Текст книги "Пурга уходит через сутки"
Автор книги: Лидия Вакуловская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
15
Пурга ломится в больницу…
Она оцепила дом, таранит его бревенчатые стены. Темным пятнышком мелькает в сонме пурги домишко больницы. Девять тысяч километров до Москвы… Три тысячи – до Магадана… Много! Даже до Крестового целая тысяча километров! И ниоткуда – ни из Москвы, ни из Магадана, ни из Крестового – не придет сегодня помощь. И нигде – ни в Москве, ни в Магадане, ни в Крестовом – не узнают, что делают люди, запертые пургой в больнице. Никто не узнает, кроме них самих…
«Какой идиотизм! Кто придумал эту дурацкую специальность терапевта?! В городе, в клинике – ладно, а здесь?! Врач – и не способен оперировать!..»
И тут же другая мысль:
«Не завезла уголь… уголь кончается… Хозяйка!..»
А на смену ей третья, мучительная, острая, как боль:
«Что делать?!»
Мысли теснились одна за другой.
Да, операция аппендицита – самая легкая. Но это в клинике, в больнице, где есть хирург. Тридцать минут, сорок, самое большее час – и наложены швы. Три дня – и человек поднимается с постели. Шесть дней – сняты швы. На девятый – выписывают. «Спасибо, доктор, большое спасибо, до свидания!» Свидание, как правило, не повторяется.
Но Юля помнила один случай. Кажется, она уже была на четвертом курсе. Как-то утром ее разбудил плач в коридоре. Набросила халат, вышла. У соседки Анны Антоновны были красные глаза, лицо – в слезах. Она прижимала к груди телеграмму, бессмысленно повторяла одну и ту же фразу: «Толик, сыночек… сыночек мой!..» Потом Юля читала эту телеграмму: «Горечью сообщаем ваш сын Анатолий скончался после операции аппендицита». Тогда у Юли не укладывалось в сознании: как мог сильный, крепкий Анатолий погибнуть от такого пустяка? Позже Анна Антоновна ездила куда-то на Север, где работал до смерти сын, выяснила подробности. Его оперировал во время приступа терапевт – единственный врач на маленьком прииске. Неумелая операция закончилась трагически. Тогда же Юлин отец, такой же терапевт, как и она, сказал ей: «Терапевт может брать в руки скальпель только в одном случае – если уверен в себе. Если у него сто шансов на успех».
Если уверен в себе… А она, уверена она в себе? Когда-то на практике она оперировала больного с аппендицитом. Но рядом были ведущий хирург, операционная сестра…
Юля стояла у печки в пальто, в валенках, в рукавицах. Печка была холодной. Последний мешок угля, который наскребли в дровнике, она распорядилась отнести в палату. Сейчас от угля осталась половина. Хорошо, если хватит до утра.
…Через несколько часов после того как перестали топить печку, в комнате не осталось и признаков тепла. На столе стояла кружка с водой. Сейчас в ней лед. В чернильницу была воткнута ручка – ее уже не выдернешь. Спичечная коробка примерзла к подоконнику. Шкаф покрылся изморозью.
Раздеться и лечь в постель невозможно. Для этого нужно снять пальто, валенки, а снять их тоже невозможно.
«Завтра так же холодно будет в палате…»
Палата – единственная комната в доме, где сейчас тепло… Там можно сбросить пальто и платок, даже можно устроиться на ночь на свободной койке. Но Юля не пойдет туда. Не пойдет, потому что больше не может выдерживать взгляд прораба Акинфова. Стоило ей зайти в палату, как прораб поднимал на нее глаза. И молча смотрел минуту, другую. Так смотрят только на преступника.
Когда стало ясно, что самолета не будет, он спросил:
– Значит вы, – он сознательно нажал на «вы», – сделаете операцию?
– Еще есть время, подождем, – ответила она, стараясь быть спокойной.
Взгляд Акинфова стал тяжелым.
– Сколько вам лет? – спросил он.
Она ответила.
– В сорок втором, в партизанах, разведчику разорвало миной ногу. Началась гангрена. Я сделал ему операцию: обыкновенной ножовкой отпилил ступню. Парень остался жив. Тогда мне было двадцать – на пять лет меньше, чем вам.
– Все могло кончиться иначе, – сказала она.
– Возможно, – ответил Акинфов. – Я это знал, хотя и не был врачом.
После этого она еще несколько раз заходила в палату. Иногда Люся, услышав шаги, открывала глаза. Как и раньше, пыталась улыбнуться.
К вечеру Люсе стало лучше – обманчивое улучшение, вызванное частыми уколами. Этого могли не понимать Люся и Акинфов, но она знала: ждать можно только до завтра. Завтра нужна операция: утром, – самое позднее – днем. Завтра вечером, возможно, будет уже поздно…
«Что делать?..» – в сотый раз мучительно спрашивала себя Юля.
Кто-то вышел из палаты в коридор.
«Сестра, – решила Юля. – Наверное, за мной…»
Она пошла к двери и столкнулась на пороге с Акинфовым. Юля отступила назад, позволяя ему войти в комнату. Возможно, ей показалось, будто на лице прораба мелькнуло недоумение: то ли от того, что она так одета, то ли его удивил иней, покрывший все вещи. Но в следующую секунду лицо Акинфова снова стало непроницаемо-жестким.
– Где в этом поселке уголь свален? – спросил он ее.
Юля сразу догадалась о его намерении. И все-таки она зачем-то уточнила:
– Вы хотите идти за углем? В пургу и среди ночи?
Акинфов не пощадил ее:
– Когда заведующий оставляет больницу без топлива, его надо доставать другим.
Юля почувствовала, что ее охватывает злость. Что он, собственно, хочет от нее? В чем он пытается ее обвинить? И по какому праву он так разговаривает с нею?
– Уголь свален на берегу моря. От больницы – четыреста метров. Если пурга не собьет вас прямо у дома и если вы найдете дорогу – принесете. Да, сперва его надо отколоть от глыбы. В хорошее время на это уходит два-три часа. Лома у меня нет.
– Вы думаете…
– Думаю, – решительно перебила она, – что вы никуда не пойдете. По крайней мере, до утра. До утра угля для палаты хватит.
Кажется, в его глазах мелькнуло прежнее удивление. Мелькнуло и пропало.
– Честно говоря, – сказал он после паузы, жестко выговаривая слова, – я бы не сидел здесь на вашем месте. Залезть в нору и не показывать носа – мало радости для вас и для других.
Он повернулся и ушел. Так же неторопливо, грузно ступая, как и появился.
Пусть идет! Пусть думает, что хочет! Она не собирается ничего ему доказывать!.. И какие она может привести доказательства! Сказать ему, что ее уважают в поселке? А уважают ли? Ведь всякое уважение – вещь относительная! Крикнуть ему, что он врет – она не сидит, прикованная к больнице!.. Но разве ее выезды в тундру такая уж великая заслуга? Будь на ее месте другой врач, он делал бы то же самое. Когда в бригаде умирала роженица, другой точно так же пошел бы к ней. Другой, возможно, не так бы, как она, изнемог, переходя через сопки, чтобы попасть к больной. Другой тоже спас бы женщину…
Что ему скажешь, этому прорабу, если он прав?..
Юля присела на кровать, беспомощно опустила руки. В комнате стало еще холоднее. Снег свободно проникал через трубу в печку, сыпался на пол из поддувала. «Взг-взг-взг», – визжала под окном пурга. «У-у-у-у-о-о-х», – стонало на крыше.
Воротник пальто у подбородка покрылся льдинками – от теплого воздуха.
Юля провела варежкой по воротнику – льдинки не отставали. Она оторвала одну льдинку вместе с комочком меха, положила на стол. Оторвала еще одну льдинку, еще…
«Что делать?! Что дел…»
Она выщипывала с воротника кусочки меха с дрожащими на концах крохотными льдинками, аккуратно складывала их на столе: одну к одной, одну к одной. Потом открыла шкаф, из стопки книг взяла одну. Посмотрела оглавление. Раздел «Хирургия брюшной полости» начинался со 145-й страницы.
Часы показывали три ночи, когда она поднялась и пошла в палату.
Люся спала. Даже при скупом свете лампочки, забранной в оранжевый колпак, было видно, как бледно лицо девушки. Ни кровинки не было в лице. Одеяло на груди лежало неподвижно – будто и не дышит под ним человек.
Акинфов покинул свое обычное место: сидит перед открытой дверцей печки на перевернутой табуретке. Локти уперлись в колени, широченные ладони подпирают лицо. Он повернул к ней голову. Слабый свет не позволял увидеть выражение его глаз.
– Если к утру пурга не кончится, – сказала Юля, – буду оперировать сама.
Акинфов как-то дернулся, словно хотел встать, но неожиданно передумал. Потом резко кивнул ей, точно выразил согласие.
Сестра, дремавшая на стуле в другом конце палаты, оторвала от тумбочки голову, сонно спросила: «Вы меня?» – и тут же поднялась, подошла к печке.
Юля взяла стоявшую рядом табуретку, тоже понесла ее к печке, села рядом с Акинфовым. У печки лежал мешок с углем.
«Ведра два осталось», – определила на глаз Юля и начала расстегивать пуговицы на пальто.
Здесь пальто было ни к чему.
16
Пурга несется с Ледовитого океана. От самого полюса тянет снежную дорогу. Не счесть километров этой дороги! Не взвесить тучи снега, переворачивающиеся над землей!
Ветер и снег…
Снег и ветер…
И ничего другого не существует больше на свете.
Пурга бушует в Северном. Ухватив за горло дома, трясет их деревянное тело. Заталкивает поглубже в трубы дым, забивает в топках огонь. Тарабанит разбойным стуком в окна, ломятся в двери тяжелым плечом сугробов. Сотнями пьяных голосов горланит на улице песни. И не прогонишь ее, не укротишь.
Пурга бушует в Северном. Все, что плохо лежало, – выметено из поселка. Все, что непрочно держалось, – сорвано, унесено в тундру.
Пурга бушует в темноте полярной ночи. Где дома, где сугробы, где столбы – не разберешь.
Все исчезло, перепуталось в сплошном водовороте ветра, снега, тьмы…
Но что это за пятно чернеет, придавленное к сугробу?
Вот пятно шевельнулось, распалось на два, двинулось вперёд.
Это человек ползет по снегу, толкая впереди себя нарты. Голову он просунул под нарты, одной рукой упирается в снег, другой держится за полоз. Метр… еще метр? А пурга следит за человеком, не отстает от него. Она позволяет ему проползти только эти два метра. Потом она кидается под нарты, переворачивает их, вдавливает человека лицом в снег. И сразу отстает от него.
Человек минуту лежит неподвижно, потом медленно поднимает голову, ползет к нартам, хватается руками за ее края одним рывком ставит тяжелые нарты на полозья. И тут же пурга снова набрасывается на него, длится вырвать из рук нарты. Но теперь он цепко держит их за оба полоза, держит так, что не отнять.
«Здесь»,– думает человек.
Он толкает нарты влево, и они проваливаются в какую-то яму. Человек падает в ту же яму. Он долго трет глаза, осматривается. Снежная яма вырыта пургой перед самой дверью. Под дверью – ступеньки. Человек ощупывает их. Одна, две, три, четыре...
«Магазин»,– разочарованно определяет он.
Всего на один дом ошибся он.
Человек приподнимается из своего укрытия и смотрит вправо. Ему кажется, что он видит желтое пятнышко в том месте, где стоит нужный ему дом. Но пурга уже вспомнила о человеке, ударом в лицо заставила его опуститься, в яму.
Человек немного посидел, потом потрогал веревки, крепившие на нартах поклажу. Потом стал на колени, уперся спиной в задок нарт и начал выталкивать их из ямы.
Гораздо позже, через несколько дней, он рассказывал своей сестре, какую злую шутку сыграла с ним под конец пурга. Он уже почти был возле дома, когда пурга сильнее прежнего накинулась на него, отбила у него нарты, отшвырнула их назад – к магазину. Но даже когда он вновь подтянул их к дому, ему еще долго пришлось разгребать руками снег, приваливший двери. А еще дольше – стучаться в двери…
Несколько рук втянули человека в сени. Те же руки затащили в дом нарты. И Юля Плотникова ахнула, увидев перед собой мальчишку-почтальона.
– Я привезла уголь, – сказал Коля. – Я не успела раньше… И радиограмма тебе есть…
Ему помогли раздеться, повели в палату отогреваться.
Юля вскрыла радиограмму:
«Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый…»
Она присела на краешек кровати, положила на спинку руку, уткнулась в согнутую руку подбородком.
«Ушак, Ушак! Как же ты не смог сесть? Ведь ты должен был сесть! Другой мог не сесть, а ты должен был…»
Юля чувствовала: еще минута и она заревет. На виду у всех… Хотя и главный врач.
17
А в Крестовом тихо. В Крестовом мороз тридцать градусов. Воздух тугой, как резина, снег крепкий, как цемент, – пила не возьмет. В пору устраивать оленьи гонки. Или нестись с головокружительной скоростью на санках с сопки. Впрочем, ни один нормальный человек не станет предаваться таким развлечениям ночью. Для этого день есть.
Ушаров открыл глаза от взрыва хохота. Он и не заметил, как вздремнул. За столом, где шла игра в преферанс, во всю глотку ржали ребята. Ушаров локтем оттолкнулся от кровати – кровать заскрипела. Смех несколько утих.
– Не спишь, Ушак? – спросил его Рокотов, – Подсаживайся к нам. Мы Ветрову уроки игры преподносим, – сказал он, кивнув в сторону молоденького бортрадиста. – Третий раз продувается.
– Не хочется, – вяло отозвался Ушаров, вытаскивая из-под кровати унты.
– Никак не втолкуешь ему, что в распасовку взятки не берут, – продолжал Рокотов. – В летчики записался, а погоду делать не умеет. – И Рокотов наставительно сказал Мите. – Если экипажу не дают вылет по причине погоды, экипаж делает погоду сам: режется в преферанс или пропускает по маленькой. Вопросы будут?
– Понял, – бодро ответил Митя.
Но оптимистический тон никак не соответствовал выражению Митиного лица. На Митином лице была написана крайняя растерянность, лицо и уши горели, лоб был мокрый, словно парень умаялся от тяжелой работы. Хохотали, вероятно, по его адресу, отчего радист и был так смущен. Ушаров посмотрел на Митю, сказал Рокотову:
– Обрадовались чистой душе! – И Мите. – А ты в долгу не оставайся – это же разбойники!
Он натянул унты, снял с вешалки пальто и шапку.
– Далеко? – спросил его Рокотов.
– Так, пройдусь.
Ночь была морозная, светлая. По небу торопливо бежал зеленоватый месячишко, проглатывая на миг попадавшиеся навстречу звезды. Летный городок лежал как на ладони. От центральной дороги к домам разбегались тропинки, чернея на снегу. Ушарову хорошо был знаком этот городок. Так же, как десятки других летных городков на Севере. В каждом из них он не раз бывал, в каждой гостинице не раз дневал и ночевал. Вот в этом доме живет начальник аэродрома. Жена начальника удивительная женщина: три года подряд дарит мужу по двойне, и все девчонки. В доме – собственный детский сад. Следующий дом – баня. Отличная банька с парной. А этот сугроб не убирают специально: для любителей окунуться в снег после изрядной пропарки. Дальше – клуб. Рядом – библиотека.
Дойдя до последнего дома, Ушаров повернул назад. Воздух приятно пощипывал лицо.
«Крепчает мороз, – решил он, – тридцать пять, не меньше».
Прошел мимо гостиницы – в противоположный конец городка. Снег певуче поскрипывал под мягкими подошвами унт, серебрился под ногами. У последнего дома Ушаров снова развернулся на сто восемьдесят градусов. Возле гостиницы остановился, закурил, поднялся на крыльцо, сел на боковую скамейку.
Курил и думал. О чем? Обо всем сразу. Но главное – о том, что паршиво сложился день. Можно было, конечно, отметить с ребятами – как-никак круглая дата. Но в общем не этого хотел он – не просто выпивки в честь сорокалетия. Хотя выпить в такой день тоже не мешало (кстати, он никогда не разыгрывал из себя трезвенника). И все-таки затевать сейчас петрушку с днем рождения совсем не стоило.
Ушаров щелчком отшвырнул окурок, достал новую папиросу. За домом заскрипели шаги, кто-то прокашлялся простуженным голосом. Невысокий мужчина в летной тужурке поднимался на крыльцо. Ушаров затянулся, сверкнув огоньком. Летчик толкнул дверь вовнутрь и вдруг остановился, повернулся к Ушарову.
– Так и есть, он самый! – Он уже хлопал Ушарова по плечу, – Здорово, Ушак!
Перед Ушаровым стоял старый знакомый – Федор Заводилов.
– Здравствуй, Федор, здравствуй, дружище! – гремя басом, тряс его за руку Ушаров, – Каким чудом?
– Прозрение не принимает. Семьсот километров отмахал сюда – и вот загораю.
– То же самое, – сказал Ушаров. – Чуть было не сел – вернули.
Заводилов уселся рядом на скамью.
Лет пять назад Заводилов был вторым пилотом у Ушарова. Потом сам летал первым пилотом, пока его не перебросили на другую базу. Последние три года они встречались редко, случайно попадая на один аэродром.
– Ну где ты и как? – спрашивал Заводилов. – Слыхал, ты на Врангеле фокус показал: на одном моторе при южаке садился?
– Было, – ответил Ушаров. – А в общем все так же: куда прилетишь, там и дом. Скоро начнем грузы на «СП» перебрасывать. Все веселее будет.
Они не виделись больше года, Заводилов вспомнил об этом.
– А у меня за это время прибыль: сын родился.
– Поздравляю, – искренне сказал Ушаров.
– Угадай, как назвал?
– Трудно.
– Платошкой. Платон Федорович Заводилов. Звучит? А знаешь, почему Платоном?
– Нет.
– В честь тебя.
– Мог бы и получше имя придумать. Но все равно поздравляю!
– А как твой парень, растет?
– Растет, в седьмой ходит.
– Не женился, случайно?
– Пока нет.
– Постой, – вспомнил Федор, – ты, помнится, закругляться собирался. Передумал?
– Да вот, видишь, пока здесь, – ответил Ушаров. – Север, сам знаешь, притянет магнитом – не оторвешься. Что-то мне в средних широтах летать не хочется.
– Не хочется, значит не переселяйся. – И Федор тут же предложил. – Пойдем ко мне, у меня кое-что есть, поднимем за встречу.
– Давай, – согласился Ушаров, – все равно ночь кувырком пошла. Я только в диспетчерскую загляну: как там прогноз на завтра.
– Ладно, жду, – ответил Федор. – Шестая комната – моя.
В сводках о погоде ничего утешительного не было: завтра на всем побережье океана ожидалась та же пурга. Значит, предстоит затяжное отсиживание в Крестовом. Пробежав глазами скупые сводки метеобюро, Ушаров покинул диспетчерскую.
Встреча с Федором как-то встряхнула его. Возможно, виной были его вопросы: «Не женился?», «Закругляться передумал?..».
Год назад Платон Ушаров твердо решил, что с Севером надо кончать. Десять лет отлетал здесь – хватит.
За эти десять лет среди полярных летчиков о нем сложились легенды. Пилотская братия называла его «северным ассом». Она, эта братия, перекроила его фамилию: в глаза и за глаза он стал Ушак-Пашой. Он знал, что всем этим легендам обязан Северу. Север научил его посадкам вслепую, посадкам, когда отказывали сразу оба мотора. Север научил взлетать и в пургу.
Но со всем этим пора было расстаться. Был Вовка – сын. И уже десять лет (с тех пор, как умерла жена) Вовка жил с его старушкой-матерью в Ярославле. Мальчишка рос, у мальчишки начинал формироваться характер. И ограничиваться высылкой денег домой становилось невозможным. Надо было переселяться в свой Ярославль, браться самому за воспитание Вовки. И вот когда все было решено, появилась Юля. Сперва пассажирка (мало ли навязывают ему пассажиров!), потом знакомая. Потом…
Отношения у них были странными. Ни одного объяснения, ни одного слова о своих чувствах. Только то что говорили глаза. В ее глазах он всегда читал радость при встречах. Они всегда были слишком короткими, эти встречи – от посадки до вылета. В его глазах она, вероятно мало что могла прочесть. Он никогда ничего не обещал наперед. С нее тоже не брал обещаний.
– Когда же снова ждать? – полушутя-полусерьезно спрашивала Юля, провожая его к аэродрому.
– Не знаю.
– В этом месяце, в будущем?
– Тоже не знаю.
– Кто же знает?
– Аллах! – Он поднимал кверху руки.
И так весь год: все десять или двадцать встреч, когда его забрасывала в Северный судьба. И с каждой встречей его все больше тянуло к Юле.
Ушаров любил эту девушку. И не от одиночества не от однообразия летной жизни родилась его любовь, ему все нравилось в Юле: и то, что она стриглась под мальчишку, и то, что она больше любила молчать, чем говорить, и то, что у нее был спокойный, не по годам ровный характер. Ему нравилась ее серьезность, ее сдержанность. Ему нравились ее каштановые волосы, ее глаза, губы. Все это давно стало для него родным. Но несмотря на это, он никогда не говорил ей о своем чувстве. У него была причина так поступать. Была причина, удерживавшая его от решительного шага.
«Мне сорок лет, ей – двадцать пять. Ей двадцать пять, Вовке – тринадцать», – не раз думал он. И в то же время он понимал, что так не может длиться до бесконечности.
В этот раз, вылетая в Северный, Ушаров решил выяснить все до конца, поставить все точки над «и». Сказать ей не о том, что любит, а спросить ее: готова ли она быть с ним всегда? Здесь или где-то в другом месте – это уже не имело значения. Главное – быть с ним. Он ничего не пытался предугадывать, как она ответит, как на него взглянет? Важно было, чтоб эти несколько часов, которые он будет в Северном, стали их первыми общими часами.
«Нет, не стали бы, – вдруг подумал Ушаров, – Там тяжело больной человек. Операция. Какое могло быть признание?».
Только теперь он вспомнил, что его давно ждет Федор.
Сколько же прошло, как он покинул диспетчерскую? Ушаров посмотрел на часы: два ночи. Значит, он вышагивает по городку полтора часа.
«Федор обидится, надо идти», – подумал он.
На крыльце задержался, взглянул вверх. Чистое небо, мягкие звезды. У месяца совсем расперло щеку, будто от флюса. Ни малейших признаков непогоды. В синем свете мирно дремлет заснеженный городок. А где-то пурга. В Северном, возможно, умирает человек. И возле него сидит Юля, проклинает свою беспомощность и тщетно ждет Блинова, который дрыхнет сейчас у горячего радиатора. Хотя при чем Блинов?
«Виноват я. Я и никто другой. Надо было плюнуть на запрет и идти на посадку. Если из ста остается хотя бы один шанс на удачу, его нельзя упускать».
Сейчас он не думал о том, как рискованно было садить машину при таком ветре. Сейчас считал что совершил ошибку, отказавшись от риска. Сейчас он был уверен что самолет приземлился бы удачно, Блинов давно был, бы в больнице. В крайнем случае он Ушаров получил бы еще один строгий выговор от начальства за недисциплинированность…
В глубине души он понимал бесполезность вот такого риска. И тем не менее он ругал себя за то, что послушался «Пингвина», повернул на Крестовый, упустил тот единственный шанс, который мог оказаться удачным теперь его мучит совесть. Теперь он десятый раз задает себе один и тот же вопрос:
«Что с больной? Что с Юлей?…»
Было уже три ночи, когда Ушаров открыл дверь в шестую комнату. Свет из коридора упал на стол. На столе – бутылка коньяка, закуска. В комнате – дружное посвистывание носами. Ушаров потихоньку прикрыл за собой двери.
Это даже к лучшему, что Федор уснул, не дождавшись его. Пить ему совершенно не хотелось: ни за встречу с Федором, ни за свое сорокалетие.
