Текст книги "Дипломатическая тайна"

Автор книги: Лев Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Наконец звонит телефон, и секретарь в белом мундире с золотыми аксельбантами уходит в резную дверь. Он снова появляется и, приложив руку к круглой черной шапке с султаном, наклоняется над креслом Мирзы Али‑Мухамеда. На мгновение все застывают и своих креслах, потом Мирза Али‑Мухамед, сияя звездами, подымается с кресла, и вслед за ним встают его чиновники в белых мундирах, перетянутых золотыми шарфами, весь дипломатический корпус, и все мимо часовых проходят на парадное крыльцо.

Среди витых колонн шестьдесят человек сверкают на солнце тридцать второго градуса широты как чудовищные вызолоченные жуки под белыми и черными султанами и треуголками с перьями. Двадцать придворных карет вытягиваются длинной лентой, золотые жуки один за другим, по старшинству, занимают кареты. Кавалерийский эскорт в мундирах, напоминающих русских драгун, срывается с места, и кареты движутся в аллее, между шпалерами войск, за которыми узенькая цепочка толпы – мальчишки и бездельники, сбежавшиеся или согнанные с базаров. Пыльное облако поднимается над придворными каретами, над султанами и перьями, и золото тускло блестит сквозь белую едкую пыль улиц Мирата. Кареты направляются ко дворцу.

Желтыми четырехугольниками выстроены войска на площади перед дворцом.

От ворот дворца к подъезду – зелено‑оранжевые полки гвардии повелителя. Длинноусые, похожие на древних галлов курды; черные, почти негры, воины из племен Южного Гюлистана и великолепные образцы старой, невыродившейся расы – арийские племена Северного Гюлистана. Но не эти – его оплот и опора, а горные ханы – иррегулярная кавалерия на единственных сохранившихся в Гюлистане конях арабской крови.

При Надир‑шахе, когда границы его государства расползались на тысячи верст к югу, востоку и северу, данники привели тысячу арабских жеребцов и кобылиц в конюшни дворца, охраняемого родичами этих всадников, их предками, и предки оставили в наследство потомкам драгоценное наследие – неутомимых и быстрых коней.

Молодой секретарь французского посольства, почетный гость всех ипподромов европейских столиц, не выпуская монокля, рассматривает коней золотой масти, отражающих солнце на выгнутых крутых шеях н на крупах, вороных с белыми отметинами и белых серебряного отлива. Тысяча таких коней стоит четверти государственного долга Гюлистана.

Из тысячи всадников некоторые в зеленых чалмах (родичи пророка), и ни один не одет в европейское платье. Гвардия повелителя правоверных умеет хранить обычаи: ни одной нитки, сотканной руками чужеземцев, исключение – только оружие. Их карабины и автоматические пистолеты – последние образцы европейских оружейных заводов.

Кареты катятся в живом коридоре всадников и медленно поворачивают к подъезду. Гвардия отдает честь. От звезд и золотого шитья на мраморной лестнице играет широкий солнечный каскад и угасает в черной мраморной арке – вестибюле дворца. Послы идут вверх по широкой лестнице мимо дворцовой стражи с ятаганами, в малиново‑золотой одежде. Это статуи, безжизненно неподвижные, – жизнь только в синеватых белках остановившихся глаз и в холодном блеске искривленной, чуть вздрагивающей стали в руках!

У дверей тронного зала послов встречают министры и брат повелителя – желчный, худой юноша в кавалерийском мундире. От церемонных поклонов чуть слышно звенят на груди аксельбанты и ордена.

Малиновый бархат, золотые кисти, тяжелые золоченые кресла и в потолке два больших электрических веера, отражающихся в хрустальных шарах люстры.

Церемониймейстер (самый толстый человек в Мирате) указывает места. Мирза Али‑Мухамед, слегка волоча по паркету ноги, идет к тяжелой двери справа от трона, где стоит гигантского роста часовой. Он осторожно открывает дверь и проскальзывает плечом в узкую щель, в которую, кажется, не мог бы проскользнуть ребенок. Церемониймейстер поворачивается к двери и вытягивается так, что на одно мгновение исчезает его уродливая толщина и белые штаны с золотыми лампасами приподымаются на фут от пола. Дверь приоткрывается, и все поворачиваются с легким шумом, обращая лицо к двери, справа у трона. Этим легким шумом, вернее шелестом, пользуется веселый секретарь французского посла и шепчет: “Черт возьми!… Как импозантно!… И подумаешь, какая цена… Небольшой заем – всего миллион фунтов. Пустяки!”

И когда все подготовлено к появлению повелителя миллионов и царя царей, дверь открывается и из дверей выкатывается на коротких ножках толстый молодой человек в черном мундире с жгутами‑эполетами, в круглой шапке с эгретом, причем его грудь, эгрет и рукоятка сабли сияют бриллиантами, как витрина ювелира. Дипломатический корпус выстраивается в длинную линию, и каждый по старшинству и положению приближается к повелителю. Позади него, справа, стоит, оцепенев от умиления, Мирза Али‑Мухамед, слева – юноша‑адъютант с девичьим румянцем и круглыми полузакрытыми черными глазами, с длинными загнутыми ресницами. Вытянув руки в белых с раструбами перчатках, он держит золотую палочку с кистью из конского волоса, которой повелитель обмахивается от мух, и хрустальную коробочку с карамелью от кашля.

Толстый молодой человек, лучась бриллиантами, обыкновенно спрашивает на французском языке одно и то же.

– Здоровье уважаемого друга? Не вреден ли уважаемому другу климат Мирата? Не вреден ли климат Мирата семейству уважаемого друга? Все ли благополучно на родине уважаемого друга?

Затем он выпускает из своей руки руку уважаемого друга, улыбается красными пухлыми губами, причем маленькие подстриженные усики топорщатся, как приклеенные. “Уважаемый друг” делает правильный полукруг и останавливается у своего места, внимательно следя за коллегами.

Для первого – сэра Роберта Кетля – у повелителя находится несколько лишних новых слов. Он видел на родине сэра Роберта Кетля бокс, и это доставило повелителю большое удовольствие.

Неугомонный секретарь шепчет сквозь зубы своему патрону что‑то насчет дорого стоящего королевскому послу высочайшего внимания. Ясно, что заем реализован.

Полукруг из золотых мундиров стоит неподвижно. Толстый молодой человек щурится, чуть нагибает голову (полукруг отвечает поклоном). Пухлый подбородок закрывает воротник мундира тремя складками. Затем он поворачивается и, расставляя ноги, поддерживая саблю, идет мимо монументального часового к двери, которая открывается и закрывается сама собой. Мирза Али‑Мухамед и адъютант следуют за ним.

Аудиенция окончена. Министры довольны: несмотря на простуду, его величество был чрезвычайно любезен. Дипломатический корпус в том же порядке отбывает, провожаемый эскортом.

Испанский посол, неизвестно для чего аккредитованный при дворе повелителя Полистана, мечтает о темной, прохладной комнате и о той минуте, когда можно будет снять несгибающийся мундир, сорочку и воротник. В преклонном возрасте трудно состоять послом в странах с таким климатом.

Сэр Роберт Кетль мысленно составляет депешу о блестящем приеме и демонстративно подчеркнутых дружеских чувствах.

Пока вереница карет медленно катится по аллее по направлению к кварталу миссий, от бокового подъезда дворца к воротам повернул закрытый автомобиль, который увозит разомлевшего от жары и жира повелителя в загородный дворец, в тихие сады, к прохладным бассейнам под сводами, где играет специально привезенный повелителем из Европы неаполитанский оркестр.

За проволочными сетками зверинца бродят газели и джейраны, внимательными агатовыми глазами глядящие в зелень. Четыре старых огромных слона с высеребренными концами клыков, прикованные к вековым чинарам, меланхолически раскачивают хоботы.

Глухая, белая стена отделяет гарем, и на стене, пробираясь по плющу, бегают кричащие обезьяны, в которых его величество любит иногда стрелять из монтекристо.

Автомобиль с барсом и звездой на дверцах выехал на кипарисовую аллею к загородному дворцу. Четырьмя нотами гудит сирена.

Пробегающую машину замечает высокий человек, проходящий в стороне от аллеи по горному склону. Человек следит взглядом за убегающей в пыльном облаке машиной. Лицо его искажается злой и болезненной усмешкой. Он поворачивается спиной к аллее н смотрит по направлению к городу. Ему видны только минареты и кровля старого дворца. Город скрыт от него крепостным валом и фортами.

Десять лет назад в этот же день, в годовщину дарования Гюлистану конституции, на форту солдаты привязали к пушкам двух скованных мятежников. Тысячная согнанная всадниками толпа стояла внизу и видела, как заряжали старые медные пушки холостыми зарядами, как двух юношей привязали к дулам пушек, как вылетело желтое пламя, и густое тяжелое облако всплыло над обрывками юношеских тел и дрогнувшей землей.

Это были два сына Меджида, человека, который в эту минуту стоит на склоне горы и следит за убегающим по кипарисовой аллее в гору автомобилем с барсом и звездой на дверцах.

ДВА ОХОТНИКА

Два человека – два охотника, разделенные тремя тысячами верст, видят две приманки, движущиеся на юго‑восток к окраинам Советской республики. Один из узкого, в одно окно, кабинета в Москве, другой из желтого вагона, рядом с международным вагоном курьерского поезда номер 2 Москва–Ташкент. Час идет за часом.

Один человек отмечает в Москве движение поезда, который везет на юго‑восток дипломатического курьера Жукова, с красным кожаным пакетом в походной сумке. А другой, в непромокаемом брезентовом пальто, прохаживается вдоль поезда, гуляет по перрону на станциях и меньше всего обращает внимание на красивую даму в превосходно сшитом дорожном полумужском пальто. Дама тоже его не замечает, читает книги, покупает на станциях цветы у мальчишек в полосатых рваных халатиках.

Между тем у этих двух людей, которых разделяет громадное расстояние, увеличивающееся с каждой минутой, мысли странно сходятся. Человек в Москве хочет сделать так, чтобы дипломатический курьер Жуков был тем крючком, который схватит острозубая щука. Человек в брезентовом пальто в поезде Москва – Ташкент хочет, чтобы таким же крючком была красивая женщина из международного вагона. И когда ему удается угадать странное, не совсем обычное внимание, которое вызывает дама у окружающих, он доволен. Это дает ему возможность более свободно прогуливаться по всему поезду и очень внимательно рассматривать толпу на перроне станций.

Курьерский номер 2 бежит зеленой плодородной долиной и по расписанию, ровно в десять часов утра, на пятый день, останавливается у низкого белого здания станции Ташкент.

* * *

За Аральским морем, в плодородной долине Средней Азии выстроили чиновничий русский город с одноэтажным белым губернаторским домом, с офицерским особняком в три окна. По линейке провели улицы, выкопали по обе стороны оросительные каналы, выстроили два собора, казармы и поставили неуклюжие памятники. Обыкновенный губернский город с бульварами, городским садом и своим “домиком Петра Великого”, сложенным из известняка, сараем с памятной доской: “Здесь жил генерал Черняев в тысяча…”

Главная улица, конечно, называлась Соборной, затем шли Кауфманские, Черняевские и прочие, по фамилии генералов, которые из десятилетия в десятилетие продвигались по пескам и солончакам к плодородным долинам, где жили трудолюбивые и фанатически честные народцы. Их расстреливали из медных пушек, кололи штыками и гнали дальше и дальше на юго‑восток, в безводные пустыни и в горы, пока однажды в Лондоне не остановили лихих генералов и полководцев ударом кулака по столу, и граница среднеазиатских владений не легла за оазисом Пенде у крепости Кушка. Отсюда прямой путь через Афганистан на Кандагар и Кветту – в Индию.

Вместе с лихими генералами и наполовину вымершими от малярии полками шли пристава, податные инспектора, священники, жандармские офицеры – оседали, строили дома с флигельками, разводили огороды, посылали детей в гимназию, ходили по воскресеньям и праздникам в собор и вечером в клуб. Постепенно туземцы, то есть прежние фанатические и храбрые сарты, из мирных земледельцев превращались в торговцев фруктами, мелких комиссионеров, рабочих на хлопковых плантациях. Чиновники управляли, священники старались проповедовать мусульманам слово божие и получали субсидии под миссионерство. Край процветал и благоденствовал.

Иногда так называемое туземное население восставало и при помощи кремневых и охотничьих ружей и старых кривых сабель‑клычей истребляло на время уездное начальство, но уже существовали Средне‑Азиатская дорога, воинские эшелоны, вагоны “сорок человек и восемь лошадей”, драгунские эскадроны и туркестанские стрелковые полки. Так было недавно, на третий год войны, когда десятки тысяч туземцев были отправлены на фронт, на окопные работы, чтобы умереть от лютых морозов, от скоротечной чахотки и тифа.

Несколько позже произошла революция, и этот край, отделенный от Москвы и России ломаными линиями фронтов, также переживал революцию до тех пор, пока не осталось ни одного фронта, и с севера первые поезда привезли “центровиков”. Так назывались люди в кожаных куртках и суконных шлемах с красной звездой.

Русский город кончался на повороте от главной улицы длинной и уже не совсем ровной улицей, а на следующем повороте начинался старый город – обыкновенный азиатский город с глиняными безоконными, глухими переулками, базарами, пылью и песком. Линия трамвая еще пыталась приспособиться к более широкой улице, где мечеть, но в переулках и боковых уличках обнаруживалась самая настоящая Азия: зной, тишина и безлюдье.

* * *

Перси Гифт шел, углубляясь в переулки, изредка спрашивая у встречных дорогу, пока прямо из‑за угла не появилась чайхана – лавочка с деревянным помостом, прикрытым тюфяками, и помятым самоваром. Несколько сартов и бухарцев в выгоревших от солнца халатах пили чай из плоских красных чашечек. Перси Гифт вошел в лавочку, отыскал хозяина, который в этот момент пробовал на зуб бухарский золотой, и спросил по‑персидски:

– Не вы ли уважаемый брат уважаемого Ахмета Атаева?

Хозяин сдвинул на затылок тюбетейку, блеснул прищуренными глазками и вдавился в глиняную шину за занавеской, в задней стене лавочки. Перси пошел за ним.

Несколько иначе проводила день Люси Энно. Двадцать четыре часа до отхода поезда Средне‑Азиатской дороги на Красноводск. Она попробовала гулять, но пыльные улицы и особенная влажная жара не располагали к прогулке. Поэтому она не выходила из заново оклеенной обоями, пахнущей краской комнаты одноэтажной гостиницы на тихой тенистой улице. Только один раз за весь день Люси чувствовала некоторое радостное волнение – утром, когда над зелеными верхушками тополей, под крышами вагонов, в синем небе всплыли серебряно‑снежные горы.

Жуков с походной сумкой и наганом через плечо весь день провел в отделе внешних сношений, переходя из комнаты в комнату, принимая почту, расписываясь, проделывая все то, что должен проделать дипломатический курьер и что иногда имеет суровый заголовок “совершенно секретно”. Потом он написал Оле письмо на машинке на четырех листах, которое начиналось так: “И вот я в Ташкенте, Оля, но образ твой не выходит у меня из памяти…” Вечером он с сумкой и наганом отправился в кинематограф “Колизей”, где профессор Ященко читал доклад: “Что такое Курская аномалия”.

Были еще невидимые спутники Люси Энно, Жукова и Гифта, но что они делали в этот день перерыва путешествия – трудно рассказать. Можно быть уверенным, что они не покидали ни Жукова, ни Люси Энно, как указано инструкцией, оставаясь невидимыми.

На следующий день, в десять часов утра, белые вагоны Средне‑Азиатской дороги Ташкент–Красноводск катились на юго‑восток в Самарканд–Мерв–Полторацк, увозя всех – Люси Энно, Жукова, Перси Гифта и, конечно, всех невидимых.

Человек в кабинете в одно окно в Москве двинул дальше шашку, именуемую Жуковым. Человек в вагоне Средне‑Азиатской дороги двинул дальше шашку, именуемую Люси Энно. Первый, выдвигая вперед свою шашку, предполагал поставить ее под удар и снять целую группу вражеских шашек; второй думал, подставив свою шашку, отвести удар врага, получить свободу действий и выиграть партию.

Итак, игра началась.

СПОСОБ МАЙОРА ГЕРДА

Майор Герд был сторонником непрестанного совершенствования методов своей работы. Не он ли внушал своему любимому ученику Перси Гифту: “Никакого консерватизма в работе… Прогресс и техника”.

Поэтому он был одним из первых людей, снимавших планы крепостей соседней державы с тогда еще первобытных аэропланов. Математические формулы и теория вероятности помогали ему находить ключ к сложнейшим шифрам. Кроме того, он усиленно пользовался фотографией, фонографом и радиотелеграфом. Фотография помогла ему в знаменитом деле братьев Хичинс, когда удачно скомпонованным снимком он скомпрометировал двух преданнейших агентов дружественной державы и лишил их доверия военного министерства. При помощи фонографа, соединенного с часовым механизмом, он с точностью записал и воспроизвел протокол секретного совещания в русском посольстве в Лондоне в 1907 году. И наконец, сфальсифицированной депешей штаба флота, переданной по радио, он вызвал к берегам колонии крейсер северного государства, и это дало возможность королевскому правительству сделать энергичнейшее представление и занять остром Лоси.

Не менее остроумен был его метод и деле революционной организации Гюлистана. Однако дело осложняли некоторые обстоятельства.

* * *

До восхода солнца облака лежали низко над горными цепями долины Мирата. “Американец” медленным и тяжеловесным шагом прошел по переулку, постучав в дверь дома Омара, н спустился к нему в комнату‑щель, где Омар спал на плоском сбившемся тюфяке. Он сел на пол против Омара и долго смотрел на него. Спящий почувствовал упорный человеческий взгляд и тревожно поднялся.

– Что?

– Надо начинать.

– Когда?…

– Сегодня. Сегодня Мирза Али‑Мухамед будет говорить о займе. Тебе нужно…

– Я знаю.

– Я сам ходил по караван‑сараям, по базарам, по фабрикам. Я был у подмастерьев оружейников, у ткущих ковры, у амбалов, у погонщиков верблюдов. Те, кто умеет читать, будут ловить каждое печатное слово, другие будут слушать и повторять наши слова… Восемьсот мухаджеринов‑паломников идут в Мират будто бы поклониться могиле имама. Две тысячи придут от северных гор. Каждый стоит взвода.

– Пулеметы?… Танки?…

– Мы возьмем их силой! Надо начинать! Ты начнешь первый, твое дело – слово.

– Я готов!

– Мое дело отвести им глаза. Пусть они ударят по пустому месту. Ты начнешь. Надо, чтобы все отвернулись от Али‑Мухамеда. Все, даже умеренные. Нужно говорить так, чтобы сеять месть. Сначала слова, потом факты. Факты – мое дело.

Он оставил Омара и вышел во двор. Не повернул в узкий сырой коридор к выходу, а по деревянной лестнице винтом взбежал на крышу, в крашеный павильон.

Там остановился против свисающего, как зеленый занавес, плюща, осторожно отгибая листья, нашел проволоку и спрятанный маленький телефонный аппарат с усилителем и рупором.

Чьи‑то старательные руки искусно пропустили его сверху с соседней плоской крыши в густую зелень и спрятали в плюще.

“Американец”, заложив руки за спину, хитро посмотрел на аппарат и внятно сказал:

– Примем бой на южной границе, на путях к Мирату.

Затем добавил хриплым и низким голосом Меджида:

– На перевале Сенги. Гарнизон – двести человек. Собьем с перевала.

Затем “американец” снова закрыл плющом телефонный аппарат и ушел с довольным видом.

В зеленом, колючем плюще, переплетенном с диким виноградом, проволока уходила на соседнюю крышу, оттуда по террасам плоских крыш к старому, нежилому дворцу. Дальше она пряталась в винограднике, в старых чинарах и снова спускалась вниз, пока не вплеталась в есть уличных проводов. У ворот королевского посольства она круто спускалась к. дому и пропадала в окне, превращаясь в телефонный аппарат с одной слуховой трубкой.

Здесь сидел всегда телефонист с блокнотом. В этот день дежурный записал: “Примем бой на южной границе” и затем: “На перевале Сенги”.

ИНТЕРПЕЛЛЯЦИЯ ЛЕВЫХ

Речь депутата оппозиции от области северных гор Омара эль Афгани.

– Великий и мудрейший из поэтов нашего народа, слово которого на устах у нас и в радости и в горе, рассказал шесть веков назад маленькую сказку.

“Бедный и богатый переправляются через горный поток. Челнок перевернулся. Богатый, которого зашитое в поясе золото тянет ко дну, кричит бедняку: “Дарю тебе мое золото. Возьми мой пояс”. Бедняк не смеет ослушаться и берет его пояс. Он тонет, и вот богатый, который сумел спастись без тяжелого пояса, берет дом бедняка и его верблюда. Он дал бедняку взаймы золото и потому требует уплаты долга…”

Мирза Али‑Мухамед говорит вам: “Королевское правительство дает вам свое золото. Разве Гюлистан может отказаться от выгодного займа?”

А великий и мудрый поэт открывает вам старую правду: золото, зашитое в поясе, тянет богатого ко дну. И вот он отдает уже ненужное ему золото бедняку, зная, что тот утонет. Отдает, ибо знает, что тогда он сам выплывет и отнимет дом и последнего верблюда у бедняка.

Под полотняным навесом, по всему полукругу депутатов пробегает одобрительный шепот. В Гюлистане любят аллегории…

– Три года Мирза Али‑Мухамед стоит во главе правительства Полистана. Его заслуги перед родиной неизмеримы. Не он ли срыл все крепости на южной границе только для того, чтобы доставить удовольствие командующему королевскими войсками?

Возглас слева: “Изменник” – и окрик председателя.

– Говорят, что его беспокоили восстания племен. Но в первый год Правления Мирзы Али‑Мухамеда не было восстаний на границах. Они начались тогда, когда председатель совета министров Гюлистана послал на границы…

Возгласы справа: “Ложь!”

– Нет, не ложь!… Я говорю прямо в лицо Али‑Мухамеду. Это его агенты устраивали нападение на королевские войска. Воспользовавшись этим, он отдает область южных племен королевскому правительству в долгосрочную аренду, иначе говоря – он отдает двести тысяч наших братьев королевским аэропланам и пушкам. Область южных племен богата медной рудой и нефтью. Он продал ее и продался сам.

Омар бледнеет, как труп, но он не бледнее человека, не отводящего от него взгляда. Мирза Али‑Мухамед протягивает руки к председателю. Резкий звонок.

– Я продолжаю. Второй год он оттягивает договор с Республикой Советов. Кому это нужно – мы знаем. Народ Гюлистана выбивается из сил, платя лишними часами мучительной и тяжелой работы за плохие и дорогие товары, которые доставляются из королевства. Народ Гюлистана! Ты облагодетельствован твоими министрами и их друзьями. И теперь они снова предлагают тебе золото, которое тянет тебя ко дну. Сегодня, завтра мы откроем лицо министров и их друзей. Мы докажем их предательство и продажность!…

Несколько десятков правых депутатов встают с мест.

– Доказательства?…

– Вы их получите! Вы увидите, что вашей страной, “независимым Гюлистаном” управляют продажные изменники с жирным и глупым сластолюбцем во главе, и все они только лакеи королевского посла.

Невообразимый шум. Несколько человек, потрясая кулаками, бросаются к оратору. Его окружают левые, и он скрывается бесследно после слов, которые можно произнести только с опасностью для жизни.

* * *

Когда задыхающийся, кашляющий старик, морщась от боли, опираясь на руки слуг, возвращается в министерство и бессильно сваливается в кресло, он видит прямо против себя совершенно спокойного, хладнокровного майора Герда и элегантного юношу в белом кавалерийском мундире с моноклем в глазу – начальника штаба армии Гюлистана.

– Надеюсь, все благополучно?

Мирза Али‑Мухамед смотрит на майора широко раскрытыми недоумевающими глазами.

– По поручению сэра Роберта Кетля я извещаю вас, что революционная организация выбрала местом мятежа южную границу. Мятежники предполагают атаковать перевал Сенги – подступ к Марату. Ночью на южную границу отправляются первая и вторая гвардейские дивизии.

Али‑Мухамед согласен. Майор Герд уходит. Председатель совета министров требует к себе министра полиции Ибрагим‑хана.

ПРИВХОДЯЩЕЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО

– Товарищ Зыков пишет, что ваше дело не имеет прямого к нам отношения…

– А вы как полагаете?…

– Сразу сказать трудно, однако я полагаю…

Захаров взял из портсигара собеседника египетскую папиросу и, пока тот щелкал зажигалкой и закуривал, растягивая каждое слово, значительно сказал:

– Я полагаю, что это наше прямое дело. Да.

– То есть вы полагаете, что Приезд моего брата и его исчезновение не случайность, скажем, несчастная случайность… Бывают же такие случаи. Человек погибает, о его смерти узнают много времени спустя… Мало ли что бывает… Несчастье в пути… В Москве его нет ни среди живых, ни среди мертвых.

Захаров привычно‑внимательным взглядом рассматривал превосходно сшитый костюм собеседника, гладко выбритое лицо, маленькую короткую трубочку для сигарет и толстые чечевицы круглых очков.

– Вы долго жили за границей, гражданин Воробьев?

– Теперь или раньше, когда учился?…

– Теперь, в командировке…

– В разное время около года.

– Встречали эмигрантов?…

– Иногда встречал.

– Как они к вам относились? Враждебно, безразлично или благожелательно?

– Как вам сказать… Ну, как могут относиться эмигранты к так называемому “спецу”?

– Значит, враждебно. Теперь сообразите. Эмигрант из их среды, ваш младший брат, выразил желание возвратиться в Россию. Эмигрант, который, может быть, кое‑что знает из прошлого и настоящего. Человек, который может им повредить…

– Вы предполагаете убийство?

Захаров пожал плечами и взялся за блокнот.

– Что бы там ни было, я подыму на ноги всех, кого нужно. Человек официально перешел границу, выполнив все формальности, и бесследно исчез. И тем более из Мирата. Чудеса!…

– Вы говорите – человек из Мирата… Разве это имеет особое значение?

– По‑моему, имеет. В этом случае все имеет особое значение.

Инженер Воробьев попытался продолжать разговор, но Захаров, неопределенно улыбаясь, повернулся к телефонным аппаратам.

– В самом ближайшем времени. До свидания!

– Значит, я надеюсь…

Когда за инженером Воробьевым плотно закрылась дверь, Захаров совсем другим, беззвучно‑деловым голосом сказал в телефонную трубку.

– Дайте дело репатрианта Воробьева.

ОТ ТАШКЕНТА ДО МЕРВА

Паровоз довольно медленно катит белые вагоны Средне‑Азиатской дороги мимо станций, ничем не отличающихся от прочих вокзалов и станций России, но сохранивших звучные туземные названия, напоминающие о том, что красные глинистые, поросшие кустарником равнины – Азия.

Одна из станций называется Самарканд, и Люси Энно вспоминает, что за пыльными высокими тополями, за обыкновенными станционными зданиями – столица Тимура, его эмалевые голубые мечети, которые упоминаются во всех путеводителях для туристов всего мира. Сарты неторопливо и деловито занимают места в вагонах. Можем быть, прадеды этих людей в мягких сапогах и выщкмшнх халатах и тюбетейках вместе с Тимуром проходили Хайберским проходом Сулеймановых гор в Дели, видели, как Тимур короновал себя императором Индии и, может быть, вместе с ним в двадцать девять дней совершили путь от Дели до Самарканда. Однако теперь за пыльными тополями, за плоскими крышами поселка не видно ни эмалевых минаретов и куполов, ни стен любимой столицы. Люди торопятся, свист паровозов, дрожит белый султан пара, и они оставляют позади себя Самарканд – город Тимура.

У каждого свои мысли.

Люси Энно думает о том, что привело ее снова в эти единственные в мире пространства и когда же конец ее пути.

Перси Гифт плохо переносит жару, глотает хинин и делает свое незаметное и беспокойное дело, пропадая на остановках за станциями во фруктовых лавках у вокзала базаров. В узком гранитном проходе, который называют воротами Тамерлана, он думает о том, как изменились бы судьбы мира, если бы во время Тамерлана были пулеметы Льюиса. Кроме этих соображений, никакие другие посторонние мысли не тревожат второго секретаря королевского посольства в Мирате, даже в те часы, когда восемнадцать вагонов медленно катятся вдоль темно‑зеленых склонов развернувшегося великолепной декорацией горного хребта.

Что же касается Жукова, то он добросовестно перечитывает Преображенского “От нэпа к коммунизму”, ни на минуту не выпуская из рук кожаного запечатанного пакета, как указано в инструкции дипломатическим курьерам. Кроме того, он иногда ножиком вскрывает заднюю крышку часов и с удовольствием рассматривает маленькую, снятую бродячим фотографом на Цветном бульваре фотографию, которая изображает Ольгу Жукову – жену дипломатического курьера.

На второй день поезд останавливается у станции Чарджуй на берегу Аму‑Дарьи – древнего Оксуса. Вечером поезд должен миновать мост длиною верста с четвертью, который представлял бы некоторый интерес для Перси Гифта, если бы у Перси не было другого более важного поручения. На станции у кассы он вступает в беседу с довольно плотным человеком с черной бородой и желто‑матовым лицом. Перси Гифт покупает у него тюбетейку, расплачивается и, по‑видимому, одержимый припадком малярии, отправляется в свой вагон на верхнюю полку.

Поезд стоит около двух часов. За это время Перси успевает подпороть подкладку тюбетейки и извлечь две записки не более пяти сантиметров в длину и ширину. Первая относится к дальнейшему путешествию Перси и, видимо, доставляет ему удовольствие, вторая причиняет ему некоторое беспокойство. Это копия адресованной Ахмету Атаеву телеграммы, которая касается хлопка, сантонина, цен на товары в Москве и потери на курсе. При помощи некоторых сопоставлений и напряжения памяти Перси Гифт уясняет себе из телеграммы, что два дня назад в Москве арестовано семейство Кряжкиных и что соответствующее учреждение разыскивает некоего Андрея Воробьева.

Ночью поезд минует мост. Вагон тускло освещен двумя свечами, и в этом дрожащем сумраке происходит незаметное превращение. Человек, похожий на странствующего комиссионера по хлопковым делам, в котором, однако, знакомые могли бы распознать второго секретаря посольства в Гюлистане, превращается в круглобородого толстого бухарца в полосатом зелено‑лиловом халате и в чалме.

Бухарец с достоинством, присущим не последнему купцу, владельцу дома, сада и виноградника за Ригистаном, прохаживается на станции мимо окон второго от паровоза вагона. Он останавливается возле окна, из которого выглянула красивая женщина в замшевой шапочке. Бухарец держит у самых губ розу, лепестки охлаждают опаленный зноем рот, и вместе с тем не видно, как губы шевелятся.

Люси Энно слышит отчетливый шепот:

– Будьте готовы! Сегодня ночью. Верховой костюм.

Все это так неожиданно, что на один миг ей кажется галлюцинацией: выжженный песок вокруг, синий гребень гор на горизонте, ослепляющая белая стена станции и зелено‑лиловый халат и бухарец, который говорит на понятном ей языке. Однако пора перестать удивляться всему, что случается в этой необыкновенной стране. Пора перестать удивляться…