Текст книги "Записки о Михаиле Булгакове"
Автор книги: Лидия Яновская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Тихое лето 1987 года закончилось. Теперь в читальном зале не было мест. Каждый день здесь можно было увидеть исследователей Булгакова, и материалы его архива буквально ходили по кругу. (Правда, текстами «Мастера и Маргариты» по-прежнему не интересовался никто.) Сотрудники отдела рукописей стали догадываться, что у них в руках «дело хлебное», и, хотя еще не знали, как это можно будет употребить, между мною и рукописями постепенно, снова и все упорней вставали препоны.
Уже нельзя было разложить тексты на двух столах – и не только потому, что не было свободных столов. Мне уже не выдавали рукописи в необходимой комплектности, в необходимой последовательности. Мне уже просто подолгу не выдавали рукописи («Нет на месте хранителя»... «Потерялся ключ от сейфа»... и прочая чепуха).
«Я прошла по рукописям романа вспять...» – написано в этой книге несколькими страницами выше. Нужно признаться, к моменту подписания верстки двухтомника я еще не смогла пройти по всем рукописям романа, и в выражении «Круто исподлобья Пилат буравил глазами арестанта» в двухтомнике стоит ненужная запятая. Работу по исследованию всех рукописей я закончила много позже и запятую в выражении «круто исподлобья» снимала уже в корректурах Собрания сочинений, в июне 1990 года: последнюю необходимую тетрадь мне удалось «выбить», когда роман «Мастер и Маргарита» в Собрании сочинений уже был набран...
Двухтомник уходил на прилавки книжных магазинов, а для меня все еще оставались загадкой пометы Е. С. в машинописи: «см. тетрадь II»; и – как и Анне Саакянц – хотелось думать, что, может быть, здесь просвет в тайны несохранившихся булгаковских страниц... И точно так же, как когда-то Анна Саакянц спрашивала о таинственной «второй тетради» у хранительницы булгаковского архива М. О. Чудаковой, так теперь, в конце 80-х, я донимала этим вопросом хранителя булгаковского архива В. И. Лосева... Прошло пятнадцать лет, ответственнейшие и авторитетнейшие хранители сменили друг друга, а ответ был тот же: полное недоумение. Действительно, откуда же им знать?!
И, лишь «пробив» – уже после выхода в свет двухтомника, с отчаянными усилиями, хождением в дирекцию, писанием жалоб и прочая – право просмотреть целиком очень важную, первую полную редакцию романа (1937—1938), состоящую из шести рукописных тетрадей (четвертая, пятая и шестая мне выдавались, а первая, вторая и третья – нет), я увидела, наконец, ее, голубушку, – «тетрадь II»!
Она не имела ни малейшего отношения к пропажам, она была цела – вторая из шести, с центральной для романа главой 13-й – «Явление героя».
Как неистово правил Булгаков эту, казалось бы, на одном дыхании написанную, лирическую исповедь мастера... (Вот откуда бы брать пример молодым литераторам, пишущим «как придется»...) Здесь, в «тетради II», уже изложено все – тот же, известный читателям, сюжет, в общем те же подробности. И только не дающаяся до конца интонация – другая... На машинку Булгаков диктует заново... Потом поправки и вставки в машинопись. Например, к фразе: «Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме?» – дописывает слова: «Что точить? Какие ножи?» (упорно вводя в лирическую мелодию мастера тревожную тему «ножа»). Потом, то ли в октябре, то ли в ноябре 1939 года – последние месяцы жизни, – уже в тетрадь поправок и дополнений диктуется вставка (и в ней впервые это: «Вы были женаты?» и далее – пронзительное – о «Вареньке... Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое...»). А потом (или прежде?) опять пометы в машинописи:
«Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти, я не лгу...» – здесь в машинописи знак вставки – косой крестик; такой же крестик на полях, рядом с ним запись карандашом: «тетрадь II: А потом, когда приходил...» Это значит, что из «второй тетради» – из отвергнутой рукописной редакции романа – нужно извлечь и поместить вот здесь, в окончательный текст: «А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками»... Описание туфель совпадает с машинописью, но далее снова: «см. тетрадь II»; это снова отсылка ко «второй тетради», из которой нужно взять продолжение: «Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло...»
Всю эту мозаику – здесь, как и во многих других местах романа, – Елена Сергеевна терпеливо и любовно собрала – в цельный, булгаковский, поэтический текст.
Ну вот, ее работа подтвердилась архивными материалами; и великая удача, что я поверила ей и эти совершенные страницы сразу же дала в ее редакции. (Кстати, реплика мастера: «Право, временами я начинал ревновать ее к нему», – извлечена из этой же «тетради II».)
Другим обстоятельством, толкавшим к соблазну проделать всю текстологическую работу заново – от первой до последней буквы, от первой до последней запятой, – было неожиданное открытие еще одной машинописи Е. С. Булгаковой – ее самой первой, собственноручной перепечатки романа, сделанной в 1940 году, непосредственно после смерти писателя. Той самой, о которой Ольга писала матери: «она хочет... закончить корректуру его романа, которую он ей заповедал».
Собственно, открытием была не сама «единица хранения». О том, что в отделе рукописей БЛ, в фонде Павла Сергеевича Попова (547.11.2-3), имеется какой-то машинный список романа, было известно, даже упоминалось в печати. Но однажды – такие вещи всегда бывают однажды – я вдруг осознала, что это не что иное, как один из экземпляров перепечатки, сделанной Е. С. в 1940 году и в том же году подаренной ею П. С. Попову.
Сначала поняла, «вычислила». Потом получила в отделе рукописей этот в течение двадцати лет ни одним исследователем не затребованный текст, тусклый – 4-й или 5-й экземпляр машинописи, – ветхий от времени, с искрошившимся титульным листом, и убедилась в своей правоте. Исследование подтвердило мою догадку.
Передо мною был текст, впервые выходивший из-под рук еще неопытной и неуверенной подруги мастера, – он был ближе к оригиналу, тогда полному, неповрежденному.
Этот текст открывался теми самыми строками, которые пришли к нам в редакции Е. С. Булгаковой: «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах...» Вдова мастера перепечатывала роман в комнате, где еще присутствовало его дыхание, и первые строки романа – по крайней мере, тогда – безусловно были перед нею.
Теперь я могла сравнить две перепечатки, две редакции романа, принадлежавшие Е. С. Булгаковой, – 1940 и 1963 годов. Это позволяло постичь принципы ее редактирования, ход ее мысли и давало новый и бесценный ключ к тексту романа...
На этот раз я не стала дожидаться, не вспомнит ли обо мне какое-нибудь издательство («Днипро» не пожелало продолжить свой благородный почин и переиздать двухтомник на более высоком уровне), и обратилась в издательство «Художественная литература» с настойчивым предложением включить меня в подготовку пятитомного Собрания сочинений Булгакова в качестве текстолога романа «Мастер и Маргарита». В издательстве подумали – думали довольно долго – и мое предложение приняли.
С открытием новых материалов стало еще очевидней, что труд Е. С. Булгаковой по приведению в порядок романа «Мастер и Маргарита» был непостижимо огромен. Ей было завещано произведение, которое она считала великим, которое она считала классическим, – и произведение это, сюжетно законченное, не было завершено... Ей была оставлена рукопись-машинопись, переполненная пометами о заменах и вставках, переносах и перестановках, но в этих пометах, адресованных ей, разобраться было очень непросто. Были поправки, отмененные последующими, но не вычеркнутые. И намеки на поправки, которые, будучи помечены в одном месте, должны были быть перенесены в другие соответствующие места, но перенесены не были. Нужно было снять все опечатки и все описки и каждый раз определить, действительно ли это опечатка и описка. Многие страницы и даже целые главы попросту не были Булгаковым вычитаны.
Переписывая, Е. С. уточняла пунктуацию. Особенно удачно – эмоциональную пунктуацию: восклицательные и вопросительные знаки, отточия... Ведь она писала под диктовку Булгакова, она знала его интонацию, его голос.
Не пользоваться редакторской работой Е. С. Булгаковой оказалось практически невозможно. При всей строгости отношения к ней, ее редакторская и ее стилистическая правка в издании 1973 года использована чрезвычайно широко, хотя и непоследовательно и не всегда верно.
Редакторские решения Е. С, как правило, были необходимы. Часто очень интересны. Иногда необыкновенно смелы. Как, например, в случае с концовкой романа.
Видите ли, в мае 1939 года, диктуя впервые вводимый эпилог, Булгаков снял последний абзац романа: «Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
На место снятых строк писатель и продиктовал эпилог. Именно так – эпилог вместо последнего абзаца последней главы – сохранила авторская машинопись. Именно так и в перепечатанном Еленой Сергеевной тексте 1940 года.
Но расстаться с этими строками Елена Сергеевна не могла (они сохранились во 2-м и 3-м экземплярах машинописи) и, готовя роман к печати, восстановила их. Строго говоря, против воли автора. Эти строки – не подтвержденные рукописью! – Анна Саакянц включила в издание 1973 года. И я, как текстолог готовя роман для киевского двухтомника и затем, заново, для собрания сочинений Булгакова в издательстве «Художественная литература», не стала нарушать уже сложившуюся традицию и сохранила эти любимые читателями строки.
Так они вошли во все издания романа, и вследствие этого заключающая фраза о пятом прокураторе Иудеи повторена в романе не трижды, как это было замыслено автором, а четырежды...
(Книги и тексты имеют свою судьбу, и с этой судьбой, с традиционно сложившейся жизнью книги нужно считаться. Вот почему, в частности, я полагаю непозволительной ошибкой переименование «Театрального романа», который в 4-м томе названного Собрания сочинений Булгакова – Москва, «Художественная литература», 1990 – вышел под новым названием: «Записки покойника». Оба названия – «Театральный роман» и «Записки покойника» – авторские; преимущество одного из них – традиция: двадцать пять лет изданий, переизданий, переводов и огромной популярности «Театрального романа». Чтобы нанести произведению такой тяжелый удар, как переименование, нужны чрезвычайные основания, каких в данном случае не было.)
Бывали у Елены Сергеевны и промахи. Для первого редактора столь сложной рукописи, как «Мастер и Маргарита», это почти неизбежно. Приведу случай, когда она пропустила – не расшифровав – распоряжение покойного писателя.
В последней машинописи романа на вопрос Пилата: «Откуда ты родом?» – Иешуа Га-Ноцри отвечал так: «Из Эн-Сарида».
Булгаков вычеркнул Эн-Сарид в главе 2-й и заменил его Гамалой. А в главе 26-й осталось не замеченное Еленой Сергеевной и не выправленное ею: «И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида...»
Эту неувязку – след незавершенности работы над романом – я сохранила в обоих подготовленных мною изданиях романа, ибо уверена, что никто, кроме Е. С. Булгаковой, уполномоченной на это покойным писателем, не имеет права вносить в роман столь существенную поправку.
Но есть случаи, когда ей приписывают мифические переделки, которых она не производила и которых в романе нет. Одну такую историю расскажу.
В машинописной редакции романа, в конце 31-й главы («На Воробьевых горах»), есть место, впоследствии писателем снятое. В тот самый момент, когда Воланд и его спутники собираются покинуть Москву, и непосредственно после слов: «– Да, совершилось, – ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланда прямо и смело», – здесь над всадниками проносится боевой самолет, пытающийся их обстрелять, и Воланд одобрительно вглядывается в лицо летчика.
Фрагмент интересен, и я привела его – полностью – в комментарии к двухтомнику (т.2, с. 748):
«Тут вдалеке за городом возникла темная точка и стала приближаться с невыносимой быстротой. Два-три мгновения, точка эта сверкнула, начала разрастаться. Явственно послышалось, что всхлипывает и ворчит воздух.
– Эге-ге, – сказал Коровьев, – это, по-видимому, нам хотят намекнуть, что ты излишне задержались здесь. А не разрешите ли мне, мессир, свистнуть еще раз?
– Нет, – ответил Воланд, – не разрешаю. – Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротою точку и добавил: – У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!
В этот момент аэроплан, ослепительно сверкая, ревел уже над Девичьим монастырем. В воздухе прокатился стук. Вокруг Маргариты подняло тучу пыли. Сквозь нее Маргарита видела, как мастер вскакивает в седло...»
Как видите, Воланд не разрешил Коровьеву «свистнуть» и сбить самолет. Булгаков диктовал эти строки в конце июня 1938 года; он был художник великой нравственности и – уже поэтому – великого такта; а до тех дней, когда в московском небе будут самоотверженно и трагически погибать вот такие же ребята, с мужественными лицами и правильно делающие свое дело, оставалось ровно три года...
В истории же романа небольшой сюжет с летчиком был всего лишь затухающим продолжением более ранних редакций, в которых Воланд и его спутники были более жестоки и Москва полыхала пожарами, а холм на Воробьевых горах атаковали с реки «бронированные лодки», шеренги вооруженных людей в противогазах и целое звено самолетов...
А далее? А далее произошло вот что. Если вы откроете книгу: Булгаков М. А. Великий канцлер (Москва, «Новости», 1992; публикатор, автор вступительной статьи и комментария В. И. Лосев) или книгу: Булгаков М. С. (так в издании). Из лучших произведений (Москва, «Изофакс», 1993; текстологическая подготовка, предисловие и комментарии опять-таки В. И. Лосева), вы увидите – в первом случае на с. 504, а во втором на с. 662 – этот самый приведенный выше фрагмент и к нему следующий комментарий:
«Кстати, этот отрывок текста не был изменен или изъят автором и при доработке последней редакции, поэтому остается загадкой, кто же вместо Булгакова написал концовку этой главы при издании романа в шестидесятые годы».
Комментарий несколько трудно читается, но понять можно: В. И. Лосев не верит, что фрагмент снял сам автор; и не то чтобы сомневается, а утверждает с начальственной твердостью: «не был изменен или изъят автором». И еще В. И. Лосеву известно, что некое загадочное лицо «при издании романа в шестидесятые годы» (эдакий витиеватый эвфемизм, обозначающий Елену Сергеевну Булгакову) дописало конец главы.
Доказательств в пользу этих тезисов В. И. Лосев, естественно, не приводит и посторонних строк из концовки 31-й главы не цитирует. Ибо ни доказывать, ни цитировать нечего: оба утверждения – фантазия.
Не знаю, заглядывает ли В. И. Лосев в рукопись, доступную ему в любой день и час. Мы же с вами, дорогой читатель, заглянем и – если рукопись романа и сейчас выглядит так же, как в те дни, когда я работала с нею, – увидим следующее.
Эпизод с летчиком начат на листе 487 машинописи, в самом низу листа, одной строкой: «Тут вдалеке за городом возникла темная точка и стала...» Строка зачеркнута, а перевернув лист, мы не найдем продолжения: вся верхняя, большая часть следующего листа отсутствует; она оторвана; на уцелевшем обрывке номер страницы – 488, и продолжение текста: «<мастер скакал> у нее на левой руке, а Воланд на правой. Маргарита чувствовала, как ее бешеный конь грызет и тянет мундштук» – и далее строки, хорошо известные читателям романа.
Исследователю нужно бы прежде всего определить, когда (и, стало быть, кем) разорван лист и уничтожена (утрачена? утеряна?) его верхняя часть. При жизни автора – и, следовательно, самим автором? Или много позже – наследниками, хранителями, архивистами?
В данном случае это оказалось несложно. Я просто совместила следы от дырокола (напомню, что рукопись когда-то была сброшюрована). Обрывок, единственным возможным способом зацепившись за воображаемую бечевку, сиротливо повис на уровне середины страницы. И стало видно, что лист был разорван давно, при жизни писателя и, следовательно, самим писателем; что Е. С. подобрала этот оторванный кусок, водворила его на место, и потом, при брошюровке, он был вшит.
С оторванной же частью листа автор, надо думать, расправился так, что Е. С. ее не нашла. Иначе, разумеется, разровняв, сохранила бы.
А самый текст фрагмента, в этом экземпляре уничтоженного автором, не пропал. Он сохранился во втором и третьем оттисках машинописи. Оттуда был извлечен и опубликован мною, а затем – то ли из того же второго экземпляра, то ли уже непосредственно из моей публикации – и В. И. Лосевым.
Но что же сделала Елена Сергеевна с разодранной авторскими купюрами – прямо-таки зияющей – концовкой 31-й главы? Что-то досочинила, как полагает В. И. Лосев? Ничуть.
Она сделала то же, что и в ряде других случаев, например в известной нам главе 13-й: максимально учтя булгаковские вычерки, любовно и преданно собрала мозаику из того, что осталось. И когда ей не хватало строк, обращалась к предшествующей редакции из шести рукописных тетрадей. В главе 13-й – к тетради второй. Теперь, работая с главой 31-й, – к тетради шестой, последней. Пример такой мозаики в 13-й главе я привела. Посмотрим, что произошло в 31-й.
Последняя уцелевшая строка в машинописи: «...ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело». Далее обрыв – и набираются строки из тетради:
«И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:
– Пора!! – и резкий свист и хохот Бегемота.
Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали».
И снова возвращение к машинописи – теперь уже до конца главы: «Маргарита чувствовала, как ее бешеный конь грызет и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод...»
Маленькое уточнение, правда, сделано. Вместо слов в тетради: «пятеро всадников и две всадницы поднялись вверх», – здесь только одно слово: «всадники». Это связано с тем, что в рукописной редакции вместе с Воландом уходила еще одна всадница – Гелла, в дальнейшем оставленная автором на земле... И если эту поправку действительно сделала Е. С., то, надо думать, помня (уже приведенное в этой книге): «Он всегда говорил: вычеркнуть я согласен, но вписывать! – ни за что!»
Но представленный нам мозаичный текст так слитен, в нем так прочно, так бесспорно пригнано все – включая эту замену нескольких слов одним словом «всадники», что рождается и никак не уходит мысль: да точно ли это сделала подруга мастера? Может быть, сам мастер надиктовал свою гениальную композицию? Сделал отсылки? Оставил распоряжение, ясное его любимой и не найденное, не понятое, не расшифрованное мною? Ведь и отсылки ко «второй тетради» я открыла и поняла не сразу...
Текстологические фантазии Лосева по поводу летчика-истребителя, так и не вошедшего в роман «Мастер и Маргарита», на этом, однако, не закончились. В одной из публикаций своего комментария (а публикаций этих было много) он поделился с читателями дополнительной увлекательной догадкой: летчик-истребитель, проносящийся над головами Воланда и его спутников, знаете кто? И. В. Сталин! Не более, не менее. Оставил Кремль, сел за штурвал самолета и помчался обстреливать воображаемых героев романа «Мастер и Маргарита»: «В воздухе прокатился стук. Вокруг Маргариты подняло тучу пыли»...
Поразительно, но фантазия Лосева имела грандиозный успех и отразилась, в частности, в большой статье известнейшего критика, опубликованной в престижнейшем толстом журнале. Процитировать Лосева, к великому сожалению, не могу – у меня нет под рукою этого издания его комментария. Но, ничуть не умаляя приоритет В. И. Лосева, процитирую его восторженного последователя и толкователя:
«В романе Булгакова сатана, уже готовясь покинуть Москву (это конец предпоследней главы), замечает вдруг вдалеке направляющегося к нему по воздуху руководителя партии и правительства. (Ну и ну! – Л. Я.)
"– Эге-ге, – сказал Коровьев, – это, по-видимому, нам хотят намекнуть, что мы излишне задержались здесь. А не разрешите ли мне, мессир, свистнуть еще раз?
– Нет, – ответил Воланд, – не разрешаю. – Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротою точку и добавил: – У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!"
Этого места в общеизвестном тексте вы не найдете, хотя Булгаков не вычеркивал его и не изменял. Кто-то – принято считать, что неизвестно кто, – при подготовке романа к первой публикации (в журнале "Москва") выбросил эти строчки, слегка неуместные в 66-м году и как бы ронявшие на автора тень, – заменил другими, своего изготовления.
Вот что бывает, когда автор оказывается во власти персонажей» (С. А. Лурье. – «Звезда», 1993, № 7).
Вот так: невинные игры с текстами, несколько небрежных отсылок к несуществующим архивным данным – и готовы политические обвинения против мастера и его подруги. Со временем ход мыслей критика забудется. И источник этих мыслей – текстологические фантазии В. И. Лосева – забудется. А политические обвинения и какие-то намеки на приспособленчество и нечестность – останутся. Публика любит политические обвинения и намеки...
Но если работа Е. С. Булгаковой была безукоризненной, то, может быть, следовало бы просто сохранить – без проверки и без поправок – весь подготовленный ею текст?
Увы, безукоризненной эта работа не была. Е. С. – первый редактор! – делала ошибки. А поскольку правка была огромной, таких ошибок оказалось немало.
Так, она была уверена, что в литературном языке существуют пары слов с навсегда определенным порядком и что порядок этот менять нельзя. В 60-е годы, читая мою рукопись о жизни и творчестве Михаила Булгакова, самым строгим образом делала мне соответствующие замечания и в отношении меня, вероятно, была права. Но теперь, изучая текст, я обнаружила, что такие поправки – перестановку слов – она в ряде случаев внесла в роман «Мастер и Маргарита».
Вместо булгаковского «ничего нет удивительного» появилось «нет ничего удивительного»; вместо «в глазах этой уверенности отнюдь не было» – «не было отнюдь»; вместо «отчаянно мысленно вскричал Римский» – «мысленно отчаянно» и т.д. Это сглаживало и разрушало божественную булгаковскую интонацию, музыкальную, но отнюдь не гладкую...
Есть и другие промахи. В характерном для Булгакова выражении: «острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу» – полагаю, Е. С., а не автор, опустила союз «и». И в последней строке 31-й главы – там, где Маргарита, обернувшись на скаку, увидела, что уже нет и самого города, ушедшего в землю и оставившего «по себе только туман», – булгаковское «по себе» Е. С. неловко заменила редакторским «за собою». В ее редакции: «и оставил за собою только туман».
В некоторых случаях, когда выражение Булгакова казалось ей непонятным или неправильным, она вводила новое слово. И хотя делала это крайне осторожно, ошибалась.
«Почему-то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них...» – Е. С. исправила так: «приковавшись взглядом к ветвям». И была не права: в романе, в весьма удаленных одно от другого местах, Булгаков дважды употребляет это выражение – «приковаться»; и оба раза – без принятого в таких случаях «взглядом». У мастера было свое ощущение слова.
Другой пример. В эпилоге: «Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где покосившийся старый газовый фонарь...» Здесь Е. С. ввела слово «висит»: «там, где висит покосившийся старый газовый фонарь». Но в романе речь идет не о висящем, а о стоящем косо («покосившемся») газовом фонаре. (Кстати, эта ошибка была «втянута» затем в издание 1973 года.)
В редакторской работе Е. С. Булгаковой можно найти и небрежное (я бы даже сказала: неквалифицированное) отношение к окончаниям типа «своей – своею», «рукой – рукою». Хотя в музыкальной прозе Булгакова наличие или отсутствие лишнего слога очень важно. И, как справедливо отметила Анна Саакянц в ее интервью В. Петелину, несколько раз вольное булгаковское «нету» было заменено Еленой Сергеевной на правильное и беззвучное «нет»...
Разумеется, такого рода ошибки и промахи, там, где их удалось выявить, я сняла – сначала частично, в киевском двухтомнике, потом более полно, в Собрании сочинений. Здесь вместе со мною придирчиво и с увлечением вычитывали роман редакторы издательства «Художественная литература» – Чулпан Залилова и Кира Нещименко. Мы часто спорили, иногда бурно. За спорами следовали поиски новых аргументов – в других рукописях романа и в других произведениях писателя. Случалось, это приводило к новым решениям. И только одно меня удивляло: что же они – при такой страсти к текстологии – выпустили совсем без текстологической сверки «Белую гвардию» и «Театральный роман», а рассказ «Ханский огонь» – и вовсе по моей давней журнальной публикации, вместе с давно обнаруженной и снятой мною (в печати!) ошибкой...
Можно ли, наконец, теперь считать завершенной текстологическую работу с «Мастером и Маргаритой»? Я бы ответила осторожнее: на данном этапе знания творчества Михаила Булгакова, на нынешнем уровне сохранности и доступности его архивов – да, пожалуй, это максимальное приближение к истине.
Но текстология в принципе не знает последней точки. Текстология – процесс, и новые открытия – рукописей, редакций, свидетельств – могут вызвать неожиданные повороты и в трактовке отдельных подробностей, и в освещении целых спорных узлов. Пока же остается по-прежнему продвигаться неторопливо и на ощупь, опасаясь слишком лихо снимать то, что кажется поправкой Е. С. Булгаковой. Ибо вечно остается сомнение: а что, если в ее руках был не дошедший до нас лист, а на нем – замечание, завещание, распоряжение, сделанное рукою Михаила Булгакова?
1992, 1996