Текст книги "Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»"

Автор книги: Ли Бо

«Я знаю мудрость, что несет вино»

Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы – это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности.

И потому в пейзажной лирике возлияние – не кутеж, а духовное очищение.

1

 
Среди цветов стоит кувшин вина,
Я пью один, нет никого со мною.
Взмахну бокалом – приходи, луна!
Ведь с тенью нас и вовсе будет трое.
Луна, конечно, не умеет пить,
Тень лишь копирует мои движенья,
И все-таки со мною разделить
Помогут мне весеннее броженье.
Луна шалеет от моих рулад,
А тень сбивают с ног мои коленца,
Пока мы пьем – друг другу каждый рад,
Упьемся – наша тройка распадется…
А что бы – дружества Земли презрев,
Бродить мне с вами между звездных рек!
 

2

 
Не будь столь любо Небесам вино —
Там не было бы Винного созвездья,
Не будь Земле столь сладостно оно —
Нам Винный не был бы родник известен.
Вино приятно Небу и Земле,
Так перед Небом этот грех не страшен.
Ты святость обретешь навеселе,
Ты мудрость обретешь от доброй чаши.
А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, —
Зачем же улетать нам к горним сяням?
Три чаши отворят широкий Тракт,
Большой черпак – мы вновь Природой станем.
И если ты сей вкус вина прозрел —
Храни секрет от тех, кто протрезвел.
 

3

 
В Сяньяне птичий гам, взошла луна,
Цветы накрыли землю, как парчою…
Так что ж тоской весна моя полна?
С чего я пью перед такой красою?
Богат ли, беден и когда умрешь —
Все сочтено давно судьбой предвечной,
А в чарке – жизнь и смерть ты обретешь,
Кто в силах знать, чем век его помечен?!
Ни Неба, ни Земли хмельному нет,
Подушка для него всего дороже,
Ведь даже тела потерялся след…
Такого чувства выше быть не может!
 

4

 
Тоска приходит сотнями дорог,
Но у меня тут – сотни три бокалов,
Без них тоску прогнать бы я не смог,
Тоска бескрайня, если зелья мало.
Я знаю мудрость, что несет вино,
Оно в безбрежность душу раскрывает.
Пусть кто-то уморил себя давно,
А кто-то бедствует и голодает…
Коль не познать веселия сейчас —
Что слава запоздалая, пустая?
Клешня от краба – Сок Златой для нас,
А холмик сусла – это холм Пэнлая.
Ты доброго вина не избегай —
С луною вознесешься в горний рай!
 

744 г., весна, Чанъань

№ 2. Вино– не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах – часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди.

№ 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину – в вине, которое преодолевает даже судьбу.

№ 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» – пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином ( золотой сок– так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие ( Пэнлай– мифический остров бессмертных в Восточном море).

В беллетризованной биографии поэта есть такая сцена: «С каждой чашей вина обострялся дух Ли Бо, и речи лились рекой, стихи журчали в голове, как ручьи, и он все напевал и напевал их. Чжан Сюй … принялся записывать их, строка за строкой стремительными иероглифами. Комната плавала в дыму. Закончив, все повалились на циновки, а Ли Бо с пузатым чайником вина в руке принялся во весь голос петь то, что записал Чжан: „ Не будь столь любо Небесам вино – / Там не было бы Винного созвездья …“.Голова стала тяжелой а ноги невесомыми, и он повалился на циновку, опрокинув пузатый чайник, и остатки вина из него разлились вокруг… Тени людей исчезли одна за одной. Ли Бо ощутил разочарование и почувствовал себя совсем одиноким. Огляделся по сторонам – никого. Взглянул на небо – там одна лишь луна, высоко над головой. Он поднял бокал и заговорил с луной: „Ах, луна, луна, когда наступает ночь и затихают люди, только ты и блуждаешь по небу. Тебя не тяготит одиночество и молчание? Разве в глазах людей ты в чистом небе не столь же одинокое создание, как и я? Ночь изначально была миром, захваченным мраком, а ты своими лучами разбиваешь этот мрак, светишь людям…“Луна молчит в пустоте и не движется…»

 
А луна в небесах-то когда появилась? —
Вот о чем я спрошу, отставляя бокал.
Всех манящее, нам недоступно светило,
Неотрывно глядящее издалека.
Над дворцом киноварным блестящим зерцалом
Зависает, раздвинув заслон облаков,
Тот, кто видел, как ты из пучины вставало,
Не поверит, что к утру сокроешься вновь.
Белый заяц толчет там бессмертия Зелье.
Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна.
Где луна, на которую предки смотрели?
Вот она: им светила – и смотрит на нас.
Мы приходим, уходим, как воды в движенье,
Каждый видит луну, что вот так же ясна.
Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья
В золотистых бокалах искрится луна!
 

744 г.

Философские размышления поэта об уходящем времени Земли и нескончаемом Времени Неба, о конечности человека и вечности Луны, на которой мифический Белый заяц не останавливаясь толчет снадобье бессмертия, где томится в одиночестве Чан-э, жена стрелка Хоу И, укравшая у мужа снадобье бессмертия, которым его даровали за то, что своими стрелами сбил лишние девять солнц, грозившие спалить Землю, и в наказанье обреченная вековать на пустынной Луне. В свете вечной Луны нежится даже «Сын Солнца» в своем Киноварном дворце.

Личность адресата стихотворения (Цзя Чунь) комментаторами не установлена, и в других стихотворениях Ли Бо он не упоминается.

 
Ведь даже травы по весне растут
Наперебой у Яшмовой палаты,
А мне ветра весны тоску несут,
И сединой виски мои объяты.
Со мной в компании лишь только тень,
Хмельная песня в рощи улетает.
О чем шумите, сосны, целый день?
По ком тут ветер меж ветвей рыдает?
Взошла луна, и я пустился в пляс,
Запел, на цинь перебирая струны.
Кувшин вина меня один лишь спас,
Не то заполнился б тоской угрюмой.
 

737 г.

В своем доме в Аньлу поэт грустит о неосуществленности замыслов приближения к государю (Яшмовая палата – церемониальный зал с таким названием существовал при Ханьской династии, здесь это – метоним Академии Ханьлинь, о которой мечтал Ли Бо, но в которой разочаровался, когда все-таки был в нее введен).

1

 
Восточный ветр весны летит, душист,
Напоены весною ручейки,
Ложится солнца луч на каждый лист,
И в воздухе порхают лепестки.
В гнездовьях стаи птиц всегда живут,
Приветит тучку опустевший склон:
Всем есть где преклонить свою главу,
Лишь я для одиночества рожден.
И потому я под луной готов
Хмельные песни петь среди цветов.
 

2

 
Лелея мысль о Пурпурной Заре,
О бытии на дальних берегах,
С вином в руке я на пустой горе
Забудусь на мгновение в мечтах.
Перебирая струны под сосной,
Смотрю на отдаленные хребты,
В закате тучка скрылась за горой,
Исчезли птицы в мраке пустоты…
Да только этот дивный край, боюсь,
Осенняя к утру объемлет грусть.
 

737 г.

Те же горькие мысли обуревают поэта в своем доме в Аньлу, весенняя живость возвращается к природным существам, никто не одинок, кроме самого поэта, ибо в этом мире он чужак, и ему остается лишь грезить о Пурпурной Заре и дальних берегах (метонимы отшельничества и бессмертия, достигаемого даоскими святыми).

 
Кувшин обвязан шелка лентой черной,
Не медли, парень, поскорей налей.
Кивают мне цветы со склонов горных —
Настало время чаше быть полней.
Так выпью у окна в закатном свете,
Ко мне заглянет иволга опять.
Хмельной гуляка и весенний ветер —
Друг другу мы окажемся под стать.
Праздник Девятого дня
Ну, что за дивный облачный денек!
Чисты ручьи в сияющих горах,
В кувшине зелье – что зари глоток,
Настоянный на желтых лепестках.
На камнях, соснах – седина веков,
Поднялся ветер, загудел струной,
Взгляну в фиал – и на душе легко,
И усмехаюсь над самим собой.
Сбил ветер шляпу. Я хмелен совсем.
Мир – пуст. Так песней помяну друзей.
 

753 г.

Во время поездки по Южной Вань Ли Бо в Девятый день [девятой луны], один из осенних праздников (Чунъян), когда было принято подниматься на склоны гор и устраивать пикник среди диких желтых хризантем и кустарников кизила, пить вино, настоянное на лепестках хризантем, и вспоминать далеких друзей и родных, поднялся, одинокий, на одну из гор уезда Данту (возможно, Драконью, о которой он пишет в следующих стихах, датированных, правда, более поздним периодом).

Желтые лепестки: по обычаю, в чашу с вином бросали лепестки желтых хризантем, и поэт воспринимает это как Зари глоток – напиток святых бессмертных. Шальной ветер сбил шляпу– совсем как у некоего Мэн Цзя, о котором упоминается в старинной книге «Цзинь шу», и в в подтексте этого сюжета сквозит горечь разлуки с друзьями и одиночества.

 
Я в праздник пил на Голове Дракона,
Хрисанфы над изгнанником смеялись,
Сбил ветер шляпу и погнал по склону,
А я плясал, ловя луны сиянье.
 

762 г. (или 763 г.), осень

Проф. Ань Ци считает, что, вопреки общепринятому мнению, Ли Бо умер не в 762 г., а в 763 г. после продолжительной болезни в доме дяди Ли Яньбина в Данту, и многие исследователи согласны с этой версией, даже «Большой словарь Ли Бо» (1995, с.119) под ред. Юй Сяньхао, профессора Нанкинского педуниверситета, крупнейшего специалиста по танской поэзии, председателя Общества изучения Ли Бо).

В любом случае это – осень, печаль, обычно сопровождавшая поэта в это время года, и осенний праздник на Драконьей горе (к югу от города Данту, совр. пров. Аньхуэй; другое название – Гора Головы дракона) он проводит в одиночестве, горько именуя себя Изгнанником.

 
На склон горы взобрался я вчера
И вновь иду туда с вином в кувшине.
Хрисанфы грустны с самого утра —
В Чунъян топтали их, потопчут ныне.
 

762 г. (или 763 г.)

Стихотворение написано на следующий день после «В девятый день [девятой луны] выпиваю на Драконьей горе».

 
Вы видели, как Желтая река с Небес стекала
И безвозвратно исчезала в море?
Вы видели в больших дворцах власы в зерцалах? —
С утра черны, а к ночи в снег их превращало горе.
Бери от жизни все, что радостно и мило,
Да не скудеет тот бокал, что обращен к луне!
Растрачу все, чем Небо одарило.
Что тысяча монет! – Опять придут ко мне.
Бычка прирежем, запечем барашка,
Три сотни – разом! – опрокинем чаши.
Ах, мудрый Цэнь, ученый брат Даньцю,
Давайте выпьем-ка и вновь осушим!
Ко мне склоните ваши уши,
И я вам песенку спою.
Что нам дворцы, где яств полны столы?!
Пусть трезвость к нам, хмельным, и не придет.
Мудрец всегда мирские отвергал дары,
Стяжает славу только тот, кто пьет!
Как Цао Чжи в пирах Беседки умиленья
С вином за десять тысяч – это наслажденье!
Ты думаешь, трактирщик, денег нет?
Друзей я не оставлю без вина.
Возьми-ка дорогого скакуна
И шубу в тысячу монет,
Пошли слугу ко мне за ними – и налей полней,
Чтоб скорбь тысячелетнюю избыть в душе моей.
 

736 г., осень, близ Лояна в горах над Хуанхэ (или 734 в горах Сун в Хэнани)

В любой хронологии это – визит вместе с Цэнь Сюнем к давнему другу мудрому даосу Юань Даньцю, когда они переживают неудачу посещения поэтом столицы Чанъань.

Ли Бо взял за основу короткую древнюю песню в жанре юэфу, однако, значительно расширив ее, вложил туда, помимо питейных мотивов (упоминание о древнем поэте-императоре Цао Чжи и его знаменитом пире в Беседка умиленья, павильоне в окрестностях Лояна, описанном в стихотворении Цао Чжи) личные переживания по поводу краткости жизни и невозможности применить данные Небом таланты.

С Юань Даньцю Ли Бо познакомился еще в 720-х годах (по версии в беллетризованной биографии – в 720 г. на башне Саньхуа в Чэнду, которую Ли Бо описал в раннем стихотворении «Поднимаюсь на башню Саньхуа в Парчовом граде»).

 
За вазу дали мне вино на диво,
Но возвращаться надо все равно.
Коней стреножим под плакучей ивой
И у обочины допьем вино.
Над морем встали горы голубые,
За краем неба – бирюза воды…
Простимся, возбужденные, хмельные,
Хотя и нет в том никакой нужды.
 

726 г.

 
Жил Чисун на Цветике Златом,
Ань Цишэн – на острове Пэнлае.
Эти люди древности святой,
Оперившись, где теперь летают?
Лишь мгновенье вспышки – жизнь моя,
И другие времена настанут,
Неизменны Небо и Земля,
Человек дряхлеет постоянно.
Есть ли смысл – желания таить?
Взять бокал – и из него не пить?
 

748 г.

Не столь уж частый мотив такого противопоставления земного и небесного, в котором сквозит горькая ирония в адрес Неба с неизвестно куда девшимися святыми Чисуном (Чисун-цзы) с горы Золотой цветок (в пров. Чжэцзян, севернее г. Цзиньхуа), Ань Цишэном, удалившимся от пригласившего его к себе императора Цинь Шихуана на мифический остров Пэнлай, и вообще всеми Оперившимися – людьми, ставшими бессмертными святыми (взлетев в небо, они постепенно обрастают перьями).

 
Солнце к ночи прячется в горах,
Кто-то там без шапки спит в кустах —
Ну, веселье для сянъянской ребятни,
Все горланят «Ах, копытца медные».
Не смеяться над почтенным кто бы смог?
Распластался, точно глиняный комок.
Ай да чарка – желтый попугай!
В день по триста опрокидывай!
И за век – за тридцать тысяч дней
Даже волны станут зеленей,
Виноградным вдруг покажутся вином,
Сусло сладкое поднимется холмом.
Я на девку обменяю скакуна,
Замурлычет песенку, хмельна,
На телеге – чайничек вина,
Флейта с дудкой убеждают пить до дна.
Чем вздыхать над незадавшейся судьбой,
Опрокинь-ка ты кувшинчик под луной.
Посмотри на старый памятник Ян Ху —
Черепашка раскололась, весь во мху.
Стоит ли слезинки здесь ронять?
Стоит ли здесь душу омрачать?
Ветер и луна всегда с тобой —
Хоть ты рухни яшмовой горой.
Молодецкий ковшик для винца —
Ты с Ли Бо до самого конца.
Скрылась Тучка княжеских утех
На восток давно поток утек…
 

733 г.

Анакреонтический гимн, созданный в период, когда Ли Бо покидает Шу, путешествует, женится, заводит дом под г. Аньлу (совр. пров. Хубэй) и хижину в горах в 60 ли от дома. С г. Сянъян (к югу от Аньлу) связана история о посадском начальнике Шань Цзяне, что любил там погулять и, захмелев, засыпал в кустах без шапки, что считалось непристойным. Ли Бо не осуждает его и присовокупляет другой легендарный эпизод с неким Чжэн Сюанем, который в день мог выпить триста чаш. Над незадачливой судьбой вздыхал живший еще до рубежа новой эры Ли Сы, сначала возвысившийся, а затем по навету казненный. Кутиле Ян Ху поставили памятник, но каменная черепаха у подножия, символизировавая долгую жизнь, раскололась. Лишь ветер и луна тебя не покинут, хоть ты рухни яшмовой горой, как шутили про весельчака Хуэй Кана. Реки утекают, тучек и дождя, как именовались любострастные княжьи утехи в оде древнего поэта, давно уже нет. Лишь «молодецкий ковшик», что изготовляли умельцы в Юйчжане, не изменит Ли Бо.

«Уйду в туман Пэнлайский на восток!»

Пейзажная лирика Ли Бо – это не столько то, что он видит, сколько то, что чувствует. И потому среди реальных «гор и вод» у него летают фантастические птицы, из тумана сновидения проявляется остров бессмертных Пэнлай, а сам он, набросив на себя вечернюю зарю, в порыве левитации возносится на Девятое Небо к самому Верховному Владыке. В этом разделе как раз и собраны такие мистические пейзажи, одухотворенные чувством поэта и тем самым становящиеся его реальностью.

 
Песнь о том, как я лелею мысль о вознесении
Куда лечу, Журавль, над синим морем,
Стремясь к востоку, где душе вольней?
Пэнлай все ближе, и святые смотрят,
Встречая песней с Яшмовых ветвей.
Заслуживают Яо, Шунь укора,
А после них – и вовсе суета.
Не уносите, Черепахи, горы! —
Манит меня Пэнлая высота.
 

744 г.

Синее море: мифологические либо Восточное море, либо Северное море (залив Бохай), где находились острова бессметрных святых. Яшмовые ветви: мифическое дерево бессмертных растет на Пэнлае; образ из трактата Ле-цзы. Яо, Шунь: мифические первопредки, канонизированные конфуцианством, у даосов к ним отношение иное («И совсем погибла жизнь праведная, когда Яо и Шунь взялись управлять Поднебесным миром. Тогда и начались разные усовершенствования в устроении государства, исчезли первозданная чистота и безыскусность нравов, люди отошли от Пути, гонясь за добродетелями, и отреклись от своих жизненных свойств ради благочестивого поведения. Вот тогда люди отвернулись от своей природы и стали жить собственным разумением» – «Чжуан-цзы», глава 16, пер. В. Малявина). Черепахи: по Ле-цзы, гигантские черепахи унесли далеко в Восточное море три острова бессмертных (три горы, в том числе и Пэнлай).

 
На три тысячи ли – Просветленья гора,
И заря над Стеною раскинулась Красной,
Солнце алое свет посылает с утра,
Белоснежные кручи лучами окрасив.
Словно вечности Яшмовый выпил нектар,
И Песок Золотой из меня стал струиться.
Я взмолюсь к Небесам: ниспошлите мне дар —
Тигром Белым запряженную колесницу!
 

747 г.

Гора Просветления (Сымин – Четыре просвета): на вершине горы Сымин у г. Нинбо в пров. Чжэцзян, рядом с горой Тяньтай, стоял большой четырехугольный камень с отверстиями наподобие окон, через которые проникал свет солнца и луны; на эту гору удалился в отшельничество друг Ли Бо наставник наследника престола Хэ Чжичжан, отказавшийся от высокой придворной должности, ко времени написания стихотворения тот уже умер, и Ли Бо не раз навещал эти места в память о друге. Красная стена: название горы недалеко от горы Сымин, ее поверхность имеет красноватый оттенок. Яшмовый нектар: даоский Эликсир бессмертия. Золотой песок: иное название Эликсира бессмертия; даосы считали, что энергия Золотого песка, наполнив все органы человеческого тела и обратив человека в бессмертного святого, начинает излучаться наружу. Колесницы: за человеком, обратившимся в святого, с Неба спускается колесница либо Белого Оленя, либо Черного Дракона, либо Белого Тигра.

 
С горой Сымин соседствует Тяньтай,
И Цвет-гора над Байюэ видна,
Блик Красных стен – на храмовых вратах,
Над башней – океанская луна.
С таких высот все видно далеко,
Лежит морская бездна подо мной,
Свисают крылья Пэн из облаков,
И черепахи спрятались на дно,
То вынырнут, то скроются опять
В волнах, взыгравших средь морских равнин:
Таинственное – взгляду не догнать,
Познавший Дао – неостановим.
И мнится мне – срываю Красный Плод
И обретаю Золотой Скелет,
Перо на теле за пером растет:
Я – на Пэнлае много тысяч лет!
 

747 г.

Тяньтай: гора высотой 18 тысяч чжан (чжан – ок. 3,5 м) на территории совр. пров. Чжэцзян, окружена другими горами, из которых в стихотворении упоминаются Сымин (Четыре просвета), где жил незадолго до этого умерший друг Хэ Чжичжан, и Чичэн (Красная стена). Цвет-гора (Хуашань): самая высокая вершина горы Тяньтай. Байюэ: земли на территории совр. пров. Чжэцзян, где в древности проживали жители царства Юэ. Пэн: мифическая могучая птица гигантских размеров, упоминается в трактате «Чжуан-цзы», один из излюблнных символических образов Ли Бо. Черепахи: в трактате Ле-цзы есть сюжет о пяти священных горах в Восточном море, которые стояли неустойчиво, то погружаясь, то всплывая, и жившие на них святые пожаловались Небесному владыке, который велел водрузить их на гигантских черепах, однако две черепахи унесли свои горы прочь и погрузились на дно. Красные плоды: упоминаются в трактате «Шаньхай цзин» как плоды бессмертия на священном древе с круглыми листами и желтыми цветами. Золотой скелет: обозначение бессмертного святого. Перо на теле…: по даоским представлениям, бессмертные по прошествии времени обрастают перьями. Пэнлай: название одного из пяти гористых островов в Восточном море, где обитают святые.

«Когда ушел из жизни Хэ Чжичжан, Ли Бо страдал несколько дней и, чтобы утишить горе, весной 6 года Тяньбао (747) собрался в путешествие по горам Тяньму (юг совр. уезда Синьчан пров. Чжэцзян) и Тяньтай (на севере Тяньтая совр. пров. Чжэцзян). Взойдя на вершину, он огляделся окрест. Одни лишь нагромождения скал, тысячи вершин, десять тысяч ущелий. В порыве ветра с гор зашумели сосны, словно заревели драконы, зарычали тигры. Из расселины била струя водопада, все было усеяно цветами, словно на картине. Ли Бо взобрался на самую верхотуру, узрел, казалосб, бескрайнее море на востоке и в полный голос продекламировал: „С горой Сымин соседствует Тяньтай…“. И горы, и реки, похоже все те же, как тогда, когда наставник Сыма совершенствовался здесь в учении Дао, а потом вознесся в небо бессмертным святым. Ли Бо покачал головой и вздохнул: „Вот бы соорудить здесь соломенную хижину и сосредоточиться на изучении Дао. Увы, Учитель Сыма уже стал бессмертным святым, и Юань Даньцю тут нет, и некому быть рядом со мной“».