Текст книги "Пурга уходит через сутки"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

4

Редька вспорол ножом консервную банку. Ох, и осточертели же ему эти «Бычки в томате»! От одного запаха тошнит. Сколько раз он давал себе зарок покончить с сухомяткой – и без толку. А колхоз под носом, богатый колхоз, оленеводческий. Свежего мяса сколько хочешь. Языки, печенки, почки… Покупай, жарь, вари и лопай в свое удовольствие. Так нет же – все, видите, ему некогда. Из-за этого проклятого «некогда» жизнь у него пошла шиворот-навыворот. Из-за этого «некогда» и жениться не успел. Да и как женишься, если он то на остров Шпицбергена с Новой Земли перекочевывает, то со Шпицбергена на остров Врангеля несется, то опять ему охота на каком-нибудь заброшенном клочке земли пожить? Из-за этого «некогда», чего доброго, и умереть не придется. Вот, пожалуйста, – шестой десяток на исходе, а в бороде ни единой сединки.

Размышляя таким образом о неустройстве с питанием, а заодно и о своей неудачливой холостяцкой судьбе, Тарас Тарасович помешивал ложечкой сахар в стакане.

Потом поддел вилкой кусочек рыбы, положил на хлеб, поднес ко рту. Но откусить не успел: на стене затрещал телефон.

Редька встал, держа в руке бутерброд, подошел к телефону (телефон был допотопным, с железной ручкой), снял трубку с широким раструбом. Услышав голос дежурного радиста, добродушно сказал:

– Опять ты, золотце, меня тревожишь? Я позавтракать собрался… – Но тут же добродушный тон у него пропал. Теребя бороду, он кидал в трубку вопросы:

– Ветер?.. Норд-ост?.. Сила?.. Высота пассажирского?..

Спустя минуту Редька почти бежал к домику радиорубки.

Из-под рук радиста, извиваясь, плыла узкая лента бумаги. Лента несла тревожное сообщение: в Северный идет пурга. Все аэродромы на Северо-Востоке уже закрыты. Пассажирский самолет из Москвы в Прозрение надо посадить в Северном до того, как и здесь все закроется.

– Переходи на связь с пассажирским! – приказал Редька радисту и потянулся к телефонной трубке.

– Первый? – Убедившись, что на проводе первый, распорядился: – Готовьте полосу к приему пассажирского, дайте ему все огни. Ясно? Выполняйте.

Положил трубку, снова подхватил ее с рычагов:

– Третий?.. Третий, слушай меня внимательно. Через пятнадцать минут всякое хождение на аэродроме прекращается. Обеспечьте продуктами все дома с расчетом на десять дней. Садится пассажирский. Двенадцать пассажиров, плюс экипаж. Продукты на всех – в гостиницу. Склады хорошенько задраить! Поняли? Действуйте!

– Связь есть! – повернулся к Редьке радист.

– Веди его на полосу! – коротко бросил Редька и покинул рубку.

На дворе по-прежнему было спокойно и тихо. Поблескивали над головой звезды. Воинственно выбросив вперед тонкий рожок, по небу скользил развеселый задира-месяц. Мороз помягчал, и от этого легко и хорошо дышится. И никакого волнения в воздухе: ни ветерка, ни шороха. На посадочной полосе мигали ровные цепочки огней, издали похожие на толстую огненную нить.

Но вот где-то вверху послышался рокот моторов, и вскоре со стороны сопок выплыла машина. На темном небе самолет казался совсем черным. Он описал в высоте один круг, другой и стал медленно падать на землю. К самолету подкатили трап. Пассажиры сходили не спеша, поддерживая друг друга на ступеньках. Еще в воздухе они узнали, чем вызвана их вынужденная посадка, поэтому заранее настроились, как говорится, на волну затяжного ожидания.

К Редьке подошел молодой человек. Франтоватые усики, тонкий с горбинкой нос, загорелое до блеска лицо – типичный представитель горного Кавказа.

– Товарищ, скажи, пожалуйста, это поселок Северный? – как-то удивленно спросил он, открывая при этом рот, до отказа набитый крепкими белыми зубами.

– Он и есть, Северный, – ответил Редька, очарованный таким колоритным южным акцентом и обилием превосходных зубов. И кивнул головой в сторону рассыпавшихся вдалеке огней, – Вон он, поселок!

– А скажи, пожалуйста, сколько на вашем Севере поселков Северных: один, два, десять?

– По-моему, один наш.

Но молодой человек с усиками не успокаивается.

– Точно знаешь, что один? По географическим данным? – допытывался он.

Редька пригладил рукавицей бороду: признак того, что разговор начинал надоедать ему.

– Тогда скажи, пожалуйста, в поселке Северный больница есть?

– Есть, – уже с тревогой проговорил Редька. – Вы, что, заболели?

– Зачем заболел! – весело произнес белозубый южанин и снова метнул в Редьку вопросом – А врач Юля Плотникова в больнице есть? Высокая, очень красивая блондинка?

– Да, Плотникова Юля Павловна, – подтвердил Редька.

Он тут же попытался вспомнить, блондинка поселковый врач или нет, но так и не смог этого сделать. На всякий случай он сказал: – Пожалуй, блондинка она.

Белозубый пассажир легонько хлопнул Редьку по плечу.

– Ай, как хорошо! – почти вскрикнул он. – Юля Плотникова моя коллега! Первый московский медицинский вместе кончали, два года в одной группе были. Чемоданчик в гостиницу отнесу – к Юле пойду.

Редька бросил скептический взгляд на ярко-голубое демисезонное пальто южанина – удивительно: как это он еще не дрожит: – на его войлочные ботинки (все-таки потеплее обувку надел!), на узкие, кирпичного цвета брюки и строго произнес:

– Через десять минут пурга начнется.

Почему-то это строгое предостережение не произвело на молодого человека никакого впечатления.

– Пурга? Это когда много снега вперед спешит? – довольно беспечно спросил тот и затараторил: – У нас в Тбилиси солнце пятьдесят градусов жарит, кожа трещит а Ясон Бараташвили боксом идет заниматься. Ясон – это я, – уточнил он и закончил: – Ясон пургу теоретически знает, на практике не видел.

И, еще раз хлопнув Редьку по плечу, белозубый южанин, назвавшийся Ясоном Бараташвили, подхватил с земли свои спортивный чемоданчик и пустился догонять своих спутников, которые дружной стайкой двигались по направлению к светящимся домикам.

Редька покинул посадочную полосу последним и, на всякий случай, проверил надежность тросов, крепивших к земле самолет, потом обошел вокруг складов заглянул на бензоколонку, в радиорубку. И только убедившись, что везде полный порядок, отправился в гостиницу, то есть к себе домой.

Тарас Тарасович был удивлен, увидев, что дверь в комнату, где остановилась Бабочкина, настежь распахнута. Оттуда доносился ребячий писк и успокаивающий женский голос. Редька подошел к двери и едва не открыл от удивления рот. Какая-то женщина – конечно пассажирка – пеленала на кровати младенца. На краешке другой кровати чинно примостилась старуха в огромных валенках, в теплой кацавейке, повязанная темным платочком. Над младенцем склонился все тот же южанин и самозабвенно строил малышу пальцами чертиков. Словом, семейка расположилась как нельзя лучше.

– Граждане, – обратился к ним Редька, – эта комната занята, придется вам перейти в общую.

– Товарищ Борода… – вскинул на него невинные глаза южанин.

От такого обращения Редька поморщился.

– Я слышал, – продолжал тот, – что начальник аэродрома имеет не только редкую на весь мир бороду, а и редкое на весь мир сердце. Это же старая женщина, ее дочь и их маленький сын. Они везут сына папе, и папа еще не видел, какой на свете его сын. Им хорошо в такой маленькой отдельной комнате.

– Граждане, поймите меня, – сказал Редька. – Я не против отдельных комнат. Но у меня отдельных нет, и если сюда придут…

Ясон Бараташвили перебил его:

– Если сюда придут, мама, ее дочь и их сын пойдут в общую комнату. – И он приложил руку к сердцу. – Даю слово.

Тарас Тарасович принялся теребить бороду: ну что поделаешь с такими пассажирами? Вздохнув, ушел к себе. И едва успел раздеться, как в дверь постучали. На пороге стоял Ясон Бараташвили.

– Товарищ Борода… – начал он.

На этот раз Тарас Тарасович уже не морщился: если человек такой навязчивый – это пустой человек, a с такого взятки гладки.

– Скажи, пожалуйста, что мне надо делать, если я пойду к Юле Плотниковой, а по дороге начнется пурга?

Спасение принес резкий звонок телефона.

– Извините, я занят, – сказал Редька, многозначительно покосившись на допотопный аппарат-вертушку.

Ясон Бараташвили взялся за ручку двери:

– Понимаю. Я подожду в коридоре.

5

За полчаса, которые Ася Антонова провела в жаркой конторе торговой базы, на улице ничего не изменилось. Те же звезды в небе, та же синева вокруг, так же поблескивает под ногами снег, так же чинно и высоко вытягивается над крышами дым.

Прошло всего несколько часов, как она приземлилась в Северном, а уже можно собираться в обратный путь.

Ася представляет, как бы вытянулось и без того длинное лицо ее шефа, как бы увеличились его маленькие глазки, окажись она сегодня в редакции. «Вы не улетели?» – было бы его первым вопросом. «Представьте, улетела и вернулась». Короткая пауза, редактор глотает воздух и – снова вопрос: «То есть, как вернулись?». – «Очень просто. Анонимщик – кляузник и негодяй. Факты не подтвердились. Писать не о чем», – «По вашему, выходит…» Она опережает его: «Выходит, что сто рублей на билеты вылетели в трубу…»

Да, деньги на билеты вылетели в трубу: факты действительно не подтвердились. Анонимщик действительно оказался кляузником. Впрочем, это не так уж плохо, что скверные факты оказались ложью. Заведующий базой – отличный работник. «Энергичный, деловой, толковый», – так говорила о Тюрикове бухгалтер базы. Мало того, она подтверждала слова документами. Перед Асей веером рассыпались на столе эти документы. Четыре нарты, шесть, десять… Упряжки с продуктами для оленеводов аргишем уходили в тундру. Сорок упряжек с продавцами побывали за полгода в тундре. Сорок упряжек!..

– Это в пять раз больше, чем при бывшем заведующем, – сказала Асе женщина-бухгалтер.

Нет, с организацией торговли в оленеводческих бригадах было не только хорошо – отлично! Черненькая, хрупкая девушка-чукчанка – счетовод базы, узнав от Аси о письме, вспыхнула:

– Плохой человек писал, – сказала девушка. – Какие здесь склады были? Щели, снег на товар летел. Мы пустые ящики разбили – склады обшили. Банки консервные у жителей собирали, железо резали – склады обивали. Заведующий с нами работал. Теперь хорошо товару. Зачем плохо писать?

Произнеся такую длинную речь, девушка почему-то смутилась, уткнулась в свои бумаги. А Ася окончательно убедилась в незаурядных деловых качествах и организаторском таланте Тюрикова. Она даже подумала: «Ведь это тоже тема. Корреспонденцию можно так и назвать: «Ответ анониму…» Нужно только повидаться с Тюриковым. Приди Ася чуть раньше, она застала бы его в конторе, но сейчас он находился дома. Его отсутствие – не секрет для сотрудников: заведующий хлопочет дома по хозяйству, готовясь к встрече с женой, которая не сегодня-завтра должна прилететь с «материка». Те же сотрудники посоветовали Асе сходить к нему домой.

У крыльца дома мужчина колол дрова – плавник, выловленный из моря, вероятно, еще летом. То, что это именно Тюриков, Ася определила еще издали по приметам: очень высокий, в белой меховой шапке. Кроме этой приметной шапки, на нем были меховые брюки и длинные, за колени, торбаса. Дрова Тюриков колол красиво: при каждом взмахе топора полено разлеталось на ровнехонькие дольки.

– Здравствуйте! – подошла к нему Ася.

Он распрямился, стал совсем огромным.

– Здравствуйте, если не шутите, – весело отозвался Тюриков, блеснув золотым зубом. Лицо у него тоже было крупное, волевое. Он выжидательно смотрел на незнакомую девушку.

Ася назвалась.

– Вот здорово, что приехали! – сказал он так, словно давно ждал ее появления, – Вашу фамилию я по газете знаю, остро пишете. – Не подозревая, что ей стало неприятно от этой похвалы (Ася терпеть не могла подобных комплиментов), Тюриков сказал: – Заходите в дом, пожалуйста. Я сейчас это хозяйство, – он кивнул на кучу колотых дров, – в чулан перетащу, и весь к вашим услугам.

Ася не пошла в комнату – дверь туда из кухни была закрыта, – а присела у кухонного столика, напротив раскаленной плиты, расстегнула крючки полушубка, достала блокнот и карандаш. Из кухни ей хорошо было слышно, как в сенях возится Тюриков, громыхает поленьями, хлопает дверью.

Ася с интересом разглядывала кухню. Ничего особенного: кухня как кухня, признаков «роскошной жизни» нет и в помине. Цинковый умывальник, под ним таз на табуретке. На окне – аккуратные шторки. За ажурной решеткой над плитой – кастрюли, две сковородки. На стене висит шкафчик для посуды. Он оригинальный, видно, хозяин мастерил его сам. В нем три узких дверцы, и над каждой – дата «выпуска» – «1960 год». Цифры выпилены из фанеры, аккуратно наклеены и покрыты, как весь шкафчик, лаком. Но Асю не так восхитил этот самодельный шкафчик, как клетка, висевшая рядом с ним. В клетке на тонкой жердочке застыл белый комочек – точь-в-точь живая куропатка. Надо было подойти совсем близко, чтобы понять, что это крохотное чучело. К клетке прикреплена пластинка из жести, на ней серебристая надпись: «Друг пернатых и зверей – Тюриков».

Ася смотрит на шкафчик, на беленькую куропатку, на серебристую надпись на золотистой дощечке и улыбается.

«Надо же, какой выдумщик этот Тюриков!», – думает она.

Впустив в дверь клубы холодного воздуха, входит Тюриков.

– Вот и все! – сообщает он, – Э-э, да вы не разделись. Это не порядок!

– Я ненадолго, – говорит Ася.

– Нет уж, – подходит он к ней. – Раз пришли – будьте гостем. У нас такой обычай.

– Ну, хорошо, – соглашается Ася. Она снимает полушубок и шапку, подает Тюрикову. Потом раскручивает свернутую вокруг шеи косу и отправляет ее на обычное место – за спину.

– Что-то ветерок вроде подул, – замечает Тюриков, вешая ее одежду. И поворачивается к ней: – А я сегодня жену с «материка» жду. По этому поводу пироги затеял. Тесто вон уже подходит, – он показывает на табуретку у плиты, где стоит большая кастрюля, прикрытая холщовым полотенцем – А радиограммы от нее что-то нету. – И без всякой связи спрашивает – Не возражаете, если я умоюсь?

– Пожалуйста.

Тюриков Асе положительно нравится: живой, общительный, держится просто. Ася пытается прикинуть, сколько ему лет. «Тридцать – тридцать пять». Потом замечает, что у него седые виски, и щедро накидывает еще пяток.

Вытираться Тюриков уходит в комнату. Оттуда сразу несет холодом.

– Заходите сюда, здесь не так жарко, – зовет он ее.

– Что вы, я, наоборот, тепло люблю, – отвечает Ася и раскрывает блокнот, готовясь без промедления взяться за дело.

– Слышите? – спрашивает он из комнаты, – Вот это да!

Ася не понимает, что он имеет в виду. Но Тюриков уже на кухне.

– Похоже, пурга начинается, – говорит он.

Она прислушалась. Такое впечатление, будто на крыше кто-то неуверенно приплясывает. Ася приподняла занавеску на окне: стекла затянуты синим смерзшимся снегом. Тогда она открыла форточку. Снежный вихрь ворвался на кухню, форточку отчаянно стукнуло о стенку.

– Я пойду, пока не поздно, – говорит Ася. – А то мне не попасть в гостиницу.

– Может, переждете? Обо всем поговорим…

– Нет, – решительно отвечает Ася. – Если уж пурга зарядит, не переждешь. Я потом приду к вам.

Она застегивает крючки полушубка, прячет блокноты.

В сенях светло: горит электрическая лампочка. Тюриков приоткрыл дверь на улицу. В тот же миг ветер вырвал из его руки дверь, распахнул ее во всю ширь. И сразу какая-то невидимая сила отшвырнула Асю с порога в глубину сеней. Лицо залепило снегом. С гвоздя сорвалось, полетело на пол корыто, задребезжали какие-то железные банки. Все это длится одно мгновенье. В следующую минуту Тюриков уже справился с дверью. В сенях становится тихо и светло. Неожиданно Ася видит жестяную табличку, прибитую на низкой дверце: «Туалет». А рядом еще одна табличка на смежной дверце: «Кладовая». И еще одна: «Топливо». Ася тихонько засмеялась: нет, он все-таки чудак, этот Тюриков.

– Вот они, северные штучки, – говорит Тюриков, подпирая вздрагивающую дверь железным засовом, – Никуда вам не придется идти.

А в доме жара. В большой зеленой кастрюле подходит тесто И если бы не свистело за окнами, не пританцовывало на крыше, не стучало в стены, можно было бы подумать, что никакой пурги вообще не существует на свете.

Ася снова снимает свой полушубок. Неужели пурга затянется надолго? Лучше бы она не ходила к Тюрикову, ведь и так все ясно. Лучше бы сразу шла в правление колхоза, в крайнем случае сидела бы сейчас там вместе с Бабочкиной. Бабочкина, конечно, тоже не пойдет в такую погоду в гостиницу.

– Считайте, что вы моя пленница, – голос Тюрикова оторвал Асю от размышлений. – И пора нам познакомиться, а то так и не знаем, как кого зовут.

– Вас – Лука Семенович, – отвечает она.

– Совершенно верно. А вас?

– Ася.

– А вы умеете, Ася, катать тесто и печь пироги? – неожиданно спрашивает Тюриков.

Ася не умеет этого делать. Но, не желая ударить в грязь лицом, храбро говорит:

– Еще бы! Я любые пироги сварганю.

– Тогда закатывайте рукава, мойте руки и приступим, – шутливо приказывает он.

«А здорово, что я здесь осталась, – неожиданно решает Ася. – С ним куда интереснее, чем с Асей Бабочкиной». »

– Ох ты, совсем забыл! – говорит Тюриков. Он подхватывает свисающий с гвоздика штепсель динамика, вставляет в розетку.

В комнату врывается громкий и довольно монотонный мужской голос:

– Внимание! Говорит местный радиоузел. Граждане, жители поселка Северного! По случаю того, что надвигается пурга, всякое хождение по поселку запрещается, так как оно опасно для жизни. Повторяю…

Тюриков весело хохочет:

– Вот деятели! «По случаю того, что надвигается»! Опять проспали.

Ася хохочет вместе с ним.

6

«Будет пурга!» – определяет Бабочкина, выйдя из правления.

Она не раз видела, как начинается пурга. Сперва где-то в стороне, далеко-далеко мяукнет ветер. И умолкнет. Потом отзовется с другого боку. Опять умолкнет, словно и не было его. Опять откликнется – уже сверху, Снова пропадет.

…У-у-у-у… – и тихо.

…У-у-у-у… – и замрет.

Потом оторвет от земли горсть снега, подбросит кверху, прижмет к земле снежную пыль. Пройдется по крыше, швырнет на крыльцо снежинками. Опять успокоится, притихнет. И вдруг погонит, погонит по улице редкие змейки поземки, длинные, юркие, стремительные. Еще раз швырнет снегом, вскинет его к небу тучкой, закружит ее. А потом завоет, засвистит – и пойдет! Уже не змейки, не облачка – крутая снежная лавина поднимется над землей. Завертится, понесется, как тысячи голодных собак, напавших на след медведя. И не остановить, не унять, не успокоить бешеную снежную карусель. Все поглощает тогда это ревущее и стонущее белое месиво: дома, людей, оленьи стада…

«Идти или не идти?» – подумала Ася Николаевна, остановившись на крыльце.

По улице, змеясь, стелилась поземка. Мелкий снежок успел припорошить ступеньки. Косая волна белой пыли, сорвавшись с навеса над крыльцом, птичьим крылом полетела на дорогу.

«Может, не идти? Теперь-то уж Опотче не уедет», – снова пронеслось у Бабочкиной. Потом она решительно шагнула вниз со ступенек.

Возможно, она, бог весть, сколько просидела бы в кабинете председателя колхоза, знакомясь с работой артели и дожидаясь его прихода, если бы в дверь не заглянула секретарь поселкового Совета (поссовет и правление находились в одном доме) Верочка Репелетине – маленькая, хрупкая девушка, с румянцем во всю щеку. Ася Николаевна не раз встречала Верочку на сессиях райисполкома. Верочка тоже узнала Бабочкину.

– С приездом вас! – искренне обрадовалась девушка. Вошла в кабинет, протянула Бабочкиной свою маленькую руку. – А мы радиограмму вчера получили, знали, что вы летите.

– Садись, Верочка, садись, – Бабочкина тоже обрадовалась приходу Веры. – Ну расскажи, как вы тут живете?

– Живем, – просто ответила Верочка. – Даже хорошо живем. План по песцу за квартал сделали. План по моржам сделали и по оленям, – Верочка говорила о колхозе. – Баня новая скоро будет, даже котел достали. – Это уже была заслуга поссовета – А насчет зверофермы мы ругаемся. – Это уже опять касалось колхоза, – Почему райисполком нам звероферму не планирует?

Ася Николаевна знала, что в райисполкоме решили отложить на год создание в этом колхозе звероводческой фермы. И она объяснила почему:

– Ваш колхоз богат оленями, а фермы в первую очередь создают там, где слабо развито оленеводство. Ты, наверное, и сама понимаешь, что это правильно?

– Разве плохо, когда у нас будет большой доход? – прищурила узкие черные глаза Верочка. Она явно схитрила, сделав вид, что не слышала последних слов Бабочкиной. – Может, жалко для нас лисиц? Может, в райисполкоме думают – не получится у нас?

– Этого не думают, – сказала Ася Николаевна. – Но ведь ты знаешь, как трудно завозить с «материка», с Амура, к нам лисиц. За год и за два ими не обеспечишь все колхозы.

– Тогда почему мы – потом? – добивалась Верочка. – Мы подсчитали: будет звероферма – будет два дохода. Триста тысяч рублей будет, а сейчас двести.

Горячность Верочки нравилась Асе Николаевне. Она любовалась девушкой. Сидит этакий милый ребенок с бесчисленным множеством мелких иссиня-черных косичек, с румяными щеками, перечерченными тонкими зеленоватыми линиями татуировки, сидит и говорит очень умные, правильные вещи. Сколько ей лет? Двадцать? Не больше. Что у нее за плечами? Родилась, наверное, в яранге. Где – и сама, наверное, не знает. Может, в какой-то долине, зажатой сопками, может, на берегу какой-нибудь безымянной речки. Отец и мать, конечно, всю жизнь кочевали. В стойбище, конечно, был шаман. Одними и теми же заклятьями он лечил оленей и людей, прогонял злых духов, исполнял обряды и уродовал татуировками лица маленьких девочек. А потом у Верочки была другая жизнь: школа-интернат, работа учетчиком в колхозе и еще одна школа – партийная в окружном центре.

Верочка не догадывалась, какие мысли вызвал их разговор у Бабочкиной.

– А вы не поедете на инвентаризацию? – спросила немного погодя Верочка. – Опотче сегодня собирался в Долину Ветров.

– То есть как собирался? – удивилась Ася Николаевна. – Ведь на субботу назначено отчетно-выборное? Секретарь парторганизации где-то в тундре, теперь уезжает председатель.

– Разве за четыре дня не вернется? – ответила Верочка. – В Долину стадо пригнали. Вчера пастух на усадьбу пришел, говорит, они уже корали поставили, ждут Опотче.

– Странно, – Ася Николаевна строго свела к переносице брови. – Почему же никто в правлении не сказал мне об этом?

Верочка не знала этого: возможно, потому, что Ася Николаевна просто не спросила. Но Верочка твердо знала другое – Опотче обязательно поедет в Долину Ветров. Полчаса назад, идя в поссовет, Верочка видела у его дома оленей. Правда, их еще не запрягали, поэтому он мог еще и не уехать.

Ася Николаевна сразу же собрала со стола бумаги, сунула их в портфель, оделась.

«Странно, очень странно, – думала она, покидая контору. – Знает, что я здесь, и уезжает, не соизволив показаться. Чувствует свое шаткое положение и оттягивает встречу?..»

По счету дом Опотче – десятый от правления. Вот первый… Вон второй…

Ветер крепчает с каждой секундой. Змейки поземки уплотнились, они уже не стелются низко по земле, а несутся на уровне колен, набивают снегом валенки. Ветер рванул полушубок за полы, завернул обе полы назад. Бабочкина повернулась спиной к ветру.

«Главное – застать Опотче дома…»

Она снова пошла вперед, лицом к ветру, придерживая одной рукой низ полушубка.

Третий дом… Вон четвертый…

Впереди, пересекая улицу, пробежал человек. За ним, ныряя в волнах поземки, промчалась свора молчаливых собак.

Пятый дом… Вон шестой…

«А если он уехал?.. Безобразие, надо обсудить на бюро».

Огромный кулак ветра уперся в грудь, перед глазами вырос снежный столб. Ася Николаевна поспешно поворачивается – идет спиной к ветру.

Седьмой дом… Следующий – восьмой.

Пурга уже бьется над головой, снег иголками впивается в лицо. Дороги не стало, домов тоже. Белая, колючая масса с диким воем несется по улице, хлещет по ногам, по лицу. Рядом с Асей Николаевной проносится, высоко подпрыгивая, пустая железная бочка.

Откуда-то сверху кидает обрывки слов невидимый репродуктор:

– Граждан… По случ… надвиг… пурги… хожден… запреща…

Придерживаясь рукой за стену дома, Ася Николаевна добирается до крыльца, смутно видит вынырнувшие на миг из снежной кутерьмы две оленьих морды.

«Значит, не уехал», – думает она, нащупывая дверную ручку.

Порыв ветра вталкивает ее в сени.