшееся чудо, Е. С., – сдавайте в том виде, как вы сделали. Я суеверна. – "Что вы хотите сказать?" – Что – что не сделано сегодня, может завтра уже оказаться невозможным. Сдавайте!»

И далее, для себя: «Ну, значит, так. Судьба. Пусть пойдет даже в таком виде... Эта вещь должна пройти без сучка и задоринки – чтобы надеяться и на будущее печатание – пьес».

Как обещающе разворачивался тот славный год! Осенью Е. С. заводит уже не дневник – роскошный альбом с плотными и белыми листами – альбом, достойный фиксировать торжественное вхождение Булгакова в литературу. Кто-то из самых близких, надо думать, подарил ей этот альбом, и, может быть, как раз для этой цели.

Какие события!.. Альманах «Литературный Ленинград» предполагает опубликовать «Театральный роман»... В журнале «Нева» решается вопрос о публикации «Мольера»... Как жаль, что у Е. С. нет авторских прав. (Как – нет авторских прав? – скажет читатель. – А завещание Булгакова? «Я завещаю в полную собственность жене моей...» Видите ли, посмертное авторское право в СССР, право наследования, действует очень короткий срок; Булгаков слишком долго не публиковался – ни при жизни, ни после смерти; его – а стало быть, и ее – авторское право истекло.)

Но с авторским правом что-нибудь придумается. А пока – в октябрьском номере журнала «Театр» статья Вениамина Каверина о Булгакове. На чистом листе альбома любовно и аккуратно вклеен карман, из него выглядывает только что вышедшая эта статья – «Заметки о драматургии Булгакова». Такая серьезная, такая искренняя, такая первая... На кармане автограф: «Все будет хорошо. В. Каверин».

5 октября запись: Вера Панова просит прочесть «Бег»... 8 октября – звонок по телефону: министр культуры сказал на некоем совещании: «Надо печатать всего Булгакова»... 9 октября – журнал «Театр»: хотят публиковать «Бег»... 12 октября «Театральная Москва»: просят «Бег»...

Рядом с датой 18 октября вклеен еще один конверт... Увы, пустой... В отделе рукописей, что ли, потеряли содержимое?

Е. С. устает от напора событий. 27 октября болезненная запись: «Утром тоска. Потом звонок из Ермоловского театра об "Иване Васильевиче". Не верю».

Приходят первые поклонники. Студенты. Исследователи. Режиссеры. Актеры... 28 октября у нее многолюдно. Разговоры о славе – не будущей, уже пришедшей. О признании, уже распахнувшем двери...

Она вклеивает в альбом несколько строк на машинке – из пьесы Булгакова «Александр Пушкин»: «Гончарова. А он этого не видит. Жуковский. Нет, он видит, Александра Николаевна».

Здесь же автограф режиссера А. Эфроса: «Если бы я был артистом, то как бы, мне кажется, сыграл я Мольера! Я так ощутил его трагедию. Но и в качестве режиссера буду счастлив работать над пьесой. И буду рад, если наш спектакль понравится Вам!»

Еще автографы – того же счастливого содержания...

29 октября звонок театрального деятеля В. Ф. Пименова: «Поднят вопрос» об издании книги прозы и драматургии Булгакова... Создана комиссия: К. Симонов и В. Каверин – по прозе, В. Розов и В. Пименов – по драматургии... «Покорнейшая просьба – пришлите мне пьесы. С особым удовольствием буду читать, участвовать в таком прекрасном деле», – записывает Елена Сергеевна.

И уже волнуется: лучше бы два тома!

(Дневник-альбом Е. С. Булгаковой в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, ныне РГБ, имел номер 562.29.13; описывается и цитируется впервые.)

Увы, большая часть красивого альбома остается пустой. «Оттепель» сменяется новыми заморозками. Закрыт альманах «Литературная Москва», так и не опубликовавший «Жизнь господина де Мольера». Канул в небытие «Литературный Ленинград». И журнал «Театр» не напечатал пьесу

«Бег». (А.Эфрос, правда, в конце концов поставил «Мольера» – позже, в середине 60-х, уже не в Центральном детском театре, для которого так трогательно просил пьесу, а в Театре Ленинского комсомола, и Елена Сергеевна была оскорблена этой постановкой: в ней не было ничего от Михаила Булгакова.)

В 1957 году на Елену Сергеевну обрушивается страшный удар: умирает ее старший сын – Евгений Шиловский. Много лет спустя, 26 ноября 1969 года, запись в ее дневнике: «Как-то так получается, что все труднее мне – сегодня натолкнулась при приборке архива – днем – на пачку писем моих в те дни ноябрьские 57 года, когда я переехала в Ленинград – последние дни его жизни. Эта пачка всегда лежала в бюро, почему-то я считала, что это Женичкины письма ко мне, и не брала ее в руки. А сегодня взяла. Это еще страшнее, чем было с Мишей. Мальчик». (Где находятся эти письма? В отделе рукописей мне сказали, что их нет.)

Он умер в возрасте 35 лет. От гипертонии – той самой, от которой умер Михаил Булгаков. Но болезни не могут передаваться по наследству от отчима к пасынку! Рок лежал на ее семье. Все трое ее любимых – Михаил Булгаков и оба сына – болели одинаково и умерли рано. Младший, Сергей, истерзав ее сердце ужасом перед неотвратимо развивающейся его болезнью, – все-таки после нее...

И снова, как спасательный круг, Елену Сергеевну держит в жизни одна страсть – наследие Михаила Булгакова.

«Я знаю, я твердо знаю, – как заклинание, повторяет она в сентябре 1961 года в письме к Николаю Булгакову в Париж, – что скоро весь мир будет знать это имя».

И снова разбирает архив, перепечатывает рукописи, размышляет над ними... Овладевает искусством переговоров в издательствах и журналах... Завязывает нужные связи... Приступы отчаяния – дома, в дневник. А на людях – гордая осанка, высокие каблучки, сияющие глаза, бездна самоуверенности... Королева!

(Ах, не эта ли черта в глазах Михаила Булгакова была признаком «королевы»? В романе Дюма Маргарита по требованию короля Карла IX является на бал непосредственно после прощания с телом своего казненного возлюбленного. «Обратите внимание! У вас на руке кровавое пятно», – тихо говорит король. – «Это пустяки! Важно, что у меня на губах улыбка», – отвечает королева Марго.)

Первым проклюнулся «Бег». Не в печать – на сцену. В марте 1957 года его поставил провинциальный Сталинградский театр – по-видимому, очень удачно.

Елена Сергеевна была в лихорадке. Писала письма в театр, возбужденные, нежные, благодарные. «Для меня нет ничего более волнующего, чем мысль о сценическом воплощении этой пьесы. Ужасно, что Михаил Афанасьевич не дожил до этого. Я была бы Вам чрезвычайно благодарна, если бы Вы написали мне, когда Вы предполагаете выпустить пьесу, когда будут такие генеральные репетиции, на которых я могла бы присутствовать...» (22.02.1957). «11-го числа, выйдя из Союза писателей, я упала на улице и сломала себе левую руку... Вы не можете себе представить, какое горе для меня, что я не могу ехать на генеральные и премьеру "Бега"... Я надеюсь, я буду стараться изо всех сил выздороветь как можно скорее и приехать в Сталинград...» (14.03.1957). «Для меня – за многие последние месяцы – "Бег", Сталинград, встреча с Вами... дни, проведенные в Сталинграде, волнение до дрожи, до слез при виде "Бега", ожившего на сцене, – все это стало радостной точкой...» (2.06.1957. – «Театральная жизнь», Москва, 1988, № 14).

Год спустя «Бег» поставили в Ленинграде.

И только весною 1962 года (с точки зрения истории – вскоре, а с точки зрения краткой человеческой жизни?) по-настоящему начинается медленное, трудное и уже неотвратимое вхождение Булгакова в литературу: выходит в свет «Жизнь господина де Мольера». Книгой. Полностью. Почти без купюр. Почти...