Текст книги "Вера и правда"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Глава 9
На штурм

едленно занялась заря на востоке и, раскинувшись по небу, розовым пятном нежного румянца обдала скалы. Но не всем суждено было увидеть эту красавицу зарю.

Первый батальон Куринского полка под начальством генерал-майора Пулло и подполковника Циклаурова ещё далеко до рассвета спустился в подземелье, законченное сапёрами этой ночью. Впереди своей роты, чётко отбивающей подошвами такт по каменистой почве, энергично шагает капитан Зарубин. Он славно выспался за ночь благодаря заботам Потапыча, и ночной его тревоги как не бывало. Напротив того, какая-то необычайная бодрость охватывает теперь Бориса Владимировича. Сердце его полно уверенности в успехе дела, полно уверенности и в себе, и в своих.

«Возьмём Ахульго. Во что бы то ни стало возьмём, – настойчиво и упорно выстукивает оно. – А там конец походу, и опять в Тифлис, к ним, дорогим, милым: жене, Леночке, Мише. О, сколько новых рассказов и разговоров будет у них про гололобого Шумилку, как называет величественного имама Потапыч… Славный этот Потапыч! Верный, преданный, любящий…

А они разве не славные, – обрывает сам свою мысль Зарубин, напряжённо вглядываясь в темноту и стараясь разглядеть в ней родные его сердцу лица солдат. – Молодцы, богатыри они! Беспрекословно идут туда, где многих из них ждёт верная смерть… И при этом полная готовность умереть за веру и царя…» Зарубин видел, как они сотнями погибали под меткими винтовками и штыками мюридов. И теперь идут победить или помереть.

Темнота, царящая в подземелье, мешает видеть ему эти добрые, загорелые, бесхитростные лица, но ему и не надо их видеть: он их чувствует сердцем, они как бы сроднились с его душой, вросли в неё.

Чу! Что это такое? Внезапный шум… Лёгкий стон… И всё стихло. Это камень оторвался с отвеса и насмерть придавил кого-то своей тяжестью.

– Ермоленку пришибло! – слышится подле Зарубина трепещущий голос.

– Пришибло! Ермоленку!

Он знал хорошо этого Ермоленку. Такой бравый и лихой был солдат. Ловко отплясывал трепака на бивуаках и со смехом хвалился товарищам забрать в полон самого Шумилку. А теперь его пришибло шальным камнем и лежит он в тёмном подземелье, разом успокоенный и примирённый со своей судьбой. Одного пришибло, а другие идут. Стройно идут, поодиночке, гуськом, ощупью намечая дорогу.

Зловещая тишина царит над этой чёрной могилой, заживо поглотившей их. С обеих сторон плотные каменистые стены, грозящие ежеминутно обрушиться и придавить их своею тяжестью, как только что придавили Ермоленку. Он, Зарубин, нащупывает холодные камни руками. О, как ужасен этот каменный гроб… Скорее бы на воздух, к солнцу! Пусть даже неминуемая смерть ждёт их там, у выхода подземной галереи, лишь бы смерть на воле, на земле, под открытым небом, а не в этом каменном мешке, безмолвном и страшном.

И судьба точно подслушивает это тайное желание Зарубина, и не одного только Зарубина, а всех этих смельчаков, жертвующих жизнью.

Что-то блеснуло вдали. Какая-то яркая, ослепительная точка заискрилась впереди них. Это небо, это солнце, это воля! Ура! Ещё немного, и они у цели. Чёрная галерея осталась далеко позади. Впереди желанный уступ… Быстро прилаживаются лестницы, и молодцы-куринцы бесстрашно карабкаются на него.

– Братцы, вперёд! – слышится звучный голос Пулло. – За мной!

Он во главе отряда, с шашкой наголо, с револьвером в руке. Вот он уже на утёсе впереди своего батальона. И вмиг, разом со всех сторон посыпался на них свинцовый дождь. Голые скалы словно оживились, точно по мановению волшебного жезла. В одну минуту утёсы и глыбы – всё покрылось чеченцами.

И из каждого уступа выглядывала или чёрная папаха, или белая чалма мюрида и торчало узкое дуло винтовки… Их дикое «Алла! Алла!» слилось в один сплошной рёв.

– За мной, братцы! За мной! – слышится среди грома и треска выстрелов громкий призыв подполковника Циклаурова. И, с шашкой наголо, он первый лезет на ближайший утёс, где засела густая толпа Шамилевых воинов. Град пуль и камней сыплют они на головы осаждающих, но ничего уже не может удержать смельчаков.

Могучее «Ура!» мигом заглушает чеченское «Алла!». Вот отброшены винтовки… Горские кинжалы звякнули о русские штыки… Лязг стали, стоны и крики сменили недавние выстрелы винтовок. Кипит, усиливаясь с каждой минутой, страшный, могучий штыковой бой. Зарубин во главе своей роты храбро и метко отражает удары и в то же время лезет всё выше и выше по горным уступам, шашкой прокладывая себе путь. Куринцы первые приняли боевое крещение. Но теперь не одни куринцы очутились на горных уступах, ведущих к аулу. Со всех сторон поднимались к Ахульго другие такие же русские удальцы. С берега апшеронцы строят взводную колонну, осыпаемые со всех сторон меткими пулями неприятелей. Вон с противоположной им стороны сапёры втаскивают туры и фашины и наскоро устраивают ложементы – и всё это под дружным натиском Шамилевых мюридов, – в то же время отражая лютого врага.

Целый ад стоит вокруг Ахульго. Каждый уступ берётся с бою. Страшная, немилосердная резня на утёсах заливает кровью каменный грунт. Десятками валятся тела убитых, десятками же поглощает их Койсу, окрашивая пурпуром свои седые волны. Груды тел осаждающих и осаждённых покрывают скаты и уклоны гор. Груда тел скатывается в Койсу и, не достигнув её, обратившись в окровавленную массу, распластывается на площадках и выступах. Отчаянные стоны раненых, шум скатываемых камней и лязг скрестившихся сабель – всё это покрывается голосами обезумевших, озверевших в схватке мюридов, с гимном газавата бросающихся в бой. Люди, уже не разбирая, режут и колят наудачу, не видя в лицо врага от застилающего их глаза кровавого тумана. Мюриды дорого продают свою жизнь.

Вот с одним из них схватился Зарубин. Глаза его налиты кровью. Зубы бешено стиснуты. Глаза мечут искры…

– Алла! Алла! – лепечет он хриплым голосом и заносит свою короткую шашку над головой русского саиба. Борис Владимирович вовремя отклоняется от удара, взмахивает саблей, и в ту же минуту голова в белой чалме, отделившаяся от тела, летит в бездну.

А перед ним уже новый враг… Точно из-под земли вырос. Совсем ещё молодое лицо сурово и строго, с пламенно-горящим взором… А на мизинце блестит гладкое кольцо – значок мюридов. Это Гассан-бек-Джанаида.

– Ля-иллях-иль-Алла! – выкрикивает он и кидается на Зарубина…

Борис Владимирович шашкой выбивает кинжал, разом обезоружив молодого мюрида.

В эту минуту чей-то яростный крик заставляет его обернуться. Наиб в красной чалме заносит над ним свою кривую саблю.

«Смерть!» – вихрем проносится в мозгу Зарубина, и перед его глазами, как живой, предстаёт его белокурый Миша…

Жажда жизни охватывает Бориса Владимировича: жить, во что бы то ни стало жить, ради его жены, детей, Миши!.. Не помня себя, он выхватывает револьвер и в упор стреляет в голову наиба.

Красная чалма как-то странно виснет набок, вслед за тем вовсе исчезает из его глаз.

Её снова заменяет молодой мюрид… В его руках уже сверкает клинок кинжала, который он успел поднять тем временем…

– Смерть гяурам! Вечная слава имаму! – кричит он и в ту же минуту валится, оглушённый ружейным прикладом какого-то солдатика.

Зарубину некогда благодарить своего спасителя, некогда даже взглянуть – кто он.

Вокруг него всё сильнее и жарче разгорается битва… Всё грознее закипает она.

И вдруг громовое «Ура!» слышится над его головою.

Это куринцы успели подняться к самому аулу… К ним спешат остальные.

– Алла! Алла! – перекрикивая их, воют мюриды.

И новые массы, нахлынув на русских, оттесняют их снова назад к уступам.

А там высоко у самых стен замка, где строятся новые ряды, стройный всадник весь в белом, на белом же коне, в зелёной чалме с кистью появляется среди защитников замка. Над ним веет чёрное знамя с серебряною вязью из арабских письмён.

Лишь только он показался, как туча русских пуль направилась в его сторону. Но белого всадника не пугают русские пули. Он точно заговорён, этот белый всадник, и не судьба ему, верному слуге Аллаха, погибнуть теперь. Он необходим здесь, на земле, в священные дни газавата. Бесстрашно появляется он всюду, где кипит битва, и громким голосом ободряет своих воинов, суля райское блаженство убитым.

Этот белый всадник не кто иной, как вождь правоверных, сам имам – Амируль-Муминина-Шамиль.

Глава 10
Юный защитник. Женщина-джигит

луги верные Аллаха,

Меч священный обнажите,

И во славу газавата

В битве головы сложите.

У Зейнула Аббедина

Ключ к вратам священным рая…

Там блаженство ждёт убитых…

Вас зову я, заклиная.

Вы, защитники Корана,

Слуги верные Аллаха,

Окажите помощь вашу

И примите смерть без страха.

Ждёт Пророк в раю вас, храбрых,

Сам Аллах следит за битвой…

На гяура киньтесь смело,

Смело – с верой и молитвой!

Грозно разносятся по аулу слова великого гимна газавата… Смело идут умирать под звуки его всё новые новые ряды мюридов… Шамиль уже выпустил под стены Ахульго своих лучших воинов, красу и цвет своего рыцарства. Кибит-Магома Тилетльский, Ахверды-Магома Хунзахский, успевший прорваться со своими скопищами в осаждённый замок, дерутся как львы, наравне с простыми воинами, у последних завалов Ахульго. Но им уже не удержать орлиного полёта русских удальцов; они взвились на высоты и теперь, того и гляди, прорвутся грозным потоком на улицы аула. Шамилёвские наибы: Магомет Худанат-оглы и Гамат-бек-Магомет Гоцатльские, Юнус Черкеевский и Зирар-Али Шагадийский ведут в битву мюридов, спеша выстроить преграду из живой их стены, чтобы закрыть вход в аул…

Грозно распевают они священный гимн газавата.

Этот гимн похоронными звуками отдаётся на женской половине дворца имама.

Там всё полно смятения и паники. Женщины мечутся с рыданием, посылая тысячи проклятий на головы гяуров. Старуха Баху-Меседу, совершенно обезумев, как белка в колесе, носится из угла в угол, спешно увязывая в громадные бурдюки всё, что есть ценное во дворце Шамиля.

Кази-Магома воет как затравленный волчонок, уткнувшись носом в угол и зажимая себе уши, чтобы не слышать шума битвы.

Бледная и трепещущая Патимат сидит на циновке, – вся олицетворение отчаяния и горя.

У ног её поместился Джемалэддин и, не отрываясь, смотрит на дверь. Он готов каждую минуту кинуться к порогу, чтобы защищать женщин.

Бедный ребёнок понимает, что не его слабыми ручонками разить храбрых гяуров, но он готов умереть с кинжалом в руке, защищая мать.

Одна Фатима спокойна. На руках у неё Гюльма, её годовалая дочь. Она машинально качает дитя, в то время как напряжённое ухо прислушивается к тому, что делается снаружи.

А там, за порогом сераля, – ад. Рёв битвы не умолкает ни на минуту. Вот слышнее и слышнее звучит гимн газавата. Явственнее долетают дикие крики, лязг оружия и какой-то странный топот бесчисленных пар ног.

И вдруг крики «Алла! Алла!» слились с незнакомыми, дикими криками на непонятном ей, Фатиме, языке.

– Астафюр-Алла![65]65
  Помилуй, Боже!


[Закрыть] Русские в ауле! Мы погибли! – слышится ей исполненный ужаса голос её невестки.

Что-то непонятное творится на улице. Стоны и крики слышатся близко, совсем уже близко от сераля… Дикие вопли одних и бешеные возгласы других смутным гулом повисли над аулом… Сомнений нет – гяуры ворвались в него.

Джемалэддин быстро вскакивает со своего места и в два прыжка достигает двери.

– Не бойся, мать, я защищу тебя! – кричит он напряжённо-звонким детским голосом и, быстро выхватив из-за пояса кинжал, взмахивает им… – О, пусть только осмелятся гяуры переступить порог!

Глаза его горят как звёзды на восточном небе. Отвагой и беззаветным мужеством дышит прекрасное лицо. Он словно вырос в одну минуту… Возмужал точно… О, он готов умереть сейчас за свою единственную! Пусть не боится она; его шашка пронзит первого гяура, который осмелится войти в сераль!

А крики и стоны всё слышнее и слышнее.

Патимат быстро сорвала кинжалы, висевшие на стенках, и раздала их женщинам… О, лучше, во сто раз лучше умереть смертью самоубийцы, нежели попасть в руки гяуров, их врагов!..

А вокруг неё мечутся и стонут женщины, воет не своим голосом Кази-Магома, пищит от страха проснувшаяся на руках Фатимы малютка-дочь, и он, её азис, её горный сокол, стоит прекрасный, как ангел Джабраил, с пылающим взором и обнажённым кинжалом в руке.

– О мой Джемалэддин! Мы погибаем! Повелитель в пылу битвы позабыл о нас! – со стоном срывается из уст несчастной, и она, бросившись к сыну, обнимает его…

Страшный стук в дверь заставляет их всех вскрикнуть и переглянуться.

Бледное лицо Джемалэддина принимает решительное и суровое выражение, как у взрослого… Белые как жемчужины зубы вонзаются в нижнюю губу. Одной рукой он размахивает кинжалом, другой обнял мать. Его глаза сыплют потоки искр… Он готов к бою, готов к смерти…

Под напором сильной руки широко распахивается дверь сераля.

Слава Предвечному, это не враг! Это Гассан.

С него сбита чалма; страшные кровоподтёки, след удара, пересекают лоб. Одежда его закапана кровью. Лицо бледно как смерть, глаза горят.

– Великий имам и повелитель – едва в силах произнести он глухим голосом, – приказывает вам перейти потайным ходом в Старый замок. Я проведу вас туда. Гяуры ворвались. Мы отступаем.

Дикий крик, вырвавшийся при этих словах из груди одной из женщин, заставил вздрогнуть всех остальных.

– Отступают! Мюриды отступают! – безумно сверкая глазами, исступлённо прокричала Фатима. – Хорам! Хорам! – и, взмахнув своим коротким кинжалом, с малюткой Гюльмой на руках, она кинулась за порог сакли.

Гассан сказал правду. Мюриды отступали от стен вовнутрь аула, оставляя сотни тел на узких улицах Ахульго… Русские шли по пятам за ними, штыками и саблями прокладывая себе путь в самое сердце замка. Самые храбрые из наибов потеряли голову. Они неслись во весь опор к тому месту, где, руководя битвой, находился Шамиль. Они хотели убедить имама, что нужно сдаться.

И вдруг над отступающими в беспорядке всадниками и над разрозненными в битве рядами пеших воинов послышался звучный и сильный голос:

– Возьмите наши прялки и отдайте нам ваши кинжалы. Пустите нас в битву, а сами садитесь за пряжу вместо нас. Мы, женщины, научим вас сражаться и умирать во славу Аллаха. Или вы глупые мыши, что испугались горсти врагов, идущих в вашу же западню?.. Вы, смелые из смелых, стыдитесь! Не вы ли клялись на Коране забыть дорогу назад? Не вы ли ищете вечного блаженства в раю Аллаха? Или вы не воины, витязи газавата, что пятитесь, как трусливые чекалки, от врага… Вы, былые храбрецы, вспомните вашу славу! Гордые орлы и смелые коршуны превратились в трусливых зайцев! Так смотрите же, трусы, как будет сражаться горная орлица за своё гнездо…

Отступающие мюриды подняли головы и невольно приостановились, недоумевая.

На утёсе, размахивая одною рукою, стояла Фатима с отброшенною с головы чадрою, с развеянными волосами вокруг стана, с обнажённым кинжалом в смуглой руке. Она прижимала к груди Гюльму и махала оружием, готовая пронзить каждого, подошедшего к ней.

– Жена Хазбулата права! – громко вскричал один из наибов. – Вперёд, джигиты! Мы покажем смелой орлице, что могучие орлы ещё не вывелись под небом Дагестана!

И вся отступившая было толпа снова ринулась в бой.

– Нашим женщинам не придётся краснеть за своих мужей и братьев, – исступлённо кричали мюриды и бросались с новым приливом бешенства на русские штыки.

А Фатима всё стояла на скале, торжествующая и смелая, с высоко поднятым над головою кинжалом. Она ждала только минуты броситься наравне с воинами в тесные ряды осаждающих, чтобы отстоять родное гнездо или… погибнуть под их штыками славной смертью. Вокруг неё кипела битва, свистели пули, звенели сабли и слышался стон. Но она была глуха ко всему окружающему. Перед мысленными взорами женщины стоял её сын, находящийся заложником у русских, – Гамзат, измученный, окровавленный, убитый… Теперь она уже не сомневалась больше, что ненавистные гяуры расправились с ним. Всё её сердце закипало мщением… Взоры исступлённо следили за ходом битвы. Каждый новый поражённый русский доставлял ей невыразимое наслаждение и дикий восторг.

– Канлы! Канлы! – взывала она страшным голосом, вся олицетворение возмездия и ярости.

Вдруг шальная пуля просвистела в воздухе и вонзилась с быстротою молнии в сердце Фатимы. Без единого стона скользнула она с утёса в пропасть, прямо в пенящиеся и плачущие волны Койсу, не выпуская Гюльмы из рук.

Её судьба свершилась. Она обрела покой.

Несмотря на последний дружный натиск воодушевлённых Фатимой воинов, ничто не могло спасти Ахульго. После двенадцати часов боя Шамиль понял это и поспешил выкинуть белый флаг.

Быстро собрался в мечети новый совет из числа самых близких приближённых советников имама. В чём состоял он, никто не знал в ауле.

Но когда имам вышел по окончании его к народу, глаза его зловеще пылали, а побледневшее лицо было уныло и мрачно, как ночь.

Глава 11
Пророчество Фатимы сбывается

  большой прочной сакле Старого Ахульго, исполненные смертельного страха, сидят женщины. Гассан и трое самых верных мюридов охраняют вход в неё. Патимат, старая Баху-Меседу, оба мальчика и служанки сбились в угол и с бледными лицами прислушиваются к тому, что происходит за стеною.

Слава Аллаху! Шум битвы стихает. Крики, доносящиеся сюда, становятся всё слабее, тише – и воцаряется тишина.

И вдруг и горы, и бездны, и самое небо, казалось, дрогнули от могучего крика…

Вздрогнула и Патимат и трепещущими руками охватила обоих сыновей.

– Что это? – прошептали её помертвевшие губы.

– Или ты не знаешь? – сурово отвечает бабушка Баху-Меседу. – Это победный клик гяуров. Он и в ликовании своём говорит про смерть.[66]66
  Русское «ура» напоминает горское «ур», то есть бей, убивай.


[Закрыть] Слава Аллаху, конец битвы настал и мы можем уснуть эту ночь спокойно… Должно быть, на минарете уже взвился белый флаг! Оттого они и ликуют.

– Велик Аллах! – набожно произнесла Патимат. – Он не допустил чёрного Азраила тронуть нас своим холодным крылом. Ложитесь спать, дети! Битва смолкла… до утра.

Мальчики не заставили мать повторять приглашение и, свершив обычный намаз, в одну минуту растянулись на мягких циновках и сладко уснули.

Странный и дивный сон снится Джемалэддину. Снится ему, точно он не сын могучего имама правоверных, не наследник его власти, а маленький чёрный орлёнок, такой же бессильный и юный, как тот, которого замучил два месяца тому назад его брат, Кази-Магома… И живёт он не в сакле сераля, а в большом гнезде, высоко-высоко, под самыми облаками. Его мать, горная орлица, всячески лелеет его, и учит летать, и добывает ему корм в окрестных горах… Ему весело и любо парить над безднами, порхать в синем эфире, купаться в молочно-белых облаках. Он так счастлив, так беспечно-весел на своих небесных вышинах… Однажды, в один ясный весенний день, когда впервые дикие азалии и розы зацвели в ущельях и зашептали чинары у подножия гор, – его мать в смертельном страхе прилетела в гнездо, откуда отправилась было за кормом.

– Смерть! Смерть! – прокричала она, указывая куда-то клювом.

Он выглянул из гнезда и ужаснулся. Прямо на них неслась чёрная туча… Какой-то зловещий шелест стоял в воздухе… Шелест от тысячи могучих крыльев. Вот она ближе и ближе, роковая туча… Теперь уже можно различить отдельные очертания крылатых существ, окруживших со всех сторон могучим роем их утёс. Это ястребы, их злейшие враги. Вот они уже совсем близко, рядом… Ещё минута… другая, – и со всех сторон зловещие птицы окружают гнездо. Его мать мечется и бьётся, испуская дикие крики, угрожающе машет крыльями и вытягивает клюв, защищая своего птенца. Но всё напрасно: врагов целая туча, а она только одна…

И вот они уже пробираются к гнезду… Вот двое из них бросаются на него и, подхватив на свои могучие крылья, с быстротою молнии взвиваются с ним над бездной…

Ледяной ужас сковывает члены Джемалэддина. Дикий крик вырывается из его груди, и, весь обливаясь холодным потом, он открывает испуганные глаза.

Ни гор… ни бездны… ни орлицы… ни ястребов… Солнце блещет. Ночь минула. Но что это? Их сакля наполнена народом. Тут и важнейшие наибы, и вожди, и дядя Хазбулат, и бесстрашный Кибит, и Ахверды-Магома, и мудрец Джемалэддин, воспитатель его и брата.

А впереди отец… О, как мрачно горят его глаза… как мертвенно-бледно печальное лицо! И наибы стоят, безмолвно потупясь в землю. Как сурово-угрюмы их мужественные лица!

А где же его мать?

Неужели это бьющееся у ног имама существо, эта стонущая и рыдающая без конца женщина – она, его весёлая, ласковая красавица-мать? О чём она молит имама, покрывая слезами и поцелуями его ноги? О чём рыдает она?

Каким-то непонятным тяжёлым предчувствием сжалось детское сердечко Джемалэддина. Он быстро вскочил на ноги и подошёл к отцу.

– Благословен твой приход, повелитель, – почтительно целуя его руку, произнёс он.

Что-то дрогнуло в лице имама. Точно быстрая зарница промелькнула по суровым чертам, и оно дивно осветилось печальной улыбкой.

Он ласково положил руку на бритую головку сына и ещё раз улыбнулся ему. И снова сердце ребёнка болезненно сжалось тем же неясным предчувствием. Он оглянулся в смятении на окружающих его старейшин, желая прочесть по глазам их, зачем явились в этот ранний час в сераль, куда никогда не входил никто, кроме ближайших родственников семьи имама. Но обычно ласковые с ним, они теперь потупляют глаза, точно умышленно избегая его пытливого взора…

Но вот раздался знакомый Джемалэддину голос отца:

– Хаджи-Али, исполни указанное!

В ту же минуту любимый мирза и ближайший приспешник имама выдвинулся вперёд толпы и, положив руку на плечо Джемалэддина, сказал:

– Сын мой, пойдём со мною.

Джемалэддин недоумевающе поднял голову: он не смел спрашивать, зачем и куда зовут его, не смел не повиноваться. Покорность старшим – отличительная черта кавказских мальчиков. Им прививают её с детства: она как бы с молоком матерей всасывается в них.

Но только сердечко мальчика забилось шибко, и большие, испуганные глаза растерянно взглянули на мать.

Как разъярённая тигрица, метнулась Патимат к сыну, выхватила его из рук Хаджи-Али и, прижав к груди, глухо, исступлённо зарыдала:

– Радость дней моих! Услада моего сердца! Ясный свет взора моего! Ты ласковый голубь нашей сакли! Ты солнечный луч всего аула! Ты яркий алмаз души моей! – стонала она, покрывая лицо, руки и грудь мальчика градом бессчётных поцелуев.

И снова рыдала, ломая пальцы и исступлённо колотясь головой об пол сакли…

Старейшины и наибы сурово хмурились… Много горя и ужасов приходилось им видеть за их бранную жизнь; они закалили себя, видя страшные зрелища смерти, но сердца их дрогнули невольно при виде этого неизъяснимого горя.

Джемалэддин ещё раз обвёл глазами круг присутствующих, взглянул на отца – и вдруг разом понял всё: его ждёт участь его двоюродного брата: его хотят отдать в заложники русским.

С громким криком упал он в объятия матери, слёзы брызнули из его глаз, и он залепетал, задыхаясь от подступивших ему к горлу рыданий:

– Ласточка любимая! Радость моей жизни золотая! Не уйду!.. Ласточка… радость… Останусь с тобою! Слезинка моя! Звёздочка моя восточная! Солнышко-радость! Горлинка ласковая! Сердце моё!

Целый поток самых нежных, самых ласковых названий, которыми так богат лучезарный восток, вылился на убитую горем несчастную жену имама.

Всегда отважный, смелый, мужественный мальчик забыл в эту минуту, что он будущий джигит, мужчина, забыл о присутствии повелителя и старейшин. Стыд и гордость куда-то пропали. Джигит и мужчина исчезли бесследно… На их месте был простой, бедный, несчастный ребёнок, насильно отрываемый от любимого существа.

Он горько плакал и всё теснее и теснее прижимался к матери, гладя её залитые слезами щёки своими смуглыми ручонками, и, покрывая их поцелуями, твердил всё одно:

– Солнышко!.. Радость!.. Ласточка любимая!.. Слезинка моя!..

Не под силу была эта сцена для присутствующих. Шамиль, у которого в глазах уже сверкали слёзы, сурово нахмурился, чтобы не обнаружить их перед старейшинами, и сказал:

– Аллах наградил женщин длинными волосами, коротким умом и большим сердцем. Они не знают меры в любви… Патимат, опомнись! Да просветит Аллах твой разум. Ты не теряешь Джемалэддина; он твой. Он останется жив, но я должен послать его в залог мира белому падишаху…[67]67
  Государю.


[Закрыть] Так требуют они, наши победители…

Новый дикий крик вырвался в эту минуту из груди Патимат.

Хаджи-Али успел уже приблизиться к ней и, осторожно вынув из её объятий мальчика, взял его на руки и понёс.

Плачущий навзрыд Джемалэддин с жалобными криками протягивал к ней ручонки:

– Солнышко! Радость, слезинка очей моих! – лепетал он, задыхаясь. – Держи меня! Не отпускай меня!

Его маленькое, жалкое теперь личико, всё залитое слезами, обращалось к матери. Чёрные, тоскующие глаза, напоминающие глаза насмерть раненной лани, жадно впивались в её лицо, ища и ловя её взор.

Смертельная тоска сдавила ему грудь. Ему казалось, что это уже смерть для них обоих и что он никогда, никогда не увидит её…

Шамиль быстро подошёл к сыну, обнял его, положил благословляющую руку на его голову и, прочитав над ним краткую молитву, впился долгим взором в милое личико, как бы желая раз навсегда запечатлеть в своей памяти его детские черты.

Потом он махнул рукою, и Хаджи-Али поспешно вынес из сакли Джемалэддина.

В ту же минуту дикий, нечеловеческий вопль раздался за ними, и обезумевшая от горя Патимат с глухим стоном упала без чувств на руки подоспевшей Баху-Меседу.