Текст книги "Вера и правда"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 4
Нежданный гость Хаджи-Али

рачно и грозно высятся на недоступных твердынях Дагестана два суровых и диких аула Ахульго. Громадными уступами и острыми утёсами уходят в небо кавказские твердыни, всё выше и выше, всё дальше и дальше от зелёных низин в голубое царство, где плавают в светло-лазоревом эфире прозрачные облака да летают горные орлы, пернатые цари Дагестана. Значительно дальше и выше белых облаков теснятся серые громады голых, угрюмых каменных скал. А там, внизу, зияют бездны, непроницаемые и чёрные, как самая страшная, неведомая тайна, непостижимые и сурово-молчаливые, как смерть. Сотни мелких горных потоков низвергаются с диким рёвом с уступов, пробивая себе путь среди обломков скал и валунов, туда, где ждёт их с вечно неумолкаемым стоном пенящаяся и бурливая Койсу… Рыдает и мечется она, с бешеным шумом катя свои бурные воды, и нет конца этим стонам, грозно поднимающимся из глубины пропастей, а по соседству с нею притаилась тёмная Ашильда и поёт не умолкая свою боевую песнь…

Кругом всё мертво, глухо и угрюмо. Там, ниже к югу, зеленеют цветущие поля кукурузы и пшеницы, там прохладные рощи дубов, чинар и каштанов покрывают красивые склоны гор. А тут, вверху, один холодный, мёртвый камень. Кое-где только виднеются кусты карагача, нетребовательного вскормленника горной теснины, да изредка лишь попадается цепкая, ползучая, похожая на плющ архань. Казалось, сама природа позаботилась о неприступности этого горного гнезда, но жители Ахульго, точно не доверяя её защите, понастроили искусственные завалы, сложив целые груды камней на горных тропинках и взорвав порохом утёсы, чтобы сделать совсем непроходимыми пути к вершине скалы, где приютился самый аул Ахульго.

Они давно ожидали незваных гостей – русских и теперь были готовы встретить их во всеоружии среди своих каменных недоступных высот. И незваные гости не замедлили явиться…

На окрестных скалах показались русские войска и быстро стали стягиваться к утёсу… На правом берегу Койсу расположились два батальона Кабардинского полка, у переправы – две роты апшеронских стрелков. Всюду разъезжали бесстрашные казаки, выискивая более удобные позиции. О скором штурме нечего было и думать; первые же бомбы, брошенные в это горное гнездо, не причинили никакого вреда прочно выложенным из камня саклям. Надо было предварительно приготовиться к штурму.

И вот закипела работа. Делались завалы, взрывались порохом целые каменные глыбы на воздух и в искусственно устроенных в их трещинах ложементах засаживались стрелки.

Но и со стороны Ахульго не дремали. Шамиль позаботился укрепить свой грозный замок. В окружающих башнях засели мюриды, осыпая градом пуль слишком близко придвинувшихся к стенам твердыни храбрецов.

Особенно хорошо укреплена была Сурхаева башня – ближайшая и сильнейшая защита Ахульго. Около сотни самых отчаянных мюридов запёрлись в ней, следя зоркими глазами за малейшим движением осаждающих.

Жаркий июньский полдень сменился вечером. Золотое светило, обливая кровяным пурпуром окрестные утёсы, утонуло в бездне, позлатив своим предсмертным блеском серебряные волны пенящейся Койсу.

Свежий ветерок потянулся со дна ущелий, принося на своих воздушных крыльях откуда-то со стороны низин чуть уловимый аромат горных цветов, далеко-далеко цветущих от Ахульго…

Уже в русском лагере пробили зорю и дружные голоса солдат пропели вечернюю молитву, когда со стороны гор, прилегающих кряжем к укреплённым скалам, показался всадник на быстром горном скакуне. Он нёсся как вихрь стороною от русских позиций по самой крутой, почти непроходимой дороге, прямо к берегу Койсу. Вот он ближе и ближе. Часовым уже хорошо видна его стройная, как бы слившаяся в одно с конём фигура, пригнувшаяся к луке, его серый бешмет, обшитый потемневшими от пыли галунами, чёрная папаха с малиновым верхом и загорелое молодое лицо с тонким хрящеватым носом и огненным взором пронзительно-острых глаз. Его приняли за мирного чеченца и подпустили на выстрел. Но когда он вместо того, чтобы ехать навстречу русскому разъезду, дал крутой поворот коню и, снабдив его здоровым ударом нагайки, помчался прямо к берегу, часовой поднял тревогу. Из палаток выскочили солдаты и дали залп по бесстрашному всаднику и его коню. Когда дым рассеялся, он уже был далеко, у самого берега Койсу. Только издали сверкали серебряные газыри на его бешмете да золочёная оправа заткнутых за пояс кинжалов и пистолетов.

Он уже далеко опередил русские позиции, как вдруг разом осадил коня и остановился. Что это? На том месте, где ещё недавно был перекинут мост через Койсу, теперь зияет тёмная пропасть. Русские, очевидно, уничтожили его огнём своих орудий и прекратили проход в замок, чтобы никакая помощь не подоспела к осаждённым…

Горец недолго простоял в раздумье. Раз… новый взмах нагайки – и благородное животное вместе с всадником прыгнуло прямо в ревущие воды Койсу.

Несколько минут он бешено борется с быстрым течением потока и, наконец осилив его, выскакивает на берег. Теперь уже оба они, и конь и всадник, вне опасности, уйдя далеко от неприятельских выстрелов… По горной тропинке, проложенной над адскою бездной, пробираются они всё выше и выше, туда, в аул; вот они у сторожевой башни замка, вот въезжают на улицу аула, тёмную, узкую и кривую, как высохшее русло горного потока. По сторонам её тесно лепятся сакли. Вот и дворец имама. Мимо него всадник проезжает шагом, с низко склонённой в знак почтения головой. Потом, минуя ещё два-три домика, прилепленных к уступам, он останавливается у одного из них и, подъехав к порогу сакли, значительно возвысив голос, говорит:

– Да будет благословение Аллаха над этой кровлей!

В ту же минуту на пороге появляется мальчик лет одиннадцати и, подойдя к всаднику, почтительно приняв его стремя и поддерживая его, пока тот соскакивает с лошади, отвечает:

– Будь благословен твой приход, храбрый. Мой господин[20]20
  Отца и братьев младшие члены семейства горцев называют господином.


[Закрыть] и я приветствуем тебя!

– Ты сын Хаджи-Али? – с улыбкой спросил его гость.

– Ты угадал, господин: Асланом Хаджи-Али зовут меня.

И говоря это, он взял за повод коня вновь прибывшего и повёл его под навес. В ту же минуту из сакли вышел почтенного вида горец с выкрашенной хиной в красный цвет бородой[21]21
  Все почтенные старики и старейшины-мюриды красили хиной бороды в красный цвет.


[Закрыть] и произнёс:

– Да будет благословен Аллахом твой приход, сын мой. Моя сакля к твоим услугам, я слуга твой, мои жена и дети – твои рабы. Входи и распоряжайся, потому что с гостями входят в дом благодать и ангелы Аллаха. Селям алейкюм.[22]22
  Приветствие: «Будь здоров. Здравствуй».


[Закрыть]

– Алейкюм селям! – отвечал ему молодой горец. – Да оградит тебя и твоих Аллах от происков шайтана и сорока девяти его сестёр.[23]23
  Болезней.


[Закрыть] Мир и довольство да продлятся над кровлей твоей!

И говоря это, он вошёл в кунацкую в сопровождении хозяина дома.

Это была просторная комната, глиняный пол которой был выстлан мягкими циновками; на полках, вдоль стен, расставлена посуда и домашняя утварь в виде кувшинов, ковшиков, котлов и железных вертелов для жарения баранины. На почётном месте висело оружие – первое богатство горцев. В углу находилась жаровня, в которой жители гор жгут хворост и солому. На перекладинах, протянутых от одной стены к другой, висели туши баранов и буйволов.

Хозяин и гость в молчании опустились на пол, на мягкие циновки.

Гость не начинал разговора из уважения к почтенному возрасту хозяина; хозяин, по горскому обычаю, не мог обнаруживать любопытства и расспрашивать о причине приезда гостя.

Наконец вновь прибывший заговорил первый:

– Я Гассан, сын бека-Джанаида из аула Дарго-Ведени, что за Андийским Койсу, в сердце гор. Когда страна наша выслала на помощь святейшему имаму лучших своих джигитов под знаменем храброго Ахверды-Магомы, наиба Хунзахского, я пошёл вместе с ними. Ахверды-Магома и его отряды близко. Они горят желанием отбросить русских коршунов от гнезда орла и пролить свою кровь в священном газавате. Я ускакал вперёд, прорвался через цепь русских, чтобы сказать имаму, что сердца его воинов жаждут сражения! – заключил он пылко.

Его лицо горело отвагой. Глаза метали пламя. Ноздри тонкого носа вздрагивали и трепетали. Он был дивно хорош и страшен в эту минуту.

Старик молча окинул взором всю статную фигуру юноши и чуть заметно ухмыльнулся в свою крашеную бороду. Ему – ближайшему другу и верному слуге имама – хорошо было знакомо это воодушевление. Он видел его не раз на лицах храбрейших из витязей Дагестана. И что же? Их львиная храбрость разбивалась о железную волю русских. Недавнее поражение мюридов под Аргуанью слишком живо запечатлелось в убелённой сединами голове Хаджи-Али.

Гассан-бек-Джанаида как бы угадал мысль своего хозяина. Брови его угрюмо сдвинулись. Взор вспыхнул.

– Не думаешь ли ты, отец мой, что в Аварии недостаток храбрых? – мрачно спросил он Хаджи-Али.

– Сын мой, – произнёс тот с суровой ласковостью, – я вижу, что рука твоя тверда, как горная скала Дагестана, взор быстр и верен, как очи молодого орла. Будь больше таких витязей у имама – Тилетль и Аргуань не были бы взяты. В глазах твоих, юноша, я читаю, что кровь твоя кипит жаждою побед и славы. Не затем ли ты пришёл сюда, чтобы упиться ими?

– Ты мудр, как змий, и сведущ, как алим, – отвечал ему гость, – а потому тебе должны быть известны мои помыслы. Моё сердце чисто, как хрустальная струя горного потока, моя мысль пряма, как дагестанский кинжал. Я пришёл вкусить от источника сладчайшего: я хочу быть мюридом, хочу примкнуть к тем, кто сражается против гяуров-урусов и мечом распространяет славу пророка… Проклятые гяуры убили моего отца. Моя мать умерла с горя, оставив у меня на руках малолетнего брата. Я пылаю жаждою мщения урусам. Отныне канлы[24]24
  Кровавая месть. По обычаю горцев, не отомстить смертью за смерть считается позором.


[Закрыть] и газават – основа и цель всей моей жизни!..

– Ты ещё так молод, юноша, – положив ему руку на плечо, произнёс Хаджи-Али, – а искушения велики. Чтобы быть мюридом, надо предаться Аллаху и позабыть себя. Подготовлен ли ты к этому, сын мой? Ведь для того, чтобы стать мюридом, недостаточно владеть мечом и уметь стрелять из винтовки. Нужно ещё знать многие науки…

– Отец, – скромно отвечал Гассан, – я слышал и видел великого имама, когда очи его метали молнии, а из уст сыпались цветы[25]25
  Молнии и цветы красноречия.


[Закрыть]. И сердце моё предалось ему с той минуты. Я полюбил Шамиля, как только может любить чёрная ночь восточную звезду. И тогда же решил стать мюридом и заняться изучением тариката. Я прошёл тефсир, хадис[26]26
  История жизни Магомета и его войн.


[Закрыть], сияр и тавхид. Я не пропускал ни одного из заповеданных пророком намазов. Я исполнял фарызы[27]27
  Требование религии.


[Закрыть] и полагаю, что я достоин быть зачисленным в мюриды. О отец мой, ты друг и ближайший советник имама… Замолви перед ним слово за меня!..

– Фатиха![28]28
  Кончено; быть сему; аминь.


[Закрыть] – произнёс ласково Хаджи-Али. – Я горжусь твоим поручением, сын мой, и готов услужить тебе. Молодость не может быть помехой храбрости. Имам, как великий мудрец, поймёт это, и ты удостоишься посвящения, клянусь бородою пророка. А теперь ты устал с дороги и голоден. Я слышу, женщины идут сюда с пищею для нас. Подкрепи себя, сын мой, чтобы идти на гудекан[29]29
  Площадь в ауле.


[Закрыть] ожидать вместе с другими появления имама.

В ту же минуту на пороге сакли появились жена и дочери хозяина.

Одна из них несла огромные куски баранины, воткнутые на шампуры, другая – миску с дымящимся хинкалом[30]30
  Мучные клёцки в воде, приправленные чесноком и перцем.


[Закрыть] и блюдо чуреков[31]31
  Пшеничные лепёшки, заменяющие хлеб.


[Закрыть] из пшеницы и кукурузы, третья – большой кувшин, до краёв наполненный бузою[32]32
  Питьё – навар из солода, опьяняющее как вино.


[Закрыть]. Они приготовились уже ложиться спать, как маленький Аслан возвестил им о приезде гостя. Тогда они быстро зарезали молоденького барашка, развели мангал и приготовили на нём жирный шашлык[33]33
  Кушанье из баранины.


[Закрыть]. Потом, надев свои лучшие чахланы и архалуки, понесли в кунацкую ужин.

По горскому обычаю, женщины не смеют садиться за еду в присутствии главы семейства. Они довольствуются скромною ролью караваш и прислуживают ему и гостям. И теперь, поставив ужин перед мужчинами, они скромно удалились на свою половину, отвесив сперва несколько поклонов приезжему юноше.

Хаджи-Али и Гассан принялись за еду.

Глава 5
Видения Шамиля

  гробовом молчании стоит большая толпа на площади аула. Впереди теснятся старейшины и наибы в красных чалмах, алимы, кадии и муллы в зелёных, мюриды – телохранители и храбрейшие фанатики-воины имама – в белых тюрбанах, с серебряными значками и гладкими кольцами на мизинцах[34]34
  Признак принадлежности к мюридизму.


[Закрыть]. На серебряных значках в виде полумесяца или четырёхугольника – всевозможные надписи на арабском языке. Это ордена храбрых, которыми награждает своих воинов великий имам, Шамуиль-Эффенди-Амируль-Аминима, или просто Шамиль. На одном из таких орденов надпись: «Меч – ключ к раю». На другом: «Путь храбрейшему в рай». «Будь медлен к обиде, к отмщению скор», – гласит третья надпись.

Среди самых почтенных краснобородых наибов высится рослая фигура ближайшего сподвижника имама Кибит-Магомы Тилетльского. Четыре года тому назад он лишился своего наибства, лишился вместе с тем и любимого племянника, отданного в заложники русским, и всей казны. Но не это гложет наиба. Имам строг, но справедлив. Он умеет награждать храбрых. И наибство, и казна вернутся после первой же победы над русскими… Не о них мысли Кибита… Урусы близко, урусы здесь. Они осадили Ахульго и ждут только удобной минуты, чтобы приступить к штурму, а великий имам как будто и забыл об этом.

Что он медлит, Шамиль? Вот уж третьи сутки как запёрся он в мечети, предаваясь молитве, заставляя терзаться неведением и сомнениями своих верных друзей, невзирая на залпы русских орудий, со всех сторон окруживших Ахульго.

Слышал ли эти залпы Шамиль, или молитвы к Аллаху слишком высоко занесли его мысли? Но, в таком случае, почему он не передаст начальство ему, Кибиту-Магоме? Ведь войско без вождя – стадо без пастыря! Чувствует ли это Шамиль?

Но Шамиль действительно далёк от этих мыслей.

В то время как на площади народ ожидал в терпеливом смирении своего имама, внутри мечети, в глубокой четырёхугольной яме, скорчившись на земляном полу, сидит человеческая фигура. Лампады, озаряющие стены мечети, сплошь покрытые письменами из Корана и испещрённые знаками полумесяца, не достигают, однако, до дна ямы, и там царит могильная темнота.

Изредка только руки человека, сухие и тёмные, поднимаются к лицу, и он шепчет над раскрытыми пред глазами ладонями особую молитву – зикру, и тело его при этом раскачивается из стороны в сторону. И чем скорее лепечет он слова молитвы, тем быстрее становятся круговые движения его худого, но сильного стана. Этим раскачиванием и лепетом великий имам старается вызвать к себе Пророка… Но на этот раз Пророк остаётся глух к мольбам своего верного слуги. Вот уже третьи сутки как Шамиль добровольно удалился в мечеть в надежде узреть Магомета и спросить его, за что он гневается на правоверных и посылает победу их врагам? Но ближайший слуга Аллаха не является к нему…

В изнеможении, изнурённый своим бесплодным качанием опускается Шамиль на земляной пол ямы и застывает в отчаянии, припав пылающим лицом к каменистой почве.

И в ту же минуту и купол мечети, и его добровольная тюрьма-яма – всё исчезает из очей Шамиля. Им овладевает какое-то сладкое спокойствие. Мысли, похожие на грёзы, навевают приятные сны или действительность, – он не знает даже точно, сны это или действительность, так давно всё это было, о чём говорят его грёзы. Какими необычайно странными кажутся ему они! Да и мысли, затуманенные долгим постом и молитвой, не так уже ясны и свежи, как прежде, и легко могут спутать действительность со сном.

И грезится ему, что он – ныне великий имам и вождь газавата – не имам, не вождь и не Шамиль даже, а просто Али, маленький, бедный восьмилетний аварец Али, с бритою, как шар, головёнкой и с умным, проницательным взором больших чёрных глаз. Перед ним знойное небо его родины, зелёные пастбища и персиковые сады его родимых Гимр. Он стоит под навесом сакли перед своим отцом, потупив голову.

– Неси этот мешок с персиками на продажу, потому что в доме нет ни одного карапула[35]35
  Полкопейки.


[Закрыть] и матери не из чего сварить хинкала, – говорит пастух Дэнькоу-Магомет своему черноглазому сынишке.

Они бедны, очень бедны, потому что отец Али, уздень[36]36
  Гражданин, свободный человек.


[Закрыть] аула Гимры, пьёт не только бузу, но и вино, запрещённое Кораном, за которое надо платить много пулов[37]37
  Денег.


[Закрыть] заезжим торгашам.

Али не хочет идти продавать персики на базаре, когда в мечети, он знает, юные муталиммы[38]38
  Духовные студенты; они же и помощники муллы.


[Закрыть] слушают почтенного учёного старца из учёных муршидов. Он, Али, тоже любит слушать умные речи старцев. Он ещё слишком мал, Али, чтобы быть муталиммом, как его друг Кази и другие. Но Кази успел выучить своего младшего товарища многим толкованиям Корана и арабским письменам. Сегодня после молебна муталиммы уйдут в горы, где Кази среди своих юных друзей будет говорить об учении Магомета. Кази ещё очень молод, но он, волею Аллаха, уже мудр и красноречив. Али боготворит своего друга. Скажи ему Кази: «Умри!» – и он с радостью бросится на лезвие кинжала. И, вспомнив о Кази, Али бросает мешок с персиками, которые навязывал ему для продажи отец, и, сломя голову, несётся в мечеть…

Это первое воспоминание сменяется иным, новым…

В убогой сакле на рваных циновках мечется в сильной горячке больной Али.

Уже мудрые знахари Гимр и его окрестностей приговорили его к смерти. Они неоднократно заходили в саклю Дэнькоу-Магомета, шептали над мальчиком наговоры и мазали его кровью барана, зарезанного в джуму[39]39
  В пятницу, праздничный день у магометан, то же, что у нас воскресенье.


[Закрыть]. Ничего не помогало. Маленького Али жжёт адский огонь, и воспалённые очи его уже видят чёрное крыло ангела смерти – Азраила.

Уже красавица Баху-Меседу, мать мальчика, в приступе горя укутавшись чадрою, громко рыдает, склонившись над своим единственным ребёнком. Правда, у неё остаётся ещё дочь Фатима, но девочка не в счёт: она не может прокормить семью и обессмертить свой род славой. Девочка вырастет и уйдёт в дом мужа, лишь только найдётся джигит, могущий внести за неё условленный калым[40]40
  Выкуп за невесту, который вносит родителям жених.


[Закрыть]. Это не то что её Али, её горный сокол, на которого возложены все лучшие её надежды.

И вдруг мысль Баху-Меседу прервалась, как нитка. Дверь сакли широко распахнулась и с обычным возгласом горцев «Да будет Аллах над вами!» на пороге предстал юный отрок с прекрасным, сурово-вдохновенным лицом.

– Хош-гяльды![41]41
  Милости просим.


[Закрыть] – отвечала ему Баху убитым голосом. – Не радость увидишь ты в нашей сакле: мой сын умирает волею Аллаха, и ты скоро лишишься своего друга, юноша Кази!

Но черноглазый отрок молча качает головою. Несмотря на свои четырнадцать лет, он отлично знает все обычаи и верования страны. Знает и то, что, если переменить имя больному, вместе с оставленным именем уйдёт и его болезнь. Он напоминает про это Баху, которой горе, казалось, выело память.

И тотчас же, ободрённый надеждой, Дэнькоу бежит за муллою, который переименовывает Али в Шамиля,[42]42
  Самуила.


[Закрыть] и – о диво! – чёрный ангел смерти на самом деле оставляет его…

Новые воспоминания всё дальше и дальше уносят имама от мрачной мечети и её чёрной ямы.

Жаркий летний день месяца мухарема[43]43
  Июль.


[Закрыть] сменился прохладным вечером. Солнце утонуло за Кавказским хребтом. Из долин и ущелий потянуло пряным и сладким ароматом горного цветка баятханы. Ночные цветы жадно раскрыли свои чашечки навстречу прохладному ветерку. Толпа юношей возвращается из леса к аулу. И он, Шамиль, среди них. Он уже не ребёнок. Высок и гибок его стан не по летам. Стройные члены упруги и сильны, как у взрослого. Недаром он развивал эту силу постоянными упражнениями на шашках и кинжалах, искусством прыганья и джигитовки. Но, развивая свою физическую силу, он развивался и духовно в одно и то же время. Он ходил брать уроки у кадия Танусской мечети. Многому успел его выучить тот. Помимо арабских письмён и толкований Корана и истории Магомета и двенадцати пророков он успел пройти и курс макадамата – грамматики, логики и риторики арабского языка. Даже книгу звезды, которую написали великие мудрецы, большую книгу в 12 отделов, он прочёл под руководством того же неизменного Кази, своего друга и наставника, прочёл, понял и научился истолковывать сам. Вот он, Кази, его учитель, идёт впереди всех с высоко поднятой головой, с бледным лицом и сомкнутыми устами. А сейчас только из уст этих падали благоухающие розы красноречия. Там, в тени густолиственных чинар и дикого орешника, он перед обширным кругом слушателей говорил о сладости загробной жизни по учению Магомета, о высших блаженствах, ожидающих верных на том свете. А все они – и он, Шамиль, и друг его Хаджи-Али, и другие, – все жадно слушали юного газия, с сердцами, готовыми открыться для духовного блаженства.

Шамиль сильнее других воспринимает слова Кази. Голова его горит от них, мысль мечется в ней, как раненая птица. Сердце бьётся так, точно хочет вырваться из груди. В его душе нарастает огромное, могучее стремление к совершенству и любовь к божеству… Постом и молитвой, помощью слабым и покорностью старшим он добьётся его, этого совершенства, о котором гласит учение. И сейчас его охватывает непреодолимое желание выразить Аллаху своё стремление к нему. Что бы сделать такое? Чем бы доказать свою огромную любовь к Предвечному, которая теснит его грудь?

Мозг его кипит. Взор блуждает. И вдруг он видит огромный, выше роста человеческого валун, преградивший им дорогу. Быстрая, как молния, мысль прорезывает мозг Шамиля.

Он отходит в сторону, напрягает мышцы и, разбежавшись, с исступлённым криком: «Ля-иллях-иль-Алла!» – перепрыгивает скалу, рискуя разбиться вдребезги об острые уступы её или скатиться в пропасть. Кази и другие подходят к нему. Юный газий кладёт ему на голову свою смуглую руку, и лицо его озаряется улыбкой. Шамиль замирает от блаженства, увидя эту улыбку: лучшей награды ему не надо…

Быстрее птицы несутся мысли имама, развёртывая в его памяти всё новые и новые картины.

Юноша Кази стал уже Кази-Муллою, первым газием-имамом горцев. Он, Шамиль, его любимый мюрид и приспешник.

Целый ряд набегов и сражений с ненавистными гяурами встаёт в его памяти… Счастье переменчиво. То русские осиливают их, то они урусов…

Пред ним снова родимые Гимры. Но это не прежний цветущий аул с его персиковыми садами и цветущими пастбищами. Гимры в огне. Развалины ещё дымятся. Проклятые гяуры после долгой осады ворвались в селение и режут и бьют правоверных. Шамиль с двумя десятками таких же, как он, преданных своему вождю мюридов в полуразрушенной сакле защищают имама.

Но вот гяуры врываются в саклю. Один из них пронзает своей шашкой Кази-Магому, другой кидается к Шамилю и штыком прокалывает ему грудь. Верный мюрид падает к ногам своего имама. Имам убит, но он, Шамиль, ещё дышит. Оторвав кусок чохи и заткнув им окровавленную рану, он, терпеливо вынося адскую боль, дожидается ночи. Под тёмным покровом её он отыскивает под грудою тел защитников труп своего владыки и, придав мертвецу положение молящегося, с каким избранные святые должны предстать на суд Аллаха, сам тихонько скрывается в горы, весь проникнутый тайной целью проповедовать неумолимый газават…

Но вот новое воспоминание прожигает огнём душу имама.

На площади аула Корода собралась большая толпа. Здесь и кадии, и муллы, и наибы, и простой народ – таулинцы. Недавно убили их второго имама, Гамзат-бека, и все они сошлись сюда, чтобы выбрать нового вождя.

Тут же в толпе мюридов, суровый и неумолимый, с пламенными очами и высоко поднятою головою стоит Шамиль. Его сердце не ищет ни бренного тщеславия, ни почестей и славы. Вся его цель – служение Аллаху и распространение призыва к священной войне. Он стоит, ничуть не мысля о блестящей будущности, которая его ожидает. Он весь ушёл в свою задумчивость, исполненный самых чистых помыслов. И вдруг слух его поражён странными возгласами толпы.

– Шамуил-Эффенди, сын Магомета-Дэнькоу, будь нашим вождём! – слышатся ему тихие одиночные голоса. Вот они громче, звучнее. Всё новые и новые присоединяются к ним, и скоро вся тысячная толпа на гудекане слилась в одном диком рёве:

– Шамуил, будь имамом! Веди нас!

Что это: грёза или сон? Нет, не сон и не грёза: его хотят, его просят. Ярким огнём загорается взор Шамиля. Стан выпрямляется. Он делает движение рукою и, когда толпа умолкает, говорит:

– Клянусь бородою Пророка, я не искал почести и славы. Как скромный раб Аллаха, я жажду одного: брызнуть священными струями потока учения Магомета в сердца ваши, наполнить головы ваши помыслами чистыми и вложить в руки ваши мечи во славу Аллаха. Но Аллах изрёк устами вашими волю свою. Кысмет![44]44
  Судьба, предопределение.


[Закрыть] Будь по сему! Я, вновь избранный вождь ваш, взываю к вам: мусульмане, газават![45]45
  Мусульмане, на священную войну!


[Закрыть]

При этом последнем воспоминании лёгкий трепет охватил лежавшего на дне ямы имама. Всё его тело свело судорогой. Мысль притупилась и померкла. Он поднялся и начал быстро-быстро шептать молитву, кружась как волчок на дне ямы.

Потом разом тело его конвульсивно вздрогнуло, вытянувшись на дне без признаков жизни.

Он увидел Пророка.