Текст книги "Пароль — Родина"
Автор книги: Лев Самойлов
Соавторы: Борис Скорбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Что это ты, Петрович, так быстро?
– Дежурство у меня. Сама знаешь, какие сейчас порядки. Опоздаю – не помилуют.
Оставшееся время тянулось для Ильи бесконечно медленно. Он то и дело смотрел на ходики, мерно тикавшие на стене, принимался шагать взад и вперед по комнате, с тревогой и нетерпением наблюдал, как за окном густеет темнота.
Расставание с бабушкой было долгим и тяжелым. Матрена Ильинична ни о чем не расспрашивала, не уговаривала остаться. Дрожащей рукой она мелко и часто крестила внука, а потом, как и при встрече сегодня утром, припала к его груди и замерла – маленькая, худенькая, сникшая.
Семен Петрович уже ждал на углу.
– Возьми! – Он протянул Терехову квадратик картона, на котором было что-то написано и даже наклеена чья-то карточка. Темнота не позволяла разглядеть ни текста, ни фотографии.
– Пропуск в гараж слесарю Терехову, – пояснил Семен Петрович, – Все за тебя, черт, обдумал и физиономию твою из выпускной фотографии вырезал, сойдет. Покажешь, если патруль остановит.
Илья молча кивнул головой. Начиналось самое трудное и самое опасное.
Часы показывали восемь, когда они вышли на улицу Ленина. Кругом тишина, безлюдье. Сохранившиеся уличные фонари погашены. Темнота! Калужане уже заперлись в квартирах. Немецкие офицеры и солдаты, как правило, с наступлением темноты в одиночку не появлялись.
Патруль остановил Семена Петровича и Илью возле сквера. Карманный фонарик немецкого фельдфебеля выхватил из тьмы две фигуры, метнулся влево, вправо, будто разыскивая других прохожих, и замер вровень с лицом Ильи.
– Кто есть вы?
– Шоферы мы, на дежурство идем, – Голос Семена Петровича прозвучал спокойно.
Фельдфебель бегло просмотрел документы, фотокарточки, потом, ни слова не говоря, вернул их обратно.
– Марш арбайтен!
Фонарик погас, и спутники двинулись дальше.
Не доходя метров двухсот до гаража городской управы, Семей Петрович свернул в сторону и шепнул Илье:
– Осторожно, не стукнись.
Он сдвинул доску невысокого забора и пролез во двор. Терехов за ним. Пустырь! На нем кое-где полуразрушенные барачные здания, строения летнего типа; навалом, в разных местах, лежали листы ржавого железа, почерневшие от времени, и некоторые детали машин.
Семен Петрович уверенно повернул направо, потом еще раз направо, толкнул дверь покосившегося сарайчика и вошел внутрь. Илья, молча следовавший за своим спутником, поначалу ничего не мог разобрать. Темень, хоть глаз выколи. Наконец он увидел несколько скамеек, в углу накидано сено и тряпье. Больше ничего в сарае не было.
– Слушай, Илья. – Голос Семена Петровича понизился до шепота. Старик сел на скамью. Терехов продолжал стоять. – Ты, наверное, понял из всего того, что я тебе успел рассказать, что в городе нашлись люди, не склонившие головы перед врагом. Нас еще очень мало, не больше десятка. Где партийное подполье, не знаем, но оно, конечно, здесь есть, где-то рядом с нами. Мы ищем его и обязательно найдем. А пока прикидываем, как и куда силы применить, собираем сведения, нащупываем связи. Ведь ни радио, ни чего другого у нас нет. И оружия тоже нет.
Барыбин замолчал и тяжело вздохнул.
– Слушай, Илья, – повторил он. – Знаешь, как мы свою группу сколотили, с чего начали? Со спасения двух раненых командиров Красной Армии. Оба они – летчики. Поначалу укрыл я их у себя. Комнатушка у меня маленькая, в общей квартире. Туда, сюда, что делать? Решил кое-кому из соседей рассказать, помощи просить. Люди хорошие оказались, преданные Советской власти, помогли, подкормили, в общем, выходили ребят. А потом стали узнавать поподробнее и о самих немцах, их частях, технике, аэродромах. К немецким солдатам приглядываться стали. Есть среди них такие, что затаили зло против Гитлера, против гестапо. Мы все это на заметку. Ждем не дождемся случая, чтобы передать куда следует. Сведения ценные, вполне пригодиться могут. А тут встреча с тобой… Хороший случай, великая удача…
Семен Петрович извлек из-за пазухи небольшой пакет.
– Здесь все есть, и то, о чем ты меня спрашивал, и то, что мы сами наскребли, – продолжал Семен Петрович. – Бери, передашь по назначению. Сегодня, Илюша, ты из города уедешь на машине. Задерживаться тебе никак нельзя. Документы вовремя передашь, а главное, людей спасать надо. В доме у нас командиров держать больше нельзя. Сейчас народ разный живет, уже слушок пополз… Боятся. Сегодня ночью во время облавы в два счета накрыть могут. Мы уже который день ломаем голову: что делать? Беда в том, что наши люди в городе наперечет, да и путь по лесу к своим никому из нас не известен. Вовремя ты, Илюша, появился, ничего не скажешь, теперь вовремя и уходить надо.
– Уходить? – Илья недовольно передернул плечами. – А что здесь?
– Тебе нужны аэродромы? Они здесь. – Барыбин показал на пакет. – Летчики, которых мы выходили, помогли нам эти аэродромы на бумаге обозначить. Нужны другие сведения? Они тоже здесь. Бери – и поскорее добирайся к своим… К нашим… Нечего из себя героя разыгрывать, коли нас с тобой счастливая судьба свела. А если ты здесь голову потеряешь? Тогда и наши и твои труды прахом пойдут. Нет, двигай обратно – и все!
– Но как, Семен Петрович?
– Уже сказано тебе: на Васькиной машине. Он предупреждение от ребят получил. Давно они порываются его в расход пустить. Васька не то что предатель, а так, слизняк, трус. Угодлив больно.
– Вам виднее, Семен Петрович, – уже сдаваясь проговорил Терехов, а сам подумал: «Как же такому человеку, как Кругликов, доверять можно?»
Будто прочитав его мысли, Семен Петрович пояснил:
– В нашем деле без маневра нельзя. Васька услужлив, исполнителен, от политики далек. Ему бы деньгу зашибить да пожить веселее. Одним словом, иностранный легион. Фашисты Васькину психологию распознали, она им понятна. А то, что Васька пуще смерти нас, советских людей, боится, боится предателем прослыть, об этом им невдомек! Диалектика, брат!
Довольный собственным умозаключением, Барыбин прищелкнул пальцами. Пояснив Илье, где и когда ждать машину, старик неожиданно обнял его и расцеловал. Его колючие усы и небритые щеки щекотали лицо. До боли в сердце ощутил Илья, как близок и дорог ему этот простой смелый человек, на виду у врага выполняющий свой трудный патриотический долг.
Прощаясь, Семен Петрович предупредил:
– Там, где слезешь с машины, к тебе подойдут двое. Это те самые ребята, которых мы спасли. Помоги им добраться до своих. Они тебе скажут: «Привет от старика».
– Сделаю, Семен Петрович. Будь здоров, отец!
Илья остался один. Вскоре подошла грузовая машина. Фары ее были погашены, и Терехову, притаившемуся возле забора, она показалась огромным серым привидением, вынырнувшим из темноты. Чуть слышно отворилась дверца кабины, кто-то тяжело спрыгнул на землю, сплюнул и матерно выругался. Терехов стоял не двигаясь, затаив дыхание. Прошло несколько бесконечно долгих секунд.
– Кто есть? Долго в жмурки играть будем? – сердитым шепотом проговорил шофер.
Илья отделился от забора и подошел ближе. Сейчас, стоя почти вплотную, он хорошо различал Василия Кругликова. Здоровенный, широкоплечий, с круглым безбровым лицом, Кругликов не производил впечатления слабосильного и труса. Правда, он все время воровато оглядывался и, видимо, был напуган.
– Здравствуй, Вася. Принимай гостя, – шутливо приветствовал его Терехов, но тому явно было не до шуток.
– Идите вы все… – огрызнулся шофер. – Сами, сволочи, со смертью играете и меня туда же… Лезь наверх да ныряй поглыбже, и чтобы ни вздоха, ни чиха. Замри!
Терехова не пришлось упрашивать. Он ловко подтянулся на руках, перемахнул через борт, больно стукнулся головой о какие-то ящики, потом залез в один из них и прикрылся досками и брезентом.
Грузовик мчался по городу, петляя по улицам и переулкам. Трижды машину останавливали, снаружи глухо доносилась отрывистая немецкая речь, в которую вплетались односложные ответы и реплики шофера. Потом снова грузовик двигался дальше. Илья стукался головой и боками о доски, когда машину подбрасывало на ухабах, и думал о том, что даже такой, как Васька Кругликов, которому, видимо, живется вполне вольготно при новых хозяевах, пуще смерти боится товарищей. Боится гнева народного и поэтому скрепя сердце выполняет опаснейшее поручение подпольщиков.
Наконец машина остановилась.
– А ну, выходи, приехали! – недовольно прогудел Василий.
Внимательно оглядевшись, уже привыкнув к темноте, Илья увидел совсем недалеко от стоянки грузовика чернеющий лесной массив. Опытный глаз калужского старожила сразу определил место, где они находились. Примерно в километре от товарной станции. Рядом спуск в ложбину, а там прямая тропинка до леса, почти невидимая за кустарником и елями.
– Молодец, Вася! – не утерпел Илья. – Можно сказать, боевое задание отлично выполнил. Так и передай своим.
В ответ раздалось глухое урчание мотора. Песок и снежная крупа полетели в лицо. Василий Кругликов торопился побыстрее избавиться от немилого ему незнакомца, играющего со смертью.
Где же летчики? Каждая минута дорога.
Две фигуры вынырнули из темноты, и чей-то простуженный голос тихо произнес:
– Привет от старика!
– Порядок! – довольный откликнулся Терехов.
Потрогав рукой спрятанный на груди под гимнастеркой пакет с документами, Илья с привычной шутливой самоуверенностью сказал:
– Знакомиться некогда, товарищи. Ноги ходят?
– Ходят! – тихо ответил один из летчиков.
– Спину мою разглядите?
– Разглядим.
– Тогда я вперед, а вы – за мной. Только не отставайте.
Илья стал спускаться в ложбину. Два спутника молча последовали за ним.
Велико было удивление партизан, когда они увидели рядом с Тереховым двух незнакомых людей, изможденных, обросших, еле передвигающих ноги. Сдерживая переполнявшую его радость при виде Ильи, Карасев удивленно и строго спросил:
– Это еще что такое?
– Товарищ лейтенант, разрешите доложить, – ничуть не смущаясь, ответил Терехов. Он понял причину гнева командира. Приводить в партизанский лагерь посторонних людей без разрешения недопустимо. А он привел. – Прикажите покормить нас. – Терехов умоляюще взглянул на повара Пинаева, стоявшего неподалеку. – Пожую и все, как есть, доложу. А привел я летчиков наших. В Калуге хоронились. Еще пригодятся полетать над фрицами.
…Через полчаса Терехов обстоятельно доложил о своем походе в Калугу и с торжествующим видом протянул командиру пакет:
– Здесь все!… Не зря ходил.
Старик Барыбин не подвел разведчика. В пакете оказались очень ценные, хотя и примитивно сделанные чертежи, пояснения давали летчики. Советское командование будет довольно!
На следующий день двух офицеров, еще не совсем окрепших после ранения, партизаны перевели через линию фронта в расположение советских войск.
КОМСОМОЛКА ТРИФОНОВА
Александр Вишин появился на улицах Угодского Завода в форме немецкого офицера. Комендант Ризер сдержал свое обещание, и теперь Вишин щеголял оловянными пуговицами на шинели, узкими серебрившимися погонами и большой, тоже серебрившейся кокардой на новенькой фуражке с высокой тульей. Новоиспеченный «немецкий офицер» с наглым выражением пухлого, дряблого лица, с брезгливой и злорадной улыбкой, застывшей в уголках мокрых маслянистых губ, и впрямь походил на оловянного солдатика, недавно аляповато раскрашенного равнодушными невзыскательным кустарем. Даже в его походке появилось что-то оловянное – так тяжело переставлял он ноги в новеньких сапогах и будто не шел, а переваливался круглым туловищем вперед, подталкиваемый сзади невидимой рукой.
Многие не узнавали Вишина. Мало ли гитлеровских офицеров проходило теперь по улицам села. Жители обычно сворачивали в сторону, стараясь не попадаться на глаза еще одному «завоевателю». Но те, кто узнавал Вишина, от удивления широко раскрывали глаза, а потом, отойдя на большое расстояние, в сердцах плевались и шепотом или про себя ругали Саньку Гнойка самыми последними словами.
Какая-то сгорбившаяся старуха в грязном изодранном пальто на худых плечах столкнулась с Вишиным на улице неподалеку от здания аптеки, где теперь размещались полевая жандармерия и гестапо. Узнав в немецком офицере «своего», угодского, старуха от неожиданности и изумления остановилась, широко перекрестилась и протяжно проговорила:
– Господи Исусе… Санька!.. Никак он самый и есть…
Вишин на минуту задержался возле остолбеневшей женщины и, взмахнув плеткой, которую все время носил с собой, угрожающе прикрикнул:
– Но-но, старая ведьма… Какой я тебе Санька… Проглоти язык, а то я вырву его из твоей дурацкой глотки.
И он со злостью хлестнул плеткой по своему начищенному до блеска сапогу.
Старуха от окрика Вишина испуганно попятилась, еще раз молча перекрестилась и быстро засеменила прочь.
– Будь ты проклят, окаянный, – почти беззвучно прошептала она, когда Санька скрылся из глаз.
Да, Александр Вишин, по прозвищу Санька Гноек, превратился в гитлеровского лейтенанта. Пожалованный ему от имени фюрера чин он старался оправдать изо всех сил. Если раньше, до прихода оккупантов, Санька всю свою энергию посвящал мелким доносам, кляузам и клевете на советских людей, то теперь он посвятил себя новой, куда более значительной роли – предателя и палача, верного пса немецкого коменданта Ризера. Санька рыскал по селам Угодско-Заводского района, выдавал гестаповцам советских и партийных активистов, разыскивал в лесных загонах спрятанный от оккупантов скот, возглавлял политические облавы и сгонял население на дорожные и строительные работы. Плетка Саньки Гнойка не щадила никого – ни старого, ни малого. «Сгною!.. Расстреляю!..» – эти два слова непрерывно вылетали из его писклявого, а теперь охрипшего от крика горла, глаза-шарики наливались кровью, а иногда стоявшим перед ним жителям казалось, что он сейчас лопнет от натуги и переполнявшего его исступленного бешенства.
В селе Черная Грязь проживала колхозная активистка подпольщица Евдокия Солонинкина. Не хотелось ей уходить из родного дома, бросать насиженное годами место. «Авось перетерплю и своих дождусь», – говорила она односельчанам, которые предупреждали ее, чтобы «сидела тихо и никому на глаза не попадалась».
И надо же было случиться такому несчастью, что в Черную Грязь пожаловал Санька Гноек с отделением немецких солдат-фуражиров. В поисках запасов продовольствия и теплого белья Санька ходил из дома в дом и везде все переворачивал вверх дном. Пришел он и в избу Солонинкиной. Несколько минут Вишин молча, злорадно сощурившись, вглядывался в лицо побледневшей женщины, а потом усмехнулся и грязно выругался.
– Узнаю стерву!.. – злобно прошипел он. – В активистках ходила, на фотографиях красовалась, за Советскую власть агитировала… У-у, зараза!..
– Сам ты зараза, – не удержалась Солонинкина. – Зачем пришел?
– А вот сейчас узнаешь, зачем…
…Пятеро полупьяных гитлеровцев, приведенных Вишиным, сорвали с Солонинкиной платье, связали ей руки и повалили на пол. Громко, истошно закричала женщина, отбиваясь от солдат. Они избили ее, а потом, вытащив на улицу, голую, истерзанную, тут же расстреляли. Санька, наблюдавший за этой «операцией», плотоядно потирал руки, а когда труп Солонинкиной повис на дереве, щелкнул фотоаппаратом и как ни в чем не бывало зашагал в следующий дом.
В селе Ивашковичи Гноек появился неожиданно, в середине дня. Он сразу же направился в дом учителя Игоря Толпинского и, развалясь на стуле, предложил «обменяться информацией».
– Какой информацией? – вежливо спросил учитель, мучительно пытаясь угадать, знает ли что-нибудь Вишин о его встрече с Курбатовым и обещании помогать партизанам. Конечно, ничего этого Вишин не знал, но со свойственной ему наглостью решил, что при помощи учителя сможет найти следы тех, кто не желал подчиняться приказам и постановлениям новой власти и отказывался работать на «великую Германию».
– Мы с вами люди интеллигентные, – сказал Вишин, закуривая немецкую сигарету. – Поэтому, надеюсь, сразу найдем общий язык. Так сказать, русско-немецкий язык.
– Мне не ясно, что вы имеете в виду, – сдержанно ответил Толпинский. – Немецкого я не знаю, по-русски говорю хорошо. От разговора я, конечно, не отказываюсь. Но о чем пойдет речь?
– Речь пойдет о политике, о коммунистах…
– Вы ведь знаете, что я – человек беспартийный, к политике отношения не имею.
– Еще бы, – иронически воскликнул Вишин. – Беспартийный!.. А со всем райкомным начальством всегда за ручку здоровался, в президиумах заседал да грамоты получал…
– Я учил детей… – Толпинский положил обе руки на колени и опустил голову. – Я учил детей, – повторил он. – Если вас интересуют вопросы педагогики…
– Плевать мне на педагогику!.. – Вишин придвинулся вплотную к Толпинскому и бесцеремонно ткнул его плеткой в живот. – Вы здесь всех знаете, кто чем дышит, кто о чем думает. Вот и выкладывайте, если вам жизнь дорога. Партизаны здесь появляются?
– Вы пришли не по тому адресу. О партизанах я ничего не знаю. Еще раз напоминаю: я – только учитель.
– Ты советский холуй и враг великой Германий, – взвизгнул потерявший самообладание Вишин. – Значит, не хочешь?.. Не хочешь?..
«Интеллигентный» разговор Вишина с Толпинским закончился арестом учителя. Позже стало известно, что гестаповцы после пыток расстреляли его вместе с несколькими попавшими в их руки военнопленными.
Так «работал» на своих новых хозяев проклинаемый всеми угодчанами Санька Гноек. Не пощадил он и комсомолку Трифонову, заведующую молочнотоварной фермой, хотя в прошлом пытался ухаживать и даже, через соседей, набивался в женихи и предлагал ей «руку и сердце истосковавшегося по любви и семейному уюту человека».
Невысокая, миловидная, с задорной улыбкой на овальном-загорелом лице, с тонкими, сходившимися на переносье бровями, с острыми, по-мальчишески вздернутыми плечами, Маруся Трифонова всегда называла Саньку Гнойка «нераздавленной гнидой», а к его попыткам ухаживать за ней относилась откровенно насмешливо. Узнав, что он собирается свататься к ней (это было за несколько месяцев, до начала войны), Маруся в присутствии подруг расхохоталась и громко, со злостью заявила!
– Старый кобель!.. Да пропади он пропадом со своей любовью. Это же не человек, а тля трухлявая…
Эти слова, конечно, дошли до ушей Вишина, и с тех пор он старался не сталкиваться с Трифоновой. Но теперь, когда он стал важной персоной – немецким офицером, когда в его руках оказалась власть, когда появление его в каждом доме наводило страх и ужас на всех жителей, Вишин решил, что может снова встретиться с Трифоновой и покорить ее сердце если не внешностью и напыщенными речами, то, во всяком случае, новеньким мундиром и материальными благами. Ведь жилось сейчас людям голодно, холодно, а «господин офицер» мог обеспечить свою избранницу и продуктами, и деньгами, и даже, возможно, заграничными тряпками. Во всяком случае, теперь он, как думалось этому грязному человечку с мелкой, мстительной душонкой, представлял собой завидную партию для любой местной красавицы.
В избу Трифоновой Вишин пришел под вечер, когда в доме никого, кроме Маруси, не было. Изменив на сей раз своим обычным привычкам, Вишин не ударил ногой в калитку, не хлестнул выбежавшую навстречу собачонку плеткой, а вежливо постучался в дверь и, услыхав знакомый приятный голос: «Кто там, не заперто», – медленно, со слащавой улыбкой на лице вошел в комнату.
Маруся сидела у стола и зашивала дыры на старом, износившемся платье. Она удивленно вскинула брови и презрительно сощурилась. Огонек злости и гнева блеснул в ее сузившихся глазах, когда она, вместо приветствия, грубо бросила:
– Вот кого черт принес… То-то, слышу, собака разлаялась, чужой дух учуяла.
Вишин сделал вид, что его такое «приветствие» не задело, и с деланной вежливостью спросил:
– Можно мне с тобой поговорить?
– А о чем говорить? – Девушка отложила платье в сторону, воткнула в стол иголку и покачала головой. – Говорить нам не о чем. Иди, занимайся своими паскудными делами, а меня оставь в покое. Дверь недалеко, за твоей спиной.
– Ну к чему такая грубость, – попытался смягчить ее Вишин. – Я пришел к тебе с самыми лучшими намерениями. Ты ведь знаешь, что я… что ты… давно мне нравишься…
– Опять в женихи набиваешься?
– А почему бы и нет?.. Знаешь, еще Пушкин писал, что любви все возрасты покорны. Разреши присесть? Ведь я все-таки гость.
– Никакой ты мне не гость, – отрезала Маруся. – И про Пушкина зря языком болтаешь. Или, может быть, ты у того же Пушкина вычитал, что жених в фашистской форме из волка превращается в ягненка?
– То есть как в ягненка? – не понял Вишин. – Ты это про что?
– А вот про то… Про ягнят, коз, коров… Это ведь ты для немцев стараешься и у русских людей последнюю скотину отбираешь.
Вишин, не дождавшись приглашения, присел на стул и заложил ногу на ногу. Фуражку с лакированным козырьком он так и не снял.
– Ах, ты насчет скота, – проговорил он безразличным тоном. – Ничего не поделаешь – служба. Германской армии, которая принесла нам освобождение от большевистской каторги, нужен скот.
– Сам ты скот и еще хуже, – повысила голос Маруся. Она готова была вцепиться ногтями в это противное одутловатое лицо, плюнуть в эти бесцветные мутные глаза. – Продался, паскуда, фашистом стал, из русского в немца превратился и над людьми измываешься… Да я бы тебя собственными руками удушила, подлюгу атакую.
Вишин побагровел, тяжело задышал, но все-таки сдержался: он все еще надеялся на успех.
– Я тебе прощаю твои грубости и оскорбления, – с важностью проговорил Вишин. – Прощаю, потому что знаю: в тебе еще сидит комсомольский дух. Только ты это зря. Про комсомол теперь забудь, дорогая моя… Новые времена, новые песни.
– А вот и врешь. – Маруся резко встала со стула. – Твои новые времена скоро кончатся, а наши песни как рыли, так и останутся. Только ты их уже не услышишь. Наши расстреляют или повесят тебя как предателя и изменника.
Вишин тоже встал со стула и пристально уставился на девушку. Злоба клокотала в нем, и он, взмахнув плеткой, со свистом разрезал воздух.
– Хочешь, спою дорогому гостю… – предложила Маруся и вызывающе уперлась руками в бока. – Спою, самую новую…
И, притопнув ногой, с ненавистью глядя на стоявшего перед ней Вишина, она неожиданно запела чистым, звенящим голосом:
Ты скажи мне, гадина,
Сколько тебе дадено?..
– Замолчи, сволочь! – закричал Вишин и с размаху ударил плеткой по столу, с которого свалилось на пол Марусино шитье.
– А-а, не нравится, – закричала в свою очередь Маруся. – И что ты такой деликатный стал – хлещешь плеткой неповинный стол, а не меня. Бей, гадина, или вались ко всем чертям собачьим!
На минуту в комнате воцарилась тишина, только слышно было хриплое сопенье Вишина и прерывистое дыхание Маруси Трифоновой. Они стояли друг против друга – два человека из разных миров, два врага – и ждали, что же произойдет дальше…
Первом нарушил молчание Вишин.
– А ты знаешь, – медленно процедил он, – что стоит мне сказать одно слово в гестапо – и тебя повесят. Комсомолка!.. И, наверное, с партизанами снюхалась.
Вспышка гнева, которая потрясла все существо Трифоновой, уже прошла, и теперь девушка почувствовала смертельную усталость и слабость. Она опустилась на стул и, глядя куда-то вдаль, мимо Вишина, горестно вздохнула. За окном качалось на ветру оголенное, безлистное дерево, и тень от него то набегала на стекла окна, то исчезала. Над крышей шумел ветер. Где-то прогрохотал грузовик, залаяли собаки. В комнате стало почти совсем темно.
– Ты поняла, что я сказал? – спросил Вишин, стараясь разглядеть выражение лица девушки.
– Поняла, – устало ответила Маруся. – Как же не понять… На то ты и Санька Гноек!..
– Значит, сознаешься, что помогаешь партизанам?
Санька уже забыл, что пришел сюда «по делам сердечным», и снова вошел в свою роль немецкого лейтенанта, лягавой ищейки коменданта Ризера.
– Дурак ты, Санька, – негромко откликнулась Маруся. – Партизаны управятся и без меня и тебя найдут без меня.
– Это мы еще посмотрим! – угрожающе прошипел Вишин, застегивая пухлыми руками пуговицы на шинели. – Сначала тебе придется поговорить с Ризером.
– Ну что ж, иди, выдавай… отрабатывай свои погоны и рейхсмарки…
Маруся теперь ни минуты не сомневалась в том, что Санька донесет на нее. Жалела ли она, что так враждебно, с откровенной ненавистью встретила Вишина? Не лучше ли было сделать вид, что заигрывает с ним и готова принять его ухаживания? Может быть, в этом случае была бы хоть какая-нибудь польза и для себя, и для партизан. Уже не раз Маруся ходила «гулять» в лес на встречи с посланцами Тани Бандулевич и получала от них листовки. Дважды садилась она на доживавшего свой век полуслепого коня – гитлеровцы не отобрали эту «альте шиндмере» – старую клячу – и уезжала подальше от Угодского Завода. Однажды ее чуть было не пристрелил немецкий патруль: не партизанка ли носится здесь на коне? Ей удалось отпроситься: искала, мол, заблудившегося мальчика да и сама заблудилась. А живу вон там, в Угодском, проверьте, пожалуйста…
– Иди, иди, – еще раз тихо и медленно повторила Маруся, не совладав с собой. – Не я первая, не я последняя… Только знай, что от советской пули тебе не уйти.
– Ты меня еще вспомнишь! – бросил Вишин.
– Конечно, вспомню. – Злость снова прорвалась в ней с огромной силой, и она почти закричала Вишину в лицо: – Вспомню, когда будут бить и пытать меня… Вспомню, когда будут расстреливать… До последнего вздоха буду помнить проклятого богом и людьми предателя Саньку Гнойка… И другие будут помнить!.. Так и знай!..
Она была близка к истерике.
Санька поднял плетку, но не ударил девушку. Он круто повернулся и, распахнув ногой дверь, вышел из избы. Лязгнула железная щеколда. Заскрипела калитка палисадника. Ветер ударился в потемневшие стекла окон.
…Через два дня комсомолка Маруся Трифонова была схвачена эсэсовцами. Больше ее никто не видел.
