Текст книги "Лесовичка"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава VI
Триумф разрастается

Третий акт прошел, как сон, как лучезарный розовый сон для Ксани. Опять шумел лес, и играл месяц. Опять выглядывал из своего колодца старый дедушка-водяной, опять прыгал, дурачась, леший. Но фея Раутенделейн была уже не одна. Генрих Литейщик, превратившийся в короля леса, был с нею. Фея Раутенделейн была счастлива. Генрих остался королем леса, несмотря на появление и просьбы его детей, принесших ему кувшин со слезами их матери и его жены Гертруды. Он почувствовал в себе мощь и силу лесного владыки и упивался своей тщеславной властью, которую прекрасная фея Раутенделейн разделяла с ним.

При громе рукоплесканий опустился занавес. Из партера подали Ксане великолепную корзину с цветами.

– Это от семьи губернатора, – проговорил Арбатов. – Губернатор поздравляет вас с успехом, дитя!

Старуха Ликадиева опять пробралась к ней.

– Что ты сделала с нами, детка?.. Мы ожили, старики, помолодели на двадцать лет… Спасибо Сереже, что откопал тебя, жемчужинку драгоценную! – и дрожащей рукой она гладила черные кудри девушки.

А там, за занавесом, как море в час прибоя, шумела публика, не устававшая вызывать покорившую ее дебютантку…

Начался четвертый, последний акт. Исчезли со сцены эльфы и гномы, исчезла всякая лесная нечисть. В лес пробрался монах. Он стал увещевать Генриха вернуться в мир, стать снова человеком. Он долго просил, заклинал, увещал. И после бесконечных колебаний Генрих сдался. Монах скрылся. Трепещущая и бледная появилась на его месте фея Раутенделейн. Страшную драму переживает она. Она не может отпустить Генриха, своего короля. Она должна стать его женою. Она любит его. И она просит, умоляет, заклинает его остаться. Но он неумолим. Голос Ксани то падает до звучного шепота, то растет мощный и красивый. Неподдельные слезы рыдания звучат в нем. Эти рыдания захватывают публику. Тишина в зрительном зале. Глаза всех впиваются в юную артистку. Как хороша! Как удивительно хороша она в своем отчаянии и горе!.. Но Генрих непоколебим. Он уходит. Фея Раутенделейн снова одна. Ночь, лунный свет, шепот деревьев. Из колодца показывается синяя безобразная голова водяного.

– Бреке-ке-кекс! – кричит он и напоминает о том, что фея Раутенделейн давно просватана ему в жены. Он прав. И сама фея вспоминает это. Бледная, точно изваянная из мрамора, с заломленными в отчаянии руками, приближается к колодцу Ксаня, как статуя безысходного горя. Ей ничего не остается, как стать водяною царицей. И она смело заносит ногу и погружается в колодец. «Холодно мне, холодно!» – звенит оттуда ее голос с таким невыразимым отчаянием, с такою безысходной тоскою, что жутко становится от него.

Публика замирает. Занавес опускается при полной тишине. Тишина господствует еще и тогда, когда выведенная за кулисы из колодца Ксаня попадает в открытые объятия Зиночки.

Но вот дрогнула зала, дрогнули, казалось, самые стены, потолок и пол театра. Сплошной рев восторга загремел за сценой. Занавес пополз кверху, и, ничего не понимающая, не остывшая, бледная, с горящими глазами, Ксаня очутилась перед рампой под неумолкаемый восторженный рев толпы…

* * *

– Спасибо, детка! – сказал Арбатов и поцеловал, как у взрослой, руку Ксани.

После спектакля труппа разделилась на две неравные половины: Истомина, ее сын Поль, Громов, Кущик, Гродов-Радомский с несколькими маленькими актерами и актрисами, приверженцами Истоминой, поехали ужинать в какой-то дорогой ресторан, в то время как Арбатов, Ликадиева, папа-Славин, Миша и Ксаня собрались в крошечном особнячке, снимаемом Зиночкою. Здесь за шумящим самоваром и скромною закускою велись дружеские беседы, здесь бескорыстно и искренно восхищались дебютанткой и произносили заздравные речи в счет ее новых и новых успехов. Здесь, в этом маленьком кружке, одинокая лесная девочка нашла свою новую семью…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДНЕВНИК КСАНИ

Февраля… 190… г.

Сон или действительность?

Право, иногда кажется, что все это сон… Пройдет он, минует, я открою глаза, и кончится эта лучезарная сказка… Снова увижу себя в скучном монастырском пансионе, в тесной клетке, в тюрьме… А цветы, восторги публики и аплодисменты окажутся лишь одной сонной грезой…

Вчера был новый триумф… Ставили «Снегурочку» Островского. Милый, добрый Арбатов! Он заботится обо мне, как отец. Какие подходящие он дает мне роли. Добрый Арбатов! Он как будто чувствует, что только в лесу может быть счастливо лесное дитя… Опять на сцене был лес, впять вздымались деревья к небу, опять лесная девочка-снегурочка из сказки, уходила от родного леса, от дедушки Мороза и матери Весны в шумное людское царство. И опять неистовствовала публика, и театр дрожал от рукоплесканий, как тогда, совсем как тогда… Пока мы о Зиночкой гримировались в уборной, за дощатой перегородкой Истомина беседовала с Кущиком, Гродовым-Радомским и Громовым.

– Не мудрено, что эта девчонка недурна в ролях лесных дикобразок, – умышленно громко говорила она. – Она, говорят, из леса взята. А себя самое не мудрено изобразить. А вот попробуйте ей светскую роль дать – провалит.

– Как пить дать в треском провалит, мамочка! – вторил ей Кущик.

– Куда ей за вами гнаться! – пробасил замогильным голосом Громов.

– С ней трудно играть; несет, как дикая лошадь, – безапелляционно решил Гродов-Радомский.

Гадкие, мелкие, низкие люди!

Они льстят Истоминой, потому что у нее есть деньги и она хозяйка театра. Они из кожи лезут, чтобы заслужить ее расположение. Вчера на репетиции Кущик с полчаса кудахтал курицей, чтобы доставить удовольствие ей. Миша Колюзин подошел к нему и спросил:

– А вы за такой выход сколько получаете?

Кущик взъерепенился, хотел броситься на Мишу с кулаками, да вовремя сообразил, что тот втрое сильнее его.

Миша – славный. Он мне Виктора напоминает немного. Ах, где-то Виктор? Где Ларенька, Паня Старина, Катюша Игранова? Что-то поделывают они? Вспоминают ли лесовичку или и думать позабыли о ней?

Вчера Валя подошел ко мне, обнял за шею и сказал:

– Я тебя люблю, тетя Китти, потому что ты всегда печальная и мне тебя жаль.

Разве я печальная? Не надо быть печальной.

Арбатов, Миша, Ликадиева и Зиночка столько раз просили не быть печальной. Печаль не идет актрисе. Надо улыбаться и радоваться.

Радоваться? Чему?

Февраля… 190… г.

Сегодня новая интрига. Уже несколько дней Истомина ходит с улыбающимся лицом, точно именинница.

– Берегитесь, детка, она не зря это. Подкоп вам готовит, – успел мне шепнуть Миша.

– Какой подкоп?

Сегодня все разъяснилось.

Подходит она на репетиции и говорит:

– Вы, Корали, не откажите мне в товарищеской услуге – сыграть в мой бенефис роль светской барыни Реневой в пьесе «Светит да не греет».

Что! Я широко раскрыла глаза. Ренева ведь 30-летняя женщина, злая кокетка, бессердечная, почти злодейка. Роль совершенно для меня неподходящая. Истомина это отлично знала.

– Я не могу играть этой роли, – отвечала я.

– О, это не по-товарищески, Корали.

А сама смеется. И ее рыжие волосы смеются, и злые глаза ее. И тут же объясняет: эту роль хотела взять на себя Белая, но… вряд ли она приедет.

Белая – знаменитая актриса. Она гастролирует по провинциальным южным городам. Я слышала восторженные отзывы о ней от Сергея Сергеевича, Зиночки, Миши. По их словам, это настоящее светило сцены, великая актриса. Но что общего у меня с ней, зачем нам назначают одни роли? Понять не могу…

Я пробурчала что-то в ответ и отошла от нее.

– Дикарка! – услышала я ее насмешливый голос.

– Просто невоспитанная девчонка! – вторил матери ее сынок Поль.

– Не берется играть, зная, что провалит роль. Куда ей! Узкое дарованьице на определенные роли.

Что?! Эта фраза заставила меня живо обернуться.

Точно удар хлыста прошелся по телу. Нет, я вам сыграю Реневу, нарочно сыграю, чтобы доказать им, проучить их.

Ведь недаром же зажжено загадочное пламя в моей груди! Недаром же огонь его пожирает меня! Разве это я? Разве Ксаня-лесовичка говорит там на сцене выученные чужие слова?.. Нет, кто-то другой руководит мною, кто-то заставляет загораться сердце и мозг, пылать глаза и лицо… Уж не ты ли, волшебник-лес, не ты ли, мой дорогой, единственный друг, далекий и милый, охраняешь, вдохновляешь меня?..

Поддержи меня, помоги мне, старый друг! На тебя вся надежда!

Того же дня ночью

Вечером сказала Зиночке о том, что передумала и согласна играть Реневу. Она, всплеснув руками, вытаращила глаза, хотела протестовать и вдруг неожиданно широко улыбнулась.

– И ты сыграешь отлично, Корали! Ты им покажешь! О! Я верю в тебя!

И она сжала мою руку.

Милая Зиночка!

С некоторых пор она говорит мне «ты» и ходит за мною, как паж за своей королевой. Если я умею чувствовать признательность, пусть эта признательность принадлежит ей, Арбатову и Мише.

Арбатов сказал: «Истинный талант должен проявиться во всем. Истомина отдает вам свою роль, думая погубить вас ею. Но… детка моя, наперекор всему, вы сыграете эту роль так, как никто не подозревает».

– Жаль только, если «сама» лопнет от злости. Некому будет поручать тогда роли бабы-яги, ведьмы и тому подобное, – звонко расхохотался Миша.

Хороший он. Мне передали, как он расправился с Полем в вечер моего дебюта из-за меня.

О, если бы я умела благодарить!..

Февраль… 190… г.

Тот, Кто создал небо и землю, цветы и травы, горы и леса, Тому я говорю: «Ты великий, Ты дал мне сокровище, которым обладают немногие. Ты дал мне талант!.. Я не умею благодарить Тебя. Меня не учили Тебе молиться. И все-таки, когда я буду богата и знаменита, я поеду в родной лес, опущусь на зеленую лужайку среди мха и дикой гвоздики и скажу: „Ты Велик, и я на коленях перед Тобою благодарю Тебя!“»

А ты, старый лес, ты знаешь ли мою радость, мое торжество?.. Ты не видел его, так слушай. Все расскажу по порядку. Для того и завела я этот дневник, чтобы беседовать с тобою, мой друг, мой единственный, мой любимый.

Слушай!

Был бенефис Истоминой. Театр переполнен… Цветы и огни… Огни и цветы… Много цветов и много огней… Публика ломилась в двери театра так, точно хотела их разнести. Приехал губернатор. Миша и Зиночка были в публике. И оба говорили потом, как были возмущены зрители распределением ролей.

– Помилуйте, – там и тут говорилось в зрительном зале, – Корали, этот ребенок, дикий и свежий, как махровый цветок, играет кокетку, светскую львицу, тогда как Истомина, пожилая женщина, выходит в роли девочки Оли!..

– Она думает, что достаточно молода для нее…

– Но это возмутительно!

И ничего возмутительного не увидела публика, напротив… О, этот вечер, я благословляю тебя!..

В моей уборной были разложены платья воздушные, нежные, с длинными тренами, стоившие много денег. Зиночка и Арбатов недаром метались по модисткам и портнихам целые дни. Я ничего подобного не видела еще. Тюль, ленты, воланы…

Но больше всего смутил меня парик с изысканной прической, каштаново-бронзовый и очень красивый. С помощью пышного капота, этого парика и совсем особого грима Зиночка вполне преобразила меня.

Куда девался мой смуглый цвет лица, мои мрачные глаза, мои полные губы? Незнакомая, белая как мрамор, с насмешливым, немного горьким выражением лица, красавица глянула на меня из зеркальной рамы.

И тут только я впервые задумалась над тем, что Ренева, которую мне предложили играть, не злодейка, не львица, как ее изображают другие актрисы. Она просто одинокая, несчастная девушка, озлобленная на судьбу и ради этого делающая немало зла.

И мне стало жаль ее… Теплые тона наискивались уже для этой роли… Задушевная скорбь одинокой – и тут же рядом безжалостная ветреность русалки. «Так именно я ее и сыграю», – решила я.

– Белая в театре! – неожиданно пронеслось по кулисам, как раз в ту минуту, когда я уже была готова к выходу на сцену.

– Приехала с вечерним поездом. Она на этот раз здесь проездом. Будет смотреть спектакль. Старайтесь, братцы! Не ударьте в грязь лицом. Сама Белая вас смотреть будет! – взволнованным голосом лепетал Арбатов и более чем когда-либо метался по сцене.

Я мало внимания обратила на его слова. Какое мне дело до какой-то Белой, хотя бы она была и знаменитостью! В эту минуту я думала только о моей роли. Для меня не существовало ни Белой, ни Истоминой, ни Зиночки, никого, кроме Реневой, той Реневой, в которую я должна сейчас сама преобразиться…

Вся загораясь знакомым уже мне приливом экстаза, я вышла на сцену, на мгновение взглянула на битком набитый зрительный зал – и тут невольно взор мой привлекла сидевшая в ближайшей к сцене губернаторской ложе дама. Тонкая, смуглая, стройная, с целым сокровищем густых черных волос, с печальными черными глазами – она резко выделялась среди других дам в публике.

«Где я видела эти глаза, эти волосы, эти бессильно опущенные вдоль стана точеные руки?» – мелькнуло у меня в голове. Но припомнить не могла, хотя и вся фигура дамы, и черты ее лица знакомы мне, страшно знакомы.

Я с трудом оторвалась от дивного виденья, так и притягивавшего мой взор, и произнесла первые слова роли.

Через минуту и театр, и публика, и смуглая красавица в губернаторской ложе – все было забыто.

Я уже жила всеми горестями и радостями Реневой… Я переживала одиночество и тоску богатой, скучающей от безделья девушки-русалки – точно я сама была этой Реневой, точно я не играла, а изображала действительность, точно я произносила не чужие, заученные слова, а говорила то, что чувствовала сама… Я вошла в роль.

Не помню, как вела я ее… Не помню, как и что я говорила… Точно это был сон, точно это были грезы…

Опустился занавес, и гулкое «браво», смешанное с аплодисментами, оглушило меня.

Смуглая красавица поднялась в своей ложе и, перегнувшись через барьер ее, бросила мне цветок. Я поймала его на лету и незаметно сунула за корсаж платья. Почему? Не знаю сама. Но этот цветок, эта белая, как воск, нежная лилия вдруг стала мне дорога, как далекая песнь моего старого леса.

В антракте Зиночка прибежала ко мне и стала душить меня поцелуями.

– Веришь ли, тебя никто не узнает! Сама слышала, как в публике громко говорили: «Но это не Корали играет, а какая-то новая талантливая артистка». Ах, Китти, Китти! Ты даже голос можешь переменять! Счастливица! А Белая… знаешь, что она сказала: «Откуда взял эту жемчужину Арбатов?.. Я никогда не думала, что роли Реневой можно дать такое новое, такое свежее трактование…» Кипи, душечка, как я счастлива за тебя!

Арбатов пришел следом за Зиночкой. Он не сказал обычного «спасибо», а только взглянул на меня. И чего-чего только не было в этом взгляде! И отцовская гордость, и глубокая признательность, и бесконечное счастье учителя за свою ученицу…

Этот взгляд окрылил меня.

Я точно отделилась от земли и понеслась куда-то вверх, высоко-высоко…

Я ничего не видела и не слыхала. А между тем по сцене металась карикатурно толстая фигура Истоминой в коротеньком платье, со спущенной по-девичьи косой и густо набеленным и нарумяненным лицом, не имевшим в себе не только ничего детского, но и молодого. Потом, только через несколько дней, я узнала о том, как она была смешна и нелепа не в своей роли.

Иногда, машинально взглянув на соседнюю ложу, я видела смуглые, побледневшие щеки да широко раскрытые глаза, впившиеся в меня…

В последнем акте у Реневой самая сильная сцена. Я настолько была проникнута ею, что не заметила ехидной улыбки Поля, вставшего близко-близко от входной двери, через которую я должна была пройти.

Момент настал. Я сделала шаг и, распустив непривычный для меня трен легкого платья, двинулась к двери и широко распахнула ее. В ту же секунду я заметила движение ко мне Поля. Не успела я предупредить его намерение, как крупная нога юноши, как будто нечаянно, но на самом деле с намерением, всей ступнею опустилась на шлейф моего платья. Я рванулась всеми силами, еще и еще. Трен не поддавался…

Тогда, негодующая, я дернулась всем телом… Воланы и кружева затрещали по всем швам и воздушный тюлевый трен остался под ногой Поля, сделав удивительно смешной мою куцую, оборванную юбку.

– Простите… нечаянно, – стал было лепетать Поль.

Отвечать ему было некогда, и я очутилась на сцене.

Где-то наверху, в райке послышался сдержанный смех. Кто-то фыркнул внизу в партере. Я побледнела как смерть. И не знаю, что бы стало со мною, если бы совершенно ясно до моих ушей не долетела низким грудным голосом произнесенная фраза:

– Какая низость! Мужайтесь, Корали! Браво! Браво! Браво!

Это крикнула из губернаторской ложи, перекинувшись через барьер, смуглая красавица с черными глазами.

Странно подействовал на меня этот крик. «В меня верят… Мною восторгаются… Меня признали!» – вихрем пронеслось в моей голове, и снова какая-то могучая посторонняя сила подхватила меня и понесла высоко-высоко…

Кончился монолог Реневой. Кончилась моя роль. Усталая, но счастливая я вышла раскланиваться к публике.

Публика стонала, публика безумствовала. Мое имя произносилось сотнями голосов. Помимо воли я взглянула в крайнюю ложу. Смуглой женщины не было там. Немного озадаченная и неприятно удивленная ушла я со сцены и прошла в уборную.

Там была Зиночка, а с ней высокая, стройная дама, в черном бархатном платье, с пышным начесом черных волос, с тонкими, красивыми руками, с темным, неизъяснимо ласковым взглядом кротких, печальных глаз… Зиночка влюбленными глазами смотрела на черноокую красавицу.

Лишь только я появилась в дверях, последняя быстро приблизилась ко мне, подняла затянутые тонкой лайкой стройные руки мне на плечи и, нежно заглядывая мне в лицо своими печальными глазами, заговорила:

– Дитя мое! Восторгаться вашим талантом, хвалить вас, говорить вам банальные фразы – пошлость. Скажу одно: спасибо за то, что вы меня, старую актрису, научили, как надо играть… За один этот вечер вы взяли, вынули и унесли мое сердце… К сожалению, я должна уехать с ночным поездом сегодня. Но через два-три месяца я буду здесь, и тогда… тогда мы еще не раз увидим публику с этих подмосток, не правда ли, Корали? Я не оставлю вас отныне и, если понадобится, разыщу на дне морском.

И, коснувшись моего лба нежными, мягкими губами, она исчезла, легкая и воздушная, как нежная фея, за дверью моей уборной…

– Кто это? – с невольным вздохом сожаления вырвалось у меня, и сердце впервые сжалось чем-то новым, неведомым мне еще до сих пор. Это была жалость. Бесконечная жалость к себе оттого только, что волшебный сон длился так недолго и что «она» ушла и не скоро вернется опять.

– Кто это? – еще раз спросила я Зиночку, глядя все еще вслед удаляющейся стройной фигуре.

Та широко раскрыла рот и выпучила глаза.

– Как, ты не знаешь? Ведь это Нина Белая, это наша знаменитость!

Февраля… 190… г.

Последние дни февраля. Пост уже наступил. А мы играем. Дела идут отлично. Последние дни февраля такие мягкие, нежащие. Они уже дышат весною. Да, да, я уже чую весну. В эту пору такая прелесть в лесу. Снег нахохлился и потемнел… Лед в ручье тоже потемнел, надулся… Воздух стал такой хрустально-прозрачный… Тает… В марте выглянут первые скромные головки подснежников… Проклятие судьбе, взявшей меня оттуда!.. Никакой успех, никакие аплодисменты и восторги толпы не вернут мне моего леса, моего старого леса… О, если бы снова туда!.. А мы играем…

Поля нет больше с нами. Труппа потребовала его удаления из-за меня. Не вся труппа, конечно, а папа Митя, тетя Лиза, Громов, Зиночка и другие. Арбатов подтвердил это требование, и Истоминой осталось покориться. Две безобразных поступка Поля со мною заставили возмутиться всех. Он вышел из труппы, но не перестает преследовать меня при встречах насмешками.

Говорят, Миша Колюзин больно прибил его тогда, после истории со шлейфом.

– Правда это, Миша? – спросила я его как-то, когда он завернул к нам с урока, который дополнял его скудный заработок в театре.

Он только тряхнул кудрями и весело рассмеялся.

– Для Киттички и для Зиночки, – продолжал Колюзин, – я не только этого маклака, а и самого Громова, если он когда-либо вас обидит, в бараний рог согну… И плакать не позволю, потому что Зиночке я по гроб жизни обязан, пригрела она меня, сироту, выручала нередко… а вы… Да за ваш талантище я вам в ножки поклонюсь, вот что, барышня!

Миша сирота. Он учился в семинарии и готовился быть «духовным». Но неудержимая страсть к театру привела его сюда. Таланта особенного у Миши не замечается. Он играет без раэбору всякие роли, получает пустяки и, в помощь к скудному жалованью, дает уроки детям. Зиночка приняла в нем горячее участие, угадав, что под этой бурсацкой грубоватой внешностью бьется женственно-доброе, мягкое и отзывчивое сердце, готовое вступиться за каждого обиженного людьми.

Я, Зиночка и Миша почти неразлучны. Истомина с ненавистью поглядывает на нас и шипит нам что-то вслед при встречах. Она и прозвища дала нам всем троим: Миша – «мужик», я – «дутая знаменитость», Зиночка – «цыплячья смерть». Злая женщина! Не трогают нас ее нападки!