Текст книги "Дневник – большое подспорье…"
Автор книги: Лидия Чуковская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Ну пойдемте ко мне, я стихи буду читать, хотите.
Мы пошли с Зив. Потом вошли за нами Корсаков (глупый, чиновничьего вида человек, который сидит за столом с Твардовским) и Подгорный – интеллигентный, очень вглядывающийся. В комнате почему-то холодно (у всех жара) – окурки.
Твардовский взял тетрадку.
Какой он? Жадный, быстрый, хочет быть простым и демократичным, но так презирает людей, что не может скрыть этого. Говорит комплименты и тут же дает тычка. Смех нехороший – всегда смеется так, словно над похабным.
Читал. Совсем по-новому – совсем стихи – и без той элементарности, которая раньше меня даже в лучших его вещах отталкивала. Нет, это уже в полную силу горечи.
Бросил на середине.
Заговорил о чем-то другом, т. е. что человек должен писать биографическое.
Я сказала Ольге:
– Помните? Я вам про это читала цитату?
– Ах уже читали про это? – зло сказал Твардовский – «Иду читать Монтеня», как говорила одна дама.
– Да, говорила, и сейчас принесу – сказала я.
Я пошла в свою комнату за тетрадкой. Я нашла тетрадку и побежала к Твардовскому.
А он опять:
– Я готов сквозь землю провалиться, что мы тогда с Игорем Сацем помешали Вам спать… Песни пели, дураки.
Я прочла цитату из статьи Блока об «исповедническом искусстве».
Кажется, Твардовскому понравилось.
Он схватил тетрадь и прочел цитаты из Толстого о том, что «надо работать» и что счастье приносит работа, когда она сделана до половины и хороша.
Потом сказал: – Еще почитаю вам.
И начал читать.
9/XII. Сегодня за стеной тихо: Твардовского Анне Наумовне[146]146
Анна Наумовна Голодец, литфондовский врач.
[Закрыть] – не удалось уложить в постель. Она следила весь день, чтобы он никого не мог послать за вином. Приехал Казакевич – и остановился по другую сторону от меня – в комнате 12. Анна Наумовна говорит, что предупредила его: если он начнет пить с Твардовским – она их обоих выпишет.
Твардовский стоял перед ней на коленях, прося прощения за учиненные им в санатории безобразия.
Вчера вечером, совершенно пьяный, он заходил на минуту к Зив (у нее грипп, она скучно сидит у себя в комнате и ужасно много рассказывает). Разговор был знаменательный (передаю с ее слов). Он сказал, что женского писания не любит «это не бабье дело». Мол, женщины талантливы, но могут воплощать в литературе только свой маленький личный опыт – и более ничего. «Я бабник – но женоненавистник». Точная и странная формула.
Но половина рода человеческого – женщины. И им интересен именно личный опыт, а не железобетон. И все творческое в мире, устраивающее, рождающее идет от женщин. И смелое. И если сейчас они отстают в искусстве – то это потому, что они вынуждены заниматься творчески бытом, детьми. Да и сейчас – Ахматова – гений, Уланова – гений, Коммиссаржевская – гений.
Нет, я женофилка. Я не видала мужчин (кроме Мити) такой доброты и чистоты и силы как Фрида или Шура или Лиля, такой тонкости, щедрости, богатства – как Туся.
И вот в этих пьяных, недобрых руках – судьба журнала, судьба Сусанны.
Вчера вечером, сильно пьяный, он подсел к нашему столу после ужина. Были я, Ардов, Сельвинский, Паустовский. У нас шла речь об Олеше, и Твардовский ввязался (он вчера все бродил и ввязывался – несчастный, пьяный – у мужчин просил: нет ли на донышке водки, у женщин занимал деньги: опохмелиться). Он сказал, что Олеша получил комнату: «Все в порядке, с отдельным ходом». Я обрадовалась (Мне Олеша гадок; теперь, когда он благополучен, я буду иметь право на ненависть). Твардовский говорил о нем очень недоброжелательно и покровительственно. «Надо было учитывать, когда его поправляли. Не захотел…» «Но я не против, я даже дал ему рецензию написать». Да, потом он сказал:
«Поздравляю вас, товарищи: с февраля вы будете читать новый роман Шолохова».
– Хороший? Вы его читали? – спросила я.
– Нет. Это по указанию свыше.
* * *
Ходила гулять – и одна (утром), и вместе с Сельвинским, Паустовским, Ардовым.
Ардов очень смешит за столом. Паустовский – премилый, преумный, пределикатный.
30/XII 52. Звонил Виктор Борисович. «Учтите, это Шкловский». – Учитываю. – «Приходите к нам встречать Новый Год». – Нет, спасибо. – С Вами хочет говорить Серафима Густавна.
Серафима Густавовна стала звать. Я сказала, что порога дома Виктора Борисовича не переступлю, что берегу свои нервы, да и слишком серьезных вещей он коснулся. Что ее я люблю по-прежнему.
– Да что Вы, Л. К., это у Виктора Борисовича такой характер.
– И у меня такой – сказала я по-герценовски.
10/I 53. Я поссорилась с Наташей Роскиной[147]147
Роскина Наталья Александровна (1927–1989), литературовед, мемуаристка, в то время – сотрудница «Литературного наследства».
[Закрыть]. Это давно назревало. Меня бесит ее отношение к работе. Она – поэт, она – литератор – и она – во власти рейсеровско-ланских представлений о литературе и всячески дает мне понять, что моя работа – борьба за слово – чушь, а вот Ланский[148]148
Ланский Леонид Рафаилович (1913–2000), литературовед, сотрудник «Литературного наследства».
[Закрыть] ходит в архив – это дело. Я на ходу забежала в «Лит. Наследство» сдать несколько рукописей и начала просить Наташу позаботиться, чтобы я могла увидеть, что сделают авторы, Макашин и пр. На каждую мою просьбу она отвечала тоном, который означал: «невозможно, да и незачем». Я послушала, послушала и ответила ей вежливо, но резко, что тогда вынуждена буду за всем следить сама. И отсела за другой стол – составлять очередной список – ненужный, потому что при ее упорстве я и по списку ничего не добьюсь.
Вечером вчера звонок. «Вы на меня сердитесь?» – «Да». – «Почему не звоните?» – Хочу, чтобы прошла боль от Вашего пинка. Также как тогда, когда вы мне вдруг написали в Малеевку, что я получаю слишком много денег» (!!!); «Наталья Давыдовна получает меньше, а работает больше».
Но Наталья Давыдовна малограмотная тупица, которая не может написать фразы по-русски и считает, что писать изящно – значит писать «не научно».
«Вы не уважаете труда своих товарищей», – сказала мне Наташа ханжески.
Я ни разу не была груба с Натальей Давыдовной и с Ланским; они со мной – были. Но я их действительно не уважаю. И какие они мне товарищи? Они – враги слова, рейсеровцы[149]149
О С. А. Рейсере см. примеч. 136
[Закрыть].
9/II 53. Вчера в секции очерка – обсуждение Фридиной книги. Давно я не была в Союзе – а сюда уже пошла, подготовившись. И придя увидела: как ее любят. Пришли все, кто болен, кому трудно придти: Туся, Ольга Зив, Бруштейн, не говоря уж об Аграновском, Сусанне, мне. И милый Николай Павлович, который книги не читал, пришел, чтобы «поддержать морально». Все влюблены в Фриду, в эти детские круглые глаза и курносость и сквозь это – твердость. «Не знала б жизнь, что значит обаянье, ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз»[150]150
Строки из стихотворения Б. Пастернака «Памяти Л. Рейснер» (1926). У автора «Не ведай жизнь…»
[Закрыть]. И в книге слышна она – в этом весь секрет. Сели за длинный зеленый стол, начали – и сразу стало ясно, что оборонять не от кого. Так, Шаров, Горелик обеспокоены соотношением с «Педагогической поэмой» – ну, об этом поспорили.
11/II 53. Ну, денёк.
С утра, часов в 12, приехала Вера Степановна[151]151
Вера Степановна Арнольд (1877–1963), сестра Бориса Житкова.
[Закрыть]. (В летнем пальто, а мороз), в меховом чужом воротнике. Голова кружится – болезнь Миньера – губы синие. Нину Ал-ну[152]152
Нина Александровна Арнольд (Исакович), невестка В. С. Арнольд.
[Закрыть] надо отправлять в больницу – уже месяц у нее кровотечение, надо в железнодорожную, где хороший хирург, а туда никак не устроить. Вера Степановна, хоть и стоит на ногах еле, а сохраняет свой наполеоновский дух – была в министерстве, произнесла речь, теперь должны дать ответ.
Передохнув и оглядевшись она вручила мне письмо с изложением своих мыслей о моей книге, возникших при втором чтении[153]153
Моя книга – Лидия Чуковская. Борис Житков: Критико-биографический очерк. М.: Сов. писатель, 1955.
[Закрыть].
В первый раз она читала «от себя», во второй «от читателя».
В письме изложено, что моя книга изображает Житкова пустым, вздорным, никчемным человеком и плохим писателем.
Письмо представляет собой пасквильный пересказ книги.
Пересказывать здесь письма я не буду – я сохраню его.
Оскорбительно в нем – и вредоносно – только одно: она, дескать, дала мне от всего сердца письма – хотя Нина ее и предостерегала – а я их дурно использовала, Нина была права.
Я потребовала, чтобы она немедленно очеркнула цитаты, которых она не желает. «Хотя Вы и неправы – берите обратно свой подарок, чтобы не жалеть», – сказала я.
Она очеркнула. Многие заменимы, многие наносят моей мысли непоправимый ущерб. Например о «Почемучке» он сам в Дневнике пишет: «надо скуку разбавлять сюжетом», – это для меня очень худо.
В ее замечаниях ясно видна тенденция, которой я не чувствовала в разговорах с ней: снять все, что есть критика Житкова. Зачем я пишу, что «Злое море» хуже «Морских Историй»? Зачем считаю «Почемучку» неудачным экспериментом? Зачем пишу, что заинька в «Шквале» слащав? Одним словом, она, оказывается, ждала оды. И вообще оказалось: она – сельская учительница, деятель просвещения, не имеющий никакого отношения к искусству. Она не хочет, чтобы в книге слышался подлинный голос Житкова.
Расставаясь со мной, она мне сказала: – Ну вот, Лидочка, я сделала для Вас все, что могла, теперь Вы должны мне помочь со сборником!
Да.
Я уже довольно много ей помогла со сборником: все ее авторы работают на моем материале, но этого она совершенно не понимает.
28/VIII. …я поехала к Тусе. Плача в телефон, она сообщила мне вчера, что Евгении Самойловне хуже, что доктор подозревает второй инсульт.
Стук в дверь – вошел С. Я. Обрюзгший, грязный, с повисшим лицом. Ну, все как всегда: эгоцентризм до болезни, до неприличия; только о себе, только свое; чужого не слышит, хотя приехал, чтоб узнать о Тусе, о Евгении Самойловне – а если вдруг расслышит, то сейчас же начинает настаивать, чтобы было именно так, а не этак. Одним словом, все нелюбимое, с юности знакомое, родное.
Он довез меня в машине домой. Розалия Ивановна и чемоданы. Мы с ним долго шли к машине в темноте по грязи. Он охал и ахал насчет Софьи Михайловны, которая больна и в Кремлевке, бестактно подчеркивая, что он замучен хлопотами. В машине интересно говорил о Родари, правильно бранился, что из Сусанниного «Отрочества» уже сделана пьеса. Мило рассказывал о своем младшем внуке.
26/I 54. …мы говорили с Z. об А. А., потом перешли на философию. Опять он говорил о бессмертии, о Боге, о том, что люди едины, что надо всех любить и пр. Я возражала вяло; хотя требование любить всех меня оскорбляет. Тут в слово любовь вкладывается какой-то пустой смысл. Думаю, что нельзя и не надо любить всех, как нельзя и не надо писать для всех. Пишешь для себя; говоришь как сама с собой шепотом в темноте, потом пустишь свое слово в океан людской – и вдруг оно отзывается в сердцах – в сердцах братьев. Они отвечают. Это единение, это любовь, это счастье. Блок недаром говорит, что дело поэзии: отбирать. И дело любви – то же.
8/II. Вчера вечером я через силу поехала, как обещала, к Оле[154]154
Т. е. к Ольге Всеволодовне Ивинской.
[Закрыть]. Искреннее, доброе она существо, хоть и вздорная баба. Без конца рассказывала мне обо всяких гослито-переводческих интригах. Я плохо понимала. Поняла одно: Чиковани просил, чтоб его переводил Б. Л.; тот перевел, но подписала Оля; теперь Чиковани здесь и увидев перевод Б. Л. – не узнал его и передал Межирову.
Ну, так. Нина Табидзе, которая ходит к Оле требовать, чтобы Б. Л. покаялся.
Б. Л. намерен пойти на вечер А. и там, выслушав стихи А., выступить со своими… Бедный А… Оля встревожена, я тоже. Имеет ли смысл «являться народу» в Союзе.
Но как Б. Л. хочется читать! Печататься! Он неутолен и несчастен. В чем тут тайна? Для чего так хочется людского понимания? Грех это и суета или истина?
Оля мельком рассказала интересную вещь. Она говорит: «Б. Л. очень щедро хвалит чужие стихи, но ведь он стихов чужих не любит. Например, стихов АА совсем не любит.
Я вспомнила надпись: бессмертной, великой…
Может быть щедрость есть, а зоркости нет? Или это законно: стих-то ведь чуждый ему.
23/II. 54. Сегодня вдруг без звонка явилась Оля. Плачет. Что-то там в Гослите с переводами, очередное бесчестное вранье редакции. Но мне было трудно понимать, кто что сказал. Потом оказалось, что для нее по линии переводов что-то может Коля. Я обещала позвонить.
Я расспрашивала о печатании стихов Б. Л. Оказывается, в «Земле» он согласился заменить последнюю строфу
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
а в «Свидании» последнюю («А нас на свете нет»). Это очень горько.
19/IV 54. …вместе прочли Шолоховскую муру в «Огоньке» – продолжение «Поднятой целины»[155]155
Первые главы второй книги «Поднятой целины» опубликованы в пяти выпусках журнала «Огонек» (11 апреля – 6 июня 1954 года).
[Закрыть]. Сейчас Шолохов уже ничем не отличается от Панферова: тот же выдуманный русский язык, та же внутренняя душевная грубость.
23/IV. «Литературка» занята Горьким и не напечатает, вероятно, до праздников мою статью… Ах, все это тонет перед мерзостями, вскрывшимися на верхушке союза. Разоблачают Сурова, Вирту, Первенцева, Бубеннова, Панферова. Пьянство, доносы, драки, взятки, подкупы. Но ведь то, что они проходимцы и черносотенцы, было видно из стиля их произведений 10 лет назад. Однако их поили, обогащали, оберегали от критики и называли антипатриотами тех, кто разоблачал их. Сегодня я была вечером с Ваней у Якова Захаровича [Черняка] и там об этом шла речь. Ничего для меня нового; я всегда знала, что все обстоит именно так; но теперь это можно потрогать руками, и от этого болит сердце.
17/X 54. В «Новом Мире» – Берггольц. Талантливо и как-то растленно. Телячий восторг по всякому поводу: голод, смерь, блокада – все вызывает ее восторженное умиление. Призывает к искренности, а сама приравнивает «Как закалялась сталь» к «Про это»[156]156
Т. е. Н. Островского к В. Маяковскому.
[Закрыть]. Ведь она литератор, не может не знать, какая тут пропасть. Видимо любит «Былое и Думы», но не отдает себе отчета, что главное в Герцене, кроме гения, мужество, отвага мысли, которой у нее нет ни гроша. При всем том, ее устремления прогрессивны, а талант научил ее хорошо написать детство.
10/XI 54. …я получила письмо от Б. Л., в котором он своим крылатым почерком благодарит меня за «Сердце» и «Встречу».
Но нету силы обрадоваться.
И все-таки я целую конверт и не расстаюсь с ним.
1/XII 54. Голицыно. Прилежаева. Комната ее напротив моей. Но я ее не видала, потому что к столу она выходить не изволит.
Встреча будет интересная. На днях в Клубе при большом стечении народа выступил ансамбль «Лит. Газеты» («Верстка и Правка») и там был повторен номер обо мне и Прилежаевой. «Чуковская не любит детей, а я их люблю… Она не наша, а я наша… Ей не место, а мне место». Буря аплодисментов. Знает ли она об этом?
Кажется, Паперный[158]158
Зиновий Самойлович Паперный (1919–1996), литературовед, критик, пародист.
[Закрыть] – талантливый человек. Многие тексты блистательны: Грибачев, избивающий Сельвинского, Сурков, несущий ерунду, Симонов, сделавший открытие, что писатель должен писать, грубые секретарши в приемных. И песенка:
Журналисты – скандалисты,
Где же ваши тещи?
Наши тещи – гонорары тощи –
Вот где наши тещи!
15/XII 54. Голицыно. Тут перемены. Появились 2 персонажа: З. Чалая – и Н. Ильина[159]159
Наталия Иосифовна Ильина (1914–1994), публицист, сатирик. В 1920 г. с семьей уехала в Харбин. В 1948 г. репатриировалась в СССР.
[Закрыть] – занятная женщина, выросшая в Китае и вернувшаяся всего 7 лет назад. Она бузотерка. За столом сразу заявила, что статья моя «гениальная». Вечером рассказывала о шанхайских кабаках и о Вертинском… Она приятельница Зив и Бабенчиковой[160]160
Бабенчикова – искаженная фамилия Сарры Эммануиловны Бабенышевой (1910–2007), критика, преподавательницы Литературного института.
[Закрыть]. Бабенчикова мила и неглупа, но любит стихи Щипачева и пишет о нем статью. Ильина пишет роман о жизни русских в Шанхае.
7/III 55. В поликлинике, в передней, встретила Заболоцкого с женой и с палкой. Щеки висят; медленно, медленно, осторожно, поворачивает себя и говорит. Это не остов человека, а оболочка – словно пустая внутри.
Выйдя на улицу я встретила Б. Л. Сразу не узнала его – так он переменился. Постарел. И показался мне совсем каким-то вздыбленным, потерянным, ошалевшим. Поздоровался, поцеловал мне руку – сразу заговорил о каких-то 500 страницах своего романа, который даст мне, говорил бурно и невнятно минут 10, потом вдруг: – Что же мы стоим, не поздоровавшись? Здравствуйте – я, в растерянности, снова протянула руку и он трижды поцеловал ее – почему-то в ладонь – потом снова заговорил о романе и вдруг ушел, не простившись.
8/IV 55. Прочла я «Верность» О. Берггольц. Нет, она лирик и больше никто. Трагедия не удалась. Форма звучит архаично.
16/IV. Вечером я поехала к Ване. Чувствовала себя хорошо, могла бы повеселиться. Но, боже, до чего там было скучно. Вкусно и скучно. Я заметила: почему-то – чем вкуснее, тем скучнее. Индейка, пирог, пирожки, икра, Пасха – все это сделано обдуманно, любовно – какое-то особое вино, коньяк – и умные, веселые, светские, оживленные люди – и скучно до смерти. Не только общего, но и частного никакого разговора не выходит… Шкловские, Ивичи, Вовочка, Зая[161]161
Вовочка – сын И. И. Халтурина; Зая – дочь И. И. Ивича Софья Игнатьевна Ивич-Богатырева.
[Закрыть], Литвиновы, какие-то армянские друзья Веры Васильевны [Смирновой] – и скука, скука до ужаса!
2 мая 1955. Праздники.
Толпа. Машин нет. Метро нет. Пьяные. Переполненный автобус. Опять лестница. И вот я у Жени[162]162
Евгений Самойлович Рысс (1908–1973), публицист, сценарист, соученик Л. К. по Институту истории искусств.
[Закрыть].
Я ехала к Жене студенту, обиженному мальчику, в мансарду на ул. Рылеева. А приехала к лысому Жене, мужу красивой жены, получившему за нею красное дерево и люстры. Он не стал от этого хуже – такой же мягкий, добродушный, легкомысленный, слабый, милый – но только нечего мне там делать, особенно 1 мая. В праздник.
Явились 4 актрисы – молодые, сильно декольте и в курсе лит-теа-новостей. Стол. Вино. Закуска.
Нельзя, чтобы праздник состоял в том, что не голодные люди – и не работающие всю неделю, люди свободной профессии – садились за стол, ели – и что? И ничего.
Нету веселой формы светской жизни. Танцевать негде – тесно. Петь, читать стихи, не принято. Остались еда и пьянство.
7 мая. Да, еще АА о Пастернаке.
«Я предложила ему рыбу. Он говорит – пока не кончу роман – ничего читать не буду. А я думаю наоборот – в это время, как кормящей матери, надо питаться всем».
27/5 55. Карта души все время меняется – по Прусту – люди остаются теми же, но оказываются на других местах – как если бы горы оставались теми же, но переходили с места на место – и это может быть самое удивительное и самое страшное явление в нашей жизни. Это страшнее и таинственнее, чем…
1/XI 55. Санаторий. Чкаловская, им. Горького. Шура в свой приезд сюда сказала мне как-то по телефону – в ответ на мои жалобы, что я завалена текущей работой, и все не пробьюсь к своей –
«Ну, я не знаю, как можно быть недовольной любой хорошей работой… У меня нет чувства призвания».
А у меня есть, милые друзья, Шура и Леля, есть – хоть Вы и не любите моих стихов и прозы. (Любит, из старых друзей, только Геша [Егудин]). У меня есть (потихоньку).
14/XI 55. Прочла I часть «Золотой Розы» Паустовского. Ну что ж. Нарядность, какая-то щеголеватость губит его, как всегда. Литературность, претензия. Но во всяком случае по смыслу это прогрессивно, потому что говорит о призвании художника, о вдохновении – говорит о его героизме – славит Врубеля, Ван-Гога, Гогена. И за то дай Бог здоровья.
Много говорит о языке – и вот тут я с ним совсем не согласна. Он призывает изучать, подслушивать язык, составлять словари. Но дело художника исповедоваться, а исповедоваться, говорить последнюю правду, можно только на своем языке. Обворожительно слово окоем (я его давно знаю), но ведь оно не моего языка. Язык героев? Но лирик не нуждается в характерности языка героев, он заменит ее своей волной, своей музыкой. Не изучать жизнь надо (это он, впрочем, понимает), а жить и правдиво писать о жизни своего сердца. И о чужих сердцах, как они отражаются в твоем.
29/XI 55. За ужином я проштрафилась и простить себе не могу. У нас за столом сидит офицер, очень глупый, флиртующий с учительницей по всем правилам военного искусства. «У меня так холодно в комнате, прямо ноги стынут». – «Ноги ничего, лишь бы сердце было горячее» и т. д. Вчера я была – от усталости, от желания и невозможности уснуть – в кино, смотрела длинную и в общем бездарную картину «Ваню Бровкина». Сегодня я спросила за столом: – какая сегодня? – «Неоконченная повесть». – Надеюсь, лучше вчерашней галиматьи – сказала я неосторожно.
– Я лично – сказал офицер – когда сужу о произведениях, то не о своем вкусе говорю… Эта картина понравилась народу.
Мне бы улыбнуться и промолчать, а я ввязалась:
– Вы настолько скромны – сказала я – что не решаетесь высказать собственное мнение и настолько нескромны, что решаетесь судить от имени народа: от имени 200 миллионов людей. Кто вам дал это право?
– Что вы так разошлись – ответил он, не понимая, что говорит грубость.
1/IV 56. Интересное наступает время: попытки воскрешения лежащей в обмороке страны. Время, чреватое счастьем и бедами[163]163
25 февраля Н. С. Хрущев выступил на ХХ съезде КПСС с докладом «О культе личности и его последствиях».
[Закрыть].
22/VI. С утра пошла в редакцию диктовать.
И тут-то произошла роковая встреча. Как в театре.
Я диктовала секретарше Кривицкого в роскошном преддверии Кривицкого кабинета (Игрушки, шторы, бюро вентилятор, кресла). Вошел седой человек с неприятным лицом. Перебив диктовку и не извинившись, он стал спрашивать у машинистки о рукописи какого-то Домбровского[164]164
Домбровский Юрий Осипович (1909–1978), писатель, четыре раза был арестован, четвертый раз – Озерлаг (1949–1955). В 1964 г. в «Новом мире» опубликован его роман «Хранитель древностей», автор «Факультета ненужных вещей».
[Закрыть], попутно сообщая, что Домбровский был загублен мерзавцами, что в 48 г. его отправили опять, что необходимо напечатать его роман и пр. Я смотрела в сторону – фальшь, крикливость, желание выставиться были мерзки. Наконец он ушел, оставив секретарше свой дачный телефон. Я глянула:
Б. А. Лавренев[165]165
Лавренев Борис Андреевич (1891–1959), писатель, драматург.
[Закрыть].
Ну, конечно… В 37 году, когда разгромили нашу редакцию, когда Шура, Туся и Митя сидели в тюрьме, когда С. Я. был главой контрреволюционной группы и все мы – вредителями, он в Союзе произнес речь о вредительстве, называя меня бомбисткой… Тогда это было покушением на убийство… До этого он вынул из пепельницы записку к С. Я. от К. И., которую С. Я. разорвал – склеил ее, сфотографировал и представил по начальству в доказательство «группировки». И вот этот матерый подлец образца 37 года теперь вопит в защиту невинно-угнетенных.
16/VIII 56. Вчера была в Переделкино, и на обратном пути сошла в Москве-2 вместо Москвы (задумалась, а многие выходили) и сидела там на перроне полчаса, ожидая следующего поезда. Огни, гудки, полумрак – пейзаж бездомности, трагедии – странно думать, что это просто фонари, просто рельсы, а не материализованная тоска.
9/IX. Вечером собиралась (в который раз тщетно!) к Наташе Гурвич[166]166
Гурвич-Белоусова Наталья Александровна (1905–2007), искусствовед, до войны – сотрудница Эрмитажа, приятельница Л. К. еще с ленинградских времени.
[Закрыть]. И вдруг – пьяненький Ванин голос по телефону и трезвый глухой Алексея Ивановича. Оба ждут меня у Вани. Я отправилась.
Алексей Иванович разительно постарел. От счастья? От Мосфильма? Измученное лицо.
Мы сели чай пить в комнате Веры Васильевны, где все не как при Вове – переставлено.
И сразу все тяжести на нас навалились. Раньше все нас оттягивало от них. Теперь все вместе навалилось. А ведь и раньше мы знали всё и жили этим тяжким знанием. Но сейчас – концы, итоги. Под чертой.
Алексей Иванович рассказал, как ходил в прокуратуру по поводу Белыха[167]167
Белых Григорий Георгиевич (1906–1938, умер в заключении), писатель, соавтор Л. Пантелеева по книге «Республика ШКИД». После ареста Г. Белыха книга не переиздавалась, т. к. Л. Пантелеев не соглашался на снятие имени Белыха и хлопотал о его реабилитации.
[Закрыть]. Ему показали дело. Белых собирал частушки. Собрал 2500. Из них 7 были «кулацкие». Написал стихи против Сталина. Вот и всё. Получил 3 года – и через 2½ умер от tbc. Жил в бараке на 400 человек. Алексей Иванович и жена Белыха писали Сталину с просьбой выпустить его в лагерь – на воздух. Отказ. Теперь он амнистирован, т. к. 3 года всего… А реабилитация еще не скоро: Верховный суд завален делами.
Алексею Ивановичу очень понравились и прокурор, и новые следователи. «Впервые», – говорит он. Они с ним беседовали откровенно. «Что за люди у вас в СП! Вызываем одного лауреата для реабилитации одного гражданина… Стыдим его: ну, раньше вы клеветали от страха, а теперь почему продолжаете клеветать?»
Алексей Иванович не спросил про имя.
Затем ему сказали, что готовилось дело против А. Н. Толстого и Маршака. Оба были на волоске.
Затем он рассказал, как в Ленинграде проводили в Союз какого-то литератора, и Гранин дал отвод, сообщив, что из-за него погибли двое.
Встал Холопов[168]168
Холопов Георгий Константинович (1914–1990), главный редактор журнала «Звезда» с 1948 г. в течение 34-х лет.
[Закрыть]:
– По таким причинам нельзя отвода давать. А то тут ползала исключить надо будет…
Раздался свист, шум… Холопов сказал:
– Я, конечно, извиняюсь, но назад свои слова не беру.
Нравы. Быт. Литература.
Я рассказала о своей встрече с Лавреневым. Алексей Иванович сразу вспомнил новеллу. В 37 г. на каком-то собрании Лавренев поливал грязью кого-то из преследуемых. И пил воду из стакана. Женщина, выступавшая после него, потянулась к стакану и отдернула руку:
– Не стану пить из одного стакана с Лавреневым.
Он выступил:
– Естественно, что мы с гражданкой N не можем пить из одного стакана. Я пью из нашего советского стакана, а она – из патрона из-под фашистской бомбы.
Быт. Нравы. Портреты.
27/IX. Эти больные отчаянные дни шли под знаком большого спроса на меня.
Атаров[169]169
Атаров Николай Сергеевич (1907–1978), писатель, в 1955–1956 – главный редактор журнала «Москва».
[Закрыть]. Не напишу ли статью для «Москвы»? Множество комплиментов. Тема – в сущности, ответ Серову[170]170
Серов Владимир Александрович (1910–1968), один из организаторов советского художественного хозяйства (председатель оргкомитета (1957–1960) и первый секретарь (1960–1968) Союза художников СССР, вице-президент (1957–1962) и президент (1962–1968) Академии художеств СССР). В своей творческой и общественной деятельности являлся ярко выраженным представителем официальной гос. идеологии, апологетом метода соц. реализма в его самом догматическом понимании.
[Закрыть]: право художника вести вперед, не только глядеть в рот народу. Обещала подумать.
ДДК [Дом детской книги] написать о забытых книгах. Тут я согласилась сразу – написать бы о Мите, о Хармсе, о Сереже[171]171
Сережа – Сергей Константинович Безбородов (1903–1937, расстрелян), полярник, автор книги «На краю света» (1937), выпущенной ленинградской редакцией Детиздата, руководимой С. Я. Маршаком.
[Закрыть]… Обо всех. Но – как с реабилитацией? Или можно без нее?
«Литературная Москва» – не проредактирую ли рукопись Левиной? Следовало бы, потому что это ее обворовал мерзавец Сахнин[172]172
Речь идет о романе А. Я. Сахнина «Тучи на рассвете», напечатанном в журнале «Знамя» (1954. № 2, 3). В том же году роман вышел в «Роман-газете» (№ 7, 8), в Детгизе и в Гослитиздате. Между тем ссыльная Раиса Семеновна Левина обратилась в суд с заявлением, что она послала в редакцию «Знамени» свой роман, а сотрудник журнала А. Сахнин заимствовал из ее рукописи многие сюжетные ходы, ситуации и отрывки и опубликовал книгу под своим именем. Суд привлек к разбору этой жалобы комиссию Союза писателей, которую возглавил В. А. Рудный. От него автору этих строк известно, что суд постановил обязать Сахнина выплатить Левиной часть гонорара и поставить ее имя, так как, судя по рукописи, представленной Левиной, «Тучи на рассвете» изданы на основе ее труда, хотя Сахнин и переработал текст.
А. Я. Сахнин в 1945 году участвовал в освобождении Маньчжурии и Кореи. В Корее провел более трех лет, после демобилизации в 1948 г. вернулся в Москву, с 1949 г. – сотрудник журнала «Знамя», в 1957 г. – принят в Союз писателей, в 70-е годы, уже после снятия А. Твардовского, работал в «Новом мире». «Тучи на рассвете» переизданы (без имени Левиной) в 1957, 1965, 1968 и 1975 годах. Другие книги А. Сахнина – о подрывной деятельности американского империализма против Чили, против социалистических стран, о польской разведке в ФРГ, а также о подвигах машинистов и подводников.
[Закрыть].
1/X 56. Третьего дня вечером навещала Николая Павловича[173]173
Н. П. Анциферов.
[Закрыть]. Он не стареет, а дряхлеет и не по дням, а по часам. Волочит ногу, заплетается. Но мысль и память свежи удивительно; расстроена речь, а не ум. Он потрясен открытием: Наталья Александровна писала Гервегу страстные письма до самой смерти. Александру Ивановичу она лгала до самой смерти. Вот и комментарий к 5 части «Былого и Дум»!
17/Х 56. Атаров позвонил и пригласил объясняться насчет СП [ «Софьи». – Дописано позже. – Е. Ч.]
Я – не очень вежливо – поехала.
Он и Магдалина[174]174
Магдалина Зиновьевна Дальцева (1907–1984), писательница, жена Н. С. Атарова.
[Закрыть]. Комната ярка, пестра – дорогой ковер, дорогие чашки под стеклом, изящно накрытый стол. Магдалина Зиновьевна, умная, умело руководящая мужем и разговором. Светская приветливость – совершенно не идущая к тому грубому и страшному, что мы должны обсудить. Предварительные остроты и любезности над чаем с лимоном.
Атаров начал говорить, глядя в бумагу. Он прочел «Софью Петровну» дважды. Флобер или «Гадюка» Ал. Толстого. Особенно хороша I-я половина – героиня – щепка на волнах океана (?!) А дальше – Селин[175]175
Селин Луи-Фердинанд (1894–1961), французский писатель, творчество которого характеризуется мрачным абсурдизмом.
[Закрыть]; но ведь русский народ не французы. «У вас не виден народ, который победил в 41-м». «Вы изобразили чуму страха».
Я попробовала объяснить, что героизм – следствие ясности этических норм, ясности положения – а в ту пору, о котором я пишу, жили все в тумане…
– «Вы меня не убедили».
Еще бы! Ведь он не понял главного: масштабов.
12/ХI 56 (Малеевка). Все шло мирно, пока я показывала им привезенные стихи и Шопена. Но чуть разговор зашел – я начала взрываться. Опять то же, что всегда: охрана своего внутреннего комфорта, у И. Ю. Тыняновой[176]176
Инна Юрьевна Тынянова (1917–2004), переводчица, дочь Ю. Н. Тынянова.
[Закрыть], как у истерички, откровенная, у Райт, как у женщины спокойной и умной – скрытая. Райт бережет любовь своей молодости[177]177
Рита Яковлевна Райт (1898–1988), писательница, переводчица. Л. К. раздражала приверженность Р. Райт к Л. Ю. Брик.
[Закрыть], Инна Юрьевна – свои нервочки и тряпки. Я была груба нарочно. От И. Ю. мне очень хочется отвязаться. А Райт я еще скажу: «в том-то и дело, чтобы отдать дорогое, если оно неистинно»[178]178
У Герцена: «…чтоб отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно». – С того берега. II. После грозы. // Собр. соч.: В 30 т. Т. 6. 1955, с. 46.
[Закрыть] (Герцен).
1/XII (Малеевка) 56. Первый день, в который я решила не работать. Утром остановились часы, и я встала позднее обычного. После гуляния уже не имело смысла садиться. Кроме того, на 5 ч. я была звана к Либединским слушать мемуар о Фадееве.
Пошла, слушала. Читала она, он не только не мог читать, но и слушать не мог от волнения.
Написано дурно, кроме некоторых мест. Конечно, о главной трагедии Фадеева (как он участвовал в уничтожениях) не говорится. Но цитируются письма – письмо к Алигер – из которого ясно, как ему мешали писать и как он страдал. Вообще, кое-какой материал для трагедии «Ал. Фадеев», которая будет написана в 1975 г. – есть.
Но это рассказ о людях, которые приняли всерьез все мнимости эпохи – например Чумандрина, Анну Караваеву, Панферова. У которых на эту ерунду ушла молодость.
«Часовой у сортира. А я-то думал – у церкви». Записал ли это Либединский?
Была в издательстве «Искусство», мне предложили книгу о редакторской работе, договор 8 листов, срок – год. Соглашусь. Но боюсь они отступят после разгрома, который неминуем.
15/VI 57. Затем: правила Петряева[179]179
Петряев Евгений Дмитриевич (1913–1987), библиофил, краевед, военный врач. Его переписка с Л. К. теперь частично опубликована (см.: А. Рашковский. Из переписки Евгения Дмитриевича Петряева с Лидией Корнеевной Чуковской // Клубу «Вятские книголюбы» им. Е. Д. Петряева – 35 лет. Киров, 2009, с. 65–83).
[Закрыть], рукопись, которую мне дал О. [Хавкин]. Человек этот добр, образован, трудолюбив, умен – но не артистичен, пишет плохо, править его мучительно. Он был у меня дважды, я ему кое-что показала – но за 2 часа писать не научишь. Теперь правлю рукопись и посылаю ему главы. И это мешает мне – как всегда мешает чужое – взяться за свое.
28/VII. От Петряева тоже нет писем. Это еще одна поучительная история. Его привел ко мне О. Желая выручить О. и сделать ему приятное, я взялась срочно править рукопись Петряева. Петряев человек хороший, знающий трудолюбец – и не писатель. Я переписала своей рукой, как когда-то Зильберштейна, 10 листов. Посылала ему по частям. Он писал письма – часто – деловые и благодарные, с вопросами по тексту. Один раз в письме он поздравил меня с 250-летием Ленинграда и я, неизвестно зачем и почему, вдруг написала ему, что и как для меня Ленинград. Мгновенно письма и прекратились… По-видимому лирическая нота показалась ему неуместным неприличием… Однако, второй вариант рукописи он все-таки прислал – и я имела удовольствие снова исправить все 10 листов. Но к рукописи приложила уже совершенно деловое письмо… Вперед наука! Мне, конечно. Я есть редакционная машина и более ничего.
30/IX 57. Читаю письма Горького, том за томом, для книги. Конечно, тут наверное и половины их нету. Должна быть трагическая часть, должна быть. Но и то, что напечатано, внятно говорит о трагедии. Быть влюбленным в русскую литературу – и не догадываться, что Блок – гений, издевательски цитировать его стихи («О Русь моя, жена моя…»), ненавидеть Сологуба и чтить Чапыгина, не разглядеть Цветаеву, Ходасевича… Это ли не трагедия – Горького, страны, времени?
2 октября. Вчера в Союзе – открытое парт. собрание. Говорят, там долго и подробно каялась Алигер…[180]180
М. И. Алигер была одним из редакторов сборников «Литературная Москва», вызвавших негодование и нападки Н. С. Хрущева. В своих «Записках об Анне Ахматовой» Л. К. приводит полный текст ее покаяния на парт. собрании. Алигер, в частности, заявила: «Я, как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно мое личное и непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твердо сказать товарищам, что все правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете» (Лит. газета. 1957. 8 окт.)
[Закрыть] Вот и конец случайно блеснувшего, взмытого волной человека. И, думаю, стихотворений. После такого разве можно писать стихи?
Там осуждали Каверина, который не кается (он, Дудинцев, Паустовский, Рудный). Кто-то сказал, что он болен, у него воспаление мозговых оболочек. Все равно вставили в резолюцию. Люблю гуманистов!
11/III 58. Прочла – перечла – 1-ую книгу «Доктора Живаго». Гениальные пейзажи; хорошие народные диалоги; хорошие «характерные роли»; людей нет – есть мысли и мнения, поэтически выраженные. Местами язык ужасен: «При поднятии на крыльцо изуродованный испустил дух».
20/VI 58. Когда наконец будет понято, что художественное произведение рождается не из наблюдений над жизнью, а из душевного потрясения. В его свете и наблюдения и даже наблюденьица могут пригодиться. Но если этого света нет – то и они решительно ни к чему.
Давно уже это сказал Достоевский, но ведь люди понимают не то, что им говорят, а только то, что они могут понять.
18/Х. На похоронах Заболоцкого я не была (больна…). Но думаю о нем много. Он умер не старым – 55 лет – но странно, что все друзья его юности, все, с кем он начинал: Хармс, Введенский, Олейников, Шварц – умерли (если это можно назвать смертью!) раньше. Весь куст погиб, а он – последняя ветка.
