Текст книги "Записки о Михаиле Булгакове"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Мнение самого Петелина было более прямолинейным: «...В книжном варианте роман в художественном отношении значительно лучше» (там же, с. 445). В качестве примера В. Петелин приводил все ту же первую строку романа, по его мнению, зазвучавшую «лучше» в редакции 1973 года («Однажды весною, в час небывало жаркого заката...»), и сетовал на то, что в журнальной редакции «та же самая фраза звучит иначе, нет в ней той широты, эпичности, нет в ней стилистической музыкальности, что ли».

(Еще раз отмечу, что текстолог не имеет права руководствоваться своим вкусом и мнением о том, «как лучше». Впоследствии пришлось склониться к мысли, что Е. С. и здесь была права и что последний, авторский, булгаковский текст – как раз журнальный: «В час жаркого весеннего заката...»)

Но если даже представить себе, что вариант 1973 года «лучше», то откуда все-таки взялся другой вариант – в машинописи, подготовленной Еленой Сергеевной?

Такие загадки текстолог обыкновенно решает просто: обращается к рукописи, если таковая существует. В данном случае этот простой путь был недоступен: фонд Михаила

Булгакова в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, как помнит читатель, для меня был закрыт. Отрезанная от архива, я бесконечно листала свои старые выписки из черновых тетрадей романа. Увы, при жизни Е. С. я успела проштудировать лишь ранние и срединные (1929—1936) редакции...

Шли годы. Даже поставить вопрос о текстологии булгаковской прозы не удавалось. Я попробовала обратиться в журнал «Литературное обозрение» – тему нашли слишком неожиданной и странной; в «Литературную газету» (назову дату: август 1983 года) – меня просто выставили за дверь, поскольку сочли, что я предлагаю нечто крайне неприличное для добропорядочной газеты. С трудом удалось уговорить (не уговорить – уломать!) «Вопросы литературы»; здесь уже принятая маленькая рукопись пролежала еще полтора года. Только в 1987 году я смогла опубликовать фрагмент из своих «Записок текстолога» – статью «Публикуется Михаил Булгаков» («Вопросы литературы», 1987, № 1) – и поставить наконец публично вопрос о необходимости серьезного отношения к текстам Булгакова.

О романе «Мастер и Маргарита» в статье говорилось кратко: «В публикациях романа "Мастер и Маргарита" – разночтения. Это не удивительно: подготовка рукописи в печать – без автора – требует не только добросовестности и опыта текстолога, но и знания. Знания этого писателя: характера его описок, исправлений, вставок и вычерков, подчеркиваний, помет, знания подробностей его биографии, хода его мысли. В самых первых прочтениях ошибки почти неизбежны».

Поразительно, но на этот раз реакция была почти мгновенной. В моей пронизанной лучами мартовского солнца квартире прозвенел телефонный звонок. Приятный мужской голос сказал: «Вашу статью прочитали». Киевское издательство «Днипро» просило меня подготовить – и притом в самые сжатые сроки – двухтомник булгаковской прозы, в том числе роман «Мастер и Маргарита», непременно с текстологической сверкой. И в том же году я получила, впервые за много лет, доступ к необходимым рукописям.

Стояло лето 1987 года. Пора отпусков. Читальный зал отдела рукописей работал четыре дня в неделю. Изнемогая от трех выходных и жалея каждую минуту, я приходила до открытия. В середине дня молоденькая дежурная по читальному залу, слишком строгая от застенчивости, объявляла мне часовой перерыв. Она была права: ей нужно было обедать, а читальный зал в ее отсутствие следовало запереть. Я уходила на странный, тогда только-только устанавливавшийся мольбертами Арбат и, конечно, возвращалась до срока...

В журналах уже бурно шли булгаковские публикации, но архивный бум еще не начинался: никто не рвался сверять тексты. В читальном зале было пустынно; рабочие, стуча лестницей и громко переговариваясь, вешали новые шторы; от их простодушного шума еще глуше звучала тишина. Потом они уходили, я оставалась совсем одна и, разложив тексты Мастера на двух столах, склонялась то над одной рукописью, то над другой, то над третьей...

Собственно последняя редакция романа представлена в ОР БЛ—РГБ двумя рукописями.

Это, прежде всего, номер 562.10.2 – тяжелый, когда-то сброшюрованный, а потом разброшюрованный фолиант более чем в 500 листов – первый экземпляр полной и единственной перепечатки романа. Булгаков диктовал этот текст Ольге Бокшанской в мае – июне 1938 года. Потом до конца дней правил. Здесь поправки, вычерки и вставки прямо по тексту – густо, разновременно, противоречиво, то собственноручно, то – под диктовку – рукою Е. С. Вставки и наброски на полях. Вставки и наброски на обороте листов. Много вкладных листов – рукописных, под диктовку, рукою Е. С, и машинописных, под диктовку же, на ее машинке... На обложке надпись Елены Сергеевны: «Экземпляр с поправками во время болезни (1939– 1940) – под диктовку М. А. Булгакова мне».

Ольга, печатавшая роман, аккуратно нумеровала страницы. Елена Сергеевна, вставляя листы, нумеровала эти листы, соотнося с рукописью (например: 271-а; 271-б; и общая помета: «Вкладной лист к стр. 271»). А вот общей архивной нумерации, которая включала бы подряд все листы, основные и вложенные, не оказалось. Предоставлю читателю решать, следует ли это считать неквалифицированностью архивистов «Ленинки», халатностью или, может быть, преступлением... Как бы то ни было, летом 1987 года, когда эта рукопись оказалась передо мной, не было никаких гарантий, что все вкладные листы налицо.

На левом поле каждого листа – следы дырокола. По этим следам видно, что рукопись была сброшюрована уже после смерти ее автора: местами дырокол повредил надписи на полях. Но вот когда, кем и для чего разброшюрована рукопись? В документах приемки, которые мне удалось просмотреть, на редкость туманно и путано составленных документах, никаких указаний на то, в сброшюрованном или разброшюрованном виде поступила в ОР БЛ эта бесценная рукопись, обнаружить не удалось...

В отделе рукописей есть еще два экземпляра этой же единственной машинной перепечатки романа. Их номера: 562.8.2. и 562.9.2. Потом я исследовала и эти экземпляры: авторской правки на них нет. Экземпляр 562.8.2. был автором специально сохранен как чистый экземпляр перепечатки. На титульном листе, наискосок, автограф: «Черновой, исправленный экземпляр. М. Булгаков. 21 августа 1938 г.».

Этот экземпляр был переплетен при жизни автора (доказательства опускаю – они заняли бы слишком много места). Верхняя, лицевая сторона переплета на этом экземпляре теперь безнадежно заклеена – во всю площадь – бланком ОР БЛ с описанием сей единицы хранения; заклеена так, что мы уже никогда не узнаем, были ли здесь какие-нибудь пометы Елены Сергеевны или даже самого Михаила Булгакова...

(Все-таки хотя бы однажды нужно назвать имя архивариуса, производившего все эти замысловатые действия над рукописями романа – с загадочными описями, в которых не найти концов, с ненумерацией листов в главной рукописи, с этой тайной сброшюрованности-разброшюрованности, заклеиванием лицевой поверхности переплета и прочими не менее увлекательными вещами. Нужно – хотя я кожей помню оглушительный свист оскорблений и угроз, взмывавший – в печати, устно, по почте – всякий раз, когда я пыталась, или меня подозревали в том, что я пытаюсь, назвать это имя. Имя этого архивариуса – доктор Мариэтта Чудакова.)

Другой сохранившийся экземпляр перепечатки – 562.9.2. – очень обветшал. Многие листы здесь раскрошились по краям, подклеены; местами от ветхости стерлись буквы, они подведены – вероятно, Еленой Сергеевной. Этот экземпляр явно прошел через разные руки; надо думать, выдавался для чтения. (Так что если Александр Фадеев все-таки читал роман – то вот по этому, раннему, не правленному автором экземпляру.)

Думаю, что существовал и четвертый экземпляр перепечатки, и тому есть следующее доказательство.

В основной, полной рукописи-машинописи (562.10.2) два листа все-таки заменены. Это листы 116 и 117. Они взяты из копий, и сделал это сам автор. Не знаю, почему. Может быть, в оригинале эти два листа каким-то образом были испорчены. В заимствованных из копий и вставленных в основной текст листах (это глава 9-я, «Коровьевские штуки») Булгаков продолжил правку – вычерки, перестановки, исправления...

Я проверила: лист 116 взят из копии 562.9.2 – в этой копии недостает соответствующей страницы. А лист 117 и в оттиске 562.9.2, и в оттиске 562.8.2 – на месте. Он извлечен из неизвестного нам четвертого экземпляра.

Не исключено, что существовал и пятый экземпляр машинописи. Тогда было принято печатать в пяти экземплярах – по-видимому, именно столько брал «ундервуд». (Ср.: роман «был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах». – «Мастер и Маргарита».) И неизвестно, точно ли это был самый тусклый – пятый, или, может быть, добротный, второй, и не было ли на нем правки...

Но я отметила выше, что последняя редакция романа представлена в ОР БЛ (РГБ) двумя рукописями. Вторая рукопись (562.10.1) – это небольшая тетрадь поправок и дополнений. На первой странице надпись: «Писано мною под диктовку М. А. во время его болезни 1939 года. Окончательный текст. Начато 4 октября 1939 г. Елена Булгакова».

В тетради пронумеровано и заполнено рукою Е. С. 37 страниц. Остальные страницы – большая часть – чисты. «Окончательным» текст представляется 4 октября 1939 года. Впереди – четыре месяца очень существенной работы. Записи в тетради – параллельны вкладным листам в машинописи. Думаю, что многие вкладные листы – сохранившиеся и не сохранившиеся – написаны позже.

Небольшая эта тетрадь открывается заново переписанным титульным листом романа. Зачем переписывается титульный лист? Название давно установлено: «Мастер и Маргарита». Жанр определился еще раньше: роман.

Но титульный лист переписывается, потому что только сейчас сложилось то, что очень важно для Булгакова – эпиграф. В черновой рукописи, перед машинной перепечаткой, этот эпиграф – из «Фауста» Гете – был на немецком языке; в машинописи он уже на русском; но перевод не удовлетворяет автора; эпиграф исчеркан, исправлен. И вот он звучит окончательно, в этой тетради: «...так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Прошу обратить внимание: эпиграф помещен на титульном листе. Он относится к роману в целом.

Я так настойчиво подчеркиваю это, потому что в журнальной публикации ошибка: эпиграф отнесен только к первой части. И затем в издании 1973 года («Текст печатается в последней прижизненной редакции...») он отнесен только к первой части: ошибка «втянута» из журнальной публикации. И – до выхода киевского двухтомника в 1989 году – все издания повторяли эту ошибку, относя эпиграф только к первой части.

А в тексте, подготовленном и представленном в журнал «Москва» Е. С. Булгаковой?

Передо мною фотокопия подготовленного и представленного ею текста. Здесь ошибки нет. Эпиграф стоит на своем месте. Он относится к роману в целом.

Редактирование романа «Мастер и Маргарита» было и правом и долгом Елены Сергеевны Булгаковой. Роман нуждался в редактировании. Ее дневниковая запись с 6 на 7 марта 1940 года, в самые последние его дни: «...У меня впечатление, что он мучится тем, что я не понимаю его, когда он мучительно кричит "Маська!", и я сказала ему наугад (мне казалось, что он об этом думает) – Я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать!» (ОР БЛ—РГБ, 562.29.4).

«Перепишу роман» не означало: перепечатаю. «Перепишу» – означало: разберу все поправки, соберу, приведу в порядок.

Об этом говорил и А. Фадеев, советовавший ей ехать в литфондовский дом отдыха в Ялте, «забрав с собой роман и машинку». Об этом же сестра Елены Сергеевны Ольга писала матери вскоре после похорон Михаила Булгакова: Люся «хочет... закончить корректуру его романа, которую он ей заповедал».

Исследование рукописей подтвердило чрезвычайно высокую авторитетность проделанной Е. С. Булгаковой работы. И если бы опубликованный текст романа был один, не было бы надобности в обширных текстологических расследованиях и спорах. Оставалось бы всего лишь с максимальным вниманием просмотреть рукопись, вылавливая небольшие и неизбежные оплошности первого редактора.

Но опубликованных текстов – два. И приходится бесконечно взвешивать, продумывать и решать: может ли быть введено в текст вычеркнутое автором слово?

Е. С. Булгакова считала: да, если есть основания полагать, что слово вычеркнуто автором по ошибке; А. Саакянц считает: нет; может ли быть введен в текст набросок, сделанный на полях или на обороте листа и не имеющий характерных булгаковских знаков отсылки и вставки?

Е. С. Булгакова считала: нет, делать этого нельзя; А. Саакянц считает: да, можно и нужно; можно ли произвести изменение в тексте по требованию автора, оставленному на полях, если автор не успел сам сделать это изменение?

Е. С. Булгакова считала: да, необходимо; А. Саакянц считает: нет, нельзя...

В глазах критиков, издателей и переводчиков мнение А. Саакянц – дипломированного редактора и сотрудника престижного издательства «Художественная литература» – стояло несравненно выше. Я же, исследуя на ощупь строку за строкой, вычерк за вычерком, поправку за поправкой, все более склонялась на сторону Е. С. Булгаковой.

В ее активе были любовь, преданность, интуиция... И еще – на ее стороне было право.

Это она, а не кто другой, влюбленно писала под диктовку Булгакова. (Вспомните ее запись: «Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе».) Она взволнованно слушала, как он читал готовые главы друзьям. Слушатели менялись, она присутствовала неизменно, всегда. Роман для нее звучал. Она слышала интонации романа, как мы с вами, дорогой читатель, никогда не услышим...

Во-вторых, в самом романе, прямо на полях и в правке по тексту, есть обращенные к ней распоряжения автора. (Имеется случай – я приведу его ниже, – когда она не поняла, не услышала адресованного ей распоряжения; но это – исключение, казус в перегруженной загадками рукописи.)

А в-третьих, на ее имя были составлены писателем – доверенность при жизни и завещание посмертно. «Все мое имущество, какое только в день смерти моей окажется мне принадлежащим, где бы таковое ни находилось и в чем бы ни заключалось, я завещаю в полную собственность жене моей Булгаковой Елене Сергеевне». Речь, конечно, идет и об авторском праве. Согласитесь, ни Анне Саакянц, ни нам с вами, дорогой читатель, Булгаков таких доверенностей-завещаний не давал.

Впрочем, текстология – область конкретная. Обратимся к примерам. Глава 2-я – «Понтий Пилат».

В редакции Е. С. Булгаковой: «Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может в канун праздника».

В редакции А. Саакянц почти то же, но слов «в канун праздника» нет.

А в рукописи? История этих строк в рукописи такова. Булгаков продиктовал на машинку тяжеловатую фразу: «...Каифа извинился и отказался это сделать, сославшись на то, что в канун праздника это для него невозможно». Позже все – от слова «отказался» и далее – вычеркнул своим решительным красным карандашом. Еще позже под диктовку писателя рукою Е. С. вписаны слова правки: «вежливо» и «объяснил, что сделать этого не может». Размышляя над рукописью и разбирая свою правку, Е. С. нашла, что очень важные слова «в канун праздника» могли выпасть только по ошибке, и восстановила их. Никто, кроме нее, не мог их восстановить. Но она сделал это и была права.

Другой пример из той же главы «Понтий Пилат».

В редакции Е. С. Булгаковой: «Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "Погиб!..", потом: "Погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску».

В редакции А. Саакянц: «...И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску».

Откуда эта разрушающая мелодию и отсутствующая у Е. С. вставка?

В рукописи слова «о каком-то бессмертии» Булгаков дважды подчеркнул синим карандашом. Подчеркнул неудовлетворенно, помечая необходимость вернуться к ним. На полях тем же карандашом поставил два вопросительных знака. Открыв (и забыв закрыть) скобку, записал: «О каком-то долженствующем непременно быть – и с кем? – бессмертии».

Е. С. права: это не вставка. Нет соответствующей авторской пометы о вставке. Это набросок для размышлений. Очень важный, очень интересный, но так и не реализовавшийся в дальнейшем набросок.

Таких набросков на полях – просветов в новые, возможные, соблазнительно заманчивые повороты – в рукописи немало. К ним относится и сюжет об Алоизии Могарыче, записанный на обороте листа 183.

По-видимому, Булгакова занимала мысль о новом освещении этой линии в романе. Он записал начало – интонационный ключ («А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно завелся друг...»). Проработал несколько интересных подробностей («Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки...»). Продолжение обозначил конспективно: «Начало болезни. Продолжение газетной травли. Отъезд Алоизия в Харьков за вещами. Развитие болезни. Сожжение романа. Под утро арест. Отправление в больницу».

Набросок противоречил тому, что уже было написано. (См., например, 24-ю главу в законченном романе: там

Алоизий не читал роман мастера, он узнает о романе из газетной статьи. «Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу? – спросил Азазелло».) Предстояла доработка или переработка в дальнейшем, но Булгаков так и не реализовал этот вариант.

Исследование неосуществившегося замысла могло бы быть очень интересно – но вводить конспективный набросок в живую и цельную структуру романа, конечно, нельзя. Ибо если встать на этот путь – то где обозначатся пределы вставок и что останется от романа?

И еще пример из главы «Понтий Пилат».

«И в третий раз сообщаю, что мы освобождаем Варраввана, – тихо сказал Каифа». Так в редакции Е. С. Булгаковой.

А. Саакянц дала эту фразу чуть-чуть иначе: «И в третий раз мы сообщаем...»

Дело в том, что первоначально у Булгакова Пилат и Каифа говорили друг другу «вы»: «Первосвященник, повторите в третий раз». Это получало отзвук в устах Каифы: «И в третий раз мы сообщаем...»

Потом автор пришел к нагому, естественному, важному «ты». Начал соответствующую правку в диалоге Пилата и Каифы. Не закончил. Пометил на полях: «На "ты"». И в дальнейшем Е. С. довела до конца эту завещанную ей правку...

Я привела несколько самых характерных примеров несовпадений в работах и прочтениях двух редакторов романа. В приведенных случаях – как и во многих других – мне не пришлось искать третье решение. Решение оказалось одно. Оно принадлежит подруге мастера.

Поправки, сделанные Е. С. Булгаковой, вообще очень интересны и заслуживают самого пристального внимания. Это относится и к приведенному В. Петелиным замечанию А. Саакянц по поводу выражения «на левой руке» и «по левую руку» у Михаила Булгакова.

Напомню, что диалектизм «на левой руке» (вместо литературного «по левую руку») был характерен для Булгакова в 20-е годы. В «Записках юного врача»: «На левой руке у меня стояла перевернутая дном кверху кадушка». (Выражение, кстати говоря, было сохранено Е. С. Булгаковой; см.: М. А. Булгаков. Избранная проза, Москва, «Художественная литература», 1966, с.49.)

В 30-е годы, в рукописях «Мастера и Маргариты», это выражение употребляется уже не так последовательно: встречаются обе формы. На самом последнем этапе работы, правя на слух роман, писатель продиктовал Елене Сергеевне поправку в главе 32-й: вместо «на правой руке у подруги мастера» – «по правую руку подруги мастера». (Отмечу: после смерти Булгакова ни перо, ни карандаш Е. С. не касались рукописи «Мастера и Маргариты»; ее помета в рукописи означает только одно: поправка сделана при жизни писателя и под его диктовку.) И уже потому, что это была одна из последних его поправок, Е. С. могла бы считать ее не просто поправкой, но распоряжением.

Но аналогичную поправку она обнаружила и в другом месте, в главе 2-й, на этот раз собственной рукою автора. Было: «...тройной ряд себастийских солдат на левой руке у Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты на правой...» Писатель зачеркнул и соответственно надписал: «по левую руку», «по правую руку».

Теперь мнение автора было бесспорным. Вот почему Елена Сергеевна сделал исправление и в не замеченном автором месте. В главе 16-й, там, где Левий «увидел на левой руке у себя...», выправила так: Левий «увидел по левую руку от себя раскрытую дверь лавчонки».

Приведу еще два примера ее малых поправок, казалось бы, случайных, казалось бы, произвольных, на самом деле глубоко продуманных.

Глава 16-я. В сохранившейся машинописи: «быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план». Именно так дала это место А. Саакянц в издании 1973 года. А в редакции Е. С. Булгаковой: «в его планы».

Мои разыскания в более ранних рукописях романа подтвердили, что в поправке Е. С. есть смысл. Правда, в рукописной редакции, предваряющей машинопись, аналогичной фразы не оказалось вовсе. Но еще ранее, в предшествующей редакции романа, в тетради 1934 года, рукою автора написано так: «быть задержанным в этот день в его планы не входило».

Е. С. знала голос своего мастера и была вправе считать слово в машинописи опечаткой.

Второй пример еще мельче – запятая.

В главе «Понтий Пилат», в тексте, подготовленном Е. С: «Круто исподлобья Пилат буравил глазами арестанта...» В издании 1973 года: «Круто, исподлобья». Вчитайтесь: запятая меняет смысл.

Издательского редактора в невнимательности не упрекнешь: в сохранившейся машинописи действительно на этом месте запятая, и не машинисткина – авторской рукою, чернилами проставлен легкий, но внятный штрих... Авторская запятая? Тогда почему ее сняла Елена Сергеевна?

Я прошла по рукописям романа вспять. Фраза оказалась во всех – во всех! – редакциях главы, вплоть до обрывков первой редакции. Одна из немногих, сложившихся у Булгакова очень рано. И во всех – во всех! – редакциях здесь не было запятой. По-видимому, просматривая машинопись и что-то правя вверху страницы, писатель скользнул взглядом по следующим строкам и, в рассеянности поправив пером одну из запятых, автоматически проставил еще одну, ненужную...

И опять напомню: ни один редактор, ни один текстолог не посмел бы убрать эту запятую, если бы этого не сделала Е. С. Булгакова. Но она сделала это и была права.

В процессе исследования рукописей и редакций романа обнаружилась еще одна удивительная вещь: оказалось, что издатели 1973 года, работавшие будто бы только по подлинным, сохранившимся в архиве, булгаковским оригиналам, на самом деле без текста Е. С. Булгаковой обойтись не могли. Из текста Е. С. Булгаковой для издания 1973 года были взяты многие строки, абзацы, страницы, блоки страниц – не подтвержденные архивами!

Не было другого выхода: Анне Саакянц (как потом – мне) очень скоро стало ясно, что в сохранности рукописей романа – катастрофические провалы. В интервью В. Петелину, рассказывая о тетради поправок и дополнений, А. Саакянц сказала: «По крайней мере еще одна подобная тетрадь существовала. На полях машинописи есть ссылки на "тетрадь № 2", но тетрадь эта не обнаружена в архиве Булгакова» (В. Петелин. Михаил Булгаков, с. 446).

С «тетрадью № 2» А. Саакянц ошиблась: запись имела другое значение; но многие страницы романа действительно дошли до нас только в редакции Е. С. Булгаковой. То есть в пору ее работы с текстами романа эти страницы (тетрадь? вкладные листы в машинопись? какие-то записи?) безусловно существовали. А в 1973 году, когда А. Саакянц пришла в ОР БЛ, и тем более в 1987-м, когда допуск получила я, этих рукописей уже не было...

Приведу очень выразительный пример.

В 4-й главе («Погоня») в сохранившейся архивной машинописи приключения Ивана, попавшего в незнакомую квартиру, описаны так:

«...и, воскликнув тихонько и укоризненно:

– Ах, развратница, – через несколько секунд зачем-то очутился в кухне. В ней никого не оказалось, и на громадной плите безмолвно стояло около десятка потухших примусов. Электричество в кухне не было зажжено, в окно светила луна и фонарь, Иван немного посидел на табурете, отдышался и, собрав в порядок мысли, решил, что ненавистный преступник ускользнул через черный ход. К этому присоединилась мысль, что, чего доброго, просто так такого и не поймаешь, – уж не знается ли он с нечистой силой? Поэтому Иван Николаевич решил вооружиться свечой и иконкой. Пришло это ему в голову потому, что фонарь освещал как раз тот угол, где висела в пыли и паутине много лет назад забытая икона в раме, из-за которой высовывались концы двух венчальных свечей в золотых колечках, а пониже бумажная иконка, пришпиленная булавкой.

Присвоив одну из этих свечей, а также и бумажную иконку, Иван выбежал на черный ход, навсегда покинув неизвестную квартиру, что-то бормоча и все-таки морщась от конфуза, который он только что пережил в ванной, и размышляя о том, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит шапка с ушами.

Выйдя через двор в переулок, он пошел медленно, так как силы его иссякали. Осмотревшись, Иван Николаевич убедился в том, что беглеца в переулке нету. Заглянув на всякий случай в две подворотни, Иван сказал себе: "Ну, конечно, он на Москве-реке, вперед!"»

В машинописи весь этот отрывок густо перечеркнут автором. Однако нового, написанного вместо перечеркнутого, нет. И тем не менее вы хорошо знаете новый текст: во всех изданиях – и в редакции Е. С. Булгаковой, и в издании 1973 года, и в обеих редакциях, подготовленных мною, – это место читается так:

«...и, воскликнув укоризненно: "Ах, развратница!.." – тут же зачем-то очутился в кухне. В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная.

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать через черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.

В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:

– Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!»

Этот фрагмент сохранился только в редакции Е. С. Булгаковой, но никаких сомнений в принадлежности его Михаилу Булгакову нет. Обратите внимание: фрагмент не «выправлен» с помощью вычерков, вставок или какой-нибудь замены слов. Он явно продиктован заново: Булгаков любил это делать. Изменения произведены в глубинных, подспудных направлениях, пожалуй, не всегда ясных Елене Сергеевне и, может быть, не до конца ясных и мне – много лет спустя. Убран свет фонаря и оставлен только лунный свет («лунный луч»)... Соблазнительней обозначилось ощущение всей этой погони Ивана за консультантом – как во сне... Подробность, останавливающая действие: «Иван немного посидел на табурете, отдышался...» – характерная не для сна, а для реальности – снята... Настойчивей – мотив бессознательности Иванова суеверия. Вместо: «К этому присоединилась мысль, что, чего доброго, просто так такого и не поймаешь, – уж не знается ли он с нечистой силой?» – появилось: «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном»; а слова о «нечистой силе» и о том, что «так его не поймаешь», теперь впервые зазвучат дальше, в главе 6-й, заостряя ее сатирические парадоксы...

К счастью для читателей, А. Саакянц просто перенесла этот – увы, не подтвержденный рукописями – фрагмент из редакции Е. С. Булгаковой в свой текст. То же сделала с великолепными первыми страницами 5-й главы («Было дело в Грибоедове»), которые тоже куда-то подевались в ОР БЛ и без которых так много потерял бы роман.

А вот первой главе романа – точнее, первым строкам романа, которым автор придавал такое значение и которые правил несчетное число раз (см.: «Треугольник Воланда», с. 62—65), не повезло. Этим строкам был предъявлен строгий счет: нет подтверждения в архиве – стало быть, не авторские!

Но помилуйте, чьи же? Сочиненные Еленой Сергеевной? Так ведь если бы Елена Сергеевна пожелала фальсифицировать эти – или какие-нибудь другие – строки, ей достаточно было бы переписать их своею рукой и вложить в рукопись; ведь и принятые изданием 1973 года первые строки романа существуют только в одном автографе – ее...

Строки, открывающие роман в редакции Е. С. Булгаковой, безусловно принадлежат Михаилу Булгакову. Они – по-булгаковски – не столько выправлены, сколько пересказаны. С этой заменой музыкальной, ключевой первой строки – более ранним, уже опробованным, затем отвергнутым и вот возвращенным вариантом. С этим уточнением отдельных, опорных слов и деталей – опять-таки с оглядкой, и не совсем с оглядкой, на предшествующие варианты...

Но если это булгаковский текст – то где же его рукопись? Надо думать, дорогой читатель, там же, где и фрагмент 4-й главы с описанием приключений Ивана в чужой квартире, начальные страницы главы 5-й с блистательным описанием дома Грибоедова и многое другое.

Киевское издательство «Днипро» выпустило свой двухтомник в чрезвычайно короткий срок: от первого телефонного звонка в марте 1987 года до выпуска книги в продажу в марте 1989-го – прошло ровно два года.

Во многом мне удалось разобраться уже на этом этапе работы; текст романа был очищен от многих ошибок и наслоений; и все-таки работу нельзя было считать завершенной. Оставалось множество малых расхождений, были неясности и вопросы, к которым очень хотелось вернуться. И требовалось для этого не только время.

Были еще два обстоятельства, не позволявшие считать работу завершенной. Прежде всего – ставший снова очень трудным доступ к рукописям.