Текст книги "Дневник – большое подспорье…"
Автор книги: Лидия Чуковская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
3/V [I] 43. …в Библиотеку Наркомпроса: прочесть папину статью в «Литературе и Искусстве»[25]25
Вероятно, речь идет о статье: К. Чуковский. Воспитание совести: [О задачах детской литературы] // Литература и искусство. 1943. 8 мая.
[Закрыть]. Боже мой, сколько надо сделать оговорок, чтобы выговорить, что в детях следует воспитывать совесть и честь! А последняя глава непрозрачно намекает на необходимость издания Сказки. Бедный папа. [2–3 строки вырезаны].
Прочла 2 № «Лит. Газеты», ужаснулась собственной наивности: как могло случиться, что я иногда надеюсь, что меня напечатают! [низ страницы отрезан. – Е. Ч.].
3/VI 43. Пришел Валя. Я увидела его на улице – босой, в руках продранные босоножки, штаны запачканы. И в том, как он нес босоножки – будто лапти, и в рубашонке его, и в том, как у него торчат на макушке волосы – так много русского, нездешнего. Он сегодня без очков (от них болят глаза) и от этого лицо кажется более детским. Хорошим воздухом он дышит. Рассказал мне, что доехал до конца 8-го №, а там 5–6 клм. – и настоящая пустыня; о черепичных крышах узбекских дач; о выжженной траве.
С кем же ты был?
Один.
Прочел несколько новых набросков: SOS, о зное и др. В каждом есть чудесные, естественные строки – но еще много «мук», «жути» и пр. Над. Як. изощряет на этих банальностях свой хороший вкус, меня нисколько они не смущают: я вижу, что за ними стоит сильный и обязательный ритм, что они пройдут.
Мы с Валей долго говорили о разных стихах – но что бы я ни начинала цитировать, он знал. Пруткова, Пушкина, Ахматову. Боратынского, до знакомства со мной, он не читал; сегодня говорил наизусть куски из «Осени». Про книжку А. А. сказал, что ему не нравятся только 2: «На шее мелких четок ряд…» и «Сжала руки…»
Я: Да, «Сжала руки…» может и хорошо, да только уже мне надоело: его так затрепали…
В.: А мне сразу надоело. Восхищался «Дальнобойным», «Музой», «Но я предупреждаю вас…», «Мне ни к чему…» и пр.
9/VI 43. Дня 2 назад ко мне зашла домой секретарша из ЦДХВД и принесла лист займа. Подписываясь, я чувствовала, что совершаю нечто некомильфотное, но скоро забыла об этом обстоятельстве.
Сегодня утром после двухчасовых попыток соединить перегоревшую спираль плитки, я отправилась на летучку в ЦДХВД. У дверей на меня сразу кинулась бухгалтерша и стала уверять, что я «подвожу коллектив», «подвожу Наркомпрос» и т. д. Я вошла в комнату. Оторвавшись от председательских обязанностей, на меня сразу накинулась Н. Я.
– Я считаю, что это не по-товарищески.
?
– Да, да! Мы все подписались на 100 %, а вы нет.
Но я сейчас вроде погорельца, я нуждаюсь в помощи, меня обокрали…
– Меня обкрадывали 1000 раз… Должна Вам сказать, Лида, что я в данном вопросе согласна с коллективом, с Соней, со всеми и осуждаю Ваше высокомерие.
– Знаете что, – сказала я, – в Киеве меня однажды оштрафовал милиционер не за неправильную ходьбу, а за «высокомерное отношение к действиям милиции».
– Пусть я милиционер, но я говорю Вам честно, что Вы кладете пятно на коллектив.
– Неужели на коллектив? А не на себя одну?
– Вы – член профсоюза? – спросила она вдруг.
– Да. С 1926 г.
– Предупреждаю, что буду апеллировать туда…
О, ханжество! О, слюни! О, демагогия и пошлость! Если бы она сказала мне – в углу: «Лида, Вы делаете глупости. Так нельзя. Вы даете повод всяким шавкам кусать Вас за икры», – я немедленно исправила бы свой ложный шаг. Если бы она сказала мне: «Красная Армия нуждается в Ваших деньгах», – это на меня тоже имело бы свое действие. Но апелляция к «коллективу», к тому, что, мол, Соня, получающая 150 – подписалась на 100 % – в то время как по аттестату она как генеральша получает наверное 1000 [несколько строк вырезаны. – Е. Ч.] взорвали.
Король-то голый, совсем, до нитки.
10/VI. Мигрень лютая. Набегалась по жаре, нездорова, не выспалась.
С утра на базар. Истратила все деньги, взятые в долг, и купила только самое необходимое. На базаре – узбеки с черешнями за ухом. Мальчишки продают воду и чай в чайниках.
* * *
Вечером, по дороге на урок к Ломакиной, зашла Лиля[26]26
Ломакина Полина Борисовна (1902–1994), жена 2-го секретаря компартии Узбекистана Николая Андреевича Ломакина (1913–1976); Лиля – Елена Феликсовна Пуриц (1910–1997), ленинградская приятельница Л. К., жена математика Г. И. Егудина. «Иметь и не иметь» – название романа Эрнеста Хемингуэя.
[Закрыть] – принесла мне «Иметь и не иметь», который я мечтаю прочесть. Рассказала мне, что дочка ее подруги, Кинер, – 10 лет, посещала драмкружок в каком-то парке; 4 девочки напали на нее, сняли с нее платье, затолкали в уборную и сообщили, что сейчас придут мальчишки. Ее выручила какая-то женщина. Сие – Ташкент. Люша отказывается нести в руках что бы то ни было – книгу, пакет: выдерут. Шляпу – стянут с головы…. А я собиралась завтра днем позволить ей пойти одной в кино, на «Принца и Нищего».
12/VI. Утром рано пришел Валя, принес новые стихи и переделанные. Среди новых одно хорошее: «Сумерки».
– Но тут есть одна пустая строка, – говорю я.
– Да, знаю… Благоухающая мгла.
Самое в нем поразительное – способность восприятия.
Прохвост Тахтимов повел его к секретарю ЦК Непомнину[27]27
Непомнин Владимир Яковлевич (1906–1978), секретарь Ташкентского обкома ЦК КП УзССР (1941–42).
[Закрыть].
– Что он там о тебе наболтал?
– Он больше болтал о себе.
Непомнин дал Вале Стендаля «Красное и Черное».
– Это лучше всего на свете.
Валя продолжает упорно переделывать старые стихи. Замечательна переделка стихотворения о Старом Городе: он перевел его в другой размер, в другую тональность – в натуралистическую от романтической, не пощадив даже отличных строк.
Читали вместе пародии Флита и очень смеялись.
Меня смущает только, что он мало спрашивает о других, много рассказывает о себе – с радостным детским простодушием.
16/VI 43. Дневник – большое подспорье. Пишу перед сном и он возвращает мир моей душе.
23/VI 43. Потерянный день. И почему-то слабость, вялость устрашающая.
С утра – в ЦДХВД. Сдала сборник. Н. Я. говорила нечто невразумительное. Конечно, защищать его в ЦК она не станет. Я подала ведомость, выписала Эйсмонду 400 р. Совершенно как заурядный бюрократ, Н. Я. неспособна понять, что этот человек «в точку», что он нужен, будет нужен и ему необходимо заплатить прилично. Она снизошла до 350; затем будет налог – и он получит 200 с чем-то и для следующего № работать, тратить ночи не станет.
26/VI 43. Прочла весь комплект «Нового Мира» за 1942. Т. е. только стихи, конечно. Набрела на поэму Кирсанова[28]28
Вероятно речь идет о «Поэме фронта», напечатанной в № 3–4 «Нового мира» за 1942 год.
[Закрыть]. Я не поклонница этого поэта; но фронтовая поэма его сюжетна – что для подростков годится – и в ней есть некоторое количество новонайденных ритмических ходов… Инбер, Алигер совсем плохи.
28/VI 43. Вчера был еще один укол, весьма противный. Я думаю об Н. Я. дурно, но я не рассчитывала, что она унизится до служебной мести… По договору я обязана рецензировать рукописи. Передавая их мне, Н. Я. иногда требует рецензии, иногда просит сказать ей свое мнение устно. На днях она принесла мне либретто оперы «Огнецвет»[29]29
По-видимому, речь идет о детской опере Л. А. Шварца «Джаннат» по либретто Эди Семеновны Огнецвет (1913–2000), белорусской детской писательницы и переводчика.
[Закрыть] и просила прочесть «как-нибудь». Я согласилась, указав, что в операх не понимаю ничего. Прочла, и послала с Люшей назад; в прилагаемой записке среди многих дел упомянула о том, что либретто очень глупое и пошлое. Так вот вчера секретарша принесла официальную записку от Н. Я. (я очень жалею, что не сохранила ее для потомства) о том, что в мои обязанности входит рецензирование рукописей, что я должна была представить рецензию еще к той среде и пр… Между тем, передавая мне оперу ни о какой рецензии и среде она не упоминала.
Итак, месть – всеми средствами, вплоть до подчеркивания «служебных упущений». А давно ли Н. Я. прибегала ко мне благодарить за то, что я спасла ее от увольнения (я действительно раза 3 спасала ее, защитив перед Донской[30]30
Донская, директор Центрального дома художественного воспитания детей.
[Закрыть]). Ох, как грустно. Она могла бы быть крупнее.
Жду Донскую. Тогда все дела буду делать через нее, совершенно игнорируя Н. Я. Но она, очевидно, успеет мне много напакостить, пока занимает директорское кресло.
25/VII 43. Читала «Новый Мир» подряд за много месяцев. Серость страшная. Симонов похож до ужаса на Суркова (только больше пишет о любви), а есть еще Браун[31]31
Браун Николай Леопольдович (1902–1975), ленинградский поэт, переводчик.
[Закрыть], который по-ленинградски интеллигентнее, но бездарнее зато. Очень бледен Маршак – не следует этому великолепному мастеру браться за лирику… Проза чудовищна по бесформенности, фальши и антиреалистичности.
1/VII 43. Пошла в Библиотеку, читала «Знамя». Сурков, Симонов, Алигер – и Тихонов. Когда вспоминаешь «Брагу», нельзя понять, как он дошел до такой беспросветной гладкости[32]32
Тихонов Николай Семенович (1895–1979), поэт.
[Закрыть]. Сейчас он глаже всех, куда глаже Суркова.
13/VII 43. Читаю рассказы Горького – последних лет. Всё тускло, вяло, длинно – «Голубая жизнь», об актерах – иногда не понять даже, чего хотел сказать автор этим маловысокохудожественным произведением… И вдруг – прелестный, экономный рассказ «Проводник».
19/VII 43. Сегодня перечла немного Гумилева. В сущности, я его не люблю. Детский он – даже в 21 г. («Дракон», «Нигер») и – для мальчиков. Неинтересный у него, примитивный и звонкий мир. Люблю отдельные стихи, отдельные строки; это и значит, собственно, не любить поэта…
Впервые прочла предисловие Иванова[33]33
Иванов Георгий Владимирович (1894–1958), поэт, критик.
[Закрыть]: безответственность полная. Почему Пушкин, почему Лермонтов? И почему Лермонтов – женственное начало?
В Библиотеке, читая «Литературу и Искусство» набрела на заметку: Памяти Т. Богданович[34]34
Богданович Татьяна Александровна (1872–1942), писательница, крестная мать Л. К. Чуковской.
[Закрыть]. [Смерть Тат. Ал. Богданович. – Дописано позже. – Е. Ч.] Я не сразу поняла, но поняв, заревела сразу.
А я надеялась еще увидеть, услышать ее. Какая она была слабенькая – и какая сильная.
Большой кусок моей жизни – детство (она меня крестила и я помню это; мне было 3 г.; помню белое платье у нее на руках и Бобу, которого поп таскал вокруг купели, орущего), детство; редакция; квартирка и внучки; именины – радиорупор; разговоры о грядущей войне… А теперь не знаю даже, куда телеграмму посылать.
25/VIII 43. Приходила Лиля, совсем больная. При ней пришел Валя – веселый, смеющийся, умный, чистый. Принес стихи и перевод из По. У него все идет в дело. Болтал без умолку – о стороже, который кричал: «я оторву вам головы и скажу, что так и было», о ребятах в санатории, которым он проповедовал Пастернака, о том, как он читал прямо в лицо завхозу «вор верховодит над вором»[35]35
Строка из стихотворения В. Берестова «В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…» (1942).
[Закрыть]… Задыхаясь, обжигаясь цитировал Пастернака: он уже всего его усвоил, впитал в себя, а знает ведь только несколько месяцев… Восприятие у него гениальное. Я любуюсь им, его жадностью, чистотой, но меня смущает одно: говоря, он не слышит, что кто-то вошел, что-то спросил – не вполне видит окружающее, некий цезаризм.
29/VIII 43. …мы с Лилей привычно спорили о том – наука литературоведение или нет. Я говорю, что нет и не может ею быть, потому что сущность поэтического очарования изначально непостижима. Не по существу, возле, можно сказать много не научного, интересного, но в том случае, если критик – вдохновенный писатель, Белинский, Писарев, а не Цырлино-Бескино– [слово вырезано. – Е. Ч.]-Берковско-Жирмунско-Гринберг, почитающий научность в скуке. Она ссылалась на Веселовского, Лессинга и Вальцеля.
14/IX 43. Достала «Охранную Грамоту» и перечитываю с наслаждением. Какой это он и какой гений. Я люблю все, кончая первыми встречами с Маяковским. О любви написано правильнее, чем где бы то ни было, кем бы то ни было.
2/Х 43. Ночью читала Станиславского. Кажется, было легкое землетрясение, или, может быть, это у меня так стучало сердце. Когда я читаю Станиславского, мне все время хочется плакать. Мы тоже, мы тоже написали бы такую книгу, если бы [несколько строк вырезаны. – Е. Ч.] Стенич[36]36
Стенич Валентин Иосифович (1898–1938, расстрелян), переводчик.
[Закрыть] говорил мне, что не может читать без злобы «Зависть» Олеши, потому что эту книгу он должен был написать и не написал случайно. И вот так всегда я читаю Станиславского. Мы тоже могли бы рассказать о нашем искусстве; о нашем умении.
7/Х 43. Н. Я. вызвала меня, чтобы поговорить о сборнике творчества детей, который был ей поручен давным-давно – с моей помощью. Я кое-что отобрала, она ничего. Разговаривала она очень дружески, я сдержанно. Гляжу на нее и вспоминаю все гадости, какие она произносит за моей спиной. Но она как ни в чем ни бывало «выйдем вместе. Нам по дороге. Идемте вместе». Терпеть этого не могу: хочешь восстановить отношения – скажи об этом, выясни, извинись. А то нагадит и хочет все замазать. Но пошли. Все разговоры Н. Я. сводились только к самохвальству. «Средне одаренные дети меня не принимают. Меня принимают только очень одаренные. Я могу работать только вглубь. В результате они заболевают мною и литературой. Ходят за мной хвостом». Прочла мне письмо, сочиненное ею с мальчиками. Сплошное кокетство.
– Это очень Вы, – сказала я.
«Они надышались мною».
От того, что она ни на что не способна и знает это, она все время занята сплошным самоутверждением. Требует, чтобы Донская назначила ее зав. ИЗО.
«Я ведь специалист по орнаменту».
Т. к. она все время лжет про свою работу, я уже вообще не верю ни одному ее слову. «Теплота» же ее со мной мне вообще непонятна после всех сплетен и низостей.
10/Х 43. Читая 2-ую книгу Станиславского, я поняла, почему я так люблю редакционную работу. Он пишет о двух типах воображения. Второй требует толчка извне: Это – мой. Мне нужен чужой материал, чужая рукопись, чтобы воображение начало работать во всю. Я помню в детстве: Коля придумывал сюжет пьесы (Я ни к какому сюжету не способна). Придумывал характеры. Но когда нужно было разработать сцену, чтобы запело, пошло, потянулась ниточка от одного к другому – тогда вступала в работу я. Я все видела и слышала. Так и теперь. Толчок мне должна дать речь реального ребенка – а дальше уж я ее доиграю, допишу, всё через нее увижу, построю концы и начала. Воображение и чувство формы возьмутся за дело – но, не на пустом месте, а от чужой почки.
16/Х 43. Всё думаю о Станиславском. Мучает меня, что он употреблял такие термины: «волнительно», «на полном интиме», «манок». «Интим» – это тот самый актерский наигрыш, против которого он восставал; интимность – это человеческое слово… Но я не о том. Как хорошо было бы написать книгу о «системе» Станиславского в литературной работе. Конечно, «освобождение мышц» сюда отношения не имеет, но «эмоциональная память», ход к внутреннему от внешнего – имеет прямое. Если бы не были проигравшими себя идиотами [несколько слов вырезаны] и хранили бы следы своей работы в редакции – можно было бы на нашей редакционной работе показать и деление на куски, и апелляцию к эмоциональной памяти, и ход от внешних движений к внутренним.
19/Х 43. Сегодня же утро я провела в ЦДХ – за окнами серо, по-ленинградски, как бывало, в ленинградские осени, все съезжаются в город и начинается «бодрая, интеллектуальная жизнь», и так хочется работать за столом, не отрываясь. Я вычитывала копию сборника для ЦК комсомола; К. Н. что-то писала у себя за столом; пришла Н. Я. В течение 45 минут она подлизывалась ко мне самым явным и неприкрытым образом, так что стыдно было поднять глаза. Я чувствовала, как у меня краснеет шея. Давно ли она кричала мне: «значит, Вы не можете обеспечить сроки» и грозила «обратиться в Профсоюз» – не говорю уже о сплетнях и гадостях за моей спиной – присылала грубо-официальные записки… А теперь, почуяв мою силу у Донской, она пресмыкается. Как просто!
«Лида, мне хотелось бы знать Ваше мнение о стихах Эренбурга»; «Лида, поговорите с этой девочкой – Вы это делаете лучше меня» и т. д., и т. п.
Мания величия – во всей красе. «Я не люблю Чайковского, терпеть не могу… А Вы?»
– Я люблю. Но я в музыке разбираюсь плохо.
Я тоже. Но у меня люди всегда приходят учиться искусству – и постепенно меня уверят, что я и в музыке понимаю».
– А вы не верьте.
26/XI.[37]37
10 ноября 1943 г. Л. К. вернулась из Ташкента в Москву.
[Закрыть] Забыла написать, что вечером третьего дня у меня был опять Лелька Арнштам[38]38
Лео Оскарович Арнштам (1905–1979), кинорежиссер и сценарист, соученик Л. К. по Тенишевскому училищу.
[Закрыть]. Что-то он во мне выпытывает и что-то я даю ему не то. Устал он и неприкаян. У меня к нему большая нежность. Он говорил о войне, о том, что после войны драматическая и человеческая тема непонятна, т. к. люди равнодушны к жестокости, она не ужасает их как после 14-го. Рассказывал, со слов Шкловского, что в одной деревне ребята сделали себе сани из удобно подмерзшего немецкого туловища.
2/XII 43. Ночь. Я только что вернулась от Лели и Тарле[39]39
Тарле Евгений Викторович (1875–1955), академик, историк.
[Закрыть], после головоломной целодневной ходьбы по Москве. Ноги все время в ледяном компрессе.
К 7 ч. к Тарле. С визитом и за рекомендацией. Веселый, пухлый, расплывшийся старик, целует руки, во время разговора гладит по колену. Беседа – блистательна: о Щедрине, о Достоевском, Пушкине (для него нет перегородок времени) и также бойко и с антипатией – о зверствах немцев. (Берут у детей кровь для переливания раненым, а детей убивают). Гитлер: «бездарный идиот, все им напортил. Его держат только для истерических речей». «Философы: офицер рассказывает о порке женщины: – это борьба со скукой. Это веселость духа, осознавшего силу». Передавал показания принца Бернадотта о последнем налете англичан на Берлин: воронки, пламя, тысячи сошедших с ума. Жена, ведьма прошедшего времени («у Ахматовой очень однообразная тема», «Маяковский непонятен»), показали мне рукописи Достоевского (приговор Мите), картинку Лермонтова и автограф «От меня вечор Леила»[40]40
Т. е. автограф стихотворения А. С. Пушкина.
[Закрыть]. Чопорна, холодно любезна, и рассказывает о своем знакомстве с А. Г. Достоевской. «Федор Михайлович ее очень любил. А она была болтлива, и всё о чепухе. Федор Михайлович уходил в скорлупу и ее не слышал». Тарле привел чьи-то слова о Достоевском:
«Если построить пирамиду, то на вершине будут Пушкин, Толстой, а над ними, как дух, носится Достоевский». Подозреваю, что Ахматову и Маяковского он тоже не понимает вовсе, но не говорит глупостей как жена.
С восхвалениями цитирует папу.
От него еле добралась к Леле. Леля очень жалуется – ничего не выходит с «Зоей»[41]41
Л. О. Арнштам работал над сценарием о Зое Космодемьянской.
[Закрыть] и худо дома с женой. Вышел меня провожать, вывел пуделя. Встретили в темноте Инну[42]42
Инна, жена Л. О. Арнштама, балерина.
[Закрыть] и Ирину Эренбург. Инна очень изящно наклонилась к собаке. «Меня дома не уважают», – сказал Леля. И возле трамвая: «У меня кроме тебя никого на свете нет».
По пустым улицам, темным – как бывало там, тот же звук последнего трамвая – но ничто не трогает.
5/XII 43. Тарле написал рекомендацию роскошную[43]43
Рекомендацию для вступления Л. К. в Союз писателей.
[Закрыть]. Затем показал мне ошибки в романе Тынянова о Пушкине. Инзов[44]44
Инзов Иван Никитич (1768–1846), генерал от инфантерии.
[Закрыть] не мог быть сыном Конст. Павл.[45]45
Константин Павлович Романов (1779–1831), цесаревич, великий князь.
[Закрыть] («Константин – Инзов»), потому что К. П. в это время был 41 год, а об Инзове Пушкин писал «благодушный старик». Вторая ошибка еще страннее: рассказывая о посещении Пушкина Горчаковым, Тынянов пишет: их земли были рядом. Тарле: земель у Горчакова[46]46
Горчаков Александр Михайлович (1798–1883), дипломат, лицейский товарищ А. С. Пушкина.
[Закрыть] рядом с Пушкиным не было. Он приехал, рискуя карьерой, к опальному другу – а вовсе не зашел по соседству. Тарле не нравится, что Тынянов «всё время подговаривает за Пушкина: “не поймешь – кто это думает, Пушкин или Тынянов”».
7/XII 43. Сегодня Леля, который опять был у нас, высказал ту мысль, что Шкловский похож на Булгарина. (Он знает Булгарина по Глинке[47]47
Л. О. Арнштам снимал фильм о композиторе Глинке.
[Закрыть]). «Та же круглоголовость… и та же сантиментальность… и та же трусость». Я-то думаю, что в нем, рядом с писателем живет графоман, а рядом с оратором – болтун. Но я помню добро: Мирон Павлович, Мирон.
По просьбе Лели, папа прочел нам главы о Чехове. Это превосходно. Та же четкость, те же крупные мазки, что всегда, но при крупности – сложность, тонкость. Язык великолепный. Пение есть, но без педалей и петухов.
16/XII 43. Только что вернулась от Тарле, которого ходила навещать. Кровать посреди комнаты; на белоснежных подушках тучный, веселый старик в оглушительно голубой рубашке. Грипп. Поговорили о его книге, которую я вернула. Кажется, комплименты мне удались. Потом, как всегда, о литературе. Так и сыплет цитатами: «Прокурор был глуп от природы. Но после того, как он защитил диссертацию, он стал совершенно глуп» («Воскресенье»). Потом о Достоевском. «Никто не отметил, что у него была одна поразительная тема: “Бобок”, “Скверный анекдот”, провонявший старец… О бессмертии он писал, высунув язык, издеваясь». Цитировал «Бобок» наизусть.
Дал мне прочесть свою статью о Польше в журнале «Война и рабочий класс». Гм! Он не должен думать все-таки, что он один знает историю. Увы! Существуют факты, известные каждому школьнику.
17/XII 43. Позвонили из Домоуправления, что нужна справка о сдаче карточек в Ташкенте. Мы с Люшей искали по всем чемоданам 1½ часа. Потом я вспомнила, что справка сдана мною в Гослитиздат. Занимались дальше, но уже как-то тупо. Потом позвонил Леля, что у него грипп. И вместо того, чтобы ехать в Библиотеку, я поехала к нему. И просидела до вечера. Варила ему кашу, кипятила чай – как приятно делать такие вещи безответственно.
Сегодня он рассказал мне о себе и о Инне почти до конца. Он жалуется, что ее все в нем раздражает: как он ходит, смеется, ест. Что это на него сильно действует. Что, может быть, она его разлюбила, а может быть, она просто устала, потому что очень уж труден быт, она слабенькая, танцевать ей не под силу. Что 5 лет они прожили в разных городах, потом – съехались в Ленинграде, было неуютно, а последние ½ года до войны – очень хорошо.
У него жар, всё болит.
Меня он упрекал в традиционализме, в неумении «обновлять свой организм», в неподвижности… Но он не знает, как я убита, в какой мере; и не знает, что я неподвижна физически: в путешествии я заболеваю и, чтобы во мне стало что-то расти, мне нужен отстоявшийся быт, дни, похожие один на другой; мне нужно как молоку, стоять неподвижно, чтобы на мне выросла сметана.
Говорили об искусстве. Он говорил, что тему современной войны нельзя решать бытовой интонацией. Что даже голая патетика и то закономернее быта и камерности. Это верно.
В комнату входила Галя – Зоя картины[48]48
Галина Владимировна Водяницкая (1918–2007), актриса, сыгравшая Зою Космодемьянскую в фильме, поставленном Л. Арнштамом.
[Закрыть]. Ладная, стройная, грубая, неинтересная. Но о матери Зои рассказала много интересного. Прочтя сценарий, мать произнесла: «Ужас! ужас! Как Арнштам мог такое написать». Галя – к ней. Оказывается: Зоя никогда не допустила бы, чтобы подруги называли ее Зойкой, а у Лели ее так называют… Мать очень любит показывать фотографии Зои под пыткой: «вот тут она похожа» (Зоя уже с веревкой на шее), «вот тут меньше»[49]49
Космодемьянская Любовь Тимофеевна (1900–1978), мать двух героев Советского Союза Зои и Александра Космодемьянских.
[Закрыть]…
18/XII 43. Прочла в письме Толстого к Страхову:
«Пишите, работайте… и пишите то, что самое задушевное. Трудно узнать, что самое задушевное, скажут. Это правда, но есть приемы узнать. Во-первых, это то, про что никому не рассказываешь, во-вторых, то, что всегда откладываешь».
26/XII 43. Думаю много о природе художника, о блоковском: «искусства с жизнью примирить нельзя». Искусство требует такого напряжения сил, всех сил, такого выключения из жизни, что сочетать с ним доброе отношение к людям невозможно. На них не хватит не только сил, но и попросту времени. Отсюда всякие суррогаты человеческих чувств, равнодушие художника при зоркости, черствость при чуткости и ранимости… А повышенное чувство формы, засасывающее, самоцельное, дает возможность и лживое решать страстно. Гипертрофия артистизма должна приводить к пороку [слово вырезано]). Пишу не точно; а думаю, кажется, ясно.
31/XII 43. Как они летят, года, честь им и слава. Туда им и дорога.
Сегодня я сказала Леле, что считаю себя оптимисткой. И сегодня я целый день думала о том, в чем смысл моей веры. Я и в самом деле оптимистка. Я верю, что люди хрупки, а дела их – нет. Стихи прочны так же, как звезды. Любовь необыкновенно прочна. И [нрзб.] люди бессмертны. И «все лучшее, что делает каждый из нас, есть дело народное» (Чехов), т. е. бессмертное. Только бы успеть воплотиться
Жизнь занята тем, чтобы мешать нам воплотиться. А мы должны – во что бы то ни стало. «Все мы живем для будущего», как написала когда-то в одном письме А. А.
Вот почему такое преступление – убийство ребенка и убийство поэта. Ребенок еще не успел себя запечатлеть навсегда, завоевать свое бессмертие, а поэт – создатель звезд, создатель вселенной, «машина, делающая машины» – зиждитель, строитель, бог…
Мы не можем не оплакивать его, но надо уметь радоваться незыблемости, неистребимости звезд.
А ненавидеть в жизни нужно всё, что мешает нашему воплощению.
1/I 44. Поговорила, наконец, с Шурой всласть. Главное, рассказала ей о «червонцах», о «познай где свет, поймешь где тьма»[51]51
Строка из поэмы А. Блока «Возмездие» (1910–1921).
[Закрыть], о бессмертии любимых, о том, почему я считаю себя оптимисткой. Мне очень важно было, что она скажет. Всё совпало – какая радость! – только бессмертия она не слышит. Она с юности страдала мучительным ощущением смерти, как конца, который обессмысливает всё. Да, я не верю в загробную жизнь, но любовь несокрушима, но мертвые для живых – живы, но дела их живы. Гимназический вопрос: «что лучше: иметь и потерять или желать и не иметь» – лишен теперь для меня смысла. Ничего нельзя потерять. Я не могу потерять Митиных слов: «а я бы вообще не жил». Можно потерять только дом или сумку, или кольцо. Митя и Мирон Павлович, Мих. Моис. и Мих. Як., Изя[52]52
Мих. Моис. и Мих. Як., Изя – Михаил Моисеевич Майслер (1902–1969), заведующий редакцией ленинградского Детиздата, детский писатель (о нем см. Приложение в наст. изд.); Михаил Яковлевич Розенберг (1913–1941), киносценарист; Исидор Моисеевич Гликин (1907–1942), друг Л. К., сохранивший в блокаду рукопись ее повести «Софья Петровна».
[Закрыть] – живы для меня не потому, что они превратились в траву, а потому, что мои отношения с ними не кончились.
2/I 44. И в новом году я также несдержанна, как в старом. Только что резко и громко говорила с мамой, когда с ней я хотела бы всегда говорить мало, тихо и сдержанно.
Этим подпортила себе довольно хороший день. Потом я поехала в Библиотеку. Там читала «Новости» – Флобер, оказывается, говорил, что гения Толстого и Достоевского он воспринять не в состоянии, и только верит на слово «их соотечественникам», а вот гений Тургенева чувствует вполне… Ух, ты! Затем читала «В чем моя вера»[53]53
Автор – Л. Н. Толстой.
[Закрыть]. До чего я, как и все наше поколение, невежественны философски, совершенно не в состоянии думать этими категориями. Но книга хватает за живое, конечно. Логика его почти всегда несокрушима, ненависть к лицемерию и ханжеству пронзительна. Нелогичным, непоследовательным мне показалось, пожалуй, только отношение к прелюбодеянию: почему «блуд» с одной женщиной почетен, а с двумя или 22-мя – греховен. Сектанты, которые вообще считают грехом «плоть» гораздо последовательнее, отрицая всякое сожительство вообще… Но это мелочь. Так-то все у него очень последовательно, очень разумно и убедительно – одно не по мне (а при этом главное): ненависть для меня также свята, как любовь; человек, который ни на кого не гневается – отвратителен. Всех любить вовсе не надо; надо любить тех, кто достоин любви. Я – за пристрастия и за страсти. Конечно, они приводят к чудовищным безумствам – к войнам – но даже ужас перед этими безумствами не может сделать меня христианкой. Я знаю дни, когда убийство гадины есть дело святое, очеловечивающее человека.
3/I 44. День прогула – т. е. единственный трудовой и наполненный день.
Позанимавшись с Люшей, я, сделав вид, что иду, как всегда, в Библиотеку, отправилась к Шуре – напиваться, как мы условились еще давно с Ваней, Алексеем Ивановичем и Тусей[54]54
Ваней, Алексеем Ивановичем и Тусей – упомянуты Иван Игнатьевич Халтурин (1902–1969), специалист по детской литературе; Алексей Иванович Пантелеев (1908–1987), писатель, редактор; Тамара Григорьевна Габбе (1903–1960), драматург, фольклористка, редактор, близкий друг Л. К.
[Закрыть]. Но к счастью мужчины не соблазнились даже водкой и не пришли. Когда мы поняли, что мы втроем вместе, что никуда нам не надо торопиться – мы ужасно обрадовались. Заговорили сразу обо всем на свете. И, прежде всего, о Ленинграде, о возвращении или нет.
Потом приехал Маршак. Он такой же, как 2 года назад, только седее. И тут, когда мы оказались с ним – целая туча воспоминаний, мыслей, обняла меня, привычных раздражений, привычной нежности. «Опять, как в годы золотые»[55]55
Первая строка из стихотворения А. Блока «Россия».
[Закрыть] – только Зоя[56]56
Упомянута Зоя Моисеевна Задунайская.
[Закрыть] далеко, только не войдет Митя, только за окном – не угол Пантелеймоновской и не Невский и не Михайловский сад. А этот человек всё тот же – говорит только о себе – Туся мешает ему кофе – он хвалит себя: свое поведение относительно Зои, свое беспристрастие относительно сестры. И Туся подает ему нужные реплики, подчеркивающие благородство, облегчающие совесть – все это я видела и от всего этого меня тошнило 1000 раз. И сквозь это, как всегда. Вдруг – распластанность его – усталая, старческая – и привычная нежность к нам – и вдруг прислушается и услышит и метко ответит. Тяжело он несет свое бремя. И видно, что он все же побеждает его, только когда он прикасается к литературе. Он прочел переводы – Шекспир, Китс, Шелли – и кое-что свое – восхитительные
Читая, он стал легок, быстр, молод, добр. Перед отъездом долго со всеми целовался.
(«Кирсанов и ходить по-русски не умеет, а пробует танцевать по-русски». «Надо уметь видеть события, как Блок, а не как Гиппиус».)
15/I 44. С утра – к Маршаку. Я впервые у него после приезда. Чистая, обдуманная квартира, удобная, нарядная. Та же Софья Михайловна[58]58
Софья Михайловна Маршак (1889–1953), жена С. Я. Маршака.
[Закрыть], та же Вера [домработница], та же Розалия Ивановна[59]59
Розалия Ивановна Вильтцын (1884–1966), домоправительница в семье С. Я. Маршака.
[Закрыть] (Туся рассказывает, что во время баталий С. Я. называет ее «Проклятый Фриц»). С. Я. очень смешон в алькове – под яркой лампой. Рубаха распахнута, щеки висят. Я сидела у него часа 1½ и 1½ часа длился монолог. Он не дал сказать ни одного слова. Неустанная непрерывная речь – об искусстве, о Фадееве, о стихах, о реализме I сорта, о Некрасове, о Достоевском, о том, как его никто не щадит. [Несколько слов вырезаны], о том, что он ничего не успевает («столько утечки, утруски, усушки»). Слушала я с интересом и удовольствием, хотелось запоминать и записывать.
О теории стиха. Надо непременно записать многое, что рождается из ежедневной работы. Формализм был антирелигиозен. Все разложили на полочки. Семантике дали 1 полку, в то время как всё – семантика. Смысл везде. Первые строки строфы очень пригодны для неба, вторые для земли. Тут и дыхание тяжелеет, кончается. «Резвясь на землю пролила». У Пушкина слово «любовь» произносится шепотом, на него уже нет голоса. «И ласкаясь говорила / Сохрани мой талисман. / В нем волшебная есть сила. / Он тебе любовью дан». У Лермонтова звуки взяты гораздо более внешне: «Волна на волну набегала / Волна обгоняла волну».
Некрасов – гений, близок Пушкину и родной брат Достоевского. «Филантроп» ведь это… всем Достоевский. «И по плачущим [несколько слов вырезаны] …к себе. Как велик Некрасов каждый раз, когда касается религии.
«Она мила – скажу меж нами…», – слушайте, как глаза остаются поднятыми: поднимет –
На ангеле остановились и стоят – стоят и во второй строке, в а.
Поэт без этики не может существовать. Никакой эстетики без этики не может быть.
В переводе должно быть слышно, что делается за окном сейчас. Вот почему перевод “Гамлета” Пастернака лучше Лозинского, хотя Лозинский и лучше».
Читал переводы из Блейка, Бернса, Шекспира.
Я все думаю о природе художественного. Всякая художественная работа происходит на самом дне души и требует сосредоточенности и ритма. А мир тоже требует его к себе – иначе черствость, гибель. На стыке необходимого беззвучия и необходимого шума и живет урод, калека, горбун – художник. Его отношения с миром непременно кривые, часто ничтожные, жалкие… Сегодня Маршак говорил со мной нежным голосом. Зазвонил телефон. Он взял трубку и сразу стал говорить, как умирающий: «Мне очень плохо… Не сплю… Давайте отложим». Это у него уже механически делается, хитрость сумасшедшего.
* * *
Зачем я веду этот дневник? Все кажется, что когда-нибудь сниму пальто, опомнюсь, все перечту и пойму. И напишу – что?
* * *
На прощание Маршак вдруг сказал мне:
– Что это стало с вашим братом Колей? Какой он был в юности, стихи хорошие писал. А теперь пишет как Миша Слонимский, не отличить… И в глаза не глядит. (Коля ненавидит Маршака)… И пишет, как Слонимский, и ничего другого и не хочет.
