355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лидия Либединская » Последний месяц года » Текст книги (страница 8)
Последний месяц года
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:47

Текст книги "Последний месяц года"


Автор книги: Лидия Либединская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава одиннадцатая
Конец

А в тот самый день, когда тяжело раненного Сергея Муравьева-Апостола, брата его Матвея и Михаила Павловича Бестужева-Рюмина схватили гусары и заперли в трилесской корчме, Павла Ивановича Пестеля привезли в Петербург и подвергли первому допросу.

Допрашивал сам царь. Он требовал откровенности. Уговаривал, льстил, просил. Потом начинал кричать, угрожать…

Пестель держался с достоинством. Убежденность в собственной правоте сквозила в каждом его слове.

«Злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния. Редко найдется подобный изверг!» – мысленно бесновался царь.

Генерал Левашов записывал ответы Пестеля. Взглянув на допросный лист, Павел Иванович увидел на нем номер 100. Это означало, что до него было допрошено девяносто девять человек. Значит, правительству многое известно. Запираться бессмысленно. В Тульчине на допросах он полностью отрицал свою принадлежность к обществу. Но там он был первым.

– Имена! – раздался грозный окрик Николая.

– Я имею чрезвычайно дурную память, – спокойно отвечал Пестель. – Мне не всегда удается припомнить имена, да и за точность их я не ручаюсь.

«Злодей!» – снова мысленно выругался царь.

Он подошел к столу и обмакнул перо в тяжелую хрустальную чернильницу.

«Пестеля поместить в Алексеевский равелин, выведя для того Каховского или другого из менее важных…» – быстро написал он коменданту Петропавловской крепости.

Потекли мучительные дни. По нескольку раз в день допросы, очные ставки с товарищами.

Так прошли январь, февраль, март…

Когда же будет этому конец? Что ждет его? Свобода? Смерть? Ему становилось страшно при мысли о судьбе отечества. Кто довершит их дело? Надо постараться спасти жизнь ради того, чтобы продолжать борьбу. Как спасти? Николай обещал: откровенность и раскаяние – вот путь к спасению.

Павел Иванович написал три покаянных письма. В них рассказывал о деятельности Южного общества. Умалчивал лишь о том, где спрятана «Русская правда».

Забота о судьбе конституции не давала ему покоя. Чем дальше шло следствие, тем становилось очевиднее, что надежды на спасение нет. Так имеет ли он право и дальше утаивать местонахождение «Русской правды»? Вполне вероятно, что Николай, ознакомившись с «Русской правдой», велит уничтожить ее, чтобы навсегда стереть с лица земли крамольные дерзновения. А вдруг не уничтожит? Тогда останется «Русская правда» лежать в архивах. И кто знает, может быть, через много лет прочтет ее человек, у которого вызовет она не ужас и гнев, а благодарность? А вдруг она поможет тем, кто захочет продолжить их дело?

Эти мысли не давали покоя, заставляя ворочаться без сна на жесткой тюремной койке.

С кем посоветоваться?

Друзья рядом, но каменные стены разделяют их, и не пробиться сквозь холодный безмолвный камень.

«Бедные старики, – с тоской думал Павел Иванович о родителях. – Что станет с ними? Стары, бедны. Как переживут они такое горе? Матушка с надеждой смотрела на меня, верила, что именно я смогу составить счастье и благополучие семьи. Я обманул их надежды!»

Павел Иванович крепко держался руками за деревянный топчан, заставляя себя лежать. Подушка пахла плесенью. Луна заглянула в окно, и тень решетки упала на каменный пол.

«Как объяснить старикам, – спрашивал он себя в отчаянии, – что настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно люблю мое отечество! Я желал ему счастья, я искал этого счастья в замыслах, которые и побудили меня нарушить мое призвание. Поймете ли вы меня?..» – мысленно обращался он к отцу и матери.

Дни продолжали идти размеренные, горькие, словно каша с прогорклым маслом, которой их кормили каждый день. От гнилых щей тошнило. Он почти ничего не ел, слабея с каждым днем. Изменить в ходе следствия он уже ничего не мог.

Значит, нужно было ждать.

А «Русская правда»? Если она не будет найдена, есть надежда остаться в живых: ведь его арестовали 13 декабря, и он не был участником восстания.

Так неужели молчать?

* * *

Пока Пестель мучался сомнениями – открыть или не открыть царю местонахождение «Русской правды», один из молодых членов Южного общества, прапорщик Заикин, показал на следствии, что ему известно, где зарыта «Русская правда».

Следственная комиссия решила отправить Заикина на Юг.

Был яркий январский морозный день. Закованного в кандалы Заикина вывели из каземата Петропавловской крепости. Через три дня Заикин вместе с сопровождавшим его ротмистром Слепцовым и несколькими рабочими уже бродили в окрестностях деревни Кирнасовки. Впервые за много недель с Заикина сняли кандалы, но даже это не могло развеять его мрачного настроения.

«Русскую правду» зарывал не он, а его брат. Он только понаслышке знал, где она зарыта, и теперь боялся: а вдруг не найдет?!

– Канава… Здесь должна быть канава, – бледными губами шептал перепуганный Заикин.

Наконец канаву нашли, прошагали по ней метров двести.

– Где же? – насмешливо спросил Слепцов. Он давно подозревал, что арестант врет, просто хочет протянуть время.

– Ройте здесь! – дрожащей рукой указал Заикин. Звенел под лопатами мерзлый снег. Обнажился нетронутый дерн.

– Непохоже, что здесь недавно рыли… – в сомнении покачал головой Слепцов.

– Может, повыше немного… – пробормотал Заикин.

Прошли еще метров триста. Снова рыли и снова ничего не нашли. В третий раз тоже.

– Какого черта вы обманывали комитет и самого государя императора?! – взревел Слепцов.

Заикин побледнел как полотно и, схватив Слепцова за руку, отвел его в сторону.

– Что еще там? – презрительно буркнул Слепцов.

– Я никогда не имел доверенности от тайного общества, – трусливо шептал Заикин. – У меня эти бумаги находились только для передачи. Я знал это место лишь по рассказам. Но здесь, в Пермском полку, служит мой брат. Разрешите свидеться с ним, он все знает!

– Пишите все, что вы сейчас рассказали, – строго сказал Слепцов. – А мы сами разберемся.

– Но ведь вы слово дали! – с горечью воскликнул Заикин. – А требуете письменного объяснения…

– Ах да! – криво усмехнулся Слепов. – Слово… Ну хорошо, пишите брату записку. Как будто из Петербурга. Пусть укажет место.

Заикина отвели в одну из кирнасовских хат. Там написал он брату торопливую записку.

Оставив Заикина под присмотром жандармов, Слепцов поехал с запиской в Тульчин.

Семнадцатилетний прапорщик Заикин, получив записку от брата, тотчас отправился вместе со Слепцовым и указал место, где была зарыта «Русская правда».

Снова зазвенели лопаты, слой за слоем снимая мерзлую твердую землю. Глубже, глубже… Одна из лопат ткнулась во что-то мягкое, показался кусок клеенки.

– Она?

Заикин молча кивнул головой.

А через несколько дней «Русская правда» лежала на столе перед очами самого императора России…

* * *

Сергей Иванович Муравьев-Апостол был спокоен. За годы войны привык встречаться со смертью ежедневно и теперь равнодушно ожидал ее прихода. Пугало одно – гибель его принесет страдания близким. А больше всего на свете он боялся причинять людям горе.

На допросах он держался спокойно, подробно отвечал на вопросы, и показания его напоминали связный, обдуманный рассказ. Он ни от чего не отказывался, ничего не отрицал, старался лишь об одном – всю вину принять на себя.

Мучительны были очные ставки. Особенно с Бестужевым-Рюминым. Увидев Мишеля в грязном простреленном мундире, исхудавшего, бледного, отчего ярче выступили на лице рыжеватые веснушки, Сергей Иванович едва удержался от слез. Бестужев-Рюмин смотрел на него доверчивыми детскими глазами, и под этим взглядом он снова почувствовал себя виноватым. Недослушав обращенных к нему вопросов, Сергей Муравьев-Апостол сказал, что заранее подтверждает все показания Михаила Павловича Бестужева-Рюмина.

В камеру возвращался измученный, ослабевший. Рана заживала медленно, болела, гноилась.

Порой Сергей Иванович забывался, и тогда снился ему один и тот же сон: круглый стол в родном Хомутце, желтое пятно света от большой висящей лампы, а за столом милые лица сестер, маленького брата Васеньки, отца…

После второй женитьбы отца у мачехи со старшими детьми от первого брака начались нелады. Единственный, кто всегда улаживал конфликты, был Сергей Иванович. Потому в дни его приездов в доме царили мир и тишина. Даже своенравный Иван Матвеевич притирал и не мучил жену и детей капризами и притеснениями. Мягкий, добрый, Сергей всегда был любимцем отца. В его присутствии старик и сам добрел, словно подчиняясь мягкосердечию сына.

Однажды утром Сергею Ивановичу объявили, что разрешено свидание с отцом. А через несколько часов за ним пришли, сняли кандалы и с завязанными глазами повели куда-то через бесконечный крепостной двор, Вошли в небольшую комнату в комендантском доме. Сняли с глаз повязку, и Сергей Иванович увидел отца. Тот рванулся к нему, но тут же отступил не то в испуге, не то не узнавая.

Да и трудно было узнать в этом оборванном человеке, заросшем густой бородой, в которой явственно пробивалась проседь, всегда подтянутого, блестящего тридцатилетнего офицера.

Иван Матвеевич закрыл глаза, с трудом удерживаясь на ногах.

– Сын мой… – только и смог тихо выговорить он и шагнул к нему.

Сергей Иванович молча и грустно смотрел на отца.

– Мне велено срочно выехать за границу, – быстро заговорил Иван Матвеевич, не утирая слез, струившихся по лицу. – Я испросил позволения повидаться с вами… Сейчас тут Матвей был, утешал меня скорым свиданием на воле. Зачем ты, как брат твой, не написал мне, чтобы прислать все, что нужно? В каком ужасном положении я вижу тебя, мой друг… – продолжал он, весь дрожа.

Сергей Иванович виновато оглядел свой грязный с пятнами крови мундир и, проведя рукой по высокому лбу, где еще краснел темный рубец от раны, негромко сказал:

– Этого платья на мою жизнь хватит.

Иван Матвеевич закрыл лицо руками и, не сдержавшись, зарыдал в голос.

Ему вдруг вспомнилось, как писал он другу своему Державину: «Выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию…» Нет, не о такой смерти за отечество думал он тогда.

Глава двенадцатая
Казнь


«Царское село, 10 июля 1826 г.

Ужасный день наступил, дорогая матушка, и, исполняя Ваше приказание, я спешу сообщить Вам о нем. Я получил сегодня утром доклад Верховного суда, он был хорошо составлен и дал мне возможность воспользоваться моим правом убавить немного степень наказания, за исключением пяти лиц. Я отстраняю от себя всякий смертный приговор и участь этих пяти, наиболее презренных, предоставляю решению суда. Эти пятеро: Пестель, Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. 24 человека взамен смертной казни приговорены к пожизненным каторжным работам, в их числе Трубецкой, Оболенский, Щепин-Ростовский и им подобные…

Решение мое будет объявлено суду завтра, осужденным – послезавтра, в понедельник, во вторник утром состоится казнь…»

Царь был доволен. Обещал матушке, что крови пролито не будет, и сдержал слово. Отдал распоряжение председателю суда: «Не согласен не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, ни на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, но даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную».

Из этого было ясно, какой род смерти избрал царь для осужденных – повешение.

Суд исполнил волю нового царя.

* * *

В большом зале комендантского дома был поставлен «покоем» огромный стол, покрытый красным сукном. За ним – члены суда, сенаторы, митрополиты и чиновники высших рангов. Мест за столом всем не хватило, и многие уселись позади, в глубине комнаты. Сквозь наглухо закрытые окна светило полуденное солнце. Июльская жара была нестерпимой.

Блестели лысины, сверкали на мундирах звезды. Струился пот по красным, разгоряченным лицам. Глаза у всех были вороватые и заискивающие – угождали царю, страшились осужденных.

Дверь открылась, и в зал вошла тишина. Напряженная, зловещая. Ввели пятерых. Поставленных судом вне разряда, обреченных на смерть. Ввели под усиленной охраной. Вот они, злодеи, посягнувшие на устои Российской империи. Раскаялись ли? Боятся?

Они стояли спокойные, прямо и открыто глядя перед собой. Лица измучены и бледны от многомесячного заточения, но даже страдание и бледность не могли скрыть их молодости. Самому старшему из них Павлу Ивановичу Пестелю едва минуло 33 года!

А там, за столом, старики, увешанные наградами, убеленные сединами, оплывающие жиром, как догорающие свечи. Казалось, две России встретились на рубеже этого красного как кровь стола.

Осужденные не смотрели на тех, кто сидел перед ними. Они радовались, что наконец-то видят друг друга.

Бестужев-Рюмин постарался встать поближе к Сергею Муравьеву-Апостолу и одними губами, так что никто не заметил, шепнул:

– Об одном мечтаю, Сережа, если каторга, то рядом с тобой!

Рылеев что-то говорил Пестелю.

Только Каховский стоял один. Всегда один. За время следствия никто не навестил его, никто не поинтересовался его судьбой. Всю жизнь мечтал он о дружбе истинной, но судьба так и не послала ему настоящих друзей. Он был доверчив, а люди обманывали его. И царь обманул. Долго и доверительно разговаривал, уверял, что заботится лишь о том, чтобы Россия избавилась наконец от зол и бедствий. Обещал исполнить мечты и облагодетельствовать страну.

«Я сам есть первый гражданин отечества!» – сказал он.

Каховский поверил. В камере – шесть шагов в ширину и восемь в длину – писал он на деревянном столике письма царю. Писал о том, что страна стонет и ропщет под бременем налогов. Писал о воровстве и взяточничестве, о страданиях крестьян и солдат. Взывал к царской совести:

«Можно ли допустить человеку, нам всем подобному, вертеть по своему произволу участью пятидесяти миллионов людей! Где, укажите мне страну, откройте историю, где, когда были счастливы народы под властью самодержавного закона, без прав, без собственности…»

Царь обещал…

Вот чем обернулись все его обещания!

Чиновник с напомаженными черными волосами читал медленно и раздельно:

«Роспись.

Государственным преступникам Верховным Уголовным Судом осужденным к разным казням и наказаниям.

Раздел первый.

Государственные преступники, осужденные к смертной казни четвертованием».

«Четвертованием?» – удивленно подумал Каховский, как будто это к нему не имело никакого отношения, и стал думать совсем о другом… Знойный августовский день на Смоленщине, цокот копыт, зеленые ветви, бегущие навстречу, блестящие под солнцем, каштановые локоны Софи… Он закрыл глаза и перестал слушать.

А голос, чиновника продолжал неумолимо и твердо: «Подпоручик Рылеев – умышляя на цареубийство, назначал к совершению оного лица, умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление императорской фамилии и приуготовлял к тому средства, усилил деятельность Северного общества, управлял оным, приуготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить манифест о разрушении правительства, сам сочинял и распространял возмутительные стихи и песни, принимал членов, приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных, возбуждая к мятежу нижних чинов через их начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь».

Потом читали приговоры Каховскому, Пестелю, Сергею Муравьеву-Апостолу, Бестужеву-Рюмину.

«– Сообразуясь с высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленном, смягчением казней и наказаний прочим преступникам определенным, Верховный Уголовный Суд по высочайше представленной ему власти приговорил: вместо мучительной казни четвертованием… сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить…»

– Повесить! Кажется, в боях мы никогда не отворачивались от пуль и не страшились смерти, – раздался негромкий, спокойный голос Пестеля. – Почему не расстрелять?

* * *

Их отвели на Кронверкскую куртину и посадили в камеры. Сергей Иванович Муравьев-Апостол оказался в одной камере с Бестужевым-Рюминым.

– Сережа, неужели смерть?! Но ведь священник Мысловский обещал, что казни не будет, что приговор для острастки?

Сергей Иванович молчал.

– Мы так молоды! – продолжал Бестужев-Рюмин. – Неужели мы никогда не увидим травы, первого снега? Как же Катрин без меня? Я жить хочу! И не хочу убирать! Мы еще так много можем сделать! И за что, Сережа?.. – крупные слезы катились по его впалым щекам.

– Не надо! – ровным голосом проговорил Сергей Иванович. – Нельзя предаваться отчаянию. Мы должны встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой.

– Но я люблю жизнь!

– Мы умираем как мученики за правое дело России, измученной деспотизмом. Мне нечем утешить тебя. Да, мы молоды! Но разве важно, сколько лет прожил ты на земле? Главное, как ты их прожил…

Бестужев-Рюмин всхлипнул совсем по-детски.

– Потомство вынесет нам справедливый приговор… – помолчав, сказал Сергей Муравьев-Апостол.

Что-то сказал за перегородкой Пестель, но голос его был слаб, и Сергей Муравьев-Апостол не разобрал слов, только понял, просит поклониться старику отцу.

По коридору ходили люди, разговаривали – там продолжалась жизнь.

На плацу срочно сооружали эшафот. Он был изготовлен заранее, и его везли к месту казни на шести возах. Но один из возов по дороге отстал, самый главный, на котором находилась перекладина с железными коньками. Пришлось делать новый брус и кольца. Стучали топоры, визжали пилы…

В восемь вечера осужденным принесли саваны и цепи. Печальный звон прошел по камере. И снова все смолкло. Солдаты, находившиеся в камерах, плакали.

Бестужев-Рюмин снял с шеи образок, которым благословила его матушка. Он взглянул на образ, вспомнил тихую предгрозовую ночь на Украине, возбужденные голоса, клятву не пожалеть жизни за Россию. Вспомнил, с каким благоговением целовали этот образ. Не защитил он их от гибели.

Михаил Павлович подозвал старого солдата:

– Если сможешь, дружок, передай сестре… – сдавленным голосом шепнул он и протянул ему образок.

– Отдам, батюшка, отдам, голубчик… – тихо всхлипнул старик и провел корявой ладонью по вихрастым рыжим волосам Бестужева-Рюмина.

Рылееву разрешили написать жене. Он взял лист бумаги и задумался. Вспомнил последнее свидание в тюрьме, когда Наташа пришла к нему несчастная, бледная. Она привела с собой Настеньку. Та не понимала, что происходит, радовалась, что видит отца, была весела.

«…Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертью позорной…» – начал писать он. Просил прощения, утешал, тревожился за судьбу Настеньки:

«…Она будет счастлива, несмотря на все превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то осчастливит его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, осчастливила меня в продолжении восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами? Они не могут выразить всех чувств моих. Бог тебя наградит за все… Да будет его святая воля!

Твой истинный друг,

К. Рылеев.

У меня осталось здесь пятьсот тридцать рублей. Может быть, отдадут тебе».

На рассвете в камеру вошли плац-майор и сторож. Объявили, что через полчаса надо идти. Рылеев, дописывая письмо, второпях посадил кляксу. Ему надели кандалы. Он смотрел на все равнодушно. Потом съел кусок булки, запил водой.

– Я готов! – сказал он.

Отворились двери казематов:

– Пожалуйте, господа!

У всех пятерых были скованы руки и ноги. Шли медленно, маленькими шажками.

Встретившись в коридоре, осужденные расцеловались.

Громко, протяжным голосом Рылеев сказал, обращаясь к запертым камерам:

– Простите, простите, братья!..

Медленно, мерно, все затихая, прозвенели по коридору цепи.

Взвод гренадеров о примкнутыми штыками окружил пятерых.

Каховский шел впереди один, за ним Муравьев-Апостол с Бестужевым-Рюминым, потом Пестель и Рылеев.

Солдаты, что вели осужденных, дрожали. Казалось, это их должны сейчас казнить, а не этих пятерых…

Осужденных вывели на голый пустырь.

– Подождите, братцы, – негромко сказал один из солдат.

Гремя кандалами, они с трудом опустились на траву.

Плыла над Петербургом белая короткая ночь. Их последняя ночь.

Они тихо переговаривались.

– Встать!

Загремели барабаны. Шли медленно, в белых саванах с черными кусками сукна на груди, на которых написаны фамилии, а внизу: «Злодей. Цареубийца».

На Кронверке лихо играл оркестр Павловского полка. Исполняли вальсы, польки, марши…

Священник Мысловский, сопровождавший осужденных, все время беспокойно оглядывался.

– Чего вы ждете? – спросил Рылеев.

– Гонца с помилованием!

Рылеев пожал плечами и сказал:

– Положите мне руку на сердце, батюшка: бьется ли оно сильнее прежнего?

Полицмейстер еще раз громко зачитал приговор.

Обратись к товарищам, Рылеев отчетливо и спокойно пожелал благоденствия России.

Все пятеро поцеловались, поворачиваясь друг к другу так, чтобы пожать связанные руки.

Первым взошел на эшафот Пестель.

Их поставили на скамейку в полуаршине друг от друга.

Палач надел на головы мешки.

– К чему это? – с негодованием спросил Муравьев-Апостол.

Накинув на шеи веревки, палач сошел с помоста.

В ту же минуту дощатый пол задрожал, провалился. Веревки натянулись.

И вдруг трое – Сергей Муравьев-Апостол, Рылеев, Каховский – сорвавшись, упали. Веревки не выдержали тяжести кандалов.

Мешок свалился с лица Рылеева. Он сидел в яме, скорчившись от боли, и гневно крикнул:

– Черт знает что! Повесить в России и то не умеют! Глухой ропот пробежал по толпе, зашептались солдаты:

– Видно, бог не хочет их казни!

– Вешайте скорее! – визгливо крикнул генерал. Оркестр играл стремительный марш.

Тела казненных положили в грубо сколоченные ящики и увезли на остров Голодай, где зарыли всех в одной могиле…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю