Текст книги "Пурга уходит через сутки"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

7

«Сложная штука – судьба человека, – размышлял Ершов, бреясь перед зеркалом в ванной. – Кто бы подумал, что здесь, у черта на куличках, мне уготована такая встреча?»

Подперев языком щеку, он тщательно водил по коже бритвой и потихоньку напевал любимую арию: «Что день грядущий мне готовит?». Виктор Ершов знал, что ему несет сегодняшний день: неожиданную встречу с Асей.

Прочистив бритву и растерев одеколоном лицо, Ершов изучающе посмотрел на себя в зеркало. Что ж, вид более чем удовлетворительный. Отутюженный воротничок черной рубашки красиво подчеркивает бледность кожи и светлые волосы. Нет, явно неплохой вид. Пожалуй, он, Виктор Ершов, нисколько не изменился с тех пор, как они расстались с Асей.

С Асей…

С Асей Бабочкиной…

Она по-прежнему Бабочкина…

А возможно, просто пожелала оставить девичью фамилию…

Сегодня, не в пример вчерашнему и многим предыдущим дням, у Ершова превосходное настроение. Еще вчера днем, до встречи с председателем местного колхоза, у него, что называется, кошки скребли на душе. Впрочем, кто другой, очутись он в его положении, чувствовал бы себя не лучше. Танкер, на котором он ходил старпомом, полтора месяца назад бросил якорь у берегов Северного. Тогда никто не знал, что та минута была для корабля роковой. Назад танкер уйти не смог: зажали льды. В пароходстве сочли, что посылать на выручку ледокол – слишком большая роскошь. Танкер остался здесь зимовать. Капитан и часть команды улетели в Хабаровск, Ершову же поручили танкер и руководство восемью членами экипажа. Обмен радиограммами с начальством наводил на грустные размышления: его обещали отозвать, но, несмотря на решительные вопросы «когда?», сроков не называли. Словом, положение было не ахти. Перспектива торчать в полярную ночь на полумертвом корабле, таскаться по торосам в поселок за продуктами, договариваться с председателем о мясе, упряжках и прочем, что и говорить, незавидная перспектива! Он проклинал все на свете и сутками не выходил из капитанской каюты, куда перебрался на правах старшего.

Вчера покинуть танкер его заставила необходимость. За неделю на почте могли скопиться для него письма, их надо было забрать. Радиограмм, безусловно, не было, иначе их принес бы прямо на судно мальчишка-почтальон. На почте его ждали четыре письма от Светланы и одно от матери. Ничего особенного в письмах жены не было: в основном охи и вздохи по поводу его неудачной зимовки. Мама беспокоилась о его здоровье, советовала тепло одеваться и, если есть возможность, пить на ночь чай с малиновым вареньем. Он прочел письма, сунул их в карман и отправился в правление колхоза.

На удивление, председатель был на месте. Вероятно, у него только закончилось какое-то совещание: в кабинете плавали тугие космы дыма. Трое чукчей, важно восседавшие за столом, не могли устроить такую дымовую завесу, если бы даже два часа подряд не выпускали изо рта своих трубок.

Ершов быстро договорился насчет продуктов, а когда, выписав в бухгалтерии накладную, зашел опять в кабинет, здесь уже был мальчишка-почтальон. Председатель молча читал радиограмму. Потом он положил бумажку на стол и негромко сказал что-то по-чукотски. И, словно специально для Ершова, перевел по-русски:

– Райком инструктора в колхоз шлет, – он посмотрел в бумажку, уточнил: – Бабочкина. Собрание делать будет.

Ершов не ослышался: именно Бабочкина.

«Не может быть», – мелькнуло у него в первую секунду. И тут же он подумал: «Может, однофамильцы?»

– Бабочкина? – переспросил он – Уж не Ася ли Николаевна?

Вместо Опотче ему ответила черненькая, с татуировкой на щеках девушка. Он и не заметил, когда она появилась.

– Ася Николаевна, – обрадованно закивала она головой и, широко улыбаясь, спросила: – Она друг ваш, да?

Все нацелили глаза на Ершова, а древний старик чукча, сидевший почему-то на председательском месте, даже вынул изо рта трубку, чтобы дым не мешал ему лучше видеть Ершова.

– Да, мы знакомы по Хабаровску, если это та Ася Николаевна, – ответил он.

– Та, та, – снова закивала девушка. – Там партшкола есть, она училась. Точно знаю.

Тогда она, – Ершов уже вполне справился с собой, – Никогда не думал, что здесь окажутся знакомые.

Вечером он не знал, куда себя девать. Раскупорил бутылку коньяка. Налил стопку, вторую. Хмель не брал Всплывали обрывки разговоров с Асей. Казалось, раз и навсегда забытых разговоров. Завтра он с нею увидится «Не ожидала? Ну, как живешь?..»

…Вот и наступило «завтра». Интересно, как она встретит его: удивится, смутится, обрадуется, останется равнодушной?

Стук в дверь заставляет его отойти от зеркала.

– Товарищ старпом, я вам принес. – Кок в неизменной белой куртке и чепчике-блине поставил на стол поднос.

– Напрасно. Я бы вышел в салон, – сказал Ершов.

– А-а, – безнадежно махнул рукой кок, – на салон смело можно замок вешать, никто ключ не спросит. Механик еще в пять утра понесся нерп стрелять. Прохоров взял привычку раньше обеда не просыпаться…

«Непорядок, – подумал Ершов, – расшаталась дисциплина».

– С завтрашнего дня, – повернулся он к коку, – никому еду в каюты не давать. Тем, кто не явился вовремя к столу, тоже не давать. – И добавил: – Включая меня. Объявите всем.

– Есть объявить, – уходя, вяло отозвался кок.

Ершов снял крышку с судка. Ага, оленьи языки. От такого не откажешься. Подцепив вилкой один язык, он перекинул его на тарелочку. Нет, недаром считается что оленьи языки – пища богов. Как-то в «Огоньке» он читал, что на Аляске убивали тысячи оленей, бросали туши в тундре на растерзание волкам, а языки отправляли самолетами к столу королей бизнеса. В самых фешенебельных ресторанах Нью-Йорка и Вашингтона оленьи языки – редкость в меню.

«Подлая аристократия, – рассуждал Ершов, с наслаждением пережевывая мягкие кусочки ароматного мяса – Понимает толк в деликатесах».

Да так куда ему, собственно, направить сейчас стопы на аэродром, в правление? И прилетела ли она вообще? Пожалуй, прилетела: самолеты, как правило, приходят в первой половине дня. Сейчас пятнадцать двенадцатого. Что ж, сперва можно заглянуть в правление. Если ее нет, тогда – на аэродром.

Ершов вышел на палубу.

«Вот это погодка!» – обрадовался он взбунтовавшейся вдруг природе.

У трапа, прижавшись к палубной надстройке, притопывал ногами вахтенный матрос.

Ершов подошел к вахтенному, достал сигареты.

– Закуришь?

– Спасибо. Только что бросил.

Спички гасли одна за другой. Так и не прикурив, Ершов спрятал в карман пачку.

– Зря вы, товарищ старпом, идете, – сказал вахтенный – Задуло-то не на шутку.

– Ерунда! – ответил Ершов. На всякий случаи он отвернул уши шапки, завязал их у подбородка. Спросил: – Стармех вернулся?

– Вернулся. Две нерпы притащил.

– Ну добро, – кивнул Ершов, берясь за поручни трапа. И уже через плечо бросил: – Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.

С каждой минутой идти становилось труднее. Ветер настолько осатанел, что то и дело сталкивал Ершова с тропинки. Тропинку быстро заметало. Вскоре она вовсе исчезла под снегом. Но ветер дул в спину и заставлял чуть ли не бегом двигаться вперед.

«Врешь, дойду, – мысленно твердил Ершов. – Два километра по льду, а там – поселок…»

Вокруг Ершова все гудело, пело, клокотало. Теперь он шел, не видя по сути, куда идет. У одного из торосов он остановился. Держась руками за скользкую глыбу льда, перевел дыхание. Вдруг услышал резкий, как выстрел, треск. Лед раскололся в двух шагах от него. В узкой расщелине кипела черная вода, выплескивалась на лед.

«Какого черта я тащусь? – зло подумал Ершов. – Куда тащусь?..»

Он оглянулся назад. Что-то большое, черное мелькало в перекатах снежных волн. Конечно же, корабль! Выходит, он не так уже далеко отошел от него.

Ершов глубоко втянул голову в поднятый воротник шинели и, защищая рукавицами глаза от снега, пошел на танкер – грудью к ветру.

В стороне, где стоял танкер, с тяжелым скрежетом кололся лед.

8

Ушаров был взбешен. Он сидел в кресле бортрадиста с надвинутыми на голову наушниками и настойчиво вызывал «Пингвина». Рядом замер бортрадист Митя Ветров, молоденький, безусый паренек. Напряженно, так, что не шевелился ни один мускул, Митя смотрел на своего командира.

– «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. Я – «Льдина-четырнадцать»… Я – «Льдина-четырнадцать»… «Льдина-четырнадцать»…

В наушниках трещало, шумело, скрежетало. В эфире шла какая-то чудовищная свистопляска.

– «Пингвин»!.. Я «Льдина-четырнадцать»!..

Самолет находился на подходе к Северному: осталось десять минут лету, а аэродром все молчал. Напрасно Ушаров считал, что виноват новичок радист. Прошло ровно десять минут, как он сам ловит и не может поймать проклятую землю.

– «Пингвин»!.. «Пингвин»!..

И вдруг земля отозвалась.

– Я «Пингвин», – послышался в наушниках забиваемый шумом голос.

– Почему не отвечаете? Я «Льдина-четырнадцать». Иду к вам.

– У нас пурга… Принять не можем…

– Что значит, не можете? – свирепо спросил Ушаров. – Почему молчали раньше?

«Пингвин» на какое-то мгновение пропал, потом далекий голос повторил:

– У нас пурга… Принять не можем… Идите Крестовый.

– Ветер? – Платон Ушаров уже не пытался сдержать злости.

– Норд-ост, тридцать метров в секунду… Ожидается пятьдесят.

– Я сяду, давайте посадку!.. На борту хирург, у вас тяжелобольной…

Но «Пингвин» твердит свое:

– Идите Крестовый…

– Перестраховщики! – язвительно ответил ему Ушаров.

Но «Пингвин», вероятно, не услышал. «Пингвин» снова пропал.

– Под нами Северный, – спокойно произнес за спиной Ушарова штурман.

Ушаров обернулся к штурману, увидел, что Саша Рокотов, второй пилот, управляющий сейчас машиной, тоже выжидательно смотрит на него.

– На Крестовый! – сказал Ушаров и принялся снова вызывать злополучного «Пингвина».

Прошло какое-то время, прежде чем с земли ответили.

– «Льдина-четырнадцать», я вам сказал… – назидательно начал «Пингвин».

Ушаров перебил его:

– Запишите радиограмму!

– Давайте, – смиренно согласился «Пингвин».

– Северный. Больница. Плотниковой, – отчетливо произнес Ушаров. Секунду он молчал, потом раздельно начал: – Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый. Буду зависимости погоды. Злой Ушак. Все.

– Вас понял, – ответил «Пингвин».

Ушаров уже собирался снять наушники, как услышал сквозь потрескивание английскую речь.

– Ол райт, Ушак-паша! – донесся далекий голос.

Ушаров ничуть не удивился такому приветствию.

Сколько раз, находясь неподалеку от воздушной границы с Аляской, его окликали радисты американских аэродромов. И не просто окликали. Он мог наперед сказать, что последует за этим любезным приветствием.

– Ол райт, Ушак-паша! – повторил американец, полагая, что его не слышат.

– Ну, ну, – иронически произнес Ушаров, – чем ты меня сегодня порадуешь?

– Лети к нам! – последовало предложение. – Такой северный асс, как Ушак-паша, всегда найдет себе подходящее дело в Америке. Твои мальчики могут быть спокойны…

– Сколько ты заколотил на нашем прошлом разговоре? – перебил его по-английски Ушаров.

– Не будь дураком! – вместо ответа продолжал американец…

– А пошел ты… – уже по-русски выругался Ушаров.

Он резким движением скинул с головы наушники, передал их Мите.

– Опять Америка шикарную жизнь обещала? – спросил, не поворачиваясь, Саша Рокотов.

– А что им остается делать? – пробасил Ушаров, – Циркачи!

Молоденький бортрадист Митя Ветров (это его первый рейс после училища) вытаращил на Ушарова глаза: он только сейчас понял, с кем разговаривал его командир.

– Америка?!

Ушаров хлопнул его по плечу, усаживая тем самым в кресло:

– Полетаешь, парень, сам научишься с ними дипломатию поддерживать. А пока лови Крестовый.

Пожалуй, только в эту минуту Ушаров заметил, что хирург спит. Блинов спал, сидя на чемоданчике, где хранился его инструмент, привалясь спиной к дверце кабины. Он спал с открытым ртом, упершись ногами в кресло Саши Рокотова, а головой – в железную дверцу. И, как иногда бывает у спящих людей, выражение лица у Блинова было недовольное и предельно тупое. Вообще Ушаров не любил отрядного хирурга, известного своей нагловатой циничностью, а сейчас он вызвал у него чувство гадливости. Ушаров окликнул его и, дождавшись, когда тот откроет глаза, сказал:

– Северный закрылся, мы идем на Крестовый.

– Закрылся? – равнодушно зевнул хирург.

– Подвиньтесь, Блинов, я пройду, – угрюмо потребовал Ушаров, подступая к дверце, и зачем-то ткнул острым носком туфли в чемоданчик, на котором сидел тучный, не по годам рыхлый Блинов.

Блинов отодвинулся от дверцы, и Ушаров вышел из кабины.

Похоже, что пассажирка собиралась выброситься из самолета: стоит у выхода, в руках держит сумку. Увидев Ушарова, она улыбнулась (и что за способность у людей ни с того ни с сего улыбаться?).

– Опаздываем? – спросила она, показав на часики, – Уже пять минут первого.

– Вам не повезло, – сказал Ушаров. – Северный нас не принял.

– Почему?

– Там пурга.

– Так что же, что пурга?

– В пургу, как известно, аэродромы закрываются. Так что встреча с родственниками пока откладывается.

– У меня не родственники, муж там…

– Тем печальнее, – ответил он.

Неожиданно женщина начала часто моргать, в глазах появились слезы.

«Этого еще не хватало», – раздраженно подумал Ушаров. Он приблизился к ней.

– Во-первых, отойдите от двери…

Женщина послушно прошла в нос машины.

– …во-вторых, сядьте…

Она послушно села.

– …а в-третьих, сидите и ждите, когда вам скажут выходить…

…Самолет шел на высоте трех тысяч метров. Воздух был похож на морскую воду, прильнувшую к широким окнам кабины. Казалось, протяни руку – и черпай ее пригоршнями из моря. Сверху в море таращились крупные звезды. Далеко внизу лежало выстланное облаками дно.

Белые, дымчатые, – черные, как – отгоревший шлак, облака бежали навстречу друг другу, сталкивались, разбивались друг о друга, сходились в кучу, тяжело ворочались и снова бежали куда-то. Облачное дно было до головокружения шатким, как палуба гигантского корабля в шторм.

Самолет рассекал винтами, разрубал крыльями сердцевину этого – моря, раскинувшегося между облаками и звездами. И плыл, плыл один в огромном пространстве, полном покоя и тишины, нарушаемой только рокотом собственных моторов.

А где-то там, за облачным барьером, за этим живым дном воздушного моря билась, неистовствовала пурга.

Саша Рокотов обернулся к Ушарову, стоявшему в раздумье за спинкой пилотского кресла.

– Поведешь?

Ушаров молча кивнул. Рокотов уступил ему место, Ушаров сел в кресло, положил на штурвал руки. Была отличная видимость. Вот они, звезды и созвездия: Полярная, Орион, Дельфин. Вот они, облака: крутые, тяжелые, накрепко отгородившие землю. Вот он, воздух, густо-голубой, бьется о стекло…

– Хорошо!..

– Хорошо, да?

В общем-то, да. А в частности? Невезучий он в частности человек. Так и не придется ему в день своего сорокалетия встретиться с Юлей…

9

Пурга… Тот, кто не встречался с нею в пути, тот, кто не видел ее своими глазами, кто не ощутил ее своим телом, кто не слышал ее тревожного, пронзительного завывания, кто не чувствовал на лице ее игольчатых уколов, тот, чьих губ ни разу не коснулась ее шершавая, твердая, как наждак, пыль, тот, чья грудь ни разу не обледенела от ее холодного дыхания, – тот никогда не представит себе, что это такое.

Пурга…

Ее надо видеть.

Она рвет метровый лед на море, поднимает на воздух могучие льдины, сталкивает их лбами, громоздит друг на друга.

Пурга…

Она срезает с сопок многопудовые козырьки, гонит к подножью снежные лавины.

Пурга…

Она разбивает оленьи стада, срывает яранги, переворачивает на трассе грузовики.

Пурга…

Ее надо слышать.

Она идет с Ледовитого океана. Тысячи тонн снега несет бешеный ветер. Тысячи тонн снега, переворачиваясь в воздухе, обрушиваются с океана на тундру. Огромный простор вечных льдов, земли и неба кипят, охваченные пургой.

10

Северный утонул в пурге. Она бьется в окна, в двери, в стены домов. Люди не выходят на стук. Все двери взяты на крепкие засовы.

Пурга мечется по улице, раскачивает провода, трясет телеграфные столбы. «У-у-у-у, у-у-у-у», – захлебывается она в стоне.

И свирепеет, свирепеет…

11

Пурга ломится в дом…

Девять тысяч километров до Москвы. Три тысячи – до Магадана… Ни на одной порядочной карте не нашлось точки для Северного. Тем более для домика заведующего базой. И никто третий в огромном мире не знает, что делают в этом домике двое людей. Никто этого не знает, кроме них самих…

– Ой, как вкусно, – говорит Ася, откусив уголок румяного, еще горячего пирожка. – Честное слово, очень вкусно!

Пироги немного подгорели, но в общем получились ничего. Особенно, если их жевать, запивая чаем.

– Видите, а вы хотели от меня сбежать. Лишились бы такой трапезы, – отвечает Тюриков.

Они пьют на кухне чай с пирогами. Странная температура стоит на кухне. У плиты – жара, у дверей – холод. В одном углу от жары потрескалась штукатурка на потолке, другой угол затянут серебряной изморозью. Держишь руки над столом – рукам тепло, поднесешь к окну – замерзают. Под столом мерзнут ноги, хотя они в валенках. А лицу жарко. Несмотря на тройные рамы, занавески на окне ходят ходуном. А в общем неплохо, если учесть, что на дворе такая пуржища.

Ася чувствует себя с Тюриковым непринужденно. И десятый, нет, сотый раз она думает о том, как правильно сделала, что осталась у него. Окажись она сейчас вместе с Бабочкиной, та непременно стала бы пичкать ее всяческими прописными истинами.

– Вот так и живем, – жуя пирог, говорит Лука Семенович. – Пурга, мороз, ночь. А дело не ждет. Верите, забыл, когда книгу в руках держал. Все некогда.

Ася задерживает на нем взгляд. Она не сомневается, ему и вправду некогда. Тюриков здесь год, а сделал столько, сколько за пять лет не сделали его предшественники.

– И ведь что обидно, – тянется он за новым пирогом. – Никто не оценит. Вот сдвинули мы с мертвой точки торговлю в тундре. Думаете, спасибо от колхоза получили? Как бы не так, у Опотче дождешься благодарности! Или – утеплили склады, пять своих упряжек завели. Думаете, в райцентре заметили, похвалили? Написали хоть строчку?

И хотя он вовсе не жалуется, а говорит просто так, даже с веселой лукавинкой в глазах, Асе хочется сделать для него что-то очень хорошее.

– Я обязательно напишу о вашей базе, – говорит она. – И о вас.

Ася не делала секрета из своей поездки. Она еще раньше рассказала Тюрикову о письме, полученном редакцией. Сейчас он вспомнил о нем.

– Ну, скажите, как не злиться? Пишут всякую ерунду.

– Стоит обращать внимание! – говорит Ася. – Еще хватает на свете типов, для которых нет большей радости, как оклеветать другого. И столько еще этих типов, просто не поймешь, откуда они берутся. Будь моя воля, – Ася сжимает кулачок, стучит им по столу, – я бы их всех вот так!

Тюриков смотрит на Асю и весело смеется:

– Я знал, что вы приедете, но не знал, что вы такая, – неожиданно произносит он.

– Какая? – механически спрашивает Ася.

– Вы красивая, – он в упор глядит на нее.

Ася краснеет, ерзает на табуретке, не зная, что ответить. Наконец, решила перевести все в шутку:

– Вы опять делаете мне комплименты. Но я совсем не красивая, может только симпатичная. А потом, откуда вы знали, что именно я приеду?

Странные огоньки, вспыхнувшие до этого в его глазах, пропали.

– Откуда знал? – Он встает, тянется к совку, чтобы подбросить угля, поворачивается к ней от плиты, разводит большие руки, смеется:

– Должны же нас когда-нибудь посетить газетчики. А кроме вас, кто мог приехать?

Абсолютно верно. В редакции районной газеты – четверо: шеф, секретарь, литсотрудник, машинистка. Кому мотаться по командировкам, как не литсотруднику, то есть не ей, Асе?

– Вы догадливы, – сказала Ася.

– Хоть это тоже комплимент, но я не обижаюсь, – он смотрит на нее по-прежнему просто и дружески.

Спустя минуту он спрашивает:

– Признайтесь, не было бы этого пасквиля на меня, вы бы не приехали? Я вас, газетчиков, знаю. – Он шутливо грозит ей пальцем. – Напиши вам что-нибудь хорошее, смотришь – десять строчек в газете дали. А сообщат, что там-то и там живет эдакий негодяй, вы сразу туда и целый подвал строчите. Так или нет?

– В общем нет, но бывает и так.

Ася вымыла чашки, поставила в шкафчик посуду. А дальше чем заняться? Посмотрела на часы: девять вечера. Ого, уже десять часов она сидит у Тюрикова! Десять часов назад началась пурга. Конца ей, кажется, не видно. Может, взяться за статью? Нет, сегодня начинать, пожалуй, не стоит. Тогда чем же все-таки заняться?

Тюриков, словно подслушав ее мысли, предлагает:

– Хотите, покажу свое семейство?

Вот и нашлось занятие.

– С удовольствием, – соглашается Ася.

Они перебазировались в комнату. Здесь гораздо холоднее. Не один, как на кухне, а два угла комнаты сверху донизу облепила изморозь. Одна стена выходит на север, и в эту стену неистово колотит ветер. Но в комнате уютно. На стенах – две шкуры нерпы, «Девятый вал» Айвазовского. На полу – большущая шкура белого медведя. Кровать покрыта пушистым зеленым одеялом. Шкаф для одежды. Ничего лишнего, и все на своем месте. На письменном столе – лампа под оранжевым абажуром. А рядом с лампой… что это? Да, да, обыкновенная вышивка. На куске полотна, натянутом на легкий обруч, зеленеет тундра, а чуть поодаль, над высокими сопками, повисло оранжевое солнце. Вышивка не закончена, у солнца пока что недостает одного бока, и в том месте, где должен быть бок, торчит игла с коротенькой ниткой в ушке.

Ася переводит удивленный взгляд с вышивки на Тюрикова.

– Это вы?! Ой, как здорово! – Она не в силах скрыть восхищения. – Честное слово, здорово!

– Ерунда, – говорит Тюриков. – Балуюсь на досуге. Совсем не мужское занятие.

– Пусть не мужское, зато какая будет картина! – восторгается Ася. И думает: «Он просто удивительный человек!»

Тюриков немного смущен. Он прячет вышивку в ящик стола и извлекает оттуда пузатый альбом.

– Начиная от дедов, вся родословная здесь, – хлопает он рукой по альбому. – Вам объяснять?

– Конечно, иначе не пойму, – отвечает Ася.

Фотографии разместились в хронологическом порядке. Сперва – коричневые, с виньетками, на плотной бумаге. Дед Тюрикова в молодости. Бабка в молодости. Дед жены, бабка жены. Деды в молодости носили бравые усы. Молодые бабки украшали высокие прически массивными, похожими на вилы гребнями. Потом потянулись отцы и матери по обеим линиям. Они чинно восседали в деревянных креслах и просто на скамейках, окруженные многочисленными домочадцами. Бумага этих фотографий была попроще, над ними не так усердно трудились ретушеры.

Ася перевернула следующий лист в альбоме. Большеглазая полная женщина в легком платье держала на руках мальчика.

– Жена и сын, – сказал Тюриков.

Мальчик был вылитый отец: крупный, с выпуклым лбом, пухлыми губами.

– Он с мамой летит? – спросила Ася о сыне.

– Нет, остался у бабки, – сказал Тюриков. – Не хочется срывать с занятий. А главное, Запорожье – не Северный, там культуры больше, а заодно и витаминов.

Ася кивнула: да, конечно, ребятам нужны и витамины, и солнце, и речка летом. Хотя на Севере тоже полным-полно детишек: и тех, что здесь родились, и тех, кого привезли сюда родители. И, надо сказать, что все они растут, живут и чувствуют себя неплохо. Но это вовсе не значит, что Тюриков непременно должен забирать в Северный сына. Правда, она не сомневается, что он со временем это сделает. Человек, которого потянула на Север романтика, обязательно захочет приобщить к этой романтике своего Андрюшку или Сережку. А в том, что Тюрикова привела в их края романтика, Ася нисколечко не сомневалась. Она выросла на Севере и считала, что все, кто живет здесь или приезжает сюда, приезжают и и живут только потому, что влюблены в Север. И потому, что она так считала, она спросила Тюрикова:

– Вы, наверное, теперь жалеете, что так поздно покинули свое Запорожье? Столько лет потеряли. Но я знаю одного человека, – его в пятьдесят лет забросила сюда романтика, и он говорит, что только здесь стал по-настоящему счастлив.

Тюриков поднял на нее глаза.

– Сколько вам лет, Ася?

– Двадцать.

– Так вот, когда вам будет сорок, вас уже никуда не забросит романтика. – Он помолчал, затем сказал. – А там, черт его знает: может, и романтика.

– Вы отрицаете романтику в сорок и в пятьдесят лет? – удивилась Ася. – Да я знаю столько геологов, полярников…

Тюриков перебил ее:

– Упаси бог! Ну кто бы заставил меня сюда тащиться, если бы не романтика.

– Вот видите! – победоносно воскликнула Ася.

Асе порядком надоело разглядывать фотографии незнакомых людей. И как только Лука Семенович, взяв пустое ведро, пошел в сени за углем, она поспешила закрыть альбом. Одна фотография выпала из альбома, легла на стол оборотной стороной. Крупными размашистыми буквами разбежалась надпись. Ася механически прочитала ее: «Никите Буренкову. В память о совместном проживании в доме отдыха «Красный луч». Август, 1955 год». Перевернула фотографию. Прислонившись спиной к березе, стоял Тюриков, щурился от солнца. Потом она снова повернула карточку, еще раз перечитала надпись. И ей вдруг стало жалко незнакомого человека Никиту Буренкова, который по неизвестной причине не хранит у себя эту фотографию, предназначавшуюся для него еще в 1955 году.

Громыхнула дверь, вернулся Лука Семенович.

– Разве это честно? – сказала Ася, протянув ему фотографию, – Подписываете на память и оставляете у себя.

Неужели она сказала такое, от чего следует пугаться? А Тюриков, похоже, испугался. Вернее, испугались его глаза. Они вдруг округлились, метнулись по сторонам, прищурились, снова метнулись.

– Что вы на меня так смотрите? – растерялась Ася. Она поняла, что поступила неправильно: она не имела права читать надпись на чужой фотографии, да еще лезть со своими умозаключениями.

– Да нет… я так, – ответил наконец Тюриков. – Он уехал раньше срока, Буренков. Не успел отдать.

Фу ты! Выходит, никаких неприятных воспоминаний, связанных с этой карточкой, у Тюрикова нет. Это ей просто показалось, что она огорчила его. Вот дура! Ася облегченно вздохнула.

– Ну и метет, – говорит спустя минуту прежним ровным голосом Тюриков. – В дровник снегу надуло – за день не выгребешь. – Он засыпал в плиту сразу ведро угля, сказал Асе. – Давайте подумаем, как нам размещаться. Вы занимайте кровать, а я на кухне на шкурах устроюсь. Идет?

Ася не стала отказываться от привилегии занять кровать хозяина: все равно Тюриков настоит на своем. Спать она решила не раздеваясь: в свитере и брюках теплее. На кровати было два одеяла, на одно можно было лечь, другим укрыться, а сверху еще набросить полушубок. Раз Тюриков собирается спать в меховом мешке, одеяло ему не нужно.

Тюриков внес из сеней несколько оленьих шкур, Ася помогла ему расстелить их на полу, возле плиты. На шкуры положили меховой мешок.

– Вот у вас, Ася, здесь много говорят о культуре, – без всякой связи начал он. – Дескать, сейчас в северных поселках появилась армия интеллигенции. А о том, что эта интеллигенция гнилая, молчат.

– Это как же понимать – гнилая? – Расстилая шкуры, Ася наступила ногой на косу и сердито откинула ее за спину.

– Возьмите наш Северный. Кажется, все есть. Тут вам и врач, и учителя, и председатель колхоза, и завклубом, и библиотекарь, и культармейцы. Все они считаются новой интеллигенцией, проводниками культуры.

– Ну да, – подтвердила Ася, поднимаясь с пола.

– А если заглянуть в корень? – Тюриков все еще сидел на корточках на шкурах и снизу вверх смотрел на Асю. Глаза у него стали сухими, ноздри нервно вздрагивали, губы сжались.

Ася ждала, что он скажет дальше, еще не понимая смысла этого разговора. И Тюриков сказал:

– Врач Плотникова крутит с одним летчиком, а у него, по слухам, семья: жена, дети. У Опотче застрелилась жена… Сам Опотче трех слов не свяжет, а руководит колхозом. Учительница Геутваль родила неизвестно от кого ребенка, а сама воспитывает детей. Секретарь сельсовета – форменная дурочка. Хватит примеров?

– Ой вы, наверное, все преувеличиваете! – ни минутки, не задумываясь, ответила Ася. – Все это, наверное, слухи.

– Какие там слухи, – он безнадежно махнул рукой. – Об этом знают и в поселке, и в тундре. А что толку? Вот вам и передовая, здоровая интеллигенция.

– Нет я не верю, – резко качнула головой Ася.

– Вы не верите, другой не верит, – перебил ее Тюриков, – и ни у кого не хватает смелости вывести их на чистую воду.

– А вы возьмите и выведите, если убеждены, что они такие, – горячо сказала Ася – Это же неправильно: сидеть и ждать, пока кто-то что-то сделает. Я, например, только так бы поступила. – И она так тряхнула головой, что тяжелая коса чуть было снова не перескочила со спины на грудь. Ася вовремя водворила ее на место.

Тюриков молчал. Он смотрел на раскрасневшуюся возбужденную Асю и молчал.

– Что же вы не отвечаете? – спросила она.

– Я могу сказать. Вы красивая, Ася. Если бы я был помоложе, влюбился бы.

Она не обиделась, не вспылила, не смутилась. Она по-детски хлопнула серыми глазищами и доверчиво сказала:

– В меня еще никто не влюблялся…

– А вы?

Ася покачала головой. Нет, она тоже не влюблялась. Ни разу. Ни в кого. Есть ребята, которые ей нравятся, но одно дело нравиться, а другое – влюбиться.

Вот какие признания сделала Ася Луке Семеновичу Тюрикову. И, сделав их, не чувствовала никакой неловкости. Во-первых, Тюриков чудесный человек. А во-вторых, с точки зрения своих двадцати лет Тюриков казался Асе не то чтобы очень старым, но далеко не молодым. Во всяком случае, отцу ее подружки Тони тоже сорок лет. И Тоня очень даже запросто посвящает его в свои секреты. И ничего, решительно ничего дурного нет в том, что один из немаловажных Асиных секретов узнал сейчас Тюриков. Видно, так уж по-особому устроены пожилые люди, если те, кто еще очень молод, не задумываясь, открывают им иногда даже самые сокровенные тайны…

– Спокойной ночи, – сказала Ася, направляясь в комнату.

– Спокойной ночи, – ответил ей Тюриков из кухни.

Ася долго не могла уснуть. Мешала не пурга, которая содрогала дом. Уснуть не давали мысли.

«Обязательно расскажу Бабочкиной о разговоре с Тюриковым, – думала она. – Надо же что-то делать, если здесь такой председатель, такая врачиха…»

Последней ее мыслью перед тем как уснуть была мысль о себе: «И почему это я думала, что в меня нельзя влюбиться?.. А вот Тюриков говорит – можно. Ох, и дура я, о чем только думаю!..»