Текст книги "Дипломатическая тайна"

Автор книги: Лев Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Теперь по вечерам в аллее только скромные пешеходы – студенты высшей школы Мирата, рабочие казенного оружейного завода – все те, кто не испытывает большого удовольствия от запаха бензина и облаков пыли в квартале миссий.

Так, в этот вечер идут вдоль аллеи двое хорошо знакомых Мирату людей – депутат законодательного собрания Омар эль Афгани и председатель рабочего союза, которого знают под кличкой “американец”.

– Кого ты подозреваешь?…

– Подожди! Уйдем с дороги. Здесь много встречных.

Они спускаются вниз с насыпи и идут рядом с аллеей. Остроугольные, длинные тени кипарисов падают от аллеи на поля.

– Нас пять человек. Трое, кроме тебя и меня. Кого из них ты подозреваешь? Османа – восемнадцать лет в тюрьме, бывший изгнанник?

– Нет! Это не он!

– Тогда Меджид – два сына казнены за мятеж, старый и верный товарищ. Нет? Тогда Абасс… Честнейший и искреннейший, самый смелый из всех нас…

Они идут долго, то скрываясь в тени кипарисов, то выходя на лунный свет.

– И однако, каждый шаг известен Роберту Кетлю. Предатель есть – это ясно! Почему в караван‑сарае шпион ждал Акбера, почему у него похитили письмо Абду‑Рахима к француженке? Они искали документ и знали, что мы его ждем. Если бы не прихоть Абду‑Рахима, документ уже был бы в руках Мирзы‑Али‑Мухамеда, и мы были бы одурачены. Кто‑то нас предает.

– Что же ты предлагаешь?…

– Я предлагаю… Молчи!

“Американец” сжал руку Омара.

Рядом с ними по аллее медленно ехал всадник. Лошадь хромала, тяжело ступая на переднюю ногу.

– Пропусти его.

Они слегка отстали. Но всадник остановил коня и ждал.

– Следит, – сказал “американец” сквозь зубы, опуская руку в карман, – слишком много людей, а то…

– Смотри, он опять рядом!

Вдруг всадник погнал коня и поехал к мосту. Здесь он съехал по тропинке вниз к мелкой речонке.

– Идем!

Они подошли к мосту ленивой и медленной походкой отдыхающих в вечерней прохладе. Всадник поил коня, подобрал поводья и повернул к ним запыленное, юношеское, но изможденное лицо.

– Омар эль Афгани?

– Да. А кто ты?

– Я Ахмед, сын Акбера. Я из Нового Ферраха.

– Абду‑Рахим.

– Он умер?

– Да, но он…

– Молчи! Поезжай на старое кладбище к мечети Али. Мы придем.

ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ КАРАТА

Румын положил палочки, обернутые на концах материей, на струны инструмента, и опять майор Герд почувствовал непонятное и сладостное волнение. Когда играл румын, Герд как будто понимал, что заставило его, майора и военного атташе при посольстве, в сорок три года совершить ряд непростительнейших поступков. Почему он, получив телеграмму Люси, не спал всю ночь и утром убедил сэра Роберта Кетля, против всяких правил, отпустить его на две недели в отпуск. Почему майор Герд, лгавший только, когда это требовала его профессия, солгал сэру Роберту Кетлю, не поехал к невесте, а вот уже десятый день и десятую ночь возле него женщина с зеленоватыми, точно четырехугольными глазами и нежно увядающей кожей. И почему с тех пор, как он переступил порог этого отеля, он не может подавить в себе ненасытного и жгучего желания. Ночь за ночью и за ночами дни, превращаемые в ночи. Двадцать часов в сутки они наедине друг с другом и со своей страстью. Вечером несколько часов они проводят в ложе сомнительного варьете, где почему‑то собираются разнообразно‑замечательные люди безумного города.

Великолепная молодость, превосходная профессия, почтенная зрелость, и вдруг провал – неделя безумия, неделя без привычной постели, привычного слуги, привычной партии в теннис.

Румын перестал играть. Теперь джаз‑банд играет развинченный, умышленно карикатурный танец, ломкий, подмывающий мотив. Мужчины в такт подергивают плечами и водят женщин по усыпанному конфетти полу, чертя узконосыми ботинками. Майору Герду приятно и то, что мужчины смотрят в их ложу, и то, что инструктор танцев, бывший русский князь, не смея подняться на ступеньки, издали полупоклоном приглашает Люси. И она встает, кладет на плечи профессионального танцора обнаженные руки и покорно следует за ним, скользя между тесно смыкающимися парами. Шуршат серпантинные ленты. Майор Герд доволен: она лучше всех. Великолепная фигура. Если бы с ней так танцевал другой – было бы неприятно. Но профессиональный танцор – не мужчина.

Люси возвращается, долго смотрит на танцующих.

– Смотрите. Это армянка, бежавшая из России.

Майор ловит монокль и сразу роняет его.

Слишком смугла и худа.

– Дело не в ней. Посмотрите…

Майор снова ловит монокль. Теперь он видит на груди армянки на тонкой цепочке что‑то сияющее голубыми огнями и многоцветными искрами.

– Тридцать четыре карата. Бриллиант голубой воды.

– Это не подделка?…

– Нет! Ее отец миллионер. По крайней мере он был им до революции.

– А… И это все, что осталось?…

– Вероятно… – Несколько секунд она следит за голубым пламенем на смуглой, высохшей шее женщины и говорит с мечтательной наивностью: – Я бы предпочла, чтобы это было здесь…

И она касается мизинцем места в остроугольном вырезе, которое видит и знает Герд.

Он краснеет до корней седых волос.

В этот вечер майор Герд спускается в курительную комнату отеля и десять минут говорит с комиссионером‑греком.

Утром грек‑комиссионер посылает в комнату 133 майору Герду визитную карточку. Майор одевается, целует руки Люси и снова уходит по неотложным делам. Неотложные дела состоят в том, что грек‑комиссионер передает майору Герду бархатный футляр. Тщательно рассмотрев то, что находится в футляре, майор пишет чек – десять тысяч.

В комнатах Люси темно. За спущенными шторами день, солнце и город.

Искусственный свет холодно и четко берет из темноты обнаженную женщину и мужчину. На груди у женщины – это, сияющее голубым пламенем. Когда ее обнимает и прижимает к своей груди мужчина, холодные сияющие грани бриллианта впиваются ему в тело и оттискиваются красным, болезненным следом.

ШТАБ‑РОТМИСТР ВОРОБЬЕВ

Как он попал в Мират? Об этом не могут сказать самые старательные сыщики министра полиции Ибрагим‑хана. Достоверно известно, что два года назад в числе сорока двух офицеров, перешедших границу Гюлистана (все, что осталось от юго‑восточной национальной армии), был штаб‑ротмистр Воробьев. Сорок один офицер просочился через границу Гюлистана дальше на юг, в океанские порты, а оттуда в Европу. Воробьев остался в Мирате.

Четырежды он получал от королевского посольства визу и деньги на проезд. Но, получив деньги, он исчезал ровно на неделю из приемной королевского посольства, затем ровно неделю проводил ночи среди агентов‑комиссионеров Средне‑Азиатского банка в Мирате, коммивояжеров, мелких европейских чиновников и всех тех, у кого не хватает денег, чтобы проводить время, как приличествует знатным европейским гостям. Для них существует полуресторан‑полупритон “Паризиана”, где, кроме крепких напитков, есть трубки с опиумом и гашишем. Там же во внутреннем дворике в закрытых комнатках мечут банк присяжные банкометы, не имеющие никакой другой профессии.

Очередной субсидии штаб‑ротмистру хватает почти на неделю. Затем он появляется снова в приемных европейских посольств и на хорошем французском языке говорит одно и то же, приблизительно следующее:

– Штаб‑ротмистр Воробьев. Герой Мазурских озер. Кавалер боевых орденов. Жертва революции и герой гражданской войны. Нахожусь в отчаянном положении…

Ему редко дают возможность досказать свою речь. Но он настойчив, упорен, и ясно, что ему некуда идти. Элегантный секретарь с презрительным вниманием смотрит на потрепанные синие рейтузы с потемневшим серебряным лампасом, на рваный китель без погон и фуражку с выцветшим голубым верхом и проходит мимо. Почти такого же цвета выцветшие глаза под красными, опухшими веками. Воробьев сидит в приемной, пока расшитый золотом лакей не остановится пред ним в выжидательно‑угрожающей позе. Тогда штаб‑ротмистр Воробьев уходит тяжелой, расшатанной походкой.

Но около месяца назад одно европейское посольство в Мирате получило от Международного Красного Креста письмо с просьбой дать сведения о находящемся в Мирате бывшем штаб‑ротмистре Воробьеве. А вслед за этим письмом пришло и другое с незнакомой миратским филателистам маркой – рабочий, заносящий молот, и разбитая цепь. Это письмо было адресовано бывшему штаб‑ротмистру Воробьеву.

Тот же самый элегантный секретарь с некоторым любопытством вручил это письмо Воробьеву.

– Насколько я понимаю – из России?

Штаб‑ротмистр медленно, чуть дрожащими руками вскрыл конверт.

Младший брат бывшего штаб‑ротмистра Воробьева “инженер‑механик Юрий Воробьев”, уезжая в заграничную командировку, получил известие о бедственном положении находящегося в Мирате Андрея Воробьева. Если бывший штаб‑ротмистр Андрей Воробьев желает вернуться в Россию, то ему надлежит обратиться в соответствующие инстанции с просьбой о разрешении въезда в пределы республики. Необходимые средства для проезда в Россию и для проживания там впредь до приискания занятий ему будут высланы вместе с визой. Ввиду заслуг инженер‑механика Юрия Воробьева виза его старшему брату, по всей вероятности, будет выдана.

Штаб‑ротмистр Воробьев спрятал конверт в карман. Обычная желтизна на его опухшем, измятом лице переходит в неестественную бледность. Он вынужден сесть на золоченый стул. Секретарь осведомляется с сдержанным любопытством.

– Какие‑нибудь неприятные известия?…

Воробьев рассеянно отвечает:

– Нет. Предлагают вернуться. Надо просить разрешения вернуться в Россию.

Лицо секретаря выражает удивление:

– И вы решитесь вернуться?…

Воробьев видит выхоленное, гладкое, выбритое лицо, корректную улыбочку, белоснежный, блистающий воротничок и снисходительное изумление.

Воробьева охватывает ярость. И вместе с тем возникает решение:

– Да…

В этот момент он чувствует, что обретает родину и некоторое уважение господина секретаря из посольства.

ЕЩЕ О ВОРОБЬЕВЕ

“…Вкратце изложенная биография моя свидетельствует о том, что я не получил достаточного образования для того, чтобы разбираться в политических вопросах, и слепо подчинялся моему начальству, не отдавая себе отчета в том, что делал. А потому прошу разрешить мне вернуться на родину, причем я…”

Через три недели пришел ответ на это заявление Воробьева. Ответ содержал разрешение от властей Советской республики вернуться в Россию и переводной билет на четыреста долларов от Юрия Воробьева.

В эту же ночь штаб‑ротмистр Воробьев оказался в “Паризиане”…

ПАРОХОД “КЕРЧЬ”

Рейс Константинополь–Одесса. В списке пассажиров мисс Элиза Даун, представительница союза благотворительных обществ “Диана”, направляющаяся в Россию для работы в приютах беспризорных детей из голодающих губерний. Приют содержится на средства католического союза благотворительных обществ “Диана”.

В тот момент, когда пароход под флагом Республики Советов медленно проходит Босфор, в комнатах 133 отеля “Тококлиан” майор Герд делает две деловые заметки в записной книжке:

Первая:

“74а – Элиза Даун – Люси Энно”.

Вторая:

“Расходы параграф 6 литера С – 12000”.

На рассвете пароход “Керчь” минует единственный в мире тихий, очаровательный пролив. И та, которую теперь называют мисс Элиза Даун, в строгом, наглухо застегнутом дорожном костюме, со знаком “Дианы” на рукаве, смотрит туда, где в золотом облаке исчезает Константинополь.

Какое странное лицо у этой женщины. Рот, который всегда улыбался, и губы, которые только целовали, сложились в горькую, чуть не трагическую усмешку. И теперь кажется, что мисс Элиза Даун и мадемуазель Люси Энно не одно и то же лицо.

Пароход “Керчь” уходит на север. Несколько позже “Бреге‑32” компании “Европа – Азия” подымается с аэродрома и берет курс на юго‑восток по направлению к Мирату, унося майора Герда, военного атташе королевского посольства.

Все прошло и забыто.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОРОБЬЕВА

Воробьев сидит в “Паризиане” в комнатке, отделенной от другой такой же комнатки полотняной стеной. За стеной звенит золото, шуршат карты и кредитные билеты, и тяжелое, хриплое дыхание игроков как бы колеблет полотняные стены.

Указательным и большим пальцами Воробьев берет липкое, темно‑коричневое, тягучее тесто из металлической коробочки, скатывает его в шарик и бросает шарик на дно бокала с терпким и кислым вином. Потом залпом выпивает бокал, задумчиво проводя по коротким, колючим усам. От липкого, коричневого теста приходит меланхолическая созерцательность, спокойствие и мечтательность.

Полотняная стена комнатки странно колышется, и через минуту он видит голубое небо над ней, желтый песчаный берег. Теперь уже ясно, что это яхта “Нелли” черноморского яхт‑клуба и что он, Воробьев, сидит на руле, а против него сидит живая Нелли, его Нелли. Нелли и молодость…

Но за стеной кричат, и парус – опять мертвая полотняная стена.

Опиум действует медленно. Привычнее морфий.

Воробьев тяжело встает. Он зовет слугу, игроки слишком шумят за стеной, выходит на порог и видит стол игроков. Он забывает, зачем вышел, и неверными шагами идет к столу. Ему подставляют стул, и сразу против себя он видит смуглое лицо, вытаращенные белки глаз и выжидательную, широкую усмешку банкомета.

Черная цепкая рука подвигает ему карты. Одно мгновение он смотрит на черные пальцы с крепкими синими ногтями и медленно берет карты. Игра начинается…

ДЕПЕША КОРОЛЕВСКОГО ПОСЛА

– Я записал слово в слово все, что я слышал. Я сам был у телефона. Документ отправлен в Москву Абду‑Рахим‑ханом за день до его смерти.

– Документ отправлен в Москву?

Сэр Роберт Кегль явно озадачен.

– Отдайте распоряжение пограничной агентуре.

– Слишком поздно. Это случилось три недели назад. Надо полагать, что он уже в Москве.

Тогда сэр Роберт Кетль перебирает карандаши на столе, находит тот, который ему нужен, и пишет еле заметными, тонкими, бисерными буквами тридцать строк, которые начинаются так:

“Королевское министерство иностранных дел.

Копия королевскому осведомительному департаменту.

Вся энергия и средства нашей русской агентуры должны быть направлены для розыска и изъятия документа, касающегося займа Гюлистана, подписанного мною и председателем совета министров Гюлистана Мирзо‑Али‑Мухамедом. Со своей стороны…” и так далее.

Когда листок блокнота исписан, сэр Роберт Кетль отдает его Перси Гифту. Перси Гифт уносит его вниз, в комнату, перед дверями которой сидит часовой, – там работают двое пожилых и молчаливых людей.

Через сорок минут Гифт входит в кабинет королевского посла, где, не изменив позы, сидят сэр Роберт Кетль и майор Герд, не сказавшие за это время ни одного слова. Сэр Роберт Кетль бросает взгляд на радиотелеграфный бланк.

“Королевское посольство в Гюлистане”.

Радиограмма. Пометка: “Средняя Азия” – первый. 245678 159768 956267 241541 и так далее девять рядов цифр и подпись зашифровавшего депешу внизу.

Сэр Роберт Кетль подписывает свое имя в указанном месте и возвращает депешу Перси Гифту. Когда тот уходит и вслед за ним поднимается майор Герд, то, чтобы прервать мрачное молчание, сэр Роберт Кетль спрашивает:

– Надеюсь, вы хорошо использовали ваш краткий отпуск?

– Великолепно.

– Ваши родные?

– Все благополучно…

– Я очень рад.

На этом кончается доклад.

Радиотелеграфист королевского посольства в эту минуту передает.

“Средняя Азия” – первый. 245678 159768 956267 241541 и так далее девять рядов цифр.

Цифры бегут по стальной мачте, невидимыми могучими волнами уходят на северо‑запад за три тысячи пятьсот километров и попадают в стальное кружево мачт и паутину проволок во внутреннем дворе здания, занимающего две тысячи квадратных метров и шесть этажей. Радиотелеграфист на шестом этаже этого здания в металлическом шлеме‑приемнике, напрягая слух, ловит жужжащее отрывистое пенье волн, и правая рука автоматически пишет:

“Королевское министерство иностранных дел.

Копия королевскому осведомительному департаменту.

“Средняя Азия” – первый. 245678 159768 956267 241541 и так далее девять рядов цифр и подпись:

“Сэр Роберт Кетль, королевский посланник в Гюлистане”.

Затем депеша проходит девять комнат, регистрируется, расшифровывается и переписывается в двух экземплярах.

И почти одновременно в разных концах здания читают:

“Вся энергия и средства нашей русской агентуры должны быть направлены…” и так далее до подписи королевского посланника в Гюлистане. Один из них, одетый в штатское, но имеющий знак военного ордена в петлице, отдает депешу почтительному секретарю для соответствующего распоряжения.

КОНЕЦ ВОРОБЬЕВА

– В котором часу?

– В шесть утра…

– Без признаков жизни?

– В состоянии агонии. Скончался на носилках.

– Вскрывали?

– Да. Отравился морфием. Акт будет доставлен вместе с бумагами.

– Алло! Подождите…

Перси Гифт на короткое время опускает руку с телефонной трубкой.

– Пока никому не сообщайте. Во всяком случае, ждите моего распоряжения.

Гифт отходит от телефона и предается философским размышлениям о бренности земного существования.

Штаб‑ротмистр Воробьев, доставивший столько неприятностей европейским посольствам в Мирате, перестал существовать за два дня до отъезда на родину.

Вместе с не имеющими прямого отношения к делам мыслями Гифт трезво взвешивает, какое значение может иметь эта случайная смерть бывшего штаб‑ротмистра в госпитале королевского благотворительного общества в Мирате. Затем возникают неопределенные соображения, которые окончательно формулируются, когда на столе Перси Гифта появляются:

Акт, подписанный врачами королевского госпиталя, о вскрытии тела бывшего штаб‑ротмистра Воробьева; два–три потрепанных документа, удостоверяющих личность Андрея Воробьева, и разрешение возвратиться в Россию, выданное Советским правительством гражданину Андрею Воробьеву.

Перси Гифт до часу ночи сидит над этими документами, затем решительно встает, звонит и посылает слугу к майору Герду.

Гифт просит принять его по спешному и важному делу.

НОЧЬ И РАССВЕТ

В двадцати километрах от Мирата, в одном из десяти тенистых, темно‑зеленых садов, принадлежащих повелителю, над оросительными каналами, поджав под себя ноги, сидят люди в черных верблюжьих плащах и высоких бараньих шапках. Их тридцать человек. Немного дальше, в густой траве, привязаны к стволам деревьев кони.

В молчаливом и внимательном кругу стоят Омар эль Афгани и “американец”.

Говорит Омар с яростью и страстью, которую зажгли тридцать лет борьбы и лишений:

– Вы тратите свою кровь, вы боретесь с пограничными королевскими войсками, но имеете ли вы надежду на победу? Можете ли вы бороться с их аэропланами, автоматическими ружьями и пушками… Можете! Я верю, и вы верите. Что мешает вашей победе? Вы не спокойны! У вас за спиной враги! Правительство Гюлистана, Мирза Али‑Мухамед и другие продают вашу кровь королевскому послу. Может ли быть спокоен воин, когда у него за спиной змея?

Одобрительный шепот.

– Теперь я говорю вам. До этих дней мы были слабы. Десять лет назад восстал народ Гюлистана и победил. Но плоды победы похитили. В законодательное собрание Гюлистана пришли лжецы и изменники. Народ был обманут. У него отняли свободу, усыпив сладкими речами. Купцы, и ханы, и продажные чиновники взяли то, что принадлежит труженикам и беднякам. Нас преследовали муллы, сыщики Али‑Мухамеда, наемники королевского посла. Но мы слышим голос с севера. И ныне час близок! Вы, сражающиеся за границы Гюлистана, должны знать, что ваше спасение здесь, в союзе с нами. Когда вы уничтожите врага у себя за спиной, вы победите другого лицом к лицу. Моими устами с вами говорит народ Гюлистана. Тысячи уже прозрели. А слепым мы покажем свет и покажем лицо тех, кто управляет Гюлистаном. Старейшины тридцати родов храбрейшего племени Гюлистана, будьте готовы! День и час близок! Хитрость против силы. Сила против хитрости!

Рука Омара повисла в воздухе, указывая вниз, в долину, где из золотого рассвета вставал Мират с минаретами, куполами мечетей, крышами дворцов и высокими стальными мачтами радиотелеграфа королевского посольства.

* * *

На склоне горы за крепостными фортами клубится густой черный дым. Здесь индусы – жители Мирата, сжигают своих покойников. И здесь в это утро сжигают труп штаб‑ротмистра Воробьева.

В списках госпиталя королевского благотворительного общества нигде нет его имени. Номер 83, под которым значится труп, указывает имя солдата‑индуса из конвоя посольства, умершего от азиатской холеры и сожженного согласно законам религии браминов.

ЭЛИЗА ДАУН – ЛЮСИ ЭННО

Что, собственно, произошло в России?

Восемь лет назад все как будто было на своем месте. Михайловский театр, спектакли французской труппы, царская ложа, обходительные театральные чиновники, покровительствующие великие князья и одни и те же лица в зрительном зале, во фраках и мундирах, слоновая кость желтых лысин, внушительная седина или лакированный блеск проборов.

Однако с той минуты, как Люси поднялась по трапу на закопченный, груженный сельскохозяйственными машинами пароход “Керчь”, она почувствовала неуловимую и непонятную перемену, и теперь уже ясно, что нет ни обходительных чиновников, ни князей, ни царской ложи. Обыкновенные люди, которых она видела раньше из окна своей кареты (подарок мецената с Миллионной улицы), обыкновенные люди в формах матросов, которым полагалось вытягиваться и отдавать честь меценату с Миллионной, теперь в час ночи пели песни под окнами ее каюты и обращали внимание на уважаемых пассажиров только тогда, когда мыли палубу. В другое время они провожали насмешливыми взглядами знатную иностранку и обменивались малопочтительными замечаниями по поводу не совсем естественного цвета губ Люси. Ходили они вразвалку, не вынимая рук из карманов, когда проходило их начальство, и в свободное время сидели почти голыми на солнце на носу парохода. Но так как это были здоровые, хорошо сложенные молодые люди, то Люси это не смущало.

Кроме не совсем приятной миссии, которую на нее возложил королевский осведомительный департамент, она все‑таки искала ощущений, ее слегка интересовала новая роль благотворительницы из иностранной благотворительной организации “Диана”. Особой признательности со стороны благодетельствуемого народа она не видела. Во всяком случае, помощник капитана, узнав, что Люси не врач, сразу усомнился в полезности ее работы. Внимательно разглядев элегантный костюм Люси, сочетание туристского костюма с костюмом сестры милосердия, замшевые сапожки, он спросил: знает ли она, что такое проселок, и ездила ли в телеге? Впрочем, он успокоился, узнав, что Люси работала в Москве.

Севастополь ей сначала понравился. Здесь уже было то, что она предполагала увидеть. Разрушенные, взорванные укрепления – память, которую оставили по себе ее соотечественники, – испорченные корабли. Солдаты в остроконечных шлемах и деловые равнодушные люди в кожаных костюмах бегло взглянули на пассажиров, осмотрели бумаги и ушли. Люси представляла себе их более мрачными и романтическими. Во всяком случае, не к этому ее подготовили статьи собственных корреспондентов ее любимой газеты. Она не увидела ни одной баррикады, ее ни разу не остановили на улице, и никто не грозил оружием. На бульваре с молодыми людьми все в тех же остроконечных шапках гуляли смуглые, красивые молодые девушки в белых туфельках и белых чулках. Вечером играла музыка, и довольно прилично одетые люди сидели в кафе.

И, наконец, когда она очутилась в обыкновенном вагоне международного общества, в привычном удобном купе и, миновав несколько десятков станций, где скорый поезд стоял положенное число минут, ждал, пока звонил колокол, свистал обер‑кондуктор и гудел паровоз, через тридцать шесть часов очутился на Курском вокзале в Москве – Люси Энно, она же Элиза Даун, была окончательно разочарована. Нигде она не чувствовала чересчур внимательного взгляда, никто не интересовался ее особой, никто (как полагалось в авантюрных фельетонах газеты) не провожал ее в гостиницу, уцепившись за запасное кольцо позади автомобиля, и, наконец, никто не следил за ней в окно пятого этажа, пробравшись по карнизу. Она была разочарована.

И, однако, все было по‑новому.

ПЕРСИ ГИФТ – ВОРОБЬЕВ – Н.В. 14

26 июля человек, который теперь значился “Н.В. 14”, перешел границу.

По‑видимому, не произошло ничего особенного. Бывший штаб‑ротмистр Воробьев, амнистированный Советским правительством, вернулся на родину. И, однако, в ту же ночь мачты радиотелеграфной станции в Мирате выбрасывали в воздух цифры, и эти цифры, пройдя положенные им воздушные и земные пути, превращались в слова:

“Мною командирован в Россию по паспорту штаб‑ротмистра Воробьева секретарь военного атташе посольства Перси Гифт, вполне подготовленный для изъятия документа, о котором говорилось в нашем номере 627 точка”.

Эти слова доходили в форме еще более краткого устного доклада к начальнику департамента, не вызывая, впрочем, никакого изменения на его лице и ни малейшего напряжения его голосовых связок. Однако тот, кого это касалось, в ту же ночь отправлял в комнаты с забранными решетками окнами шифрованную, краткую депешу.

“Ваше распоряжение направляется Н.В. 14 по делу номер 627”.

И новые цифры вылетали из стального кружева специальной станции департамента, летели на северо‑восток и принимались высокой мачтой промышленной королевской миссии в Москве.

И таким образом, когда от Рязанского вокзала на унылом московском извозчике отъезжал так называемый “бывший штаб‑ротмистр Воробьев”, он уже заранее имел уютную комнату и приют в некотором семействе, которое именовалось Кряжкиными и состояло из почтенного седого отца и глухонемого сына. Разумеется, они были ближайшими родственниками возвратившегося к пенатам “штаб‑ротмистра Воробьева”. Каждое утро Кряжкин‑отец с портфелем добродетельно отправлялся на службу, его глухонемой сын занимался хозяйством.

Это был хорошо спрятанный во дворе, в одном из арбатских переулков, флигель из двух комнаток, и здесь мог собраться с мыслями и отдохнуть от шести дней пути “штаб‑ротмистр Воробьев”, не тревожимый нелюбопытными родственниками.

Перси Гифт гуляет по московским улицам и постепенно убеждается в том, что Москва представляет некоторый интерес. Он принимает некоторые предосторожности, старается придать себе вид рассеянного провинциала, заходит в магазины, приценивается к ненужным вещам, вместе с тем он хочет уловить некоторую тревогу в толпе, мелкие, но значительные признаки, указывающие на непрочность власти и неуверенность в завтрашнем дне. Но к концу прогулки он вынужден сознаться, что все прохожие, вся уличная толпа ничуть не отличается от уличной толпы других европейских столиц и что видимый представитель власти с красным жезлом в руке на перекрестке улиц больше всего занят тем, чтобы заставить потрепанную пролетку объедать себя с правой стороны, как полагается по правилам.

Перси Гифт уже готов повернуть к первому же извозчику, чтобы доехать до площади и затем, уже пешком, из предосторожности делая запутанные петли, дойти до переулка и флигеля Кряжкиных. Однако некоторые деловые соображения заставляют его войти в ресторан и заказать себе завтрак.

До того, как ему успевают принести чашку рыбного бульона и знаменитый пирожок с рыбой, называемый в путеводителе “расстегай”, Перси оказывается у телефонного аппарата. Он вызывает комнату 830 в гостинице для иностранцев и просит инженера Брайса – представителя акционерной компании жатвенных машин.

Отчетливый голос по‑русски с некоторым акцентом:

– Слушаю, я инженер Брайс.

– Я должен вас видеть по делу 627 – аккумуляторы и дизели.

Короткое молчание.

– Хорошо, в обычном порядке.

После завтрака Гифт возвращается домой. В пять часов вечера приходит папаша Кряжкин и советует Перси совершить небольшую прогулку по Москве‑реке. Около шести часов, когда спадет жара, он может напять моторную лодку на набережной, возле моста. И Перси Гифт, взглянув на часы, снова покидает гостеприимный флигель Кряжкиных.

МОТОРНАЯ ЛОДКА “ЛЕВ”

Когда над городом стоит жаркое, сухое, пыльное облако, запах расплавленного асфальта, автосмеси, говор, гомон, гудки и звон сорока‑сороков к вечерне, у Москвы‑реки берега усыпаны голыми смуглыми, загорелыми телами. Ныряют мальчишки, выкидывая руки, плавают матерые купальщики, стучат колесные пароходики, выгребая против течения. Под мостами торгуют желто‑золотой, сладком сахаринной водой, кипят самовары, и веселые торговки продают голым мокрым мужчинам пухлые сальные пирожки.

Перси Гифт проходит мимо этого единственного в мире своеобразного пляжа в центре города и прямо против гигантского золотого пузыря – купола храма видит белую моторную лодку. Рыжеусый лодочник копается у мотора, не замечая звонкой суеты вокруг, не слыша визга купальщиков и выкриков торговок. Перси Гифт читает на белом борту четкую надпись “Лев” и останавливается против лодки.

Несколько минут он стоит прямо против моториста, подходит ближе, ловит вопросительный взгляд и как можно тише и отчетливее шепчет:

– Н.В. 14.

В этот момент начинает стрекотать мотор, и лодка носом пристает к берегу. Перси прыгает в лодку, и она медленно отплывает от берега по кишащей телами купальщиков, мелководной реке. На середине реки она идет быстрее, и скоро четыре дымящие заводские трубы и золотой купол остаются позади. Перси садится ближе к мотору, и, когда уже не видно ни одного купальщика и они одни в середине течения, он спрашивает моториста на их родном языке:

– Мистер Прайс?

Тот наклоняет голову и выжидательно смотрит на него.

– Вы приняли какие‑нибудь меры?…

– Да. А вы действительно собираетесь изъять документ?

– Конечно! Для того я и приехал.

– Что вам нужно?

– Имя, фамилия и приметы курьера. Самые подробные данные о нем, его привычки, его родные, его знакомые, жена, возлюбленная…

– Допустим, вы это получите… Дальше?…

– До Мирата четыре с половиной тысячи километров – три недели пути. Мало ли что может случиться в три недели!

– Хорошо, вы получите все, что вам нужно. Дальше?

– Это все. Я жду.

“Лев” поворачивает к берегу. Железный мост висит над рекой. По мосту пробегают трамваи и грохочут тяжелые грузовики. Перси Гифт прыгает на берег и исчезает, приложив руку к козырьку кепи.

В МИРАТЕ

На крыше дома, в раскрашенном деревянном павильоне у Омара эль Афгани правильным пятиугольником сидят на полу пять человек. Кроме Омара и хорошо знакомой фигуры “американца”, здесь Осман, еще стройный, худой старик с серебряной бородой. Это тот, кого освободила первая революция из подземных могил цитадели Мирата. Восемнадцать лет тюрьмы, одиночного заключения в темной, сырой дыре на цепи. Затем Меджид – мятежник с северных гор, заочно приговоренный к казни и дерзко разгуливающий по базарам, садам и улицам Мирата, и Абасс, амбал‑носилыцик, дважды бежавший из тюрьмы в цитадели, переживший одиннадцать восстаний пограничных племен. Меджида и Абасса всегда ищут, и потому в этот душный и тихий вечер переулок живет. На триста шагов в окружности вооруженные люди, охрана революционного комитета.