Текст книги "Последний месяц года"

Автор книги: Лидия Либединская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава восьмая
Начинается!

В семь часов утра Рылееву принесли записку от Трубецкого:

«Царь опасно болен, едва ли жив. Весь синклит сейчас собирается в Александро-Невскую лавру для молебствия. Еду узнавать».

Уже несколько дней ползли по Петербургу тревожные слухи о том, что царь, находясь в Таганроге, тяжело заболел. Но никаких официальных сообщений пока не было. И вот…

Рылеев быстро оделся. Сев за стол, он написал большое письмо Пущину, просил срочно приехать в Петербург. Запечатав конверт, вызвал Петра и велел закладывать лошадей, хотел ехать к Трубецкому – не терпелось узнать новости. Но в кабинет вошла жена и воспротивилась его намерению:

– Ты совсем простужен, Кондраша, – просительно сказала она. – Погляди на себя, красный весь, глаза блестят, жар у тебя… Выпей липового чаю и полежи.

Рылеев стал было спорить, но Наташа проявила несвойственную ей твердость и заявила, что не пустит его ни за что на свете. Пришлось покориться.

Рылеев лег на софу и, чтобы отвлечься, снял с полки первую попавшуюся книгу. Чтение успокаивало, он задремал.

Гремя волочащейся по полу саблей, в кабинет влетел Якубович. Выкатив глаза, налитые кровью, он крикнул:

– Умер царь!

Проклиная все и всех за то, что ему не пришлось убить своего врага, Якубович так же внезапно, как появился, ушел, ничего толком не рассказав.

Было уже около одиннадцати. Курьер принес деловые бумаги. Рылеев рассеянно подписал их и послал в канцелярию записку, что сегодня быть на службе не сможет.

Вскоре приехал Трубецкой. Привыкший к простору громадных своих комнат, он всегда чувствовал себя неловко в маленьком кабинете Рылеева и долго усаживался в кресле, укладывая длинные ноги.

– Я был на заседании Государственного Совета, – говорил он. – Царь завещал престол не Константину, как это следовало по закону, а Николаю Павловичу. Но сенатор Мордвинов, дочитав завещание до конца, спокойно встал и сказал: «А теперь пойдем присягать императору Константину!»

– Почему? – изумился Рылеев. – Ведь престол завещан Николаю!

– Не знаю. Словом, повели нас в покои Николая Павловича, и ему было объявлено решение Совета. Николай, услышав, что его не хотят признавать царем, вышел к войскам и сам присягнул Константину.

– Обстоятельства чрезвычайные, князь! – воскликнул Рылеев. – Надо действовать. Необходимо избрать диктатора. Я уже говорил раньше с членами общества, и они согласны со мной – мы хотим избрать диктатором вас. Вы полковник Генерального штаба, занимаете высокий пост, солдаты знают вас, помнят ваше участие в Бородинском сражении, в заграничных походах. Трудно найти человека, который вызвал бы такое доверие в войсках…

Трубецкой поднялся. На его побледневшем лице изобразился испуг.

– Перемена самовластительного правителя наводит невольную боязнь! – зашептал он с опаской и, пристально заглянув в глаза Рылеева, произнес шепотом: – Лучше бы ночью, как Павла…

– Что вы говорите, князь?! – возмутился Рылеев, с неприязнью глядя на него. – Мы должны действовать не таясь. Наши замыслы благородны и бескорыстны!

– Я против того, чтобы сейчас начинать действия, – мрачно проговорил Трубецкой. – Сил у нас еще недостаточно.

– Мы не имеем права медлить! – горячо возразил Рылеев. – Столь благоприятного момента не будет.

– Если бы я знал заранее, – медленно продолжал Трубецкой, – я бы составил план действий.

Его тонкое аристократическое лицо было бледно и торжественно, но сквозь эту торжественность все отчетливее проступал страх.

– А вы и составьте, князь, – уже с трудом сдерживая раздражение, сказал Рылеев. – Ведь переворот должен совершиться силой военной.

Трубецкой ничего не ответил и, торопливо попрощавшись, уехал.

Не успела закрыться за ним дверь, как вошел Николай Бестужев. Рылеев никогда не видел сдержанного Николая Бестужева в таком волнении. Не снимая шинели, он остановился на пороге кабинета, бросая в лицо Рылееву укоризненные слова:

– Ты поступил не так, как должно, Кондратий! Где общество? Почему не оповестили членов о смертельной болезни царя?! Во дворце уже больше недели получали тревожные бюллетени. Что намерено предпринять общество? Говори!

Рылеев молчал. Упершись локтями в колени, он положил голову на ладони. От жара, от волнения голова нестерпимо болела.

– Я сейчас столкнулся с Трубецким, – продолжал возбужденно Николай Бестужев. – Кажется, князь напуган не в меру.

Рылеев поморщился.

– Трубецкой один из старейших членов общества, – возразил он. – Я уверен, что в решительный момент князь покажет себя с лучшей стороны.

– Дай-то бог, дай-то бог…

– Надо узнать о настроениях в городе и в войсках, – сказал Рылеев. – Я поеду собирать сведения.

* * *

Два дня и две ночи Рылеев вместе с Бестужевым ходил по казармам, разговаривал с солдатами:

– Знаете ли, братцы, что в сенате есть завещание покойного государя, а нам его не объявили?

– И слыхом не слыхивали!

И пополз среди солдат слух: царь хотел объявить волю крестьянам, а солдатам сбавить срок службы…

На третий день Рылеев слег, жар свалил его. В бреду он звал жену и дочь. Они не отходили от постели, но он не узнавал их. Из его несвязных слов Наташа поняла, что ее Кондратий задумал что-то страшное, и так напугалась, что не решилась звать доктора, а послала за Александром Бестужевым. Александр пришел, взглянул на больного и сам кинулся за врачом.

Доктор внимательно осмотрел Рылеева и нашел его состояние весьма тяжелым. Велел поставить на горло компресс, прописал лекарства. Делая перевязку, Александр слишком туго затянул шарф, и Рылеев невольно вскрикнул от боли.

– Как тебе не стыдно, Кондратий, – пошутил Александр Бестужев. – Ты-то ведь знаешь, к чему следует тебе приучать свою шею…

Знал бы он, что слова его окажутся пророческими…

* * *

В России наступило междуцарствие. Вернее – двоецарствие. По завещанию Александра I наследником престола являлся Николай. Завещание хранилось в тайне, о нем знали немногие. Получив известие о смерти брата, Николай не решился заявить свои права – ведь завещание было тайным – и присягнул Константину. А цесаревич Константин, живший в Варшаве, присягнул Николаю. Таким образом в России было два царя, но ни один из них не вступал на престол.

В Варшаву был послан гонец. Николай с нетерпением ждал отречения брата. 1 декабря из Варшавы в Петербург приехал младший брат царя – Михаил и привез от Константина письмо. Тот поздравлял Николая, называл его «императорским величеством», но об отречении ничего не писал.

Николай пришел в бешенство. Он снова послал брата в Варшаву, строго наказав на этот раз не возвращаться до тех пор, пока не получит от Константина либо манифеста о вступлении на престол, либо отречения.

И вот отречение получено…

14 декабря войска должны были присягнуть новому императору – Николаю I.

Медлить дальше было нельзя. Тайное общество решило в этот день начать открытые действия. Вывести войска на Сенатскую площадь и силою оружия заставить Сенат отказаться присягать Николаю.

Рылееву и Пущину было поручено предложить Сенату подписать выработанный тайным обществом «Манифест к русскому народу». В этом манифесте царское правительство объявлялось низложенным, провозглашались отмена крепостного права, широкие демократические преобразования: свобода слова, вероисповедания, устанавливалось равенство всех сословий перед законом, уменьшение сроков солдатской службы.

Чтобы решить, каков будет строй новой России – республика или конституционная монархия, предполагалось созвать Великий собор. Судьбу царской фамилии тоже должен был решить Великий собор.

И снова члены общества ездили по казармам, призывая солдат не присягать Николаю.

Вечером 13 декабря члены тайного общества собрались на квартире Рылеева у Синего моста.

Все были торжественны и взволнованны. Рылеев, похудевший после болезни, с горлом, обвязанным шарфом, бледный и быстрый, торопливо отдавал последние распоряжения. Слова его были логичны и четки. Но порой ему казалось, что все происходящее призрачно, словно еще продолжалась болезнь и он не вышел из забытья. И он все время мысленно повторял написанные недавно строчки:

 
Погибну я за край родной,
Я это чувствую, я знаю…
 

А вокруг спорили и шумели друзья, товарищи по борьбе, братья по духу. Что-то будет завтра со всеми ними? Куда он ведет их: к славе ли, к гибели?

Все было продумано и решено. Утром полковник Булатов выводит на Сенатскую площадь лейб-гренадерский полк. На рассвете Александр Бестужев и Якубович отправляются в Московский полк. После того как полк прибудет на площадь, Бестужевы и Якубович пройдут в казармы на Литейный и приведут на Сенатскую площадь артиллеристов.

Революционные войска окружат здание Сената. К сенаторам, собравшимся для присяги, явится делегация от восставших и предложит им объявить Николая I низложенным и издать «Манифест к русскому народу». Пока революционная делегация будет вести переговоры в Сенате, гвардейский морской экипаж, Измайловский полк и конно-пионерный эскадрон должны были занять Зимний дворец, арестовать царскую семью.

К Рылееву подошел Каховский. Длинный, нелепый, взлохмаченный.

– Какая роль отведена обществом мне? – настороженно спросил он.

Рылеев, подавшись вперед, крепко обнял Каховского.

– Я знаю твое самоотвержение, Петр Григорьевич! – дрогнувшим от волнения голосом начал он. – Ты сир на земле… Помнишь, друг, мы не раз говорили с тобой об этом… Открой нам ход, истреби императора!

Он отстранил Каховского и протянул ему кинжал.

Каховский, весь сгорбившись, нагнулся было, чтобы поцеловать Рылеева, но вдруг почувствовал, что слезы выступают у него на глазах. «Сир на земле!» – мысленно повторил он. – Да, сир. И поэтому они так легко отдают меня в жертву.

Сир… Идет на верную смерть и даже проводить его некому, не с кем попрощаться. Софи не вспомнит о нем в этот страшный и прекрасный день…

Петр Григорьевич глубоко вздохнул и, громко глотнув застрявший в горле комок, спросил Рылеева:

– Как же я это сделаю? – Вопрос его был похож на горький всхлип.

– Надо дождаться утра, когда Николай Павлович выйдет из дворца…

– Или на Дворцовой площади, – добавил Александр Бестужев, подходя к ним.

Каховскому жали руки, благодарили, кто-то предложил тост за его здоровье, за успех порученного дела. А он стоял растерянный, опустив свои длинные руки, и чувствовал себя чужим среди них.

«Ты сир на земле!» – звучало у него в ушах. – Ну что ж, – подумал он с неожиданным облегчением. – А может, так лучше? Незачем дорожить жизнью…

Он незаметно вышел в переднюю, молча оделся. На улице падал липкий тяжелый снег. По Синему мосту медленно брел одинокий человек, и снег бесшумно и быстро укрывал его следы.

Как тихо! Так неужели завтра?..

* * *

А в квартире Рылеева все не расходился народ. Одни уезжали, другие приезжали. Петр приносил самовар за самоваром.

Отхлебывая крепкий красный чай из тонкого стакана, Трубецкой спросил недовольно:

– Что это, Рылеев, так много народу наезжает?

– Сказывать и осведомиться, – сухо ответил Рылеев.

– О чем осведомиться? – криво усмехнулся Трубецкой. – О гибели?

Рылеев опустил глаза, чтобы Трубецкой не прочел в них гнева, и раздражения. Как смеет он в такую минуту?! И Рылеев сказал вдруг с несвойственной ему жестокостью:

– Умирать все равно придется. Мы обречены на гибель. Вот, извольте прочитать! – он протянул Трубецкому исписанный лист бумаги. – Нам изменили. Но я верю, есть у нас еще силы и не все потеряно!

– Разрешите взглянуть, – сухо сказал Трубецкой и взял бумагу из рук Рылеева.

Он читал, и лицо его то краснело, то становилось мертвенно-бледным. Тонкие губы сжимались.

…Сегодня днем Рылеев зашел к Оболенскому. Там он застал гвардейца Якова Ростовцева. Ростовцев писал неплохие стихи. Они должны были появиться в следующем номере «Полярной звезды». Рылееву нравился этот юноша. Встретив его сегодня у Оболенского, Кондратий Федорович обрадовался:

– Яков, и ты с нами?! Как хорошо…

Ростовцев вдруг густо покраснел и заговорил смущенно и сбивчиво:

– Друзья, вы знаете… Я предупреждал вас! Вчера я был у Николая Павловича… Все меры против возмущения будут приняты. Ваши покушения тщетны… Я подал письмо… Имен я не назвал. Вот копия…

Рылеев резким движением выхватил у Ростовцева бумагу и стал читать вслух, сначала громко, потом все тише и тише:

«В народе и войске распространился уже слух, что великий князь Константин Павлович отказывается от престола. Следуя редко влечению вашего доброго сердца, доверяя излишне приближенным к вам, вы весьма многих противу себя раздражили. Для вашей собственной славы погодите царствовать: противу вас должно таиться возмущение, которое вспыхнет при новой присяге, может быть, это зарево осветит конечную гибель России. Совет, Сенат и, может быть, гвардия будут за вас; военные поселения и отдельный Кавказский корпус будут решительно против…»

Окончив чтение, Рылеев непонимающими глазами взглянул на Оболенского.

– Ты употребил во зло мою доверенность, Яков! – в бешенстве крикнул Оболенский. – Ты изменил моей к тебе дружбе! Великий князь знает нас наперечет. Он уничтожит нас. Но ты должен погибнуть прежде всех. Ты будешь первой жертвой!

– Оболенский, если ты почитаешь себя вправе мстить мне, отомсти теперь! – спокойно сказал Ростовцев.

Рылеев бросился между ними.

– Нет, Оболенский! Ростовцев не виноват, что он различного с нами образа мыслей. Конечно, он изменил твоей доверенности, но кто давал тебе право быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу совести. – Рылеев стиснул зубы. – Он жертвовал своей жизнью, идя к Николаю, теперь он вновь жертвует ею, придя к нам. Лучше обними его на прощание…

Оболенский послушно обнял Ростовцева.

– Я желал бы задушить его в моих объятиях! – в бешенстве пробормотал он.

– Господа, я оставляю у вас мои документы. Молю, употребите их в вашу пользу! – Ростовцев выбежал из комнаты.

Оболенский взглянул на часы:

– В пять часов 13 декабря 1825 года к именам предателей и шпионов революции добавлено новое имя – Яков Ростовцев!

…Трубецкой дочитал письмо и сказал громко:

– Ножны изломаны, сабель спрятать нельзя! До завтра, господа!

Глава девятая
Четырнадцатое декабря

Был уже седьмой час, когда Рылеев лег в постель, а в семь пришел Трубецкой.

– Я не хочу, чтобы первым выходил морской экипаж. Он всех слабее, – решительно заговорил Трубецкой. – А если другие полки не пойдут за нами?

– Но как же, князь, – приподнимаясь на локте, встревоженно спросил Рылеев. – Ведь все распоряжения сделаны.

– Отмените! Да и вообще, стоит ли?

Рылеев ничего не ответил и стал одеваться. Трубецкой тоже хмуро молчал.

Дверь отворилась, и вошел Иван Иванович Пущин. Получив письмо Рылеева, он, несмотря на запрещение начальства, покинул Москву и вот уже несколько дней находился в Петербурге.

– Сенат присягает Николаю! – взволнованно заговорил он. – Отца моего, сенатора, вызвали ни свет ни заря. Царь решил опередить нас…

– Не надо начинать! – умоляющим голосом твердил Трубецкой.

– Нет, надо! – не сдержавшись, крикнул Рылеев.

Трубецкой молча поднялся и уехал.

Рылеев быстрыми шагами подошел к окну и отворил форточку. Утро было ясное, тихое. Все как обычно. Из мелочной лавчонки выбежал мальчик с пачкой газет в руках и громко крикнул:

– У нас новый государь! Царствует Николай Павлович!

По набережной мелькнули сани и остановились у подъезда. Приехал Якубович. Вслед за ним в комнату вошел Оболенский.

– Как идут дела? – обратился к нему Рылеев.

Еще до рассвета Оболенский верхом объехал Измайловские казармы, конногвардейский дивизион, казармы гренадерского экипажа, Семеновского, Егерского и Московского полков.

– Ждут сигнала, – коротко ответил Оболенский.

Бесшумно появился Петр и, подойдя к Рылееву, негромко сказал:

– Вашу записку я отнес господину Кюхельбекеру еще при свечах. Обещали скоро быть…

Рылеев пожал ему руку. И вдруг Петр, всегда невозмутимый, бросился перед ним на колени:

– Батюшка ты наш! За народ идешь страдать! – прошептал он.

Рылеев отвернулся и велел ему уйти, боялся расчувствоваться.

Вбежал Александр Бестужев, веселый и решительный. За ним, сутулясь, стоял Каховекий.

– Что скажешь, Кондратий? – хрипло спросил он.

– Все распоряжения сделаны. Бог управит остальное, – устало ответил Рылеев.

– Я хочу подтвердить, – стискивая кулаки, четко выговорил Каховский, – что исполню поручение, на меня возложенное.

Все обнялись и расцеловались. Губы Рылеева были холодны.

Пришел Николай Бестужев.

– Я ждал тебя! – обрадовался Рылеев. – Пусть морской экипаж не выходит первым. Трубецкой приказал.

– Значит, с московцев начнем? – удивился Николай Бестужев.

– Да. Ты иди в морской экипаж, Каховский в лейб-гренадерский, а я поеду в Финляндский полк, – говорил Рылеев. – Сума через плечо, ружье в руки, встану в солдатский строй…

– Во фраке? – усмехнулся Николай Бестужев.

– Да-да, – растерянно ответил Рылеев. – Впрочем, нет! Может, лучше надеть русский кафтан, чтобы сравнять солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы?..

– Что ты, друг! – возмутился Николай Бестужев. – Где солдатам понять такие тонкости патриотизма? Да они тебя скорее прикладом ударят, чем посочувствуют твоему благородному, но неуместному маскараду!

– Наверное, ты прав, это слишком романтично, – задумчиво сказал Рылеев. – Надо просто, без затей. Что ж, друзья, может быть, сегодня исполнятся наши мечты!

Он крепко обнял Николая Бестужева.

– К делу, друзья! – звонко воскликнул Александр Бестужев.

Они уже хотели идти, но в переднюю вбежала Наташа. С плачем схватила она за руку Николая Бестужева:

– Не уводите его! Я знаю, он на погибель идет!

В растерянности все замолчали. И казалось, откуда-то очень издалека прозвучал в этой тишине голос Рылеева:

– Я скоро вернусь, Наташенька! Верь мне, в намерениях моих нет ничего опасного… Я хочу добра людям, – и, решительно высвободившись из объятий жены, он выбежал на улицу.

Друзья догнали его.

* * *

На Сенатской площади собрался народ. В вечной скачке застыл над площадью бронзовый Петр. Дул ледяной ветер. Впервые за зиму подморозило – было градусов восемь.

В одиннадцатом часу утра на Сенатскую площадь пришел Московский полк. На зимнем ветру развевалось полковое знамя – награда за Бородино. Полк выстроился четырехугольным каре вокруг памятника Петру I.

Солдаты Московского полка были бодрые, возбужденные. В спешке они выступили без шинелей и теперь торопили начать действие – холодно. Ледяной ветер с Невы то и дело пролетал над площадью.

Александр Бестужев в парадном мундире стоял в середине каре и лихо точил саблю о гранит памятника. Под скупым зимним солнцем поблескивали пуговицы и аксельбанты его адъютантского мундира.

– Московский полк – сердце России, ура! – кричал он, и солдаты восторженно вторили ему:

– Ура-а!

Александр Бестужев смотрел на солдат влюбленными глазами: вот они, герои Бородина и Смоленска, отстоявшие отечество и со славой вступившие в Париж! Сегодня они вышли на новый бой – бой за свою свободу…

Вокруг восставшего полка шумела толпа. Народ заполнил Дворцовую и Сенатскую площади, – все пришли поглядеть на невиданное зрелище. Люди переходили с одной площади на другую, собирались большими группами, обсуждали происходящее.

К Московскому полку один за другим подходили члены тайного общества. Вскоре внутри каре собралось много людей, военных и штатских, в шинелях и шубах. Друзья обнимались, целовали друг друга.

– Святые минуты свободы… – негромко проговорил кто-то.

Рылеев метался среди собравшихся, и пелерина на его шубе взлетала, словно крылья огромной птицы.

К тому времени, как полк вышел на площадь, здание Сената было уже пусто: сенаторы присягнули Николаю I и разъехались по домам. Требовалось срочно менять план действий. Сейчас все зависело от находчивости и решительности диктатора Трубецкого. А его не было.

«Где Трубецкой? – в тревоге спрашивал себя Рылеев. – Неужели струсил? Не может быть! Он столько раз отличался на полях сражений…» И вдруг всплыли из глубины памяти чьи-то предостерегающие слова: «Недостаточно военной храбрости, надо иметь политическое мужество, а совместимо ли это в одном лице, именно в Трубецком?» Но Рылеев отогнал от себя эту мысль.

Нет, Трубецкой придет, непременно придет!

Каховский в лиловом фраке, без шинели переходил от колонны к колонне, подбадривая солдат.

– Да здравствует конституция! – громко восклицал он.

Солдаты вторили ему:

– Ура, Константин!

Люди дивились: чудной барин, вроде штатский, а за поясом заткнуты два пистолета и кинжал.

Каховский ожидал: сейчас появится царь, и он выполнит свой долг!

Однако вместо царя к каре подскакал генерал-губернатор Петербурга Милорадович. В мундире, с голубой лентой через плечо он сидел на лошади, гордо вскинув голову.

– Мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, звание солдата! – остановив коня, закричал он, обращаясь к Московскому полку. – Вы пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед светом, перед богом! Что вы затеяли?! Падите к ногам императора и молите о прощении!

Солдаты слушали молча. Поняв, что слова его не оказывают должного действия, генерал-губернатор зло и грубо выругался.

К нему подошел Оболенский.

– Ваше сиятельство, извольте оставить в покое солдат! – отчетливо и громко сказал он.

– Кто может запретить мне разговаривать с солдатами?! – в бешенстве крикнул Милорадович.

Оболенский выхватил у солдата ружье.

– Прочь! – воскликнул он и ударил штыком лошадь генерал-губернатора, но не рассчитал удара и поранил Милорадовича в ногу.

Каховский молча, стиснув зубы, наблюдал за Оболенским.

Медленно, чувствуя, как наливаются тяжестью руки, достал из-за пояса пистолет, поднял его и прицелился. Раздался выстрел. Каховский видел, как покачнулся белый султан на шляпе Милорадовича. Генерал накренился и стал тяжело сползать с лошади. Лошадь захрапела, рванулась и вынесла раненого из толпы.

– Кто стрелял? – обернувшись, крикнул Оболенский.

– Я! – спокойно ответил Каховский. – И, кажется, славно попал.

Он снова зарядил пистолет.

* * *

Николай I решил лично удостовериться, как расположены силы противника, и в сопровождении свиты выехал на Сенатскую площадь.

– Здорово, ребята! – крикнул он, обращаясь к восставшему полку.

Ответом ему было молчание.

– Долой Николая! – раздался вдруг над площадью голос Александра Бестужева.

– Никто не командует, мы вынуждены бездействовать, и войска наши еще не все подошли, – в отчаянии шепнул Рылеев Пущину. И, не сдержавшись, добавил: – Неужели Трубецкой предаст?

Будь он военным, Рылеев, конечно же, немедленно взял бы на себя командование. Но разве солдаты пойдут за штатским?..

Действовать надо было решительно. Где же Каховский? Рылеев в волнении оглядывался по сторонам, ища его глазами. Каховского поблизости не было. Выстрелив в Милорадовича, Каховский затерялся в толпе. Взгляд Рылеева остановился на Якубовиче, он кинулся к нему, что-то прошептал на ухо. Якубович решительным шагом направился к царю. Рылеев жадно следил за ним.

Вот Якубович подошел к Николаю и стал что-то говорить. Вся фигура его изображала почтение.

«Ну что же он, что же?!» – в недоумении думал Рылеев, ожидая, что вот-вот раздастся выстрел.

Царь вежливо, но холодно слушал. Якубович говорил все быстрее и быстрее.

«Сейчас, сейчас…» – сердце Рылеева бешено колотилось.

Николай милостиво протянул Якубовичу два пальца…

«Храбрый кавказец! – с презрением подумал Рылеев. – Предатель!»

Несколько камней пролетело над головой императора.

– Не хотим Николая!

– Ура, Константин! – раздавались возгласы.

– Пойди сюда, самозванец, мы тебе покажем, как отнимать чужое!

Снова камни и поленья полетели в царя.

Николай в страхе поворотил коня и поскакал к Дворцовой площади.

Рылеев слышал, как некоторые офицеры пытались растолковать народу цель восстания.

– Доброе дело, господа, – громко и неторопливо отвечал им кто-то. – Кабы, отцы родные, вы нам ружья али какое ни на есть оружие дали, то мы бы вам помогли, мигом бы все переворотили…

Подъехала карета. Из нее, сверкая золотыми крестами, вышел митрополит Серафим в сопровождении духовных лиц разного сана. Дрожащим голосом митрополит стал просить солдат во имя христианской любви прекратить бунт и возвратиться в казармы.

– Какой ты митрополит?! – послышались насмешливые крики. – На одной неделе двум царям присягал. Изменник! Поди прочь, сами знаем, что делаем!

Митрополит укоризненно покачал головой, сел в карету и уехал.

Дворцовая площадь заполнялась войсками, верными Николаю, – пехота, кавалерия, артиллерия. Дважды приказывал царь конногвардейцам идти в атаку на восставших, но они не трогались с места. Наконец, после третьей команды, один из эскадронов отделился и поскакал наперерез площади, к памятнику Петра.

Народ встретил эскадрон градом камней и поленьев. Московцы хотели дать залп, но Александр Бестужев запретил стрелять. Он понимал, неравенство сил и ждал помощи. Хоть бы еще один полк подошел! К чему бессмысленные жертвы? Держаться, держаться, пока не подойдет помощь!

Резкий порыв ветра пролетел над площадью.

– Чего ждем, братья?.. – слышался ропот солдат.

Три атаки выдержали московцы. Но когда конногвадейцы в четвертый раз промчались мимо каре, солдаты вопреки запретам командира открыли огонь.

И вдруг – верить ли глазам? – Сутгоф вел солдат к Сенату!

Еще радость – во главе морского гвардейского экипажа шел Николай Бестужев. Как один человек, вышли матросы и с ними морские офицеры.

Гвардейский морской экипаж выстроился между Исаакиевским собором и каре Московского полка, взводами на две половины, одна лицом к Адмиралтейству, другая – к манежу.

Рылеев кинулся к Николаю Бестужеву:

– Последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы! Мы дышали ею! За это я охотно отдаю жизнь…

Гарцуя на коне, появился перед восставшими великий князь Михаил. Он сказал, что приехал прямо из Варшавы. Константин отрекся от престола, надо присягать Николаю. Обещал всем прощенье, если сейчас же разойдутся.

Кто-то крикнул:

– Не Константин нам нужен, а конституция!

Длиннорукий, худой и высокий Вильгельм Кюхельбекер, накануне принятый в общество, вглядываясь своими подслеповатыми глазами, спросил:

– Который тут великий князь?

– Тот, с черным султаном! А у тебя довольно пороху на полке?

Кюхельбекер прицелился. Вместо выстрела раздался слабый треск – осечка!

И вдруг опять радость: рота лейб-гренадеров, которой командовал батальонный адъютант Панов, прорвала строй войск, окружавших Николая, и направилась к восставшим.

Рота опоздала потому, что Панов по пути завернул в Зимний дворец, уверенный, что (как это и предполагалось по плану восстания) дворец давно занят восставшими.

Во дворце стоял батальон саперов, и начальник их, решив, что Панов пришел ему на помощь, радостно встретил роту. Но Панов, поняв обстановку, громко скомандовал:

– Ребята, за мной! Это не наши!

Рота выбежала из ворот. На Дворцовой площади они увидели царя.

– Стой! – крикнул Николай.

Солдаты остановились.

– Здорово, ребята! – приветствовал их Николай.

Солдаты молчали.

И тогда царь (сам царь!!) спросил:

– Вы куда? Налево? – он указал рукой в сторону восставших. – Или направо?

– Налево! – весело крикнул Панов, и рота бросилась за ним на Сенатскую площадь.

А на площади становилось все шумнее, толпа росла, все настойчивее и громче раздавались выкрики из толпы:

– Дайте оружие! Поможем!

К роте лейб-гренадеров подъехал полковник Стюрлер. Он то уговаривал солдат опомниться, то грубо кричал на них. Стюрлера солдаты ненавидели. Трудно было найти человека более жестокого. А он, желая выслужиться перед новым царем, неистовствовал, проклинал солдат, осыпал их площадной бранью.

Из толпы, размахивая худыми руками, появился Каховский. Его серое, землистое лицо полиловело от мороза. Он вытащил из-за пояса пистолет, почти не целясь выстрелил и сам удивился своей меткости: Стюрлер, точно мешок с песком, тяжело рухнул с лошади.

А между тем, по приказу Николая к Сенатской площади стягивались правительственные войска. Они располагались по определенному плану, окружая восставших.

Было около трех часов дня, а уже начинало смеркаться – короток зимний день. Трубецкой так и не явился на площадь.

Выбрали диктатором Оболенского. Новый диктатор не успел ничего предпринять. На восставших пошел в атаку конногвардейский полк. Пять эскадронов конной гвардии выстроились вдоль Адмиралтейства, от берега Невы по направлению к Исаакиевскому собору.

Против трех тысяч восставших Николай стянул более двадцати тысяч войск. В его распоряжении была артиллерия и кавалерия. Подвезли три тяжелые пушки и установили на углу Сенатской площади.

Восставшие были окружены со всех сторон.

Усиливался ветер. Он пробирал до костей, леденил кровь. Целый день простояли солдаты на морозе, голодные, без шинелей.

Атаки царских войск следовали одна за другой. Но вот на мгновение смолкла стрельба, и казалось, оцепенела площадь, скованная морозом и ветром.

Восставшие видели, как полки, стоявшие напротив, расступились, и между ними встала артиллерийская батарея. Тускло освещенные серым мерцанием сумерек пушки обернули к ним разинутый зев.

Первая пушка грянула холостым зарядом. Артиллерист не приложил фитиля к запалу, боялся стрелять по своим. Ругань и угрозы огласили воздух.

Второй залп. Посыпалась картечь, скашивая людей. Солдаты в панике бросились на другой берег, к Академии художеств. Отчаянный крик пролетел над площадью:

– То-онем!..

Разбитый ядрами невский лед не выдержал и проломился…

Рылеев понял: все кончено! Пошатываясь, ничего не видя перед собой, он ушел с площади.

– Безначалие… – пересохшими от усталости и жара губами шептал он. – Измена… Гибель…

А с площади доносились шум и крики. Сквозь грохот орудий порой прорывались отчаянно-восторженные крики:

– Конституция! Свобода! Ура!

Рылеев то надеялся на чудо, то снова впадал в отчаяние. Возле казарм Измайловского полка он споткнулся – мертвый солдат лежал поперек тротуара. Кровь растекалась по затоптанному снегу. Рылеев закрыл глаза. С площади снова донеслись пушечные залпы…

Навстречу Рылееву шел один из членов общества. Рылеев остановился и, с трудом подбирая слова, сказал негромко:

– Все кончено! Мы проиграли. Поезжай в Киев и скажи Сергею Муравьеву-Апостолу, всем скажи: Трубецкой изменил!..

– Почему сразу не назначили на площади других начальников?

Рылеев молча посмотрел на товарища. Взгляд был ясным, пустым и до предела усталым. Махнув рукой, он ничего не ответил. Волоча по снегу шинель, тяжело ступая, пошел прочь и через несколько мгновений скрылся в сумеречном тумане…

* * *

Вечером он сжигал тетради и рукописи. Потом, не раздеваясь, лег на диван и долго лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не вспоминая, ни на что не надеясь, ничего не ожидая.