Текст книги "Пароль — Родина"
Автор книги: Лев Самойлов
Соавторы: Борис Скорбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ ТАНИ
В условленном месте, недалеко от партизанской базы, Карасева и остальных участников ночной операции ждала специальная группа. Она должна была переправить захваченного «языка» через линию фронта и доставить его в штаб семнадцатой дивизии к генералу Селезневу. Выполнить это задание было поручено трем офицерам-чекистам, ставшим бойцами партизанского отряда, – Лебедеву, Кирюхину и Шепилову.
Лебедев внимательно сквозь темноту вглядывался в пленного. Длинноногий, с прыгающими губами и испуганными бегающими глазами, в мятой перепачканной шинели и нахлобученной по самые уши фуражке с высокой, на немецкий манер, тульей, он выглядел настолько смешно, что Лебедев не удержался и насмешливо проговорил:
– Гутен нахт, герр майор!.. Как вам нравится это приятное путешествие?
Вторую часть фразы фон Бибер не понял и беспомощно заморгал глазами.
– С непривычки его все тошнит, – отозвался Карликов, на могучую фигуру которого немецкий майор все время боязливо поглядывал.
– Да, это ему не в лесничевке сало жрать да шнапс попивать, – заметил Шепилов. – Ну что ж, не будем терять времени.
Коротко допросив пленного, разузнав основные необходимые данные об окружающей обстановке, Карасев распорядился:
– Давайте, двигайтесь.
Приняв пленного, группа двинулась к линии фронта. В лесу металась пурга, снежные хлопья слепили глаза, ноги проваливались в ямы и канавы, прикрытые свежей белой пеленой, посреди которой чернели силуэты деревьев. Но офицеры упорно шли вперед, ведя за собой спотыкающегося и дрожащего фон Бибера. Ему развязали ноги, а руки по-прежнему были скручены за спиной. Кляп изо рта вынули, но выразительными жестами предупредили, что при малейшей попытке кричать снова забьют тряпку в рот.
Для того чтобы добраться до сторожевого охранения передовых частей дивизии, надо было переправиться через реку Нара. Подступы к берегам Нары немцы во многих местах заминировали, поэтому приходилось, как потом, шутил Лебедев, «исполнять танец смерти». И все же до берега добрались благополучно, ни разу не натолкнувшись на гитлеровцев. От напряжения все взмокли и дышали как загнанные кони.
– Что же дальше делать будем? – прошептал Кирюхин и выругался.
Действительно, партизан ожидал неприятный сюрприз: Нара замерзла только у берега, да и то была покрыта тонкой кромкой льда. Дальше темнела чистая вода. О переходе по льду не могло быть и речи. Как же в таком случае переправиться на другой берег, где их ждали, где должен был находиться специальный пост, выставленный капитаном Накоидзе.
Лебедев спустился еще ниже к Наре, приложил руки рупором ко рту и протяжно, по-волчьи несколько раз завыл, длинно, надрывно. Сделал перерыв и завыл снова.
Именно так он должен был дать знать о себе и товарищах. Просигналить огнем опасно, кричать рискованно.
После воя все замерли с гулко бьющимися сердцами. В эти секунды решалась судьба задания. Если гитлеровцы услышат шум и заподозрят что-то неладное, пиши пропало: они сейчас же откроют огонь вдоль берега и начнут простреливать весь участок намеченной переправы. Видимо, понимал это и немецкий майор. Он стоял чуть дыша и испуганно поглядывал по сторонам.
В непрерывном верчении пурги будто потонули позывные Лебедева. И все же советские бойцы на том берегу Нары, ожидавшие партизан, услышали их сигнал.
Через несколько минут, когда партизаны уже стали обдумывать другой возможный способ переправы, из тьмы вынырнула маленькая рыбачья лодчонка, которую пригнал худой, длинный боец с винтовкой за спиной, в шапке со спущенным верхом. Он не спешил причалить к берегу. Поставив лодку поперек реки, деловито и спокойно поднялся, снял винтовку и приказал!
– Старшого ко мне!
Лебедев вышел вперед. Боец оглядел его и неторопливо стал задавать вопросы, будто делал это не под носом у врага, а в самых что ни на есть привычных условиях.
Убедившись, что здесь свои, боец быстро подогнал лодку к берегу и пригласил:
– Тогда сажайтесь… Только лодка больно мала. Попробуем, однако…
Все быстро уселись, а фон Бибер, которому теперь развязали руки, покорно опустился на указанное ему место возле Кирюхина.
Однако переправиться на лодке не удалось. Маленькая, дырявая, перегруженная (пять человек), она в трех-четырех метрах от берега тяжело осела до краев и затем v перевернулась. Все ее пассажиры оказались в обжигающе холодной воде. Лебедев сквозь зубы матерно выругался. Немецкий майор глухо вскрикнул и, захлебываясь, судорожно вцепился в Кирюхина. Кирюхин, опытный пловец, схватил фон Бибера за воротник шинели и свирепо выдохнул одно из немногих известных ему немецких слов: «Швайген!» [10]10
Молчать! (нем.).
[Закрыть]
Под ногами ощущалось дно. Вода у берега доходила только до груди.
Боец, пригнавший лодку, невозмутимо предложил:
– Пойдем вброд…
– Какая здесь глубина? – спросил Шепилов.
– Здесь не выше шеи будет, – успокоил боец. – В других местах поглыбже, а тута подходяще. Айдате за мной.
Толкая впереди себя пустую и полузатонувшую лодку и приподняв над водой голову с заснеженной шапкой-ушанкой, он пошел к своему берегу. За ним гуськом двинулись остальные. Кирюхин все так же держал за воротник шинели немецкого майора, который натужно дышал и, видимо, был даже благодарен русскому партизану за эту невольную поддержку и заботу. Он осторожно перебирал ногами, а иногда, оступившись, булькал в воде, поддерживаемый сильной рукой Кирюхина.
Вскоре вся группа выбралась на противоположный берег. Здесь их нетерпеливо ждал командир батальона капитан Накоидзе. Со всех «ныряльщиков» стекала вода и тут же замерзала тонкими сосульками, пар от дыхания вырывался из горла и, подхваченный холодным ветром, уносился прочь. Фон Бибер дрожал и лязгал зубами. Он несмело топал ногами в разбухших от воды сапогах и удивленно смотрел на советского офицера, который обнимал «руссише партизанен». Удивительный народ, эти русские: обнимаются в такое неподходящее время.
Уже наступил рассвет, когда партизаны с пленным немецким офицером попали в штаб дивизии. Здесь майор фон Бибер обсушился, согрелся кружкой горячего чая, выкурил подряд две папиросы, после чего почувствовал себя бодрее и спокойнее. На его лице с длинным носом снова появилось выражение напыщенной самоуверенности. Сидя перед начальником разведотдела, он даже позволил себе несколько театральных жестов: то вытягивал далеко вперед ноги, то вскидывал голову и, сощурив глаза, с нахальным любопытством поводил ею из стороны в сторону, то поправлял на плечах смявшиеся и потускневшие серебристые погоны. А потом заявил, что вообще разговаривать не собирается.
И все же в каждом его жесте, в каждой его фразе сквозил страх, настоящий животный страх. Под напускным спокойствием, под наглостью и бравадой скрывалась трусость. Перед тем как начать давать показания и вымаливать пощаду и жизнь в обмен за нарушение военной тайны и присяги своему фюреру, Бибер еще оттягивал время, ломался и кривлялся, как кривляется цирковой клоун, напяливший на себя надоевшую ему маску и выучивший на память бесцветные реплики в отведенной ему шутовской роли.
Начальник разведотдела штаба дивизии, немолодой усталый подполковник с покрасневшими от бессонницы глазами, отлично понимал, что пленный пока еще играет в благородство, но что при первом же нажиме с него слетит вся мишура и он развяжет язык. Подполковник терпеливо следил за актерскими жестами фон Бибера и выслушивал, наклонив голову, его нудные рассуждения на тему о величии национал-социализма, о силе германского оружия и скором падении Москвы.
Но вскоре вся эта канитель подполковнику надоела. Он подошел к пленному и негромко, но очень твердо и отчетливо сказал по-немецки:
– Перестаньте болтать чепуху. У нас мало времени. Война! Нечего прикидываться дурачком. Нам нужны точные и ясные ответы.
И, видимо не сдержав накопившегося раздражения, подполковник прикрикнул:
– К черту!
Окрик подействовал почти магически. Фон Бибер испуганно заморгал глазами, съежился и судорожно проглотил слюну…
Короче говоря, через несколько минут, правда, оговорившись, что у него нет иного выхода (последняя дань фальшивой театральности), фон Бибер подробно и толково ответил на все вопросы подполковника. А когда в комнату вошел командир дивизии генерал Селезнев, немецкий майор браво вскочил на ноги, прищелкнул каблуками и заявил, что своими показаниями он хочет помочь советскому командованию поскорее прекратить эту бесчеловечную войну, так как он в душе всегда был гуманистом и даже сочувствовал германским социал-демократам.
Селезнев усмехнулся, ничего не ответил и энергичным жестом предложил майору садиться.
Показания Бибера, обладавшего удивительной, почти феноменальной памятью (об этом он поспешил сообщить в начале допроса), представляли немалый интерес. Бибер как из пулемета наизусть цитировал выдержки из приказов Гитлера, из директив командования группы армий «Центр», перечислял наименования мест дислокации армий и корпусов, номера приказов, даты и другие данные.
Немецкий майор фон Бибер старательно выторговывал себе не только право на жизнь, но и право на относительный комфорт в предстоящем плену.
Спохватившись, что он выболтал слишком много, Бибер внезапно осекся. Больше он ничего не знает, ничего не помнит. И вообще его честь офицера и патриота великой Германии не позволяет ему раскрывать все планы немецкого командования.
Начальнику разведотдела, иронически сощурившему глаза, пришлось вновь несколько раз прикрикнуть на заартачившегося майора.
– Все это оставьте для мемуаров… если вам придется их писать, – резко заметил начальник разведотдела и спросил в упор: – Какая задача поставлена перед четвертой армией?
Бибер помялся немного, но все же ответил:
– Четвертой армии с подчиненной ей танковой группой было приказано нанести главный удар вдоль шоссейной дороги Рославль – Москва и прорвать оборону ваших войск в районе северо-восточнее Рославля. После прорыва армия должна частью сил прикрыться с востока, а главными силами двигаться в северо-восточном направлении; с целью обхода Вязьмы с юга и востока. Подполковник нетерпеливо прервал пленного:
– Это произошло месяц назад! Дальше!
Бибер сморщил белесые брови, видимо, вспоминая текст приказа фюрера, и продолжал, даже не ожидая дальнейших вопросов:
– По директиве командования группы армий «Центр» нашей армии во взаимодействии с девятой армией надлежало уничтожить окруженные в районе Дорогобуж – Вязьма ваши войска и по возможности быстрее высвободить моторизованные соединения для выполнения новых задач.
– Каких именно? – поинтересовался Селезнев.
– Развивать наступление с рубежа Калуга – Медынь в северо-восточном направлении с целью захвата и удержания дороги у Калуги до подхода в этот район двенадцатого армейского корпуса.
– И это давно известно. Нам нужны сведения о нынешних оперативных планах ваших войск.
Бибер проглотил слюну, теперь он опять очень торопился, словно боялся, что его кто-то опередит и первым даст показания, и одним дыханием выпалил:
– Офицеры из штаба рассказывали, что пехотные, моторизованные и танковые дивизии четвертой армии должны нанести удары севернее и южнее магистрали Москва – Минск и вдоль Варшавского шоссе на Подольск.
– Сколько дивизий в четвертой армии? – спросил генерал.
– Этого я не знаю. – Заметив недоверчивый взгляд генерала, Бибер добавил: – Думаю, что около двадцати.
– Уточните их задачу.
– Сильным ударом с фланга уничтожить красные части, обороняющие Москву, Облегчить действия наших танковых групп на флангах. А конечная цель, господин генерал, – Бибер заерзал на стуле, – взять вашу столицу. По приказу фюрера всякая капитуляция должна отклоняться.
Теперь, кажется, Бибер выговорил все. Лоб его покрылся испариной. Он заискивающе посмотрел на генерала, ожидая похвалы за свою откровенность, потом жадно глянул на графин с водой, стоявший на столе.
После того как пленному дали воды, начальник разведотдела задал ему новый вопрос:
– Штаб какого соединения дислоцируется в Угодском Заводе?
Сейчас было самое подходящее время проверить данные дивизионной разведки.
– Штаб двенадцатого армейского корпусах под командованием генерала Шротта, – негромко, неохотно проговорил Бибер, – находится в Тарутино. А в Угодском Заводе только тылы.
– Конкретнее.
– Всякие учреждения тыла, две роты охраны, гестапо, три взвода полевой жандармерии. Часто останавливаются части маршевых пополнений. Гарнизон довольно сильный, – неожиданно добавил Бибер.
Это сообщение полностью соответствовало донесениям разведчиков.
Хмуро посмотрев на пленного майора, Селезнев зло бросил:
– Бесчинствуете в Угодском Заводе, как и в других селах, мерзавцы. Беззащитное население расстреливаете, вешаете, сжигаете. Герои!..
Глаза Бибера округлились. Он поднял плечи и втянул голову, словно защищаясь от удара. Ноги его дрожали.
– Господин генерал, я клянусь вам… Никогда, ни разу. Я же солдат, а не… Но там гестапо, комендатура.
Подполковник перевел.
Шмыгнув носом и воровато оглядевшись по сторонам, Бибер шепотом добавил:
– Могу сообщить, но совершенно конфиденциально. Прошу учесть мою искренность. Гестапо и лично Ризер располагают многими фотографиями коммунистов и ваших советских, как их называют… активистов. Гестаповцы по ним разыскивает жителей… При наличии сходства… вы, конечно, сами понимаете… Но бывают и ошибки, случайности. Откуда эти фотографии попали в гестапо? Мне это, к сожалению, неизвестно. Вероятно, Ризер получил через какого-нибудь своего агента.
Сведения, которыми располагал Бибер, представляли несомненный интерес для штаба Западного фронта, потому Селезнев распорядился немедленно подготовить грузовую машину, и вскоре Лебедев, Кирюхин и Шепилов вместе с Бибером помчались в Москву.
* * *
Комендант Ризер еще не окончательно пришел в себя после головомойки, полученной у Кнеппеля. Весь запас ругательств, которыми располагал комендант (а этот запас был не мал), он обрушил на исчезнувшего штабного офицера фон Бибера. Из весьма неприятного разговора с Кнеппелем Ризеру больше всего запомнилась зловещая фраза полковника: «Может быть, вы, Ризер, сами отправитесь на передний край!» Нет, нет! Этого комендант не хотел. Не хотел определенно и категорически.
Осторожный, царапающий стух в дверь отвлек коменданта от его малорадостных размышлений. В комнату проскользнул Санька Гноек. Видимо, Санька был здесь своим человеком. Его впустили сразу, без пропуска, без звонков, без предупреждения начальства о посетителе, да и сам Ризер при виде Гнойка выдавил на лице нечто похожее на улыбку.
Санька прошел к столу, нагнулся к Ризеру и стал что-то торопливо, взахлеб нашептывать ему на ухо. Комендант одобрительно кивал головой. Информация заинтересовала его. Придвинув к себе блокнот, он-размашисто по-немецки написал на чистой странице два слова: Татьяна Бандулевич. Поставил восклицательный и вопросительный знаки и жирно подчеркнул. Затем выдвинул ящик и бросил на стол пачку старых, мятых и свежих, недавно отпечатанных фотографий.
– Показать! – отрывисто бросил Ризер, и Санька Гноек, быстро перебрав пухлыми пальцами несколько снимков, пододвинул к Ризеру один, с которого глядело лицо Тани Бандулевич.
– Гут! – буркнул Ризер. – Хорош…
Потом внимательно посмотрел на Гнойка и спросил:
– Коммунистка?
– Да!
– Ты уверен?
Получив вторичное заверение Гнойка, Ризер предупредил его:
– Все остается так же, как сейчас. Без перемен. Она от нас не уйдет, а мы будем ждать и следить. Нам нужны связи, нужда партизаны, понятно?
Комендант не дождался ответа на вопрос, понятен или непонятен его приказ. Разговор был окончен, донесение Гнойка принято, а с ним закончился и интерес Ризера к своему гостю.
Записав нужную, фамилию и отдав распоряжение, Ризер бесцеремонно повернул гостя лицом к двери и, сказав «мольодець», пихнул его в спину. У немецкого коменданта было слишком много дел.
Уже находясь возле двери кабинета, Гноек повернул в сторону Ризера обиженное лицо и спросил!
– А моя просьба? Я, кажется, заслужил…
– Гут, гут… Все в порядке – получишь форму завтра, – нетерпеливо перебил комендант, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе.
…Всю неделю Таня Бандулевич не выходила из дома. Каждый час казался ей вечностью. Каждый стук будоражил и без того напряженные нервы.
Предаст или не предаст? Эта мысль неотвязно мелькала в голове, будила ночью, когда истомленная бессонницей девушка забывалась на считанные минуты.
Предаст или не предаст?
– Что же ты так, Танюша? Совсем истаяла.
На глазах у матери все эти дни не просыхали слезы. Старушка ни о чем не спрашивала, не задавала никаких вопросов, она даже двигалась по комнате бесшумно, как привидение. В доме стояла почти осязаемая тишина.
Вернувшись домой сразу же после встречи с Гнойком, Таня сожгла в печи все, что могло в какой-то мере вызвать подозрение в связях ее с партизанами. И сейчас оставалось одно: ждать! Не бежать же из села, со своего боевого поста. Да и удастся ли бежать? Она даже не пошла к брату – поговорить, посоветоваться. Не хотелось расстраивать Ивана, ему и без того тяжко, каждый день как по канату ходит.
Таня боялась не только за себя. Если Гноек донес, за домом ведется наблюдение и, значит, каждый приходящий к ней человек может пострадать, погибнуть. И Таня желала только одного: никто, пусть никто не войдет, не постучится в их дом в эти страшные, бесконечно трудные дни.
Прошло несколько дней. Ризеру надоело выжидать.
Потеряв терпение, он решил арестовать Бандулевич и на допросах выпытать все, что она знает.
…В оконную раму кто-то негромко постучал. Таня сразу же вскочила с кровати (она лежала, не раздеваясь) и застыла посреди комнаты. Стук повторился, такой же негромкий, осторожный. «Неужели Герасимович?» – подумала Таня, испугавшись и одновременно обрадовавшись. И сразу мелькнула мысль: может быть, все ее страхи излишни, а встреча со связным сейчас здесь ей так нужна, она прибавит сил, бодрости.
Таня шагнула к окну и вздрогнула: в палисаднике темнело несколько фигур. Пригляделась внимательнее: солдаты, немецкие солдаты. И в ту же минуту дверь задрожала от сильных ударов.
– Мама! – только и успела вымолвить девушка.
Трясущимися руками старушка оттянула щеколду, и в дом ввалились гитлеровцы. Невысокий толстый офицер в пенсне включил карманный фонарик и, ткнув пальцем в сторону Тани, хрипло проговорил:
– Танья Бандулевич?..
– Да, я Бандулевич.
Таня поняла, что иного выхода нет, и сумела подавить в себе первый испуг. Голос ее прозвучал спокойно.
– Одевайсь…
Весь дом переворошили гестаповцы. Они не только рылись в шкафу, сундуках, но и с остервенением ломали их. Они не только листали книги, но и рвали книгу за книгой, страницу за страницей И над всем этим хаосом, нагромождением обломков мебели, бумаги и лоскутьев по воздуху плыл и медленно оседал пух вспоротых подушек и перин.
…Комендант Ризер самолично допрашивал Таню. Она стояла перед ним бледная, с потрескавшимися губами, с кровавыми ссадинами на лице и руках и всматривалась в следователя, словно хотела понять: что это за двуногое человекообразное существо беснуется перед ней, откуда у него столько злобы и ненависти? А двуногое существо в мундире фашистского офицера кричало, угрожало расстрелять на ее глазах мать и родственников. На лице Тани появлялось выражение грустной задумчивости, и, вздыхая, она пожимала плечами.
Два дня изощренных допросов и мучительных пыток не дали никакого результата. Таня стояла на своем, и ничто не могло сломить ее.
– Ничего не знаю. Связи с партизанами не держу. Где они – понятия не имею. Осталась здесь потому, что; мать больная.
– Но ты коммунистка!
– Да, коммунистка, – звучал высокий вибрирующий голос Тани, и в глазах ее лучился бесивший коменданта свет.
– Значит, все знаешь.
– Ничего не знаю.
Вот и все, что слышал Ризер от Бандулевич.
А ночью, когда избитая, окровавленная Таня лежала на холодной земляном полу сарая, ей все чаще и чаще приходили на память слова, которые обронила она, прощаясь с секретарем райкома Курбатовым: «Я буду здесь представительствовать… пока не расстреляют или не повесят».
Таня, Таня! Милая отважная русская девушка с темно-карими глазами и задумчивой улыбкой. Коммунистка, только что вышедшая из комсомольского возраста. Ты и не подозревала в ту минуту, какая страшная правда таилась в твоих словах…
Но ты знала, на что шла. Когда грянула война, ты хотела надеть шинель и уйти на фронт, в бой. А пришлось остаться здесь, затаиться и тоже вести бой. С вражескими слухами, с отчаянием, неверием, с домашним горем… Ободрять людей, вселять в них надежду, читать и перечитывать им строчки из сводок Совинформбюро, из подпольных листовок, собирать для партизан разведывательные сведения. И как счастлива была ты, когда видела светлеющие лица односельчан, чувствовала их крепкие рукопожатия и улавливала короткие, шепотом брошенные слова: «Спасибо, Танюша… Мы с тобой… С нашими…»
Ты думала, наверное: как жаль, что сделано очень мало… Как жаль, что не придется теперь поехать на учебу в Калугу, побродить во время отпуска по улицам и площадям Москвы… И тонкая, еще гнущаяся на ветру яблонька, что посажена твоими руками под окном родительского дома, если ее не срубят фашисты, покроется белой пеной, а потом и плодами уже без тебя… без тебя!..
Но, может быть, глядя не затуманенными ни страхом, ни слезою глазами на родные места, ты думала совсем о другом: о главном, что составляло смысл и назначение твоей короткой, простой и героической жизни. Ты думала о том, что отбушует пламя войны, мир и счастье опять вернутся на твою Родину, зацветут и зашумят подмосковные леса и сады. И печалилась ты, что не придется тебе увидеть красоту обновленной земли и услышать песни, которые ты так любила.
Может быть…
На третью ночь, усталый и обозленный, уверенный в том, что Бандулевич ничего толком не знает, а застряла здесь просто так, из-за глупого стечения обстоятельств, Ризер все же распорядился расстрелять ее.
Под утро наступающего четвертого дня три гестаповца повели девушку в лес. Они долго водили ее по лесу, меняли направление и требовали, как приказал Ризер, показать, где прячутся партизаны, где они хранят свои продовольственные запасы. Комендант все еще надеялся, что напоследок ему удастся хоть что-нибудь выведать у этой упорной русской девчонки.
Таня шла молча, высоко подняв голову и глубоко вдыхая морозный, напоенный запахом хвои воздух.
«Вот и все… вот и кончилась моя работа, – думалось ей. – Так и не успела я выполнить все поручения подпольного райкома партии, партизан. Как бы теперь не попался в лапы гестаповцев Герасимович. А брат Иван? А как же мама, как жить будет?..»
Таня узнавала знакомые места. Через три-четыре километра покажутся первые домики Угодского Завода. Партизанский лагерь остался позади. Где-то тут, неподалеку, продбаза. Таню ведут в том же направлении, но без дороги, наугад. Нет, и перед смертью она не скажет ни одного слова. Ни одного!..
Она шла, думала о своем и, только падая лицом вниз, услыхала треск автомата. Эсэсовцы стреляли ей в спину, на ходу.
Много суток лежала Таня Бандулевич в глухо гудевшем лесу, разметав руки, словно обнимая родную, поруганную фашистами землю.
