Текст книги "Пароль — Родина"
Автор книги: Лев Самойлов
Соавторы: Борис Скорбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Как-то на улице Угодского Завода Курбатову попался навстречу местный учитель Лавров. Невысокий хмурый старик лет под шестьдесят, с седой, почти всегда опущенной годовой, неразговорчивый, малообщительный, он многим казался человеком обиженным и даже враждебно настроенным. Некоторые жители за глаза называли его кулаком. На это были свои основания.
В прошлом Лавров проживал в Крыму и имел там собственные виноградники, которые он потом, кажется, продал, а может быть, их у него отобрали – никто ничего толком не знал, а доискиваться до истины не было нужды. Но угодчане, прослышавшие об этих виноградниках (целы плантации!..) и наталкивавшиеся на упорное нежелание учителя завязывать соседскую дружбу, окрестили его кулаком.
Лавров преподавал в сельской школе русский язык и литературу, но, кроме того, хорошо знал немецкий язык и, бывало, наезжая в Калугу или в Москву, покупал в букинистических магазинах книги на немецком языке и пополнял ими свою домашнюю библиотечку. В свободные вечера, водрузив иа нос старенькие очки, он читал эти книги – и сентиментальные романы из жизни немецкого бюргерства, и стихи и поэмы Шиллера и Гете, – уносясь в далекий мир прошлого.
С Курбатовым у Лаврова издавна установились сдержанные, но вполне корректные, даже дружелюбные отношения. При всей своей нелюдимости и нежелании сближаться с людьми старик охотно делился с бывшим коллегой, ставшим секретарем райкома, сведениями о немецких «новинках», вернее, «старинках», которые ему удавалось добывать, и даже однажды затащил Александра Михайловича к себе в дом и продемонстрировал ему всю свою библиотеку.
Лавров и Курбатов поздоровались и разошлись. И тут-то у Александра Михайловича родилась мысль о том, чтобы привлечь Лаврова к подпольной работе, использовав и его «кулацкую» характеристику, и его знание немецкого языка. Во враждебность Лаврова Курбатов не верил, как педагога, ценил и вообще считал его неплохим человеком. Конечно же, старик из Угодского Завода никуда не уедет, с немцами сможет установить хорошие отношения и даже пойти к ним на службу. Да, да, на службу – не в роли учителя, а в роли хотя бы переводчика. Почему бы не устроиться ему в какой-нибудь немецкий штаб, или в комендатуру, или в гестапо переводчиком! Такой переводчик, если захочет, сможет оказать немало услуг партизанам и подпольщикам.
Посоветовавшись с Гурьяновым, Курбатов в тот же вечер постучался в дверь дома Лаврова. Старик, церемонно поклонившись, провел неожиданного гостя в небольшую комнату, заваленную книгами, и, как всегда, не поднимая головы, предложил садиться.
– Не помешал? – спросил Курбатов, усаживаясь на скрипучий стул.
– Нет, почему же… Просто удивлен. Обычно меня начальство вниманием не балует.
– А вы не считайте меня начальством… Хотя, честно признаюсь, пришел к вам по делу.
– Я так и предполагал. – Лавров закашлялся и, пока кашлял с шумом и хрипом, искоса наблюдал за гостем. – Значит, по делу?
– Да, Николай Иванович… Мы с вами старые знакомые, я всегда уважал и ценил вас и вот теперь в трудное, лихое время хочу обратиться к вам за помощью.
– Гм… гм… Я же кулак, а может, даже антисоветский элемент… Так, кажется, про меня некоторые изволят выражаться?
– Все это – чепуха! – твердо сказал Курбатов. – Вы же знаете, что мы этой болтовне не верили и никогда вас не беспокоили. А теперь эта болтовня может и пригодиться.
– Понимаю, – медленно протянул после некоторой паузы Лавров. – Бывший кулак, поклонник немецкой культуры – кому же, как не ему, ждать от фашистов милостей, чести и почета!
– Вы угадали. Именно так я и думая.
– А не думали ли вы, уважаемый Александр Михайлович, что я все же русский, советский человек и мне моя земля, моя Родина дороже фашистской чести, будь она трижды проклята!
– Я в этом абсолютно уверен… Иначе не пришел бы к вам.
– Спасибо… Еще раз спасибо, что верите… Это, знаете ли, очень дорого… – Лавров разволновался, полез в карман за платком и долго кашлял и сморкался. Успокоившись немного, он тихо спросил: – Только чем я, старый да больной, могу быть вам полезен?
– Многим, Николай Иванович, очень многим. И прежде всего тем, что вы останетесь в Угодском Заводе и, когда придут фашисты, постараетесь заслужить их внимание и доверие.
– А я, по правде сказать, надумал эвакуироваться.
– Вот этого как раз и не следует делать. Вам надо остаться здесь, дома.
Лавров поднял голову, что он делал крайне редко, и испытующе поглядел на Курбатова.
– Задание дадите? – прямо спросил он.
– Дадим… Если согласитесь…
– А если я обману вас, предам?
В его вопросе прозвучали вызов и надежда.
– Нет, не обманете и не предадите. Мы вам верим и на вас надеемся, – ответил Курбатов, подчеркивая слово «мы».
– Кто это – мы? – снова спросил Лавров.
– Советская власть. Партия. Давайте говорить прямо, без обиняков: хотите вы нам помогать или не хотите?
Николай Иванович переплел пальцы рук и сжал их с такой силой, что хрустнули суставы, а кончики пальцев побелели. Он прикрыл глаза и долго молчал. Курбатову, пристально наблюдавшему за своим собеседником, на мгновение показалось, что он напрасно пришел сюда и затеял весь этот разговор. Но уйти, не получивши ясного ответа, уже нельзя было, и Александр Михайлович повторил свой вопрос:
– Хотите вы нам помогать или не хотите? Если не хотите – не беспокойтесь, я просто извинюсь за неудачный визит и уйду. И никто вас и пальцем не тронет. Гарантирую! А если хотите – давайте договариваться. На честное слово. На совесть. Без клятв я подписок.
Старик глубоко вздохнул и после небольшой паузы заговорил:
– Знаете, Александр Михайлович, вы даже сами не представляете, что вы сейчас со мной сделали… Перевернули, вывернули наизнанку и поставили лицом к лицу с собственной совестью… Не подумайте, что болтлив, но сейчас я испытываю потребность поделиться с вами своими мыслями… То, что вы мне предлагаете, – дело нелегкое, опасное, а я, конечно, не герой. Вы ждете от меня ответа, а я, как вам, наверное, кажется, колеблюсь. Может быть, и колеблюсь, не знаю… Но, поймите, бывает с человеком так: живет он обыкновенной, рядовой, серенькой жизнью, выполняет служебные обязанности, ест хлеб свой насущный и к концу дней своих начинает сознавать, что сделал он в сущности очень, очень мало. Революция, героика, романтика, кипение жизни – все это шло как-то мимо, само по себе, а он, этот человек, жил посреди кипения тоже сам по себе.
Курбатов внимательно слушал, не перебивая.
– И вот неожиданно наступает момент, когда человек может все перевернуть, все исправить и закончить свою жизнь совсем по-другому… Во всяком случае, достойно… Знаете, как у Николая Островского сказано, чтобы не было мучительно больно… И так далее… Так вот, пришел, кажется, и мой такой час… Вы как сказали, без клятв и подписок?
– Да.
Старик приложил руку к сердцу и, сдерживая торжественную дрожь в голосе, промолвил:
– А я готов и с клятвой, и с подпиской. Слушаю вас, Александр Михайлович.
Курбатов облегченно вздохнул и в знак признательности тронул собеседника за руку.
– Учить вас не буду, а просьба наша, если хотите, задание такое. Когда придут немцы, сделайте все, чтобы стать переводчиком в штабе или комендатуре.
– Вы уверены, что в Угодском Заводе расположатся столь высокие учреждения?
– Предполагаю. На худой конец, какая-нибудь канцелярия или управа будет. Поступите переводчиком, добейтесь доверия.
– А дальше что?
– Все, что узнаете, услышите, прочитаете, будете передавать нашим людям, которых я к вам буду посылать.
– Из неизвестного далека?
– Да… Со всех неизвестных вам мест. Кроме того, мы условимся, где вы сможете оставлять для нас свои письменные сообщения.
– Хорошо… Только неопытен я в таких делах.
– И я тоже… Обстоятельства научат… Я вас не тороплю. Подумайте, посоветуйтесь еще раз со своей совестью, а завтра я к вам загляну за окончательным ответом.
– Зачем откладывать на завтра то, что можно и должно решить сегодня! Считайте, что я ответ вам уже дал. Единственное, что меня беспокоит, – люди будут меня ненавидеть и плевать мне вслед.
– Может быть, дорогой Николай Иванович. Скорее всего, что так. Но ради дела придется потерпеть. Ведь не навечно же фашисты сюда придут. Скоро их вышибут отсюда, и тогда вам народ спасибо скажет.
Когда Курбатов уходил от Лаврова, ночь уже накрыла село плотной черной пеленой. Из окна лавровского домика светился огонек настольной лампочки. Оглянувшись, Курбатов подумал, что в темноте фашистской оккупации, наверно, множество таких огоньков будут светить партизанам и подпольщикам, всем советским людям, напоминая, что час их освобождения близок. От нахлынувшего радостного чувства Александр Михайлович даже начал насвистывать какой-то мотив, чего с ним раньше никогда не случалось.
С Мякотиной пришлось выдержать «бой». Она просила оставить ее в районе на подпольной работе в любом месте и в любой роли, настаивала, требовала и, наконец, обиделась.
– Что же я в трудный для партии момент все брошу и эвакуируюсь, как домашняя хозяйка?
– Эвакуируются не только домашние хозяйки, – уговаривал ее Курбатов. – Отвезете в Москву учетные карточки коммунистов, а там решат, как вас использовать. Впрочем, о чем толковать – решение бюро состоялось.
Мякотина скрепя сердце подчинилась.
Труднее оказалось сладить с инструктором райкома Татьяной Бандулевич. Молодая, энергичная, наполненная желанием быть на переднем крае борьбы, она категорически заявила, что ее место здесь, в подполье, и ни о каком отъезде она и слушать не хочет. В кабинет Курбатова она вошла быстрой, стремительной походкой, с блестящими глазами и упрямым выражением лица, готовая к резкому, решительному разговору. Но, встретив мягкий, улыбчивый взгляд Курбатова, сразу же успокоилась, притихла и даже как будто застыдилась. Это почему-то поколебало решимость секретаря. Бандулевич, конечно, очень подходящая кандидатура для работы в Угодском Заводе и селах Величковского сельсовета. Но чувство тревоги и беспокойства за судьбу этой девушки удерживало Курбатова от окончательного решения. Уступишь ее просьбам, согласишься и, не дай бог, погубишь и ее и порученное дело. Как же быть? Какое решение принять?
…Разговор с Бандулевич продолжался уже больше часа.
– Значит, ты все-таки хочешь остаться, Танюша?
Голос секретаря райкома звучит как будто издалека, но каждое слово девушка слышит ясно, отчетливо.
– Окончательно, Александр Михайлович. Останусь и буду работать. Вы – там, я – здесь. Для общего дела. И вам, и партизанскому отряду постараюсь помогать. Вы же сами это хорошо понимаете.
– Но ведь тебя знают как нашего работника. Вот беда в чем, – беспокоится Курбатов. – Любой может пальцем показать.
– Ну и что же! – встряхивает кудрями Таня. – Знают и любят. Думаю, что никто не выдаст.
Действительно, Таню знали многие. Знали девочкой-школьницей с маленькими косичками за спиной, знали комсомолкой, а потом коммунисткой на фабрике. Ее по-настоящему любили. Приветливая, отзывчивая, она, как и Курбатов, была желанным гостем в каждом селе, в каждом доме. К ней шли в райком как к своему, близкому, родному человеку.
– А Санька Гноек? – словно от зубной боли, морщится Курбатов. – Не мог же он сквозь землю провалиться.
– Уверена, что его нет в наших краях, – беспечно возражает Таня. – Сбежал Гноек. Подальше от фронта. Это на него похоже. Он же трус. Напугали его подозрениями, вот он и удрал, как бы чего не случилось.
Пожалуй, кое в чем Таня была права. Уже на следующий день после ограбления фотовитрины, висевшей у входа в райком, сотрудник райотдела НКВД Николай Лебедев высказал предположение, что это – дело рук Гнойка. В тот злополучный день, как выяснилось, Санька Гноек действительно стоял возле витрины и, не скрывая иронической, злорадной усмешки, долго и внимательно разглядывал фотокарточки, словно изучал каждый снимок. Но некоторые угодчане, видевшие Саньку за этим странным занятием, сообщили Лебедеву одну любопытную и подозрительную деталь. Санька скорее делал вид, что рассматривает фотокарточки, а сам больше наблюдал за дверьми здания райкома: кто входит и выходит, куда направляется, у кого в руках бумаги, а у кого винтовки… Чересчур долго топтался он возле райкома, куда раньше почти никогда не заглядывал.
Естественно, что подозрение пало на Александра Вишина – Саньку Гнойка, как обычно называли его односельчане. Кто знает, может, действительно здесь не обошлось без грязных рук Саньки Гнойка? Уж слишком скользким и непонятным был этот человек ничем не примечательной внешности, средних лет, с лысеющей головой, с бесцветными шариками-глазами, с одутловатыми, чуть отвисшими щеками.
Печальная «слава» шла по следам Саньки Гнойка. Был он отъявленный клеветник, подхалим и шептун. Работая агентам по снабжению в райпотребсоюзе, выполняя отдельные мелкие поручения – съездить, присмотреть, купить, – Санька, как правило, все свое свободное время (а его было очень много) посвящал писанию жалоб, обвинений, доносов на работников райкома, райисполкома, дирекции школы, крахмального завода, леспромхоза. Везде, по его мнению, сидели бездушные люди, бюрократы, хапуги, которым-де не место на руководящих должностях. Хороших, ценных работников (Санька имел, конечно, в виду собственную персону) они не замечают и не дают им хода… На его письма уже давно перестали обращать внимание, отмахивались от них, как от осенних назойливых мух, а Санька все писал да писал. В доносах, жалобах и клевете заключалась вся его «работа», вся «радость» его незавидной, на редкость ненужной жизни.
Люди постепенно стали забывать фамилию Саньки Вишина. Он часто исчезал из района на несколько недель и даже месяцев, но зато прозвище «Гноек» надежно сохранялось за ним.
Прямых улик у Лебедева, конечно, не было, одни подозрения, но он сгоряча, правда, с согласия начальства, решился «сыграть впрямую» и… просчитался. Он и сам понял это, когда на следующий день после кражи фотографий с ордером на обыск посетил холостяцкую каморку Александра Вишина.
– Ни за что обиду терплю. И подумать только, какому унижению подвергли, как в глаза людям смотреть буду, – жаловался хозяин. Обвислые щеки его подрагивали, редкие рыжеватые реснички торопливо моргали, и весь он своим видом напоминал сейчас старого, нашкодившего пса.
Конечно, никаких результатов обыск не дал. Фотографий и в помине не было. В тумбочке возле старой неубранной кровати с грязным бельем Лебедев нашел несколько порнографических открыток, тетрадку с непристойными стишками, но брать эту «продукцию» побрезговал. Открытки разорвал, а тетрадку швырнул.
– Уничтожьте немедленно эту гадость, старый пошляк! – сердито приказал он, и Санька Гноек тут же, в его присутствии, трясущимися руками рвал и бросал в печь свои «творения искусства».
Пришлось уходить ни с чем. А в эту ночь Александр Вишин из Угодского Завода исчез. Не стало Саньки Гнойка. Скрылся. Пропал.
Прав был Курбатов, когда говорил Тане, что Санька будто сквозь землю провалился. Поискали его один, два, три дня, да и оставили. Другие дела, другие заботы, куда поважнее, приносил с собой каждый новый день, каждый час.
Может быть, Таня и правильно сказала: испугался, сбежал Гноек… Придется, видно, удовлетворить ее просьбу, рискнуть…
– Значит, окончательно решила остаться здесь? Поработать при немцах? Ладно! Согласен! Только смотри, береги себя, пореже нос высовывай, благо он у тебя курносый, – попытался улыбнуться Александр Михайлович.
Он задумчиво поглядел в окно на знакомый пейзаж и вздохнул. А Таня, ободренная молчанием секретаря, продолжала уже более уверенно:
– За меня не беспокойтесь. Уж я-то не пропаду. Буду представительствовать здесь от райкома партии и райисполкома… Пока не расстреляют или не повесят, – вдруг невесело пошутила она.
От этих слов сердце Курбатова болезненно сжалось, и, чтобы скрыть не покидавшее его чувство тревоги, он даже слегка прикрикнул на Таню:
– Не болтай пустое!.. Ты нам нужна живая. – И тут же, устыдившись своей резкости, мягко добавил: – Собирайся, Танюша, да поскорее, переезжай к матери в Комарово. А перед отъездом мы еще потолкуем.
Когда Бандулевич вышла, Курбатов еще долго сидел за столом, сняв очки и откинувшись на спинку стула. В ушах у него звучали слова Тани: «Пока не расстреляют или не повесят…» Ведь они, эти слова, относились ко всем, кто в эти дни готовился остаться в подполье и бороться с оккупантами в тылу гитлеровских войск. И за всех за них – старых и молодых, коммунистов и беспартийных, но одинаково близких и дорогих – болело сердце секретаря подпольного райкома.
Когда вечером Курбатов передал Гурьянову свой разговор с Бандулевич, Михаил Алексеевич с минуту помолчал:
– Риск, конечно, очень велик. Но на нее можно положиться. Быть по сему. Только все же согласуем с членами бюро.
Бюро райкома партии единогласно утвердило кандидатуру Татьяны Бандулевич и поручило ей немедленно переезжать в село Комарово.
ПАРТИЗАНСКАЯ КЛЯТВА
Быстро слетают листки календаря. Уже больше месяца лейтенант Карасев находится в Угодско-Заводском районе. Усилиями его и товарищей из райкома партии 48-й истребительный батальон постепенно начал приобретать все необходимые качества боевого подразделения. Не без труда давались людям военная наука и сноровка. Но все же день за днем они учились умело обращаться с оружием, привыкали четко выполнять приказания командиров и теперь всегда чувствовали себя в состоянии боевой готовности. А это было самое важное, самое главное.
Всех огорчала нехватка пулеметов. Учебные и боевые винтовки, гранаты, саперные лопатки – вот и все, чем пока располагал батальон. «Москва не забудет… Москва подкинет», – говорили между собой бойцы и терпеливо ждали обещанного Москвой.
Занятия проходили не всегда гладко. Нередко лейтенант повышал голос, покрикивал на того или иного нерасторопного бойца, который сразу не мог понять назначения какой-нибудь части затвора или запаздывал со сборкой винтовки на целых полторы минуты. И, как правило, на помощь лейтенанту приходили комиссар батальона Якушин и секретарь райкома Курбатов. Петр Петрович Якушин – бывалый солдат, участник гражданской войны, воевал еще под Каховкой, где был ранен. Вместе с Курбатовым они спокойно объясняли рабочему крахмального завода или лесопилки, комсомольцу с ткацкой фабрики или пожилому бухгалтеру из райпотребсоюза, в чем его ошибка, как надо действовать, чтобы умело и быстро выполнить указание лейтенанта.
В такие минуты Карасев, успокаиваясь, вспоминал московский разговор в кабинете у генерала: «Вы едете не только учить, но и учиться, да, учиться!»
А учиться следовало многому…
Илья Терехов за месяц с небольшим превратился не только в образцового ординарца командира батальона, но и в заботливого друга.
Сколько раз в труде и в хлопотах лейтенант забывал о сне, о еде, и тогда ефрейтор со свойственной ему неуемной энергией и напористостью напоминал командиру о «жизненных функциях» и требовал «есть, пить и спать», как положено всем людям.
В эти напряженные дни во всем богатстве раскрылся характер замечательного калужского парня. Он тоже недосыпал, валился с ног от усталости. Но улыбка не сходила с его лица. Он как-то особенно легко и умеючи находил нужные слова и для хмурого пожилого бойца, и для бедового комсомольца, еще, может быть, не осознавшего полностью всей серьезности момента.
Любитель «высокого стиля» и «научных выражений», обладатель большого запаса шуток и анекдотов, Терехов не просто потешал себя и товарищей, а выполнял, как он, не без основания, считал, важное боевое задание. Чем веселее на душе – тем легче воевать. И Илья старался вовсю! Бойцы быстро привыкли к шуткам и репликам Терехова и не раз, бывало, просили его:
– А ну, разъясни, ефрейтор, что такое Рубикон и с чем его едят?
– Илья, выскажись, да позаковыристей.
– Согласен, – охотно откликался Илья. – Высокодоговаривающиеся стороны пришли к согласию в отношении обсуждения экстраординарных внешнеполитических проблем, вызываемых сложившейся ситуацией…
На лицах бойцов появлялись улыбки, слышались шутливые реплики, раздавался заразительный хохот.
– Давай, давай, Илья, на всю железку!..
…По утрам с реки Угодки тянуло сыростью и свежестью. Дни становились короче, густела темнота подмосковных осенних ночей.
Все тревожнее звучали по радио сводки Советского информбюро. Все чаще приходилось жителям Угодского района встречать людей – пеших, конных, реже на машинах, идущих и едущих на Восток, с захваченных врагом разоренных насиженных родных мест. Высоко в небе, иногда прямо над селом, вспыхивали скоротечные жаркие бон.
Пал Смоленск. Враг захватил Ярцево.
И вот однажды срочной телефонограммой из Москвы вызвали на совещание в Московский комитет партии руководителей партийных и советских организаций Угодского Завода, командира и комиссара 48-го истребительного батальона.
Снова Москва! Она еще более посуровела по сравнению с Москвой первых дней войны. На улицах – и в центре, и на окраинах – непрерывно попадались группы людей в спецовках, в ватниках, с лопатами, кирками, заступами. Москвичи шли к городским заставам строить оборонительные рубежи.
Фронт приближался к столице.
На совещание в Москву съехалось без малого сто человек.
В большом зале заседаний Московского комитета партии с товарищами, приехавшими из прифронтового Подмосковья, встретился представитель Центрального Комитета. Немногословен, но обстоятелен был его доклад. Докладчик не умалял трудностей момента, не пытался скрыть угрозы, нависшей над страной.
Невысокий, с внимательными глазами на гладко выбритом лице, в темной тужурке с отложным воротником, представитель Центрального Комитета партии говорил с той подкупающей душевной простотой, которая не каждому дается, но которая создает незримую крепкую связь между оратором и аудиторией.
– Вы все отлично понимаете, товарищи, как велика опасность, нависшая над нашей Родиной. Обстановка на всех фронтах и особенно под Москвой вам тоже известна. Воины Красной Армии, не щадя своей крови и жизни, героически бьются за каждую пядь родной земли. И трудом и оружием советские люди должны помочь Красной Армии остановить, а затем и наголову разбить фашистские орды. Как это сделать?
Он оглядел напряженные лица собравшихся в зале, поправил смявшийся воротник тужурки и пододвинул к себе бумагу, белевшую на красном сукне стола.
– Так вот, сообщаю вам, товарищи. Центральный Комитет нашей партии и Государственный Комитет Обороны приняли решение развернуть массовое партизанское движение на территории, временно оккупированной немцами, в тылу у врага. Партизанскую войну надо вести умеючи. Ее нужно подготовить и продумать во всех деталях. Самотек, поспешность, неподготовленность могут привести к гибели сотен и тысяч советских патриотов.
Вы все должны стать, – продолжал докладчик, – первыми помощниками Красной Армии, ее разведчиками и ударными отрядами. Вы обязаны поднимать на борьбу с врагом весь народ, от мала до велика, создавать такую обстановку, чтобы под ногами у захватчиков буквально горела земля. Возможно, всем вам придется уйти в леса, жить трудной, суровой партизанской жизнью, и все же, несмотря на предстоящие трудности, нужно наносить врагу удары днем и ночью, тесно взаимодействовать с частями Красной Армии, поддерживать и ободрять население. Пусть каждый ваш удар напоминает людям, что Советская власть жива и будет жить. Время пришло, товарищи. Медлить нельзя!..
В глубоком молчании разъезжались участники совещания из Москвы.
«Медлить нельзя!» – эта мысль не покидала Гурьянова, Курбатова и Карасева на протяжении всего обратного пути в Угодский Завод. Уже вырисовывался план действий. Медлить нельзя, но и излишнюю поспешность и нервозность тоже нельзя допускать. Надо все до мелочей продумать и подготовить.
В ту же ночь в райкоме партии состоялось совещание. Было решено: не откладывая ни минуты, ускорить формирование будущего партизанского отряда, быстрее закончить подбор людей. С оружием и боеприпасами все обстояло благополучно. Первый секретарь доложил, что всем этим Москва обеспечила партизан в достаточном количестве. На первое время хватит.
Костяком будущего отряда должны были стать лучшие, наиболее проверенные бойцы 48-го истребительного батальона; в этом вопросе расхождений не было. Тщательно рассмотрев и обсудив списки бойцов истребительного батальона, бюро райкома утвердило состав будущего партизанского отряда. Правда, он был по количеству штыков невелик, тем более что наиболее молодые и рвавшиеся в бой испанцы уже уехали в Москву для получения нового задания.
На тревожные вопросы Карасева ему ответили, что в скором времени маленький партизанский отряд значительно вырастет и укрепится. Подойдут группа Коломенской милиции Шивалина, отряд чекиста Бабакина и диверсионные отряды под командованием Пигасова и Каверзнева. Эти сведения привез Гурьянов, уже несколько раз побывавший в столице и в Серпухове.
– Не огорчайся, лейтенант, – сказал он Карасеву. – Подмога будет, и немалая. И людей нам дают и оружие подбрасывают, только воюйте, говорят, по-настоящему. Хорошие новости я привез и соседям, они рады-радешеньки.
Бюро райкома решило ускорить завоз всего необходимого для лесной партизанской базы, подготовить землянки, немедленно забросить в лес оружие, боевые и продовольственные запасы, взрывчатку.
– Мы еще бдительности как следует не научились, а это, пожалуй, главное, что сейчас требуется, – нервно постукивая по столу карандашом, говорил Курбатов. – Фашистский резидент Вейс под носом у нас работал, связь с врагами поддерживал, а мы не догадывались.
– Мы им занимались, – возразил Кирюхин.
– Знаю. Значит, недостаточно занимались. И Вишин удрал. Где-то отсиживается. Боюсь, чтобы какая беда из-за него не случилась.
Никто в эти минуты и не думал о том, что слова Курбатова станут вещими.
– Сейчас бдительность и осторожность особенно нужны, – поддержал первого секретаря Гурьянов. – От этого зависит многое: и успех будущих партизанских действий в районе, и жизнь советских людей.
…Темны октябрьские ночи. Спит лес. Стих ветер, разгулявшийся днем, и сейчас в лесу стоит тишина, глубокая, ничем не нарушаемая. Но вот где-то вдалеке скрипнул валежник. Глянул глазок карманного фонаря, погас, а через секунду снова блеснул тусклым бледновато-желтым светом.
Группа вооруженных, пестро одетых людей вышла на крохотную полянку, огороженную со всех сторон высокими деревьями.
Люди тяжело нагружены. За плечами у каждого доверху набитый рюкзак. В руках мешки, чемоданы, свертки.
– Здесь! – негромко скомандовал шедший впереди начальник районного отдела уголовного розыска Михаил Иванович Соломатин. И началась разгрузка.
И так каждой ночью, в дожди и непогоду, партизаны готовились к лесной жизни. Сюда, к месту будущей базы, сносили они оружие, боеприпасы, продовольствие. А малость отдохнув после изнурительного пути, брались за лопаты, пилы, заступы. Готовили жилье.
– Здесь будет город заложен назло надменному соседу, – нараспев декламировал неунывающий и неутомимый Илья Терехов, усиленно работая лопатой.
«Подземное царство» – так назвали партизаны свои будущие владения.
Невдалеке от базы протекала река Нара. Хорошо бы после трудовой ночи, перед возвращением в Угодский Завод, освежиться студеной водой. Но сейчас всем было не до этого, да и холодновато. Каждому хотелось поскорее вернуться назад, домой, в тепло, к семье, которую, возможно, через неделю-другую придется покинуть, и надолго.
И только закаленный Терехов ухитрялся каждый раз перед уходом из леса сбегать и разок-другой окунуться в Наре. Он несколько раз приглашал составить ему компанию всех, кто пожелает, я даже уговаривал «хоть разок искупнуться» Курбатова. Но Александр Михайлович, улыбаясь, отнекивался:
– Я не такой шустрый и не такой молодой.
Он устало опускался на землю, чтобы отдохнуть немного перед возвращением домой (впятеро, вдесятеро ближе, милее и дороже стал сейчас этот дом – с женой и сыном, с друзьями и знакомыми), и молча вглядывался в гущину леса. В четырех километрах на север от базы находилась деревня Чаплино. Там Курбатов подготовил две самые ближние явочные квартиры. Местная учительница Крутилева, невысокая, еще не старая женщина с усталым лицом и грустными глазами, согласилась «делать все возможное и невозможное». Этими словами она и определила свою будущую роль связной, разведчицы и хозяйки явочной квартиры. «Все, что узнаю – сообщу, кого нужно – спрячу, что потребуется – сделаю». И Курбатов не сомневался, что Крутилева действительно сделает все, что в ее силах.
В этой же деревне поселилась семья директора Тарутинской школы Терешина. Жена Терешина, энергичная «тетя Дуся», как звали ее все школьники, тоже заверила Курбатова:
– Вы не смотрите, что мы слабые да тихие женщины. – Она показала через окно на свою мать, Александру Яковлевну Селиванову, работавшую на огороде. – В такое время, в таком деле женщины могут крепко пригодиться. Так что не забывайте нас, приходите.
Приходите!.. И Александр Михайлович теперь думал о том, скоро ли ему придется впервые добираться до Чаплина и какими будут эта первые встречи с Крутилевой и Терешиной.
Места базирования партизанского отряда по поручению райкома партии были найдены старожилами здешних мест Кирюхиным и Улановым. По долгу своей службы (Кирюхин – начальник райотдела НКВД, Уланов – начальник районной милиции) они превосходно знали все «медвежьи» уголки своего района, и предложенные ими пункты бюро райкома приняло единогласно.
Специалистов-строителей среди партизан не было. Приходилось туго. «Эх, знал бы, обязательно строительный институт окончил», – говорил Гурьянов. И все же строили добротно. Медленно, но прочно.
Все старались будущие «квартиры» – и действующие, и запасные – сделать не только неприметными, но и удобными для жилья. Каждый понимал, что лесная жизнь может затянуться, что зима и весенняя сырость – неважные соседи, и поэтому трудились вовсю, чтобы «особняки» были поглубже, попрочнее да поудобнее.
Каждое толковое предложение расценивалось на вес золота.
Партизаны любовно отделывали нары, застилали их одеялами, запасались посудой, кухонной утварью. А однажды даже с полной серьезностью выслушали очередное предложение Терехова о том, что неплохо бы раздобыть «для комфорта» несколько ковров. Правда, «рационализаторское» предложение ефрейтора было категорически отклонено.
– Ты вот что, хан персидский, – остановил его Лебедев, – вместо того чтобы мечтать о коврах, лучше позаботься о дровах. Они нам наверняка сразу же пригодятся.
Терехов не обиделся и только отшутился:
