Текст книги "Лесовичка"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава IV
Новая жизнь

Быстрой чередою замелькали пестрые дни в жизни Ксани. И радость, и горе несли эти дни недавней дикой лесной девочке и скромной монашеской воспитаннице, ставшей столь неожиданно артисткой Китти Корали-Горской.

Странно и чуждо чувствовала себя в эти дни лесовичка: длинные, бесконечные часы репетиции, еще более длинные часы разучивания роли, потом вечера тихие, мирные семейные вечера в кругу маленькой семьи Зиночки – все это было так ново, так необычайно для нее.

Лишенная с детства ласки и тихой семейной жизни, Ксаня теперь только поняла всю ее прелесть. Усталая, измученная возвращалась она под кров крошечного, старого домика с зелеными ставнями из театра, где дружеские излияния мало знакомых ей людей тяготили ее не менее алых выходок, насмешек и колкостей Истоминой и ее сына Поля, прозванного всею труппою Арбатова «Циклопом» и «Митрофанушкой». От этих насмешек и колкостей не мог оградить Ксаню ни Арбатов, ни добрая Ликадиева, ни милая Зиночка.

Почти после каждой репетиции вслед Ксане неслись фразы вроде: «подожди, проучат тебя, зазнавшаяся знаменитость», «картонная героиня», «чернавка, воображающая себя принцессой», «дутый талант» и пр., и пр., и пр. без конца, без счета.

Так злобствующая Истомина срывала свой гнев на ни в чем не повинной Ксане.

Ей, этой Истоминой, было далеко не по душе появление Ксани в труппе. Маргарита Артемьевна Истомина не обладала ни особым талантом, ни молодостью, ни красотой. Играла же она видные, первые роли частью за неимением в труппе другой, более талантливой актрисы, частью по праву хозяйки театра, так как, когда Арбатов задумал составить собственную труппу и открыть театр, она вступила с ним в компанию и внесла довольно значительную сумму с тем, чтобы нести дело на равных началах.

С появлением Ксани самая черная зависть пробудилась в душе Истоминой. Она, казалось, не пожалела бы никаких средств, чтобы погубить свою молоденькую соперницу, которая должна была затмить ее несомненно своим самородком-талантом. Этого, бьющего в глаза, таланта сама Истомина, как артистка, не могла не видеть, и за этот крупный, недюжинный талант она и возненавидела Ксаню всем сердцем, всею душою, с первой же встречи, и всячески преследовала ее.

Немудрено, что Ксаня, усталая, измученная от всех этих преследований, с особенным удовольствием возвращалась в семью Зиночки, где ее ждали дружба и забота. У Зиночки был крошечный лишь талант. Она сознавала это и была далека от желания играть сколько-нибудь выдающиеся роли. После смерти мужа-офицера она осталась без всяких средств к жизни и исключительно ради возможности заработать что-либо своим детям-сироткам пошла в актрисы и заслужила себе репутацию старательной артистки. К большему она не стремилась. Ей хватало ее скромного жалованья, и она жила припеваючи со своими малютками в крошечном сером домике на окраине города. К этим крошкам Зиночки незаметно привязалась и лесовичка. Когда усталая и возбужденная Ксаня возвращалась в серый домик, навстречу к ней выбегали дети: черненький Валя и белокурый Зека с криком радости обвивали ручонками ее тонкую, смуглую шею и покрывали ее лицо градом детских, неподкупных поцелуев.

– Тетя Китти пришла! тетя Китти! – восклицали наперебой дети. – А ты нам расскажешь сегодня какую-нибудь сказочку, тетечка? – просили они и жались к своей смуглой, юной, красивой тете, черные, обычно угрюмые глаза которой им одним только и умели улыбаться ласково и мягко.

И как умела Ксаня рассказывать им сказки про маленькую лесную девочку! Затаив дыхание, боясь пошевельнуться, Валя и Зека слушали, широко раскрыв любопытные глазенки, о девочке-лесовичке, о мальчике Васе, о старом-старом ворчуне-лесе, о нимфах, лесных колдуньях, о лесных царях и бледных зеленокудрых русалках, о маленьких лесных зверьках и щебетуньях-птицах… Быль мешалась со сказкой, сказка с былью. Мальчики замирали на коленях Ксани, их глаза разгорались, их щечки алели, как розы. Разгорались и бледные щеки рассказчицы при этих воспоминаниях, разгорались и чудно сверкали ее мрачные, черные, как тьма ночи, глаза… И точно просыпались от сна и она, и дети, когда неожиданно падала ложка с подноса и птичий голосок Долиной кричал из столовой:

– Да идите же вы чай пить, сказочники.

– Нет, вы положительно отобьете их от меня, Китти… Право, отобьете… – прибавляла при этом каждый раз Долина. – Валя и Зека, хотите взять себе в мамы тетю Корали?

И все четверо заливались веселым, беспечным смехом, среди взрывов которого так странно было слышать грудные низкие нотки лесовички. С пылающими щеками, возбужденная, не остывшая от воспоминаний, Ксаня наскоро пила чай и тут же у стола принималась за репетирование роли, хотя роль была уже давно готова у нее. Дети спали. Зиночка чинила что-то у лампы. А голос лесовички, звучный и нежный, бархатистый и сочный, как лесная песня, наполнял собою все уголки крошечной Зиночкиной квартирки…

* * *

– Нет, вы положительно гениальны, Китти, душечка моя! Если б вы знали, как я счастлива за вас! А Сергей Сергеевич, тот ходит как именинник и вполне уверен в успехе… Счастливица! Такой талант! Нет, вы далеко пойдете, Корали!

Точно во сне слышатся эти речи Ксане, точно во сне. Мысль работает как в тумане. Ей странным, очень странным все кажется сегодня. Она скользит, как призрак, по двум крошечным комнаткам серого особнячка и чуть слышно шепчет что-то. Или не Ксаня это шепчет, а фея Раутенделейн, сама фея?..

Завтра вечером решается ее судьба – судьба дикой, одинокой, чуждой всему миру девушки: завтра первый ее выход, первый дебют новой феи Раутенделейн. И завтрашний вечер должен решить, действительно ли она «величина», крупный, недюжинный талант, как говорят ей это в лицо Зиночка, папа Митя, Ликадиева, Арбатов и другие, или… или…

И в непонятной тоске Ксаня сжимает голову обеими руками. Какой позор, какой ужас, если публика не признает ее!

А ведь это может случиться! Она, Ксаня, может испугаться, смутиться в последнюю минуту – и тогда пропало все! О, как тогда будут торжествовать ее враги: Истомина и ее прилизанный сынок Поль, играющий под псевдонимом громкой фамилии Светоносного. Они спят и видят, что она, Ксаня, провалит спектакль.

Не будет этого, не будет! Неужели Тот, Который распоряжается судьбою людей, допустит, чтобы… Нет, нет!.. Это было бы величайшею несправедливостью…

И Ксаня вскакивает, бледная, взволнованная, потрясенная…

Тетрадь с ролью выскользнула из ее рук и, шелестя раскрывшимися листами, полетела на пол…

– Ах, Боже мой! Так нельзя!.. Что вы! Что вы! Сядьте, сядьте скорее! – сама не своя волновалась Зиночка, вскакивая с места. – Корали, милочка, да сядьте же, сядьте! – настаивала она, дергая за рукав ничего не понимающую Ксаню.

– Куда сесть?.. Зачем сесть? – с удивлением спрашивала та.

– На тетрадь сядьте, на роль вашу. У нас, у актеров, поверье есть: если кто роль на пол уронит – сесть на нее надо тут же кряду, иначе провалите ее, роль то есть… Сядьте скорее, а то завтра провалите вашу фею Раутенделейн… Слышите ли вы меня, Корали!

И прежде чем успела сообразить что-либо Ксаня, Зиночка силой усадила Ксаню на пол прямо на тетрадь с ролью, уселась с ней рядом с самым серьезным видом и, просидев таким образом на ней минуту-другую, снова поднялась, счастливо улыбаясь всем своим худеньким, детски-милым лицом.

– Ну, вот теперь уже ничего не страшно, завтрашнего дня бояться нечего, – степенно проговорила она.

Ксаня только рукою махнула. Она была далека от всякого рода предрассудков. И потом: ей ли бояться этого завтра? Она, лесовичка, во всю свою коротенькую жизнь не боялась никого и ничего.

Завтра!.. завтра!..

И вот наступило это завтра. Целый день Ксаня была как-то странно спокойна. Даже Зиночка чуть-чуть не поссорилась из-за этого с ней. По Зиночкиным предрассудкам, дебютантка должна была бояться во что бы то ни стало в день спектакля. Это обещало благополучие, успех, триумф.

– Странная вы какая-то… Точно идол бесчувственный! – возмущалась Зиночка. – А впрочем, такому талантищу и волноваться не стоит. Все равно публика от восторга при одном вашем появлении театр разнесет, – тут же добавляла Долина.

Наступил вечер. Задолго до начала спектакля Зиночка повезла Ксаню в театр. В маленькой дощатой уборной горела электрическая лампа. На столе, покрытом кисейной накладкой и имеющем вид туалета, были тщательно разложены все принадлежности для грима: краски, белила и румяна для лица, карандаши для бровей, глаз и губ, одеколон, пудра. Большой, пушистый ковер покрывал пол комнаты. На столе, подле зеркала, стояли цветы в красивой хрустальной вазе.

– Что это? Кто так украсил уборную? – удивленно осведомилась Ксаня.

– Арбатов, – коротко ответила Зиночка, – он прислал из своей квартиры ковер, зеркало и цветы. А все нужное для гримировки – это я припасла вам, Коралинька, – застенчиво присовокупила Зиночка и вспыхнула до ушей.

Ксаня молча крепко пожала ей руку. Проявлять благодарность как-либо иначе не умела лесная девочка.

Однообразный, нудный и пронзительный звонок заставил вздрогнуть обеих.

– Первый звонок, через час начало, – послышался за дверью голос помощника режиссера.

Тотчас же Зиночка приступила к делу. Она начала с того, что расчесала вьющиеся, иссиня-черные кудри дебютантки, потом помогла ей загримировать лицо.

Сбросив верхнюю суконную юбку и скромную фланелевую блузку, Зиночка накинула на себя воздушный костюм нимфы – крошечной рольки одной из лесных фей, подруг Раутенделейн, которую она играла в этот вечер. Потом, наскоро набелив и подрумянив лицо и распустив по плечам белокурые волны своей пышной шевелюры, принялась снова за Ксаню.

Боже, чего только не выделывали ее крошечные ручонки! Сначала она было набелила чем-то белым смуглые щеки Марко, ее нос, лоб и шею, потом озабоченно стерла все и, хмурясь и поджимая губы, проговорила:

– Нет, белила положительно не пристали вашему лицу, Корали… Играйте смуглянкой, очаровательной смуглянкой, какою вы есть на самом деле. Только вот тут и тут… – она провела несколько неуловимых штрихов вокруг глаз Ксани, мазнула черною тушью ее веки, ресницы и брови, бросила несколько алых бликов на смугло-бледные щеки лесовички, тронула кровавой палочкой кармина ее нежные губки и торжествующая произнесла:

– Готово! Теперь стойте смирно, я вас буду одевать. Вот туфли, вот трико, вот туника… Отлично… так… Ах, Китти, и какою же красотою наградил вас Господь!.. Вот выйди вы так в этом костюме на сцену и скажи публике: «А знаете, я роли ни в зуб толкнуть – не знаю и играть не могу!» весь театр все-таки при виде вас загремит от восторга. Я убеждена в этом, право!.. А вы еще талантище вдобавок и заговорите так, что все сразу заплачут… Теперь готово… Стойте! В волосы я вам живые розы вплету, чудо как хорошо это будет! Истомиха со злости лопнет… Ну, теперь все!.. Поглядите-ка сюда! А, какова! Себя небось сами не узнаете?

И Зиночка легонько подтолкнула к зеркалу Ксаню. Последняя сделала шаг вперед, ахнула и отступила невольно.

Как? Неужели это она? Эта красавица-девочка в короткой зеленой прозрачной, усыпанной блестками и затканной серебром тунике, с горячим, искрящимся взором, с смугло-алыми, пылающими щеками, с кудрями, распущенными по плечам и увешанными белыми розами, с блуждающей на румяных щеках таинственной и манящей усмешкой, – неужели это она?

Полно! Да она ли это? Уж не выслал ли старый лес-волшебник одну из своих зеленых нимф вместо нее, скромной Ксении Марко?

Как преобразил ее этот воздушный костюм, это слегка загримированное лицо, эти черные с белыми розами перепутанные кудри!

– Лесная царевна! – прошептали в забвении румяные губки, и она протянула к зеркалу свои смуглые, точеные руки.

Снова дрогнул колокольчик за дверями уборной.

– Господа, пожалуйте на сцену! Через десять минут начало! – послышался снова где-то, поблизости, голос помощника режиссера, и одновременно в дверь Ксаниной уборной постучали.

– Войдите! – успела крикнуть Зиночка и, торжествующе улыбаясь всем своим существом, почти в голос крикнула входившему Арбатову:

– Сергей Сергеевич, глядите!

Тот словно замер на месте.

– Браво! – вырвалось у него почти испуганным, восторженным криком, и он отступил назад к двери, опешивший, потерянный, изумленный.

– Детка! Вы ли это?!

– Ну, конечно, она! Конечно! – расхохоталась Зиночка, – а вы уж поди думали, что мы и загримироваться не умеем. Только вот золотого парика, который полагается фее, не надевали. Ни к чему он, когда собственные кудри – одна прелесть. Да и нельзя ей лицо мазать – портить только… А за цветы спасибо, пригодились… Поблагодарите же за цветы, Китти! – захохотала и засуетилась Зиночка.

– Благодарю вас! – тихо проронила Ксаня.

Арбатов крепко сжал ее руку.

Он был в восторге от своей новой питомицы.

– Вот вам моя рука… на счастье… И Господь с вами!.. Я чувствую, что буду отныне, как отец дочерью, гордиться вами!

Его голос дрогнул. Он быстро перекрестил Ксаню, поцеловал ее в лоб и вывел ее из уборной.

– Боже мой! Да разве это фея Раутенделейн! Чумичка какая-то!.. – услышала Ксаня знакомый голос за кулисами.

Арбатов вздрогнул и обернулся.

Перед ним и Ксаней, с резко намалеванным красками лицом, в белокуром парике и средневековом мещанском платье, стояла Истомина, игравшая жену Генриха Литейщика. Ее лицо кривилось от плохо сдержанной досады, губы и глаза со злобою усмехались.

– Что они сделали с вами, дитя мое! Выпустить вас без парика и такой чумичкой-смуглянкой вдобавок! – стараясь говорить вкрадчиво и нежно, произнесла она снова, непосредственно обращаясь к Ксане.

Арбатов вспыхнул.

– Оставьте девочку в покое, Маргарита Артемьевна! – произнес он резко. – Чем меньше искусственности в таком юном существе, тем это лучше для него. Я рад, что Китти будет не обычной феей Раутенделейн, какою представляет ее себе публика, а внесет в эту роль нечто новое, свежее и незаурядное. Она прелестна к тому же и без всякого грима.

И, сказав это, он наскоро провел Ксаню в первую кулису.

– Отсюда будет ваш первый выход, детка, – проговорил он уже новым, деловым тоном. – Выбегайте смело, забудьте о публике… Вы не Ксаня Марко и не Китти Корали более, помните это: вы сегодня фея леса, лесовичка Раутенделейн, лесное дитя! И да хранит вас Христос!

Новый звонок задребезжал близко, совсем близко от них. В тот же миг послышались чудесные меланхолические звуки шопеновского вальса. Это оркестр заиграл за спущенным занавесом. Голоса смолкли и в публике, и за кулисами. Наступила торжественная минута. Звуки то пели и разрастались, то снова нежно-нежно замирали точно где-то вдали… Пели чарующие скрипки, по-соловьиному заливалась флейта, рыдала арфа сладко и печально…

Но вот прервалась музыка, и занавес с шуршаньем, легко и быстро, поднялся кверху. Сердце Ксани дрогнуло впервые…

– Китти! – послышался за ее плечами сдержанный шепот, – вот вам мое благословение.

Ксаня живо обернулась.

Зиночка в своей прозрачной юбочке и корсаже стояла перед нею, улыбалась подрумяненными губками и протягивала ей маленький образок.

– Спрячьте за вырез платья… Это от Владычицы из обители Казанской… Володя, муж мой покойный, привез… Во всем помогает… Я всегда выхожу с этим образком на сцену… А теперь с Богом!

Она быстро перекрестила Ксаню, помогла ей засунуть образок за платье и так же быстро скрылась за кулисами.

– Ваш выход, госпожа Корали, приготовьтесь! – услышала Марко над своим ухом, и старичок, помощник режиссера, с пьесой в одной руке и с электрическим фонариком в другой, очутился подле Ксани.

Протянулась минута, показавшаяся вечностью Ксане. Что пережила она в эту минуту, вряд ли она могла отдать себе отчет. Это не был страх. Нет. Это был сплошной, холодящий душу ужас, от которого замирало сердце, и мурашки пробегали по спине. Ей точно хотелось уснуть, с тем чтобы никогда больше не проснуться. Умереть, сгинуть навсегда… Мысль о предстоящем сейчас первом появлении на суд публики, сознание, что вернуться назад уже теперь невозможно, разом охватили душу Ксани.

– Да выходите же!.. Что вы зеваете! Пора! – с тем же ужасом, явственно отразившимся в старческих глазах, топая ногами, чуть ли не кричал ей в голос помощник режиссера.

Она только сейчас проснулась от забытья, от какого-то тяжелого кошмара, на минуту завладевшего ею…

– Не пойду! – строптиво и резко буркнула она. – Не пойду! Зачем они смеются!

Они действительно смеялись. Истомина и ее сын Поль открыто насмехались над нею, вытянув шеи из-за соседних кулис.

– Но вы зарежете нас… Арбатова… спектакль! – схватившись за голову, простонал помощник.

И тут же Ксаня почувствовала, как чьи-то сильные руки взяли ее за плечи и мягким, но упорным движением почти вытолкнули на сцену. Перед ней на миг промелькнуло встревоженное, но радостное личико Зиночки, благодарно улыбающееся по адресу Арбатова, сумевшего прервать критический момент.

А в другой кулисе перекошенные лица Истоминой и Поля. И затем все смешалось в представлении Ксани. Действительность перестала для нее существовать…

Глава V
Фея Раутенделейн. – Триумф

Легкий, невольный, восторженный крик сорвался с уст Ксани, когда она очутилась на сцене.

Что-то резкое, светлое ударило ей в глаза. Это была усеянная электрическими лампочками рампа, отделяющая зрительный зал от публики.

Но Ксаня не обратила внимания ни на этот свет, ни на битком набитую зрительную залу, ни на продолжительное, дружное рукоплесканье публики, приветствовавшей ее появление.

Она видела его, только его: давно забытый, старый друг был снова с нею – старый родной лес. Искусственно выполненный в талантливо написанных декорациях, он окружал ее со всех сторон. На последней репетиции декорации не были еще готовы, и теперь Ксаня впервые увидела их. Увидела… и замерла душа лесной девочки. В полумраке, господствовавшем на сцене, огромные деревья, и искусственные куски зеленого мха и травы, и синее озеро, затонувшее в зарослях, и колодец, – показались вполне естественными лесовичке… Она забыла все – и недавние горести, и невзгоды, и хитросплетенную сеть интриг сначала в Розовском поместье, потом в монастырском пансионе и здесь на сцене. Она чувствовала одно, она снова в лесу, прежняя лесовичка, лесная девочка, фея-нимфа Раутенделейн… Что-то широкое, властное и могучее разрасталось в душе Марко. Пропадали, исчезали постепенно месяцы тоски и страданий из ее души и памяти – и словно под веянием сладкой, непонятной чары оживало в ней прежнее лесное дитя…

Старый лес, луч месяца, пробивающийся сквозь зеленую листву деревьев, окружающих поляну: темный, глубокий колодец, дедушка-водяной, вытягивающий свое уныло-однообразное «Бреке-ке-кекс»… Как это ново и вместе старо! И вспомнив это старое, фея Раутенделейн заговорила хорошо заученные ею наизусть слова ее роли.

Какой-то, казалось, с усилием сдерживаемый шепот одобрения пролетел по театру… Точно пронеслось сладкое веяние ветерка…

При первых же звуках голоса дебютантки вся зрительная зала поняла, что хотя и начинающая, но далеко не заурядная актриса стоит перед нею.

И действительно, Ксаня точно переродилась…

Запахом сосен и свежего леса, соловьиными ночами, душистым лесным озером и знойною прелестью лета повеяло от слов Раутенделейн…

Свободно дохнула юная грудь Марко… Вольно и радостно почувствовала она свое перерождение в прежнюю лесную Ксаню… Легкая, грациозная, скользила она по сцене, шутила с дедушкой-водяным и со страшным лешим, прыгавшим с настоящею козлиной ловкостью Кущиком. Появилась ведьма-Ликадиева, упрекавшая в безделье Раутенделейн. Смехом звонким и беспечным, таинственным и русалочьим в одно и то же время отвечала Ксаня. И откуда брался этот смех у всегда угрюмой, нелюдимой и печальной лесовички!.. Появились легкие эльфы-подруги, феи, лесные нимфы и закружились в легком танце. И фея Раутенделейн закружилась между ними, тихо и нежно напевая грудным голоском:

 
Эльфа, смуглая сестра,
Посмотри, и я смугла.
Весь наряд из серебра,
Это бабушка плела…
 

Неподдельной веселостью, искренним, наивным детским весельем веяло теперь от красавицы-феи в изображении Ксани. Уроки грации, преподававшиеся ей Виктором в Розовской усадьбе, не пропали даром: она казалась воздушной и грациозной, как настоящая эльфа лесов.

Неожиданно проносится над лесом гулкий, протяжный звон, и лесные жители узнают, что колокол утонул в холодном лесном озере, свергнутый с высокой колокольни, вместе со своим мастером Генрихом Литейщиком. Колокол в озере. Генрих Литейщик разбился чуть ли не насмерть. Фея Раутенделейн видит впервые прекрасного, как принц из сказки, Литейщика – и сердце ее пробуждается впервые. Она чувствует, что есть мир чудесный и красивый. В нем живут, радуются и горюют люди, умные, смелые и могучие, такие, как этот Генрих. А Генриха уже нет подле. Его разыскивают и уносят его друзья в свое людское царство…

Раутенделейн грустит, Раутенделейн томится. Ей скучно и пустынно теперь в лесу. Ее тянет к людям, в их царство, к их полезной, смелой, прекрасной жизни. И, вся встревоженная, возбужденная и гордая, она бежит, не глядя на уговоры и просьбы бабушки-ведьмы и дедушки-водяного, бежит из родного леса…

– Туда, в далекое людское царство! – звучит над зрительной залой потрясающий, жуткий голосок Ксани, и она мелькает, чернокудрая, воздушная, в серебристо-зеленой одежде по сцене, как светлое видение…

Едва замер последний крик дебютантки, как бурным громом аплодисментов задрожал театр. Занавес, тихо шелестя, пополз книзу.

В кулисах метнулись красное, счастливое, вспотевшее лицо Арбатова, искаженные злыми гримасами лица Истоминой и ее сына и сияющие глаза Зиночки, весело кивавшей Ксане.

А она стояла безмолвная, побледневшая, еще не успевшая отойти от своего неулегшегося вдохновенного экстаза.

– Корали-Горская! Корали-Горская! – кричали между тем в зале все громче и громче.

Снова зашелестел занавес, снова взвился, и снова бледная, взбудораженная Ксаня очутилась перед тысячной толпою публики, бурно и шумно аплодировавшей ей.

– Кланяйтесь же! – долетело до нее откуда-то сбоку, и она машинально склонила долу красивую чернокудрую Головку.

– Браво! Браво! Корали! Браво! – неистовствовали Верхи и партер.

Откуда-то из ложи сорвалась роза, за ней другая, третья, и вскоре целый дождь цветов посыпался на сцену к ногам взволнованной дебютантки.

– Корали! Корали! – гремело по театру.

И она снова выходила на крики и аплодисменты, взволнованная, но довольная и радостная…

* * *

Словно в чаду прошла к себе в уборную Ксаня. Она опомнилась только тогда, когда чьи-то трепещущие руки сжали ее шею, а залитое слезами лицо Зиночки скрылось на ее груди.

– Ах, какой у вас талант, Корали, какой талант! Боже, какой талант! – чуть ли не прорыдала она.

– Где она? Давайте ее сюда! – загремел голос папы Славина за дверью, и он в сопровождении Арбатова появился на пороге уборной.

– Дитя мое! Позволь тебя расцеловать старому ветерану сцены! – произнес он, широко раскрывая свои объятия.

– Дай Бог тебе так же продолжать, как ты начала, дитя! – и в свою очередь старуха Ликадиева протискалась к Ксане.

– А я теперь ничего не скажу! Я после спектакля скажу, а пока я молчу… Молчу. Нет меня в театре… – шутливо твердил Арбатов, а у самого руки дрожали, и из глаз так и сыпались искры без счета, без конца.

Голова кружилась у Ксани. Она как будто еще не проснулась. Надо было переодеваться ко второму акту, а руки, обычно сильные руки, не повиновались ей. Сама она дрожала как в лихорадке.

И тут ее опять выручила Зиночка. Она без церемонии выпроводила всех из уборной и, с быстротою заправской горничной, переодела свою подругу в простой крестьянский костюм, который требовался по ходу пьесы.

Во втором акте фея Раутенделейн должна появиться в скромном домике Литейщика и убедить его уйти в лес и стать королем, властителем всего лесного царства.

Прозвучал звонок, заиграла музыка. Снова взвился занавес.

Ксаня, вполне готовая, стояла в первой кулисе, ожидая своего выхода.

– Ну, что, не боитесь теперь? – послышался за нею звучный мужской голос.

Она обернулась. Перед нею стояла Зиночка и рядом с ней молоденький артист Колюзин.

Что-то милое, открытое, что-то детски простодушное было во всей его высокой атлетической фигуре и в румяном безусом лице.

– От всего сердца поздравляю вас с триумфом и желаю дальнейшего успеха, – сказал он и сильно тряхнул руку Ксани.

Ксаня хотела было поблагодарить юношу, не над самым ее ухом послышалось шипящее: «Вам выходить, госпожа Корали!» И она, теперь без всякого уже страха, шагнула на сцену.

Со второго акта «Потонувшего Колокола» сказка уже развертывается в драму. Генрих Литейщик лежит умирающий в своей комнате. Его жена Гертруда плачет над ним. Ксане, едва она появилась на сцену, сразу бросилось в глаза злое выражение Истоминой, игравшей Гертруду. Она очень скверно в этот вечер вела свою роль. Появление более талантливой и юной, более счастливой соперницы изводило Маргариту Артемьевну. Прежде чем выйти на сцену, она долго шепталась с сыном и злостно улыбалась чему-то. И когда Поль, подмигнув матери, исчез за кулисами, она сразу успокоилась и притихла.

Все это не ускользнуло от бдительного взора Зиночки.

– Миша! Миша! – тревожно позвала она Колюзина, с которым была очень дружна. – Истомина что-то предпринимает против Корали… Надо бы оградить нашу Китти. Ведь Истомина змея подколодная со своим детенышем… Бог знает, на что решиться может, на всякую низость… Надо подкараулить их и им помешать.

– Подкараулю и помешаю. Вы ведь знаете, до чего у меня на этого липкого Польку руки чешутся! – бодро отвечал Колюзин, – вы уж не беспокойтесь, Зинаида Васильевна, для честных, хороших людей я на все готов. Ей-Богу.

– Спасибо, Миша.

– Полно, голубушка. Мало вы для меня сделали, что ли? Сколько раз вы меня выручали, сколько советов дали… Вон и урок мне достали… Я ведь это чувствую… Я за вас и подругу вашу в огонь и в воду готов.

И, ласково взглянув на Зиночку, Колюзин исчез за кулисами.

Между тем на сцене все глубже и сильнее развертывалась драма. Каким-то грубым, неестественным голосом, нелепо завывая, Истомина-Гертруда произнесла свой монолог и с трагическими жестами ушла со сцены, вполне рассчитывая на то, что публика будет аплодировать ей. Но публика молчала. Взбешенная Истомина прошла в свою уборную и разразилась горькими, злыми, бессильными слезами.

– О, эта девчонка! Это из-за нее! Но я не позволю ей встать на моей дороге! Я не позволю! Или я, или она!.. – рыдала она, ломая руки. – Я уничтожу ее! Да, да, уничтожу.

Ксаня не слыхала ни этих слов, ни этих рыданий. Роль снова захватила ее, а она в свою очередь захватила толпу и повела ее за собою.

Закипел котелок на сцене, закипело зелье. Готово лекарство нимфы-колдуньи. Раутенделейн поит им больного. Оживает Генрих. Бурное объяснение происходит между ними. Генриху жаль оставить семью и отдаться лесу. Но чары лесной колдуньи сильны. Упоительно развертывается речь феи. Это целый гимн лесу и его могущественной красоте. Королевской властью пленяет она Генриха, тщеславием прельщает его. Генрих побежден. Торжествующая увлекает его в лес фея Раутенделейн.

Под несмолкаемые аплодисменты опускается занавес. Ксаня, пошатываясь, выходит раскланиваться за руку с Гродовым-Радомским, играющим героя пьесы.

– Корали! Корали! – неистово кричат верхи.

– Корали! Корали! – звучно несется по партеру.

И вдруг неизвестно откуда слышится одиночный крик:

– Не надо Корали! Долой Корали! Истомина, браво! Браво! Истомина solo![10]10
  Только (ит.).


[Закрыть] И-с-то-о-мина!

Крик подхватывается и разрастается где-то наверху. Это уже не один голос кричит, а много-много.

Торжествующая выходит из-за кулис Истомина, бросает уничтожающие взгляды на Ксаню и приближается к рампе. Наверху, между тем, все разрастается и разрастается крик:

– Долой Корали! Истомину solo! Браво, Истомина! Браво!

– Вы слышите, Миша? – вся побледневшая, трепещущая лепечет Зиночка. Это интрига, гнусная подлость! Я слышу голос Поля… Он подговорил, а может быть, и подкупил каких-то негодяев… Надо унять, остановить…

Зиночка не договаривает. Какой-то маленький предмет летит сверху на сцену и подпрыгивая скачет по сцене. Это умышленно запущенное в Ксаню гнилое яблоко, брошенное из райка. Оно пролетело низко, всего на какой-нибудь вершок, от головы дебютантки.

Зиночка схватила за руку Мишу.

– Что это, Господи!.. Что это?! – шептала она.

Но Миша уже ее не слушал. Порывистый, честный и благородный, он мало отдавал себе отчета в своих действиях. Быстрее стрелы выскочил в залу, потом рванулся по лестнице и, духом вбежав наверх, очутился в райке.

Его мужественная широкоплечая фигура атлета, словно из-под земли, выросла перед Полем. Тот метался, как угорелый, среди скамеек райка и убеждал громким шепотом неистовствовавших там каких-то темных личностей и оборванцев:

– Поусердствуйте, братцы!.. Вызывайте госпожу Истомину!.. Ее одну!.. Еще… еще!.. А Корали яблоками… яблоками гнилыми… выскочку, интриганку! Я не забуду вашей услу…

Вдруг он неожиданно умолк, съежился и присел, увидя перед собой богатырскую фигуру Миши.

– Ты что тут делаешь, негодяй! – прогремел голос последнего. – А? Тебя я спрашиваю, что ты делаешь здесь?

Поль струсил. Вся его тщедушная фигурка задрожала с головы до ног.

– Я… я… – залепетал он, бледнея, как платок.

– Ты, жалкий негодяй! – отрезал ему Миша, и его честные серые глава блеснули, как молнии, – и если ты сейчас же не прикажешь всей этой пьяной или бестолковой ораве уйти из театра, я тебя следом за твоим яблоком сброшу туда вниз.

И он внушительно потряс за плечи тщедушную фигурку Поля, как бы собираясь привести свою угрозу в действие. Потом презрительным взглядом окинул подозрительных субъектов-оборванцев, окружавших того, поспешно вышел из райка.

Не успел он сойти вниз, как новые крики поразили его:

– Корали! Корали! Браво! Браво!

Это кричала публика в партере, возмущенная поведением кучки «верхов» и понявшая интригу.

– Корали! Корали!

Весь театр, как один человек, кричал теперь:

– Корали! Корали!