Текст книги "Дневник – большое подспорье…"
Автор книги: Лидия Чуковская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
В последние годы стих его мужал и из внешне-классического становился истинно-классическим, т. е. наполнялся содержанием.
Похороны – и объявления в «Лит. Газете» – были официально-пышные. Но это не за стихи чтит его начальство, а за переводы с грузинского.
19/Х. Туся говорит:
«Я поняла, что такое старость. Старость это скорость. Вспомните, как медленен был подъем: каждый гимназический год, например. А сейчас точно с горы бежишь, ноги сами несут и не замечаешь времени и нельзя остановиться. Вероятно для тех, у кого в семье дети, да еще разных возрастов это не так. Они хоть присутствуют при подъеме».
23/XI 58. Я думаю: что значит жить для будущего? Это значит жить для настоящего, а не для мнимого в настоящем.
20/XII 58. Я тоже за реформу образования. Бросить на образование педагогов всю интеллигенцию – научную и артистическую. Сделать из педагогов – педагогов, а не обозленных собственной малограмотностью домработниц. Когда учительство разовьется – через 10 лет будет новая могучая интеллигенция.
Надо реформировать Пединституты – эти твердыни невежества.
1/III 59. Чувствую себя худо.
А работать надо. Это – единственное спасение. Нет, счастье не в работе. Счастье (мне) давала только любовь, любимость (которой почти не было). Работа – не замена, а единственное средство заглушить боль от отсутствия любви, боль, которую я испытываю постоянно. Думаю, что неудачная любовь – вечный стимул к работе не только у меня, но и у всех, кого не любят. Если любовь разделена, она поглощает в такой степени, что на большую работу не остается ни сил, ни времени (во всяком случае, у женщины). Когда же встаешь и ложишься с «оскоминой стольких слез» – одно остается – работать.
25/VII 59. Гениальнейшая из статей Цветаевой «Маяковский и Пастернак».
Каждое определение – чудо. Так написать о поэте может только поэт.
Множество совпадений с мыслями о Б. Л. – Анны Андреевны. О том, что он не способен изобразить живое лицо. О том, что эпоха повернула его, как реку, у Цветаевой написано просто словами Анны Андреевны:
20/IV. 60. Переделкино. Привезла сюда тетради своих дневников, чтобы выбрать страницы о Тусе. Читаю не по порядку, но сплошь и убеждаюсь до какой степени я вполне забыла свою жизнь. То есть ее фактическую сторону. Художнику нужна эмоциональная память – да у меня она только эмоциональная, вот беда.
И что с ними делать? Выбросить? Сделать выборки? Проредактировать? Писать «Былое и Думы»? А что-то надо – и тянет –
17/V 60. Думаю о том, что после смерти мне посылает Туся. Как и при жизни, руководство моей работой, путем. Ища записей о ней, я стала перечитывать свой дневник и поняла, что бросать его нельзя, что надо им заняться. Память о ее отношении к людям научает меня быть снисходительнее, добрее.
30/VI 60. Когда умирает человек, которого мы не любили, мы поражены его исчезновением. Только что был, а теперь вот нет его. Исчез.
Когда умирает человек, любимый нами, мы поражены не его отсутствием, исчезновением, а напротив – тем, что он постоянно с нами. Его присутствием после исчезновения.
11/VIII 60. На свете существуют три разные любви.
Мы ошибаемся, требуя от всех трех одного и того же; требовать надо разного.
Родных надо любить, только давая и ничего не требуя взамен. Понимания моей жизни от них требовать не следует; они и не должны ее понимать.
Понимания следует требовать от сверстников, т. е. от завоеванных друзей. Друзья даны для обмена, роста и понимания. Им можно сказать: «не меня полюби, а мое». (Родные же любят только меня, но не мое).
От возлюбленного – и от своей к нему любви – ждешь соединения всех любвей: понимания, нежности, любви к себе и к своему, невозможности существования без тебя и вне тебя. Невозможности быть счастливым без тебя.
30/VIII 60. Безусловно, самый большой мой недостаток в общении с людьми – тот, что я слишком крупной монетой даю сдачу в ответ на мелкие подлости. Маруся лжет мне в глаза, хотя я от нее не заслужила подвоха: я кричу. Маляры, столяры, сторож, плотники, печник, слесаря… Лгут, плохо работают, клянчат, обманывают, крадут, мухлюют. Я не кричу, но обижаюсь, перестаю разговаривать, не сплю… А между тем люди «этого звания» бывают добры, велики, самоотверженны, но до понимания чести, до моего отношения к слову не доросли и дорасти не могли – поэтому вести с ними счет в этом смысле не только глупо, но и недостойно… А вообще надо учиться быть сдержаннее (на 6-м десятке!), не провоцироваться, не реагировать, не тратиться попусту, а делать свое дело (во имя общего!), благо оно есть!
8/X. Вчера школьники 2-го и 5-го класса пришли в Библиотеку, чтобы встретиться с К. И.
Я впервые после многих лет снова видела К. И. с детьми.
Он был с ними 4½ часа. Утром жаловался на перебои, а тут мгновенно выздоровел. Оторвать его от них, их от него – невозможно было. И он, и они испытывали наслаждение. Он читал маленьким стихи, большим «Серебряный герб», потом пошел с ними в сад, собирал щепки, устраивал гонки, кричал, командовал. Девочка влезла на дерево: «Браво, Наташа» – кричал он – «выше! выше!», а под деревом стояла учительница (как и все они: на уровне прежней плохой домработницы) и вопила: «Слезь сейчас же! Кому говорю!»
Это был настоящий праздник и для него, и для них.
Это был шедевр актерского обаятельного выступления.
И я подумала о том, где сила и где граница этого обаяния?
Он – для детей и для взрослых. Но не для юношей. Граница – здесь. Наташа Ростова говорила, что рука Пьера сделана по задку ребенка. Талант К. И. весь впору ребенку – и только ребенку. Юношам К. И. не может дать ничего – разве что, если они снова на минуту захотят стать детьми. Юноши и ему неинтересны, потому что юноша это этика, это философия, а не только художество… Вот почему он не находит контакта с таким прелестным юношей, воплощением юности, как например Саша Александров. Саша весь в вопросах: благородно неблагородно? что есть подлость? а К. И. не этим жив.
20/X 60.
23/IX 61. Переделкино. Осень. Единственное время, когда природа тянет меня к себе. Но я поняла, что бывать в лесу или у моря, или в поле может только человек счастливый. Природа, тишина обостряют все чувства. Если человек несчастлив – как я – в лесу он несчастнее вдвое. Если он счастлив – о, как хороши тогда клены и дубы; не просто хороши, а упоительны.
30/X 61. Переделкино. Лес, скамьи.
Сталина вынесли из мавзолея «в другое место». И сразу несмотря на Кочетова, Маркова, Старикова, Грибачева, Софронова – сразу стало легче дышать.
Сталинская эпоха кончилась не в день его смерти и не в 56 г., а вот теперь. Конечно, искоренять то, что он насадил в душах, придется еще десятилетия… Но все-таки мы до этого дожили: он назван убийцей. И детей не будут водить кланяться его гробу.
2/XI 61. А люди плачут, пьют, не спят, и наверное многие – вешаются.
Знали о крови. Но теперь они с нею словно бы заново лицом к лицу.
Трудно простить кровь. Но может быть не прощают другого: всех непогибших сделали соучастниками убийц. Тысячью средств. И сейчас это видят даже слепые. И прежде всего писатели – если они не Кочетовы.
Пьют. Плачут. Будут стреляться.
18/I 62. Переделкино. Поэма Коржавина[183]183
Вероятно, речь идет о поэме Н. Коржавина «Конец века» (1961).
[Закрыть]. Всегда умно, изредка поэтично. Думать он умеет.
Стихи Корнилова и он сам[184]184
Корнилов Владимир Николаевич (1928–2002), поэт.
[Закрыть]. Сумрачность, лобастость. Очень чувствует меня. Поэт большой, несомненный. Час читает поэму. К сожалению, много служебных связок и много грубости. Но поэт истинный. Я говорю неточно, заразившись его волнением, и от спешки (он – на поезд), и от присутствия друзей. Но он все понимает и отвечает очень точно: «Сейчас поэзия должна нести и службу прозы».
19/I 62. С. читал стихи Корнилова. Поэт, поэт! Передал мне его вопрос: соглашусь ли я рекомендовать его в Союз? Конечно, да – но ведь моя рекомендация ему не поможет.
С. дал мне целую тетрадь.
9/II 62.
ДЕДОВЫ ПЕСНИ:
Барбитураты
Виноваты,
Что мы с тобой
Дегенераты.
***_____
И аскорбинка
Не спасет
Того, кто сроду
Идиот.
3. III.62. Корнилов. Настоящий поэт, то есть в стихах его есть сила, правда, власть. От первой встречи в Доме Творчества, когда он читал нам – собственно мне – поэму, я запомнила только силу стихов, застенчивость и опущенный лоб. На днях он был у меня. Наружность оказалась другая – я бы его не узнала. Но он и в общении – поэт. В речи тоже все особенное, неожиданное и похожее на его поэзию – так было у Пастернака.
Об Ахматовой и Цветаевой: «Цветаева иногда кажется сильнее, громче. А потом понимаешь, что ахматовские 36.6 – это будет всегда, всю жизнь, это стойко. А там 38.5 – но ненадолго».
О стихах и прозе говорит как человек искусства.
5/Х 62. Корнилов. У меня все время болит сердце: Корнилов. Я постаралась уговорить В. В.[185]185
Т. е. Веру Васильевну Смирнову, которая была членом редсовета в издательстве «Советский писатель».
[Закрыть], которой нравятся его стихи, вступиться за его книгу. Пока она не сделала ничего. Я сочинила обращение в президиум Союза Писателей от имени деда, АА и Эренбурга – чтобы его приняли в Союз без волокиты – не знаю, удастся ли…
А пока он играет судьбой.
Лесючевский[186]186
Лесючевский Николай Васильевич (1908–1978), директор издательства «Советский писатель», причастный к аресту Н. Заболоцкого.
[Закрыть] отказался подписать с ним договор и напомнил ему «плохую», «идейно-порочную» поэму «Шофер».
– В поэзии трудно определять плохое – сказал ему Корнилов. – Сегодня так, завтра этак. Было время, когда на плохих поэтов писали доносы и их расстреливали, а потом оказалось, что они-то и были самые лучшие поэты.
Принимая во внимание, что Борис Корнилов был расстрелян по доносу Лесючевского…
18/Х 62. Только что от Эренбурга.
Занимает его сейчас по-видимому одно: «Новый Мир», Твардовский[187]187
В «Новом мире» готовилась публикация воспоминаний Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
[Закрыть]. Твардовский сегодня должен у него быть – с Дементьевым и Заксом. Они что-то имеют против V части воспоминаний. Илья Григорьевич думает – главу о зверствах над евреями. Рассказывал про Твардовского, как шло редактирование других частей. Говорит – Твардовский не антисемит, у него к евреям болезненный интерес.
Говорил о ссоре Твардовского с Гроссманом, Паустовским, о ненависти к Мартынову, нелюбви к Пастернаку и Мандельштаму.
Цветаеву Твардовский признает поэтом – некрупным, но поэтом.
21/Х 62. Белинков[188]188
Белинков Аркадий Викторович (1921–1970), писатель, литертуровед.
[Закрыть]. Очень образован. Очень умен. Талантлив. Судьба и труд – трогательнейшие, заслуживающие уважения. Болезнь, заслуживающая жалости, сочувствия, тревоги. Жена – подвижница.
И всегда, с первого дня, мне с ним неловко, не дружно, всегда общение с внутренним раздражением (обоюдным) и через силу с моей стороны. Всегда рядом с преувеличенной вежливостью – внутренняя неделикатность, даже грубость. Всегда настырность, напор, нетерпеливость и нетерпимость с его стороны, с трудом сдерживаемая обида с моей. И наверное с его.
Один раз мы уже объяснялись, выясняли. Больше объяснений не будет. Постараюсь без ссор – отойти. Впрочем, кажется наша последняя беседа об Олеше – о его статье об Олеше – уже ссора.
Мне он стал ясен.
Анализировать художественное произведение он умеет только формалистически – никак иначе. Шкловитянство он всосал с молоком и, хотя возненавидел Шкловского, понимает только по-шкловски. А затем – кроме формализма – публицистика, для которой художник – лишь трамплин.
Тынянову естественно быть трамплином. Но с Ахматовой так нельзя. Она сама по себе ценность, не как предлог. Даже крошечный Олеша – и тот художник и требуется писать именно о нем; а не рассматривать его, как повод.
Кроме всего прочего, – он зол. Эгоцентризм же феноменальный. И таковое же самолюбие.
Не моего романа.
3/I 63. Переделкино. Дед прочел мне вслух речь прокурора на процессе Эйхмана[189]189
Эйхман Карл Адольф (1906–1962), немецкий военный преступник.
[Закрыть] (Иерусалим, 1961).
Фотографии. Фотография свидетеля, упавшего в обморок от собственных показаний. (А когда он видел – он не терял сознания)[190]190
6 000 000 обвиняют. Речь израильского прокурора на процессе Эйхмана. Иерусалим. Издание информационного отдела Министерства иностранных дел. 1961. (С приложением тринадцати фотографий.)
[Закрыть].
Из этого процесса ясно, что меньшинство, если только оно организовано – могуче. Меньшинство светлых и меньшинство темных. О светлых Герцен писал: «Россия будущего существовала только между двумя-тремя»[191]191
У Герцена: «Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства». – Былое и думы. Ч. 4. Гл. 25 // Собр. соч.: В 30 т. Т. 9, 1956, с. 35.
[Закрыть] и пр. Фашизм начинала горсть подонков, которая заразила потом всю Германию. И только ли Германию. И музыка, философия, литература, демократия оказались бессильны.
14/II 63. Слухи, слухи о бедах. Начальство недовольно выступлениями поэтов, картиной «Застава Ильича»; Эренбургом; еще чем-то… В Карелии сносят драгоценные деревянные церкви. У духоборов отняли детей.
Мы живем не только в беде и унижении, но и в постоянном предчувствии бед, которое разлагает душу сильнее совершившейся беды.
В который раз.
21/II 63. Переделкино. Так много думалось сегодня в постели, что ничего не упишешь.
Сегодня 8 лет смерти Марии Борисовны. Мы с дедом ходили на могилу. Он обижен, что Коля не приехал. Он вообще часто недоволен Колей, не видя, что Коля – точный слепок с М. Б.; та же душа только в мужском варианте.
Сегодня наблюдала, как дед, пройдя в метель 2 км, прозябнув, побывав на могиле, внутренне осуждая меня за то, что я его потянула пешком, без машины – вошел, хмурый, в парикмахерскую – и, увидев девочку Олю, сразу заиграл, запенился, начал рисовать ей картинки и читать стихи. И память о могиле, и раздражение, и озяблость все исчезло перед встречей с ребенком – т. е. художеством в чистом виде.
(Все, кроме раздражения против меня, которое он потом, думая, что я не слышу, изливал Кларе[192]192
Клара Израилевна Лозовская (1924–2011), секретарь К. И. Чуковского.
[Закрыть].)
Основа этой души – талант и доброта. Для того, чтобы не жалеть человека, быть к нему недобрым, ему надо либо вспылить, либо близко столкнуться с черной низостью (Катя[193]193
Катя – Екатерина Елиферьевна Лури (1916–1987), племянница Корнея Ивановича.
[Закрыть], Ермилов, Васильев[194]194
Васильев Петр Васильевич (1899–1975), художник. Васильев жил в Москве в том же доме, что и Чуковский, – в соседнем подъезде. Он зашел к Чуковскому по-соседски, на столе лежала газета с репродукцией его картины «Ленин и Сталин в Разливе. К. И. сказал: «Что это вы рисуете рядом с Лениным Сталина, когда всем известно, что в Разливе Ленин скрывался у Зиновьева». Васильев пошел прямо в ЦК и сообщил об этом разговоре. Корнея Ивановича вызвал Щербаков, топал ногами, матерился. Подробнее об этой истории см. Корней Чуковский. Собр. соч.: В 15 т. Т. 13: Дневник. М.: Терра – Книжный клуб, 2013, с. 72, 550.
[Закрыть]). А так – он добр ко всем, а ценит в людях главным образом дарование. Причем непременно яркое и непременно осуществленное. На него очень действует успех – не только собственный, но и чужой. Он готов признавать таланты в Барто, Кассиле, Михалкове, потому что видит их успех. В Леле он сомневается: неудачник, нет успеха. Моим дружбам он всегда дивится; как это я дружу с И. И.?[195]195
Речь идет о писателе Игнатии Игнатьевиче Ивиче (1900–1978).
[Закрыть] Ни таланта, ни успеха. Люди вглубь и в подробностях ему неинтересны. Он любит и ценит Фриду, но вряд ли отличает это чудо ума, благородства и сердечности от Клары. Впрочем, нет, отличает: у Фриды талантливые блокноты.
Если применить к нему мою любимую толстовскую формулу: «нравственность человека определяется отношением к слову», то окажется, что при доброте, уме, щедрости, поразительном трудолюбии он не вполне нравственный человек, ибо часто, чтоб не обидеть, лицемерит, и часто болтать с человеком ему легче, чем слушать человека, вдумываться в него и отвечать впопад.
23/II 63. – Ваш брат отлично написал о Казакевиче.
Беру статью. В 100 раз литературнее и благообразнее, интеллигентнее, чем все, что рядом. Но нет правды и нет Казакевича. Зачем писать, что все его вещи хороши – когда «Синяя тетрадь» и «Дом на площади» и «Весна на Одере» – плохи? И где Казакевич – борец с черной сотней, с антисемитами, с Софроновцами, Казакевич – редактор «Литературной Москвы», напечатавший «Рычаги» и Крона?[196]196
Рассказ «Рычаги» А. Яшина и «Заметки писателя» А. Крона были напечатаны во втором сборнике «Литературная Москва» (1956). В редакцию альманаха входил Э. Г. Казакевич, М. И. Алигер, А. А. Бек, В. А. Каверин и др. Эти произведения вызвали жесткие нападки со стороны Н. С. Хрущева и партийной печати, выпуск альманаха был прекращен, а члены редколлегии вынуждены были каяться.
[Закрыть] И где Казакевич, которого заставили отречься и который от этого заболел и потерял перо и схватился за «Синюю Тетрадь» как за способ реабилитации себя? И где эпиграммы, которыми он жег подлецов? И где его юмор?
Легко писать хорошо, когда ставишь себе простенькую задачку – похвалишь друга, тактично и литературно. А вот напиши о нем правду – о нем и о его трагедии. На это кишка тонка.
А может быть я несправедлива, а может быть – он и написал по-настоящему – в стол?
5/III 63. Переделкино. Предчувствия и страхи накануне встречи, которая состоится 7-го[197]197
Встреча Хрущева с интеллигенцией 7 марта 1963 года.
[Закрыть].
Дед, разумеется, ехать не хочет – о выступлении и говорить не приходится. На Федина надежды нет. Поедет ли и выступит ли Паустовский – не знаю. Он здесь, задыхается от астмы, кашляет. А я, как всегда, думаю, что ехать надо и говорить надо. Когда за слово убивали – молчание было оправдано. Теперь не убивают. Конечно, будут ругать в печати, не будут пускать за границу, могут не печатать… Но разве это резон? За границу можно и не ездить – а этих полуправдивых книг столько уже было напечатано! Ну будет одной меньше.
Вечером в Доме Творчества у меня разговор с Игнатием Игнатьевичем Ивичем. Очень неприятный, обозначающий черту. Он тоже считает, что выступать никому не надо. «Это бессмысленно». Нет, он не проникнут Герценом. Что значит бессмысленно. Во имя чести и достоинства литературы надо говорить, а не молчать, когда слушаешь оскорбления и вздор. Неужели только Ермилов должен разговаривать? «Все равно, то, что вы скажете, ни до кого не дойдет». Неправда. Слово проходит сквозь стены. Сколько ждущих душ! Да и одно сознание, что не молчали уже много значит – даже если оборвут, не дадут договорить.
«Слово есть дело».
10/III 63. Москва. Сижу одна в пустой квартире. Люшенька на даче.
Взялась разбирать свои карточки по папкам – герценовские, для IV главы, которая как-то уже шевелится внутри, скребется наружу.
Друзья, по моей просьбе, бросили мне в ящик газету с речью Хрущева.
Я прочла ее внимательно, чувствуя, как меня переносят в другой климат, к которому не сразу может привыкнуть душа.
Хрущеву нравятся 1) Серебрякова, лагерная проститутка, бездарная беллетристка 2) Грибачев, антисемит и тупица 3) Соболев, исписавшийся холуй 4) Лактионов, бездарный фотограф.
Ему не нравятся:
Эренбург, Некрасов, Паустовский. Он их не понимает и боится. Не любит Шостаковича. Не любит интеллигенцию.
А какую работу, драгоценную, спасительную, на пользу, на счастье народа могла бы вести в этой стране интеллигенция. Какую красоту могла бы Россия явить миру.
* * *
Утром, по дороге в издательство, я зашла к Эренбургу, позвонив Наталье Ивановне[198]198
Наталья Ивановна – Столярова (1912–1984), секретарь И. Эренбурга.
[Закрыть] и попросив разрешения.
Посидела чуть-чуть с ней и Любовью Михайловной[199]199
Любовь Михайловна Эренбург (1900–1970), художница, жена И. Г. Эренбурга, сестра Г. М. Козинцева.
[Закрыть].
Потом вышел он. Не сел. Стоял передо мною, чуть наклонив голову набок, слушая.
Я что-то бормотала о сосудах, о сердце.
Желтое, будто оплывшее, лицо. Серая, будто клочками, неопрятная седина. Лицо неподвижное, как у мертвого. И бело-зеленые тоже мертвые, глаза.
Еще один убитый[200]200
«7 и 8 марта 1963 года состоялась “Встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства”. На этой встрече Хрущев произнес речь, знаменующую “отбой”: разоблачение сталинских зверств, начатое на ХХ и ХXII съездах партии – прекращено. При этом Хрущев грубо накричал на Илью Эренбурга: как это посмел Эренбург в своих воспоминаниях написать, будто при Сталине все знали о его зверствах, но молчали; нет, истинные большевики не молчали» (Записки. Т. 3, с. 364–365. «За сценой», примеч. 24; подробнее об этой встрече Н. С. Хрущева с интеллигенцией см. А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. М.: Согласие, 1996, с. 71–84).
[Закрыть].
12/III 63. Переделкино. Паустовский тоже был у Эренбурга и тоже находит его в отвратительном состоянии. Илья Григорьевич ничего не ест. Ехать на дачу не хочет.
«Они проиграли его в карты и убили».
Игнатий Игнатьевич удивляется, почему Эренбург потрясен в такой степени. «Ведь это уже было много раз и не с ним одним».
– Он потрясен тем – сказал Константин Георгиевич – что за него никто не заступился.
– А за Зощенку заступались? А за Пастернака? Он ведь тоже не заступался – говорит Игнатий Игнатьевич.
Это правда. И в то же время я понимаю, что тут и есть главная боль: никто публично не возразил. (Разве я не испытала того же в 37-м?) Тихое сочувствие не лечит. Дорого громкое слово.
На собрании были его близкие друзья: Каверин, Слуцкий. Они утверждают, что говорить физически нельзя было: кричал Никита Сергеевич, перебивая, грозясь, кричали из рядов кочетовцы.
Борщаговский говорит, что это было самое страшное, что он видел за всю свою жизнь – а он видел многое…
Вознесенскому: «Получайте паспорт и убирайтесь за границу». «Мы вас заставим писать иначе, а не станете – мы вас перемелем – знаете, как жернова перемалывают».
Одного художника он вызвал из зала вопросом: «почему вы не аплодируете».
(Такого и усатый батька не спрашивал).
Сердясь на постановку «Марии Стюарт», он автором ее называл Шекспира[201]201
На самом деле автор пьесы – Ф. Шиллер.
[Закрыть].
Эренбургу: «Это вам не Будапешт… клуба Петефи не будет». «Раб, раб, раб!»
Непонятна тактика относительно Твардовского и «Нового Мира». О нем – ни слова в докладах.
3/IV 63 Переделкино. Нет, надежда еще жива. Сегодня мне позвонила Эля Мороз[202]202
Эльвина Сергеевна Мороз (р. 1933), редактор отдела прозы издательства «Советский писатель», критик, переводчица.
[Закрыть] с сообщением: «новостей нет».
В Литературке фотографии наших победителей. Лафатер, где ты? У Кочетова лицо эс-эсовца, какого-нибудь обер-офицера СС. Глаза мелкого завистника и склочника, рот убийцы. Рядом с ним охотнорядец В. Смирнов. У Прокофьева лицо старой картофелины, все в бульбах.
Каждая статья – донос, на кого-нибудь одного или сразу на многих. В этом смысле очень выразительны И. Анисимов, М. Соколов, В. Смирнов и «поэт» С. Смирнов.
Одна строка у М. Соколова такова, что мне захотелось схватиться за перо. Об Эренбурге: «он натащил на свои страницы мертвецов».
Итак, людей можно запытать, убить, потом реабилитировать, признать невинно убитыми – и негодовать, что о них вспоминают…
И это печатается! А эти люди – цвет России: Мейерхольд, Табидзе.
Написать – но куда? Я еще подумаю про это. Поговорю с Фридой (больше не с кем).
Я думаю о том, в чем отличие нынешних происшествий от всех пережитых нами раньше, от ждановской диверсии 46 года[203]203
Ждановская диверсия 46 года – постановление ЦК 1946 года «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». С докладом об этом постановлении выступил А. Жданов.
[Закрыть]. Та была смесью мании с механизмом. Маньяк ткнул пальцем в двоих писателей, ничем и никак не связанных между собой и выбранных совершенно произвольно; механизм заработал: служилые люди на десятках собраний повторяли глупые слова. Азарта не было ни у них, ни у кого другого. Любящие литературу рыдали; народ безмолвствовал, как всегда; не радовался никто. Теперь другое дело. Целая группа – счастлива; она дорвалась, прорвалась, рассчиталась с противником; она изливает злобу, которая копилась с ХХ съезда. Когда Софронов называет свое выступление «Счастливый день» – он совершенно искренен. Для него, для сталинистов это в самом деле – «Счастливый день». Опять можно унижать интеллигенцию, печататься большими тиражами, затыкать рот критике, антисемитничать и доносить. Теперь осталось закрепить победу организационно, т. е. разгромить московскую организацию, как наиболее интеллигентную. Разгром ее даст им возможность властвовать без оглядки. Как справляться с тайным голосованием? Реорганизовать москвичей и запугать их – только.
Свиные рыла отвратны – но я не могу не видеть разницы и счастливой. В 46 году большинство верило галиматье, даже интеллигенция; сегодня – нет такого студента или вообще молодого интеллигента, который не возмущался бы. Равнодушна только золотая молодежь, да подонки. Остальные кипят.
Что толку в их кипении? Никакого реального толку – и даже вред: правительство раздражено и кричащая молодежь может попасть в беду. Жаль их безмерно – а все же лучше быть в беде, чем расти по-прежнему баранами.
12/V 63. Автобиография Евтушенко.
Я его всегда не любила. Стихи плохие, поведение какое-то двойственное. А сейчас я вижу, что была неправа. Поэт он маленький. А явление – большое. В автобиографии много подлинного, в самом деле современного, и есть нечто под чем могу подписаться (главная опасность – молодая поросль догматиков; поэты – духовное правительство). Политически он совершенно правоверный, ортодоксальный, и бешенство против него, по-видимому, объясняется тем, что разоблаченные им Котовы снова оказались у власти[204]204
Упомянут Владимир Петрович Котов (1928–1976), поэт, прозаик, корреспондент газеты «Комсомольская правда».
[Закрыть].
14/V 63. Переделкино. Оскорбить человека публично, даже если он стоит того – дурное дело.
Сегодня я не подала руки Кривицкому – в присутствии деда, С. С. Смирнова и П. Нилина.
Мне это тяжело, хотя Кривицкий за свою гнусность и не того достоин.
(Что он выделывал с Пастернаком, Заболоцким, со мной в «Новом Мире»! Со многими потом – в «Литературной Газете». Он с головы до ног фашист).
И все-таки мне неприятен мой поступок.
Шли мы с дедом по дороге, в полутьме. Дед веселый, какой-то особенно светлый. Трое остановили нас. Беда в моем зрении – я никого не узнала – а узнала бы во время, обошла бы, уклонилась бы, как обходила Кривицкого уже много раз. А тут – обступили деда и меня, протягивают руки. Вижу: Нилин (я поздоровалась, пожала руку), Сергей Сергеевич – тоже, и Кривицкий протянул свою – и она повисла в воздухе.
Испортила настроение К. И. – и себе. Гадко.
* * *
Перед отъездом сегодня дозвонилась Мильчину[205]205
Аркадий Эммануилович Мильчин (1924–2014), инициатор и редактор книги Лидии Чуковской «В лаборатории редактора» в издательстве «Искусство».
[Закрыть] (он хворает, но уже встал). Предчувствие не обмануло меня: с «Лабораторией» неладно. Ему известны 3 придирки и известно, что их гораздо больше. Предвиденная одна: зачем вставка о 37-м? Так.
Зачем ссылка на т. 70 «Литературного Наследства» (Горький в переписке с советскими писателями) и зачем на «Тарусские страницы»? Том 70 задержан, а о «Тарусских страницах» упоминать запрещено…
20/V. О «Лаборатории» вестей нет. «Читает начальство» сказал мне выздоровевший Мильчин.
24/V 63. Сегодня он у меня был. С версткой. Цензора накинулись на вставку об уничтожении редакции в 37 году.
Подчеркиванья очень интересны. Лихая пора – подчеркнуто, пустили в ход провокацию и демагогию – нельзя, повсюду правота оказалась беззащитной – нельзя. Приказано: убрать характеристику 37 года. Список погибших оставить можно и термин «оклеветаны» (дурацкий, ибо клеветали-то ведь по указке начальства).
29/V. Пиво-Воды. Звонил Мильчин – поправки, которые мною сделаны, приняты цензурой, «Лаборатория» пропущена…
2/VI. Москва. Была на Тусиной могиле.
Да, там соседнюю могилу прибирала какая-то женщина, которую я сначала не узнала. А она сразу ко мне подошла:
– Я читала вашу повесть. И я должна сказать, что вы победили ваших конкурентов – в том числе и (я ждала обычного: Солженицына) – и Ахматову.
Я быстро и вполне от души сказала ей, что она говорит вещи кощунственные и что «Софью Петровну» я вообще не считаю художественным произведением.
По-видимому, это была Таня Иванова – вдова Дубинского[206]206
Т. В. Иванова (р. 1919), дочь Т. В. Ивановой от первого брака, удочеренная Всеволодом Ивановым. Дубинский Давид Александрович (1920–1960), художник.
[Закрыть].
29/VI 63. Под несчастливой звездой, в несчастливый для нашей культуры день, начинается эта тетрадь.
И для меня лично.
Теперь я понимаю яснее, чем когда-нибудь, что под ударом не только «Софья» – под ударом «Лаборатория», которая должна выйти завтра-послезавтра.
После прочтения газеты, чувство такое, как будто я вся в синяках. Живого места нет. Странно, более всего меня ударили слова – благосклонные – о музыке, под которую хорошо отдыхается… Добрые, одобрительные слова. Ими указана мера понимания.
26/VI. Пиво-Воды. Хвалебная фраза: «Он страшно любит жизнь» мне как-то непонятна. Что это значит: любить жизнь? Какую именно жизнь? И почему это хорошо? А может быть хорошо ее ненавидеть?
Все мы инстинктивно цепляемся за свою жизнь. Но хорошо ли это? Вероятно мы были бы смелее и честнее, если бы у нас не было этого отчаянного пристрастия.
11/VII [О К. И.]. Чего не хватает этому замечательному человеку, чтобы быть великим?
Сколько у него замечательных свойств! Артистизм; талант; обожание труда; быстрый и блестящий ум; органическая доброта и органический демократизм; интерес к людям, к жизни, не только к книге.
Чего же не хватает?
«Зуда правды». «Нравственного гнезда». Обостренного чувства чести, которое всегда приводит к гражданственности.
1/VIII 63. 26 лет тому назад – канун несчастья. Шесть дней навеки сломавшие мою жизнь, погубившие Митю.
И я – участница – неумением спасти, хотя тогда еще можно было.
Правда, вмешался дьявол: путаница с телеграммами. Отсутствие друзей. Присутствие предателей. Равнодушие «родных».
И все-таки я могла и не спасла.
А сама живу и бываю еще недовольна своей жизнью, хотя любая жизнь, самая неудачная не искупает моей тогдашней ошибки.
Митя погиб – доброта, благородство, сила, гений.
А я даже бываю счастлива: например сегодня, сидя в джунглях начала (я и предполагала, что 1/VIII начну) писать «Былое и Думы», писать, двигаться по уже проложенной за этот месяц дороге. В зелени; под настойчивый стук дятла, глядя на бабочек. Я вдруг подумала: а могла ли бы я написать свои «Былое и Думы», отважиться рассказать о гибели Мити как он – о гибели Натальи Александровны? Какое нужно мужество. Все написать: Митино лицо в окне вагона; потом – тихий, быстрый звонок 1 августа, в 10.30 вечера – сегодня, 26 лет назад; дворник – его бородка, взгляд; лица людей, приходивших в эту ночь 4 раза; руки в сургуче; мячик и котята на бордюре обоев в детской. Я – одна, утром, на полу, перед вывернутым ящиком детского шкапчика… одна, с этой ночи навсегда одна… Нет, я не могу и теперь прикоснуться словом, рассказать – это через 26 лет! а он, оставшись один, схватился за перо сразу, и не бросил его, пока не написал
Еще год
Oceano Nox
Смерть
Вот в чем его величие. Перенести не штука – это зависит от крепости сердечной мышцы; а вот рассказать, сделать из боли мысль, слово – прислать его мне и миллионам людей на помощь в нашей жизни, еще более страшной, чем его – вот это сила, вот это подвиг.
Как бы я прожила эти 26 лет если бы случайно в своем страшном московском чулане, в черное двенадцатилетие 43–55, после чудовищных лет 37, 38, 41, 42 – не набрела на когда-то случайно найденный (в Ленинграде, 35-го), затерянный и снова нашедшийся след – Герцена. И с тех пор и теперь уже до конца жизни – он мой «положительный герой», он – его жизнь и его творчество.
6/IX. Москва. Твардовский вернул 20 стихотворений Корнилова. «Ему не о чем писать».
Смеляков – где-то – сказал: «Я бы ему сам послал револьвер, пусть стреляется».
Холодный палач Соловьев[207]207
Борис Иванович Соловьев (1904–1976), критик, зам. главного редактора издательства «Советский писатель».
[Закрыть] выбросил из книги все хорошие стихи и теперь мудрует над оставшимися – выклевывает по строчкам живое.
Так все – от либерала до палача – дружно вытаптывают молодую Россию.
5/XI 63. Комарово. Все больше думаю о необходимости написать свою автобиографию и всю серию воспоминаний: Пастернак, Ахматова, Цветаева и пр. Как писать о них, мне ясно (Неясно – когда). А как – о себе? Свои «Былое и Думы»? Нет, до них я не доросла и никогда не дорасту, потому что я никогда не найду силы и храбрости писать о своих болях правду, касаться их безбоязненно. Разве я могу написать всё о бабеньке, о своем детстве, или о 37-м, или о своей любви? Нет. Значит форма «Былого и Дум» мне не годится, а надо писать отрывки. Какие?
Я бы хотела всегда жить вот так как теперь – в разлуке со своей текущей жизнью, в каком-то условном, почти герметически закупоренном мире – зная только, что в том – благополучны Люша, К. И.
7/XI. Вдруг целый пласт воспоминаний. Из-за Вероники Спасской.
Я все думала о ее отце – которого еле помню – и вдруг поняла, кого мне напоминает эта головка, лоб, эти глаза – и темные, с ранней проседью, кудри.
Было лето в Ольгине (кажется, в Ольгине), 21-го или 22 года. Рядом, на даче, нарядные, богатые люди: Мария Гитмановна и ее муж[208]208
Мария Гитмановна Каплун (сестра управляющего делами Петроградского Совета рабочих депутатов Б. Г. Каплуна, 1894–1937, расстрелян). Ее муж Ефим Яковлевич Белицкий (1895–1940), заведующий отделом управления Петроградского совета, возглавлял издательство «Эпоха», в 1920-е годы был заместителем заведующего Ленгизом.
[Закрыть]. Я – чемпион крокета, и меня зовут играть взрослые. Мария Гитмановна – красавица в заграничном зеленом платье, темноглазая, полуседая. Мужа зовет «Комаричек».
Потом вспомнила глубже: ночь 19 года, зима, мороз, мы с Колей живем на Мойке в Доме Искусств (скарлатина) и вот за мною заехал дед на машине! а в машине Борис Каплун, комиссар, в кожаном, и почему-то балерина Спесивцева, и мы едем по пустыне Васильевского Острова сквозь мороз в недостроенный крематорий и там для нас жгут покойника… Ледяная ночь, меня высадили у ворот Дома Искусств и уехали, а я не могла открыть калитку, вообразила, что она заперта, мерзла 1½ часа…[209]209
Об этой поедке в крематорий см. запись в дневнике К. И. Чуковского от 3 января 1921 г. (К. И. Чуковский. Собр. соч.: В 15 т. Т. 11. М.: Терра-Книжный клуб, 2006, с. 312–314).
[Закрыть] Она оказалась открытой.
Другое время, тридцатые годы, Дом Книги. Красивая, тихая, очень мягкая женщина, с проседью, в модной шали с цветами – Клара Гитмановна[210]210
Клара Гитмановна Каплун (1892–1953), сестра Б. Г. Каплуна.
[Закрыть]. У нее роман с женатым человеком, отцом Шуриной подруги, Люси Гордон.
