Текст книги "Вера и правда"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава 2
Горе имама. Песенка Нажабат. Свои враги

ёмная, непроглядная ночь глядит своими незрячими, как у крота, глазами, вся окутанная непроницаемой чёрной чадрой. Что таится под этой чадрой – неизвестно… Как-то жутко вглядываться в её непроглядную завесу… И жутко и бесцельно… Всё равно не узнаешь, что кроется под нею…

Медленно движется по горной тропинке небольшая группа всадников. Несколько нукеров из вооружённых с головы до ног чеченцев окружают маленький отряд…

Далеко опередив остальных всадников, едет на гнедом коне Шамиль. Его белого коня – верного товарища его подвигов – недавно уложила русская пуля: плохое предзнаменование для горца… Голова имама уныло свешена на грудь, рука выронила повод и лежит, чуть вздрагивая, на гриве коня.

Невесёлые думы смущают душу Шамиля.

Русский сардар придвинулся к самой Ичиче со своим низамом, – к Ичиче, где он, Шамиль, укрывался с семьёю. Надо было спешить на Гуниб. О! Гуниб верное убежище… В самое небо упирается его аул… Это не Ахульго и не Ашильда… Его гора вздымается отвесно, и взять её штурмом нельзя… Разве только шайтан впутается в это дело и поможет своим друзьям-урусам… О эти урусы! Сколько крови и силы отняли они у него… Уже девятнадцать штыковых ран на теле имама… От пороха и пуль он заговорён. Эти раны болят… Но ещё больше болит его душевная рана… Ужели ему не придётся окончить священное дело газавата, самим пророком порученное ему?.. Они, эти урусы, теснят и травят его, как жалкого зайчонка голодные псы… Его – имама, недавнюю могучую силу целой Чечни, всего Дагестана! Недавнюю ещё, да… А теперь, что сталось с ним, с грозным Шамилем?..

И губы гордого имама кривятся горькой, иронической усмешкой…

Он, недавняя сила и гроза гяуров, бежит! Бежит, как жалкий трусливый караваш!

В пханшамбу,[113]113
  В четверг, канун пятницы – мусульманского праздника. Этот день Шамиль считал самым счастливым днём.


[Закрыть] в счастливый день недели, накануне джумы, выехал он из Ичичи со всем семейством и казною, услышав, что русские войска приблизились к селению. Остановившись в Тилетле, чтобы дать передохнуть женщинам и детям, он узнал тяжёлую весть… Чох сдался русским! Чох – поблизости Гуниба, на который возлагает все свои надежды имам! А в самом Тилетле было уже опасно оставаться… Всё кишело изменой вокруг него, и он поспешил выехать из Тилетля, невзирая на ночь и усталость. Это ли не бегство? Это ли не позор? Если бы кто сказал ему, Шамилю, год-два тому назад, что он, как трусливая чекалка, будет пробираться к своей норе под покровом ночи, он бы приказал изрубить в куски дерзкого, а теперь… теперь! Да неужели же он так состарился и одряхлел, что недостанет у него силы победить или умереть!

И сгорбленная фигура имама гордо выпрямляется в седле, и глаза бешено сверкают былым, жутким огнём.

– Повелитель, – слышится ему как во сне знакомый голос его сына Кази-Магомы, – наши наибы говорят, что путь опасен в горах… Здесь вся местность кишит бродячими шайками разбойников и грабителей – барантачей… Не лучше ли остановиться на горе Ратланте-Меере[114]114
  Чамодан-гора. Во время похода князя Аргутинского Кибит-Магома устроил здесь несколько саклей, которые могли выдержать нападение.


[Закрыть] или ехать в Тиндал, где живёт твой самый верный и преданный тебе народ?

– Молчи, Магома! Ты говоришь, как трус. Если я, твой отец и повелитель, не боюсь штыка уруса, могу ли страшиться я жалкого барантача?

– Но отец, с нами женщины… Надо позаботиться о них…

– Жёны и дочери природных горцев должны прямо смотреть в очи опасности… Или ты не знаешь этого, сын мой?

Кази-Магома только тихо вздохнул и, пришпорив коня, отъехал от Шамиля. Его сердце сжималось от страха… Не за себя, нет! В числе прочих женщин ехала его жена, красавица Керимат, единственная привязанность в мире этого эгоистичного и расчётливого человека.

Среди женской группы царило глубокое молчание.

В самом центре её, недалеко от лошадей, навьюченных бурдюками с сокровищами и деньгами Шамилевой казны, ехали жёны имама.

Несколько поодаль держалось юное поколение сераля, изредка перешёптываясь между собою. Отряд замыкался сыновьями и зятьями Шамиля и его вернейшими слугами-мюридами.

Ночь, казалось, ещё плотнее, ещё непроницаемее надвинулась на горы. Теперь уже ни зги не видно кругом… Кони ступают наудачу… Только гул копыт резко звучит в ночном воздухе, будя и нарушая мёртвую тишину.

– Мне страшно, Зюльма! – послышался среди группы женщин нежный молодой голосок, и одна из ехавших всадниц чуть склонилась в сторону своей спутницы.

– Чего ты боишься, бедняжка? – отвечал ей молодой, нежный голос…

– О, Зюльма! Тяжело расставаться с жизнью, когда яркое солнце блещет над твоей головой… Ужели для того меня отдал Абдурахиму повелитель, чтобы умереть и лишиться счастья тогда, когда жизнь кажется такой прекрасной и радостной, как день…

– Ты боишься за мужа, Патимат?

– О, Зюльма! Ты угадала мои мысли… Слушай, красавица… Мы спешим на Гуниб, я знаю, хотя повелитель строго приказал скрывать от нас это! Русские по пятам следуют за нами… И это я знаю также. Они придут и туда… О, у них быстрые крылья, у этих урусов… Слушай! Они убьют нас всех, Зюльма; чёрное предчувствие говорит мне это… И мой Абдурахим погибнет под их штыками… О, это ужасно, Зюльма! Ужасно! Какой страшный рок повис над моей головою?

– Ты его очень любишь, бедная сестричка? – послышался нежный вопрос.

– Очень, Зюльма! Как золотое солнце моей родины, как лунный серебряный луч, как алмазную восточную звезду!.. Двух месяцев не прошло с тех пор, как имам-повелитель благословил наш рук-эта-намаз в Ичиче, а сердце моё до краёв наполнено любовью к моему господину! Да и нельзя не любить его… Он добр со мною, как ангел, и кроток, как лань… Не к кровавым подвигам и не к бранной жизни лежит его душа… Он готов дни и ночи читать книги мудрецов и знает все главные науки востока…

Гордостью звучит голосок молоденькой женщины. Она справедливо гордится своим Абдурахимом. Горячей привязанностью полно её сердце к нему.

Три месяца только тому назад он сорвал ей ветку аксана,[115]115
  Сорвать ветку аксана у горцев равняется сватовству.


[Закрыть] а ещё через месяц отец свершил их рук-эта-намаз; её, пятнадцатилетней девочки Патимат, и его, совсем юного, не по годам мудрого юноши.

А теперь она должна дрожать и волноваться за его жизнь… Что ждёт его там, на вершине Гуниба, что ждёт их всех, – победа или смерть? О, как ужасна будет её судьба, если убьют её Абдурахима! Переживёт ли она эту потерю?.. О нет! Тысячу раз нет! Она умрёт вместе с ним… А Зюльма? – мелькает в голове молодой женщины… Бедная, маленькая крошка Зюльма! Она так стойко переносит свою потерю! Только со дня смерти Джемалэддина её личико стало бледнее её белой чадры, да огромные глаза ввалились и горят ярче яркой звезды Ориона.

Бедняжка Зюльма! И она любила! И её Джемал не выносил жизни джигита и удалялся от шума битв, точь-в-точь как и её повелитель, и её азис… А вот взял же его Аллах к себе. Значит, Аллаху нужны кроткие, чистые сердцем.

Значит, и её Абдурахим может…

Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Её Абдурахман – воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит… Его рука привычна к мечу и кинжалу!..

Зато и спокойна Написет… Чего ей бояться!

И Нажабат спокойна… У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями… Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле её маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос… Поёт. Патимат знает эту песню… Нажабат сама сложила её… В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!

 
В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат…
 

– Перестань, девочка! Не до песен теперь! – шёпотом останавливает девочку Зайдет. – Молиться надо, а не петь… Аллах ведает, что нас ждёт на Гунибе…

А та только смеётся своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.

Разве её мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано ещё горевать и лить бесполезные слёзы… Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мёртвого, править тризну по нём…

И снова льётся песенка, сладкая, как голос буль-буля… И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко ещё не всё кончено, если ребёнок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей…

– Благослови тебя пророк, райская птичка, – умилённо шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин. – Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.

И Патимат успокоилась под песню сестры.

И правда, неизвестно ещё, придут или нет на Гуниб урусы… Нечего ей бояться пока… Это чёрная ночь виновата в её невесёлых думах… Мгла в природе – мгла в сердце и на душе…

Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым…

Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове… Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди… Крик и падение на землю тяжёлого тела… Слышно, как борются двое… А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье…

Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!

Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло её к передовому пункту отряда…

Так и есть, она не ошиблась… Они окружены душманами… Вот несколько нукеров схватились с ними… Что-то брызнуло в самое лицо Патимат… Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтёрлась рукавом бешмета… Это кровь, кровь нукера или врага – она не знает.

– Астафюр-Алла! – лепечет несчастная женщина-ребёнок и судорожно сжимает рукоятку кинжала… Где Абдурахим? Где отец? Сёстры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа… Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи… Только слышны лязг кинжалов, да исступлённые крики нападающих и стоны поверженных защитников.

И вдруг всё разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несётся туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.

– Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я – имам, ваш повелитель!

Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать ещё так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают…

В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура… Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:

– Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия… Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай всё ценное, что есть у тебя.

– Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки… А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! – грозно посылает в темноту Шамиль.

Но смелый душман[116]116
  Разбойник.


[Закрыть] только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.

Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.

– А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха, – кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.

Крики, плач, визг женщин и детей оглашают ближайшие утёсы и бездны.

– Правоверные, – гремит по-прежнему ненавистный голос, принадлежащий, очевидно, главе разбойников, – не бойтесь, бросьте в сторону кинжалы, мы не убийцы, а только славные барантачи-джигиты… Нам нужны сокровища ваши, а не кровь… Отдайте нам казну имама и следуйте с миром в дальнейший путь.

– Ты слышишь, что они говорят, повелитель, – весь помертвевший от страха, шепчет на ухо имаму Кази-Магома, – отдадим им всё.

– Да, отдадим, а то они убьют женщин и нас, твоих верных нукеров, их много, а нас самое ничтожное число, – вторил ему казначей Хаджио, перепуганный насмерть появлением барантачей.

– Трусы! – презрительно срывается с уст Шамиля. – Трусы! Так-то вы охраняете моё благо! – И он махнул рукой, весь преисполненный сознания своего бессилия…

Барантачи, как стая диких коршунов, кинулись на добычу. Напрасно молила Зайдет и другие женщины оставить им хотя необходимое, они разграбили всё. С ужасом и тоскою прислушивалась Патимат к злорадным, торжествующим крикам барантачей… Вот они покончили дело… Вот удаляются, насмешливо благодарят имама за его щедрость… О, посмели бы они, жалкие трусы, сделать это раньше, когда имя её отца гремело по всей Чечне и Дагестану!..

Вон плачет Зайдет о разграбленных сокровищах, и певунья Нажабат вторит ей…

– Наджелсем? Наджелсем? – лепечет она, рыдая. – В большом бурдюке были мои праздничные серьги и запястья! Что я надену в следующую джуму? Беднее самой бедной дочери байгуша стала я теперь!

О глупая! Глупая маленькая Нажабат, о глупая Зайдет и Хаджи-Ребиль и другие! Они плачут о золоте и сокровищах, когда там, впереди, едет в сто раз более их несчастный человек. У него украли большее. У него взяли любовь и доверие к своему народу. А он, бедняк, не плачет и не жалуется, как они…

Острая жалость кольнула в самое сердце добрую Патимат. Она пришпорила своего коня и в одну минуту очутилась подле белой фигуры, резко выделявшейся во мраке.

– Не грусти, отец, – прозвучал нежный полуженский, полудетский голосок подле Шамиля, – не всё ещё потеряно… Не все горцы предатели и воры, как эти жалкие барантачи… Тебе остаются твои мюриды, отец… и… и… горячая, верная любовь твоей маленькой Патимат! – после внезапной паузы, заключила она.

Шамиль вздрогнул, точно проснулся от своего тяжёлого забытья.

Никто из детей, кроме разве покойного Джемалэддина, не говорил с ним так.

Дети трепетали перед ним, боялись его.

Он был для них повелитель и духовная глава скорее, нежели отец. Откуда же взялась смелость у этой крошки? И как могла она угадать его гнетущую скорбь в эту минуту?

Да, он не бедняк, не байгуш ещё, во славу Аллаха… У него осталась горсть друзей, а пока они около него, готовые сложить головы по одному его знаку, пока теплится такой беззаветной любовью к нему маленькое сердечко этой малютки, он ещё может высоко, высоко носить свою гордую голову…

О, эта крошечная птичка сумела своей неожиданной лаской успокоить его!..

Повинуясь непреодолимому порыву, он отыскал в темноте маленькую белокурую головку и прижал её к груди…

И крупные, частые слёзы оросили исхудалые щёки Шамиля.

Глава 3
Переговоры

  10 августу 1859 года русские войска стянулись к Гунибу и со всех сторон окружили его.

Главнокомандующий, князь Барятинский, явившийся 18 августа в войско, приказал подробно осмотреть гору и готовиться к штурму. Но прежде чем решиться штурмовать это недоступное горное гнездо, прежде чем посылать сотни людей на верную смерть, было решено вступить в переговоры с Шамилем.

На одной из высот среди толпы конных мюридов на гнедом кабардинском коне высокий плечистый всадник в праздничном черкесском наряде, как и подобает уполномоченному великого вождя, ожидал появления русского саиба, выбранного для переговоров о мире.

Этот всадник был Кази-Магома, посланный сюда отцом. С ним были приближённые имама: Юнус, Хаджи-Али, Дебира, наиб Хунзахский и Нур-Магомет Суграт-линский, то есть почти оставшиеся верными имаму вожди, пришедшие следом за ним на Гуниб.

Нетерпеливо смотрел вдаль Кази-Магома, стараясь разглядеть, не едет ли русский отряд. Но нет, всё попрежнему пусто и тихо на горной тропинке. Не слышно топота коней. Только изредка доносятся из русского лагеря сигналы да смутно долетает гул солдатских голосов.

Кази-Магома, щурясь от солнца, зорко вглядывается в этот лагерь. Сколько там войска! Сколько тысяч нагнал сюда русский сардар. И всё это, конечно, устремится на Гуниб, потому что отец ни за что не согласится на условия урусов. Он, Кази-Магома, знает это. Знает и то, что ради проволочки времени приказал ему вести переговоры Шамиль, а сам твёрдо решил не уступать гяурам своего последнего гнезда. Недоволен этим Магома. Урусы не звери, чего боится отец? Ну возьмут их в плен как почётных аманатов, они выговорят потом право жить в горах… Только войны не будет, этого ужасного кровавого газавата! Можно будет мирно и тихо проживать в своём наибстве да сколачивать понемножку денежку. Богатым хорошо быть: и почёт, и уважение отовсюду! Тогда уж не надо бояться за свою жизнь и за жизнь красавицы Керимат.

Вдруг мысли Кази-Магомы прерываются разом. На тропинке показался русский отряд. Впереди он ясно видит фигуру русского саиба-полковника, а рядом с ним своего тестя, изменника Даниэль-Султана, который перешёл на сторону русских и сделался их переводчиком в сношениях с горцами. Кази-Магоме вполне понятно поведение тестя. Он не осуждает его. Даниэль изменил имаму, потому что нашёл, что дело газавата погибло, что не сегодня завтра русские победят последних мюридов и что поэтому выгоднее жить с русскими в дружбе и согласии. И он, Кази-Магома, на его месте поступил бы так же.

Вот приблизились всадники… Ровно, точно по команде, сразу спешились все – и горцы и урусы. Русские отдали честь, горцы – «селям» обычным прикосновением руки ко лбу, губам и сердцу. Потом все уселись на ковре, разостланном на уступе. Даниэль-Султан, как переводчик, выступил вперёд. Его глаза избегали взора зятя. Он не знал, как смотрит на его измену Кази-Магома, и что-то похожее на смущение стесняло слегка сердце перебежчика. Полковник Лазарев сказал ему несколько слов.

– Кази-Магома, сын имама и мой наречённый Аллахом зять, – начал важно Даниэль-Султан, – русский сардар передаёт твоему отцу через саиба (он указал медленным движением головы на сидевшего на ковре Лазарева), что пусть он смело отдаётся в руки урусов. Вреда ему не будет, ни ему, ни его семейству. Он получит милость русского государя и богатые дары. Пусть идёт к сардару.

– Мой отец, – начал Кази-Магома, в то время когда Даниэль-Султан передавал его слова Лазареву, – уж много раз мирился с урусами. Но урусы снова продолжали сражаться с ним. Мы уже слышали речи о мире от русских сардаров – генерала Граббе, Фези и Клюгенау, а русское войско всё-таки продолжало преследовать нас, горцев…

– Не твой ли отец виноват в этом? – снова переведя Лазареву слова Кази-Магомы и получив от него ответ, произнёс Даниэль-Султан. – Русские не возобновляли войн, пока Шамиль не поднимал своих племён на новые и новые газаваты. Пусть он подумает, что ждёт его, если он добровольно не примет предложения о сдаче. А если Шамиль теперь же сдастся, сардары немедленно будут считать войну оконченной… Сардар – наместник императора, во всём доверенное лицо его. И слова русского сардара надо принимать за слова русского царя.

– Мой отец желает свершить паломничество в Мекку, к священному гробу Магомета, – произнёс Кази-Магома снова, – отпустят ли его туда, если он сложит оружие как военнопленный?

Даниэль-Султан перевёл Лазареву и этот вопрос зятя.

– Непременно, – поспешил ответить тот, – передай ему это, Даниэль-Султан! Скажи, что, если он добровольно сложит оружие, его проводят с почётным караулом до границы и что по возвращении из Мекки ему будет разрешено выбрать для жительства какое угодно место в горах. Скажи ему ещё, что государь наш добр и милостив и что только из жалости к его неповинным жёнам и детям предлагает ему мир. Пусть он примет его скорее, потому что когда его гнездо разнесут вдребезги наши молодцы, то с ним будет уже поступлено иначе! Передай твоему зятю всё это, Даниэль-Султан! И скажи, чтобы он уговорил отца не медлить с решением.

Последний точно исполнил приказание Лазарева и слово в слово передал речь полковника. Кази-Магома угрюмо кивнул головою.

– Я не последний уполномоченный отца, – произнёс он сурово, – сейчас прискачет гонец с Гуниба, который и привезёт его окончательное решение.

Действительно, вскоре показалась стройная фигура всадника, нёсшегося во весь опор по горной тропинке. И русские, и горцы с затаённым волнением ждали его. И те и другие слишком много видели на своём веку бесцельно пролитой крови, чтобы не стараться избегнуть её.

От ответа Шамиля зависело всё.

Вот ближе и яснее значится фигура всадника, вот он уже совсем близко у ковра… Вот спешился и идёт прямо к Лазареву.

Как он ещё молод, этот уполномоченный Шамиля. Молод, а глаза горят глубокой мыслью. На высоком челе печать мудрости. Полны выражения и неизъяснимого благородства тонкие, красивые юношеские черты.

Вдруг взор Шамилева гонца приметил Даниэль-Султана. Гневом исказилось прекрасное лицо юноши. Уничтожающим презрением блеснули гордые глаза.

– Я рад, что вижу тебя, изменник, – произнёс он громко, сверкнув своими чёрными глазами, – и что в твоём присутствии могу выразить волю имама, чтобы научить тебя, как должны поступать верные слуги его. Слушай, саиб! – произнёс он, повернувшись лицом к Лазареву, и смуглое лицо его вспыхнуло нежным юношеским румянцем. – Мой тесть и повелитель, великий имам, приказал передать следующее русскому сардару: «Гуниб – гора высокая. Я стою на ней. Ещё выше меня Аллах надо мною. Русские внизу – пусть штурмуют!» Я повторяю слово в слово то, что сказал имам. И это его последнее решение! Переведи, – властно бросил он Даниэль-Султану, даже не удостоив взглядом того.

И, сказав это, юный горец быстро отдал прощальный поклон русским, ещё раз презрительным взором окинул Даниэль-Султана и, вскочив на коня, умчался, быстрый, как вихрь, по горной тропинке, ничуть не заботясь о том, следуют ли за ним Кази-Магома и остальные.

Это был второй и любимый зять Шамиля, гордость маленькой Патимат, её муж Абдурахим.

* * *

«Гуниб – гора высокая. Я стою на ней, ещё выше меня Аллах надо мною. Русские внизу – пусть штурмуют!» – таков был переданный Лазаревым Барятинскому ответ Шамиля, и после такого ответа оставалось только одно: штурмовать Гуниб. И войска приступили к штурму.

Было решено наступлением на восточный склон горы отвлекать внимание Шамилевых защитников, но нападение произвести с какой-либо из противоположных сторон. В ночь на 24 августа ширванские и апшеронские стрелки двинулись к укреплениям восточного ската, а на следующую ночь другие войска приблизились к северной стороне горы, усеянной скалами.

Главнокомандующий объявил охотничьей команде Апшеронского полка, что наградит орденом Георгия 2-й степени тех трёх храбрецов, которые первыми взберутся на высоту. И, разумеется, такие храбрецы нашлись и охотно согласились полезть на Гуниб, туда, где парили только горные орлы и где самый могучий из них нашёл своё последнее убежище…