Текст книги "Пароль — Родина"
Автор книги: Лев Самойлов
Соавторы: Борис Скорбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
РАЗВЕДКА МАРУСИ КОНЬКОВОЙ
Чтобы налет на фашистский гарнизон был внезапным и успешным, надо было не только убедиться, что на пути к Угодскому Заводу нет вражеских заслонов и засад, но и передвинуться поближе к селу. Разведчики «сработали» быстро: они донесли, что в лесу противника нет, путь свободен. Сводный отряд форсированным маршем перебазировался на новую стоянку в нескольких километрах от Угодского Завода.
Мороз уже ослабел, ветер стих, и в лесу среди высоких сосен, накрытых снеговыми шапками, временами наступала обманчивая тишина. В эти недолгие минуты тишины можно было подумать, что нет войны, а сюда, в лес, люди пришли на воскресную прогулку, чтобы вдоволь надышаться чистым, прозрачным, без единой пылинки, воздухом. Но вот начинали грохотать орудия – разгоралась артиллерийская дуэль, за пролетавшими самолетами катился, постепенно замирая, привычный гул, издалека доносилась стрельба: били станковые пулеметы. Потом все стихало, чтобы через полчаса, через час повториться снова.
На новой стоянке не было тех немногих лагерных удобств, к которым уже начали привыкать партизаны. Там были глубоко врытые в землю теплые землянки, кухня деда Пинаева, постоянные места перекура – все это стало привычным. Переход на новую стоянку все единодушно и правильно расценили как непосредственную подготовку к боевой операции.
Здесь, в двух километрах севернее хутора Ясные Поляны, в лесном массиве, где затаился отряд, состоялось второе оперативное совещание командного состава.
– Теперь поговорим о разведке, – предложил Жабо. – Полковник Иовлев прав. Мы же еще многого не знаем. Где и как расположены учреждения и войсковые силы немцев, каков распорядок дня в штабных отделах и канцеляриях? Мы даже недостаточно знаем обстановку в районном центре.
Возражений не было. Но кто, рискуя собой, сумеет собрать необходимые сведения в Угодском Заводе и доставить их в штаб?
– Какие будут мнения? – спросил Жабо и оглядел товарищей, с которыми ему предстояло вскоре идти в бой. В такие дни и часы перед боем каждый командир особенно остро замечает и выражения лиц, и жесты, и реплики своих подчиненных, пытаясь, вольно или невольно, определить душевное состояние и боеготовность каждого.
– Это дело надо обмозговать. – Михаил Алексеевич Гурьянов несколько раз кашлянул в ладонь и тихо добавил: – Охота мне самому побывать в селе. Вряд ли кто другой знает его так хорошо, как я. Оденусь поплоше, треух надвину, глядишь, и не приметят.
Но предложение Гурьянова наотрез отклонили все. Риск был слишком велик, ведь высокую фигуру председателя райисполкома знали буквально все.
– Нет, нет, – твердо заявил Жабо. – В военном деле боевая целесообразность важнее личных желаний и личной храбрости.
– Понимаю, – смущенно отозвался Гурьянов. – Правда, за себя я не боюсь, а в случае чего даром в руки не дамся. Ну что ж, видно, не придется мне пока поглядеть, какой гад в моем кабинете обосновался.
– Разведка крайне нужна, – вмешался Лебедев. – Но нашим ребятам и вам особенно, Михаил Алексеевич, в райцентре и носа показывать нельзя. Провалитесь в два счета. А по углам прятаться – какая польза?
– Нет, так не годится. Нужно походить, осмотреть, а не на брюхе ползать, – поддержал Каверзнев.
– Тут нужен не разведчик, а разведчица, – подумал вслух Жабо, – Есть у меня в отряде одна подходящая дивчина, толковая, смелая.
– Кто? – поинтересовался Карасев.
– Военфельдшер Ризо.
– Галина Ризо? – Карасев отрицательно качнул головой. – Нет, не подойдет.
Он только что видел Ризо и разговаривал с ней. Миловидная, стройная, тоненькая девушка с пышными, вьющимися волосами, она выглядела чересчур городской и была бы очень приметной там, в Угодском Заводе. А в задуманной разведке приметная внешность опаснее всего.
– Тогда, может, подойдет наша медсестра? – не то спросил, не то предложил лейтенант Бабакин. – Маша Конькова. Была обмотчицей Люблинского механического завода. Комсомолка. Храбрая, толковая. Такая не растеряется.
– Может, тоже писаная красавица, на которую все немцы заглядываться станут? – усмехнулся Лебедев.
– С лица – кому как, а душой и делом – красавица, – отпарировал Бабакин. – Предлагаю Конькову.
Кандидатура Коньковой после обсуждения («Не спасует?.. Значит, ручаетесь?..») была принята.
– Одного я боюсь, – предупредил Бабакин. – Маша отродясь не была в Угодском Заводе. Человек она сообразительный, находчивый, но ведь может получиться, что заплутается в незнакомых улицах и переулках. Обратится с вопросом не к тому, к кому следует, а это – конец.
Опасения лейтенанта Бабакина были основательны. И для того чтобы с разведчицей не приключилась беда, ее стали ускоренно «вводить в курс дела». Инструктаж был самый обстоятельный. Объясняли, как войти в райцентр, куда податься, какой стороной идти, в какой переулок свернуть. Инструктировали Карасев и Гурьянов.
Прежде всего Конькова должна была посетить дом Елизаветы Морозовой, сестры партизана Исаева, являвшейся связной отряда.
Жила Морозова на юго-восточной окраине, и для того чтобы попасть к ней, нужно было пройти половину села.
Не знали, не ведали тогда еще партизаны о том, что в доме у Морозовой разместилось одна из гитлеровских подразделений.
Маше подробно описали внешность Елизаветы, дали пароль к ней: «Привет от брата Яши!» По этой фразе Морозова должна была понять, кто такая и откуда пришла к ней доселе незнакомая молодая женщина.
22 ноября 1941 года, ближе к полудню, Конькова отправилась в Угодский Завод. Командир и товарищ Маруси Вадим Бабакин напутствовал ее:
– Дело серьезное, Маша, очень серьезное. Один неосторожный шаг – и тебя схватят. Держись уверенно, спокойно. Не бросайся в глаза, но и не особенно прячься. Долго в райцентре не оставайся. Ну, а коли беда случится… – Бабакин посмотрел на стоявшую перед ним невысокую худощавую девушку с внимательными блестящими глазами и повторил: – Коли случится беда – крепись. Молчи. Помни о нас и жди нас. Мы тебя выручим… постараемся выручить.
Чтобы Конькова ни внешностью, ни костюмом не привлекала к себе внимания, ее одели в ветхую крестьянскую одежонку, низко, по-деревенски, повязали грубошерстный платок. В таком виде можно было идти.
Карасев и еще несколько партизан отправились проводить разведчицу до окраины Угодского Завода.
День выдался холодный и сумрачный. С утра выпал снег. Деревья стояли запорошенные, изредка стряхивая на землю большие пушистые комья. Поднялся ветер, и от его пронзительного свиста на сердце стало муторно и неспокойно.
Обогнув Ясную Поляну, осторожно продвигаясь лесными тропами, партизаны подошли к опушке леса. Несколько южнее в надвигающихся сумерках вырисовывались очертания первых домов села. Дальше Маруся должна была идти одна.
Молчаливые крепкие рукопожатия, и девушка вышла на дорогу. Она шла неторопливо и непринужденно, слегка наклонив голову. Партизаны долго следили за Марусей, и в сердце каждого из них росло чувство благодарности к этой приветливой девушке, спокойно и смело идущей в самое пекло.
Подойдя к окраине Угодского Завода, Маруся остановилась у первого дома и, повернув голову в сторону леса, стала разглядывать опушку. Это встревожило партизан. Что произошло?
Но, постояв несколько секунд, словно прощаясь с друзьями, Конькова свернула в сторону и вскоре скрылась из глаз. Сумерки, медленно накрывавшие село, мешали ей ориентироваться в незнакомой местности, но одновременно и помогали, спасали от посторонних взоров.
В разговорах с партизанами, во время инструктажа все казалось таким простым и понятным, а на поверку получилось значительно труднее и сложнее. Конькову пугала каждая тень, настораживал любой звук. Однако надо было идти спокойно, уверенно, не колеблясь, не вызывая у редких прохожих никакого любопытства.
Налево – маленький переулок. По обеим сторонам его стоят невысокие одноэтажные домики. Значит, сюда. Колодец у самого поворота – ориентир.
Маруся вошла в переулок и неторопливо двинулась вперед. Навстречу ей показалось несколько немецких солдат. Поравнявшись с девушкой, один из них, с сигаретой во рту, сказал что-то, видимо смешное или неприличное в ее адрес, и все солдаты громко заржали. Но удивительное дело: если раньше, до этого мгновения, до этой встречи, она волновалась, то сейчас стала совершенно спокойной. Откликнувшись на солдатскую шутку, она засмеялась и прикрылась рукавом своей рваной шубейки – будто застеснялась.
Немцы, громко переговариваясь, прошли мимо. Куда же ей идти дальше?
Возле одного из домиков копошилась стайка ребятишек Может, подойти к ним, расспросить? Но Маруся сразу же отказалась от этого намерения. Ребята зашумят, будут наперебой объяснять, вызовутся проводить, привлекут внимание немцев.
Медленной походкой Конькова прошла мимо дома, и почти в ту же минуту из-за угла показалась пожилая женщина с бидоном молока. Маруся негромко спросила:
– Скажите, где живет Лиза Морозова?
Глаза женщин встретились. Может быть, Коньковой только почудилось, а может, так и было, что прохожая глянула на нее с любопытством, но приветливо, дружелюбно.
– Прямо и налево. Второй дом по левой сторону.
Сказала и прошла мимо, не замедлив шаг, не оглянувшись.
Все чаще и чаще стали попадаться гитлеровские солдаты. Со всех сторон они, как и Конькова, к ее ужасу, шли почему-то к дому Морозовой, располагались неподалеку от него, разбивались на группы, курили, перебрасывались отдельными отрывистыми фразами.
Что делать? Свернуть некуда. Пройти мимо? А дальше что? Как быть с заданием? Ведь ее с нетерпением ждут друзья-товарищи. И надо же было случиться такому: именно в доме Морозовой – немцы.
Будто свинцом налились ноги девушки. Однако так же неторопливо и спокойно, как шла до сих пор, все тем же размеренным, ровным шагом она приблизилась к дому и посторонилась, пропуская офицера, который вышел на крыльцо и то ли разглядывал, то ли подсчитывал притихших солдат.
Изобразив на лице откровенное любопытство и даже приоткрыв рот, Маруся дождалась, пока офицер спустился вниз, и тогда, не оглядываясь, поднялась по ступенькам, помедлила секунду и толкнула чуть приоткрытую дверь.
В большой горнице, где она оказалась, было шумно. В воздухе плавал густой терпкий дымок от сигарет. Вокруг стола сидело пять человек, одетых в военную форму, но с неизвестными Марусе знаками различия. (Уже потом она узнала, что это были младшие немецкие офицеры).
В углу возле печки, стояла женщина и разжигала огонь.
Конькова сразу узнала Лизу. Партизаны описали ее очень точно: немолодая, среднего роста, с седеющими волосами, с оспинками на лице, с небольшой, чуть приметной белой полоской от шрама возле левой брови.
Немцы прекратили разговор и оглянулись на вновь пришедшую. Доля мгновения решила все, и Маруся поняла это. Она стремительно подбежала к Морозовой, расцеловала ее в обе щеки и проговорила тихо, так, чтобы не слышали наблюдавшие за ней немцы:
– Лизанька, здравствуй! Привет тебе от брата Яши!
И Лиза поняла. Она крепко обняла девушку задрожавшими руками, обрадованно закивала головой начала быстро, быстро говорить о всякой всячине: о том, что ребята стали непослушными и носятся везде, как угорелые; что засолить огурцы так и не пришлось; что сама она простужена «и в груди все болит и болит»…
Один из немцев, невысокий толстый, поднялся из-за стола, шагнул к женщинам и бесцеремонно пальцем поднял кверху подбородок девушки.
– Вер ист дас?
– Племянница, – улыбаясь, ответила Лиза. – Из Корсакова!.. Трудно ей, одна осталась, всех на войне поубивали. Вот так и живет, горемычная, перебивается. – Лиза, всхлипнула, вытерла фартуком глаза, и Конькова даже удивилась и обрадовалась ее находчивости, смелости, хладнокровию.
Продолжение разговора грозило смертельной опасностью, но, к счастью, он был прерван. За дверью послышался повелительный резкий голос. Немцев вызывали на вечернюю поверку.
Гитлеровцы заторопились и, толкаясь, стали выходить наружу. Последним вышел толстый немец. На прощанье он фамильярно подмигнул Марусе и тяжелой рукой хлопнул ее по спине.
Женщины остались одни.
Ненавидящим взглядом проводила немцев Морозова. Но когда Конькова хотела ее о чем-то спросить, она приложила палец к губам и сказала нарочито громко:
– Где же это сынок запропастился? Пойдем поищем… Совсем мальчишка от рук отбился.
Уже на задах, за огородом Морозова рассказала, что в ее доме ночует офицер, командир комендантской роты. Каждый вечер в пять часов возле дома происходит проверка. Лиза предупредила, что если через полчаса Марусю увидят, то ее обязательно задержат, так как с наступлением темноты местным жителям строго-настрого запрещается выходить из дома.
Торопливо, шепотом, поминутно оглядываясь, но достаточно обстоятельно и подробно Лиза описала Коньковой, в каких домах в Угодском Заводе расположились немецкие офицеры, где находится штаб гарнизона, где канцелярии, какие здания занимают солдаты охраны.
И еще об одном, очень важном, рассказала Морозова – о режиме дня оккупантов. По ее словам выходило так, что только в час ночи в Угодском Заводе замирает жизнь. Почти до двенадцати часов работают гитлеровцы в канцеляриях. Все время носятся на мотоциклах и броневиках посыльные, патрули или дьявол их разберет, кто они такие.
Маруся внимательно слушала и запоминала. Она отлично понимала, что все эти мелочи, детали, факты имеют первостепенное значение в подготовке предстоящего налета.
Вскоре женщины распрощались.
– Иди, голубушка, иди, – торопила Лиза, – и передай нашим: ждем мы их… Как светлого праздничка ждем. Тяжело нам здесь жить, ох, как тяжело… Невмоготу больше.
Лиза закусила губы, чтобы не расплакаться, обняла и крепко расцеловала Марусю, а потом тихо побрела обратно.
Теперь путь к лесу казался куда короче и легче. Дорога уже была знакома. Маруся старательно избегала открытых мест, жалась к заборам и очень скоро добралась до опушки. Здесь ждали ее товарищи-партизаны.
Как дети, обрадовались они приходу Коньковой. Чего только не передумали за долгие два часа разлуки! И вот она снова с ними, утомленная, побледневшая, но живая. А Маруся только сейчас, оказавшись в относительной безопасности, среди друзей, почувствовала, что бесконечно устала. Ноги не двигались, все тело ломило, голову словно сжимали железные обручи.
– Ну как? – спросил Карасев, стараясь в темноте разглядеть выражение лица разведчицы.
– Все в порядке.
– Эх, и золотая ж ты моя! – вырвалось у Карасева.
Маруся невольно улыбнулась.
– Ну, пошли… Потом все расскажешь.
Маруся шла по темному лесу и чувствовала, как на сердце становится легко. Ведь боевой приказ выполнен точно и, кажется, успешно. И темень леса не казалась теперь такой густой, и обратный путь представлялся не таким уж длинным и трудным, и опасности, подстерегавшие на каждом шагу, не тревожили и не пугали.
«СВЯТАЯ ВОДИЦА»
Внимательно, не перебивая, слушали командиры групп рассказ разведчицы. Жабо вытащил из планшетки блокнот и записывал отдельные интересовавшие его детали. Когда Маруся закончила, он поднял голову, восхищенно посмотрел на нее и сказал со сдержанной похвалой:
– Молодчина! Хорошо поработала. Только запомни на будущее: если придется снова идти в разведку, экономь время. Выясняй, главное – и обратно! Мы уже тут всякое передумали. А теперь марш отдыхать!
Под утро Машу Конькову долго не могли разбудить. Свернувшись калачиком на соломе, с головой закутавшись в овчинный полушубок, она крепко спала, и сны ее были такие хорошие, такие далекие от действительности, что улыбка нет-нет да пробегала по исхудавшему утомленному лицу девушки.
– Маша, да проснись ты, вставай. Командиры требуют!
Она слышала сквозь сон чьи-то слова, но не было сил поднять веки. Наконец открыла глаза. Темно. Кругом товарищи. Неподалеку, возле дерева, с винтовкой в руке неподвижно стоит часовой.
– Что надо? – недовольно спросила она Терехова, разбудившего ее.
– Ну и горазда ты спать, – отозвался Илья. – Ворочаю, трясу – ни в какую. Вставай! Командиры требуют.
А командиры еще и не ложились. Все эти короткие часы, пока Конькова спала, они обсуждали и уточняли план предстоящей боевой операции. Красивое лицо Вадима Бабакина с тонкими правильными чертами за эту ночь стало матово-прозрачным. Он хмурился и почему-то виновато отвел взгляд, когда увидел Марусю.
Виктор Карасев встал и шагнул навстречу девушке.
– Дело вот какое. Сегодня ночью мы пойдем на Угодский Завод… на немецкий штаб. И вот, понимаешь, требуется еще кое-что перепроверить и уточнить… Не выспалась, бедная? – с огорчением спросил он.
Маруся вздохнула и зябко повела плечами. Она начала догадываться и нарочито бодро ответила:
– Еще успею отоспаться… Я нужна?
– Значит, так, Маруся, – решительно сказал Жабо. – Надо еще раз сходить в Угодский Завод. Ты уже там была. Нам обязательно нужно знать, что делается на другой половине села на северо-западной.
Последние слова Жабо произнес тоном приказа. Он внимательно посмотрел в лицо Коньковой, и в его глазах девушка прочла неприкрытую тревогу. Первый раз ей удалось вернуться благополучно. Удастся ли во второй раз?..
Так вот почему тревожно смотрел на Марусю Бабакин!
– Когда идти? – спросила она и даже попыталась улыбнуться. Марусе хотелось успокоить командиров, а главное, Вадима Бабакина, убедить их в том, что предстоящая вторая разведка не так уже страшна и что она, Конькова, уверена в успехе.
Идти надо было сейчас же, чтобы поскорее добраться до Угодского Завода, побыть там не более двух-трех часов и вернуться засветло обратно. Ведь после ее возвращения через короткий срок в этот день двинется весь отряд, и Коньковой придется шагать вместе со всеми в третий раз, но уже не в качеств разведчицы, а в качестве медицинской сестры. Так-то, Маруся!..
Холодна и ветрена ненастная ноябрьская погода. Небо затянуто свинцовыми тучами. Второй час идет мокрый снег. Он словно не пропускает рассвет, которому уже давно пора опуститься на землю.
Сборы были недолгими. И снова Конькову провожали несколько партизан. На этот раз группу возглавил Гурьянов.
Весь путь прошли в глубоком молчании. Не доходя до опушки леса, подступавшего к окраинам Угодского Завода, партизаны тепло простились с девушкой и залегли за деревьями.
Знакомой со вчерашнего дня дорогой Маруся двинулась по улице села. Шла медленно, внимательно глядя и запоминая, где, какой дом заколочен досками, из какого вьется дымок. Особенно старалась она запомнить, как приказали командиры, дома, возле которых прохаживались часовые с автоматами, куда тянулись телефонные провода, где, по всем признакам, помещались солдаты. Ни танков, ни пушек она нигде не заметила, но у двух домиков стояли три легковые автомашины, возле других – грузовики, накрытые брезентом. Из-под одного брезента выглядывали стволы спаренных зенитных пулеметов. За домами виднелись бочки с горючим. Возле них топтался часовой.
Вдруг сердце Коньковой испуганно заколотилось. По пустынной улице медленно шагала группа гитлеровских солдат: очевидно, патруль обходил село. Неожиданная встреча с патрульными казалась неизбежной, и Конькова уже мысленно представила себе, как ее поволокут сейчас в комендатуру и начнут допрашивать… Кто такая? Откуда и куда идешь?
Однако патрульные, лениво взглянув на девушку, прошли мимо. А Маруся поспешила к дому, где жила Зоя Александровна Исаева. Но здесь ждала неудача. Зои в доме не оказалось.
Надо было уходить. Девушка не спеша свернула в сторону, заскочила за угол небольшого домика и несколько секунд стояла неподвижно, чтобы решить, что же ей делать дальше.
К Елизавете Морозовой идти было нельзя. Здесь Марусю запомнили и, если заметят снова, наверняка задержат. Правда, у нее был еще адрес. Перед самым уходом во вторую разведку Михаил Алексеевич Гурьянов, словно предчувствуя, что встреча с Исаевой может сорваться, дал запасную явку к Нине Фоминичне Токаревой – жене разведчика-партизана Ивана Токарева. Она так же, как и Морозова, была связной партизанского отряда.
– Но к Нине иди только в крайнем случае, – предупредил Гурьянов. – Живет она далеко, за мостом. Место открытое… От леса очень далеко.
Однако сейчас выбора нет. Не возвращаться же обратно, не выполнив задания накануне налета.
И, постояв несколько секунд в раздумье. Маруся не спеша двинулась к мосту через речку Угодку.
Маленькая Угодка будто пополам делила село. Возле речки всегда было людно. На мосту и днем и ночью находился часовой и наблюдал за женщинами, которые стирали белье, ходили с ведрами за водой или пригоняли на водопой домашний скот.
У одного из домов, поблизости от Угодки, стояли пять-шесть женщин. Они что-то разглядывали на заборе. Маруся поравнялась с женщинами и увидела то, что заинтересовало их: это была большая, грубо нарисованная географическая карта с написанными по-русски названиями подмосковных городов и сел. Карта, прибитая гвоздями к доскам забора, висела на уровне человеческого роста. В самой середине карты над большим, густо заштрихованным кружком печатными буквами было написано «Москва»; со всех сторон к «Москве» тянулись жирные коричневые стрелы. Они словно нацелились, чтобы пронзить кружок «Москва».
Маруся задержала дыхание и замерла на месте. На мгновение она забыла обо всем на свете. Забыла о том, зачем пришла сюда, в Угодский Завод, забыла о строгом наказе командиров быть выдержанной, спокойной, владеть собой в самые трудные, самые критические минуты. Как завороженная, смотрела разведчица на коричневые стрелы, протянутые к Москве – к самому сердцу ее Родины.
– Пропадает Расеюшка. Вон куда фашист дошел, до самой Москвы. Разве его удержат? Нет такой силы, чтобы удержать, – скорее выдохнула, чем сказала или даже прошептала одна из женщин.
– Уже удержали. А скоро сломают хребет проклятому! – вдруг неожиданно для самой себя негромко, но очень явственно произнесла Маруся и сама ужаснулась сказанному. Ведь она нарушила закон разведчика: не бросаться в глаза, ничем не выдавать своих чувств, не вмешиваться ни во что. Забыла о том, что цель разведки – все видеть, слышать, запоминать, а самой оставаться невидимой, незамеченной.
Но Марусе повезло и на этот раз. Ни одна из женщин даже не шелохнулась, не оглянулась. После нескольких секунд тягостного молчания все сразу, будто сговорившись, быстро двинулись к мосту.
Маруся постояла секунду-другую и почувствовала, что снова владеет собой. Как-то сразу пришла уверенность, а вместе с ней и радость от сознания, что сейчас здесь, рядом, были свои, близкие русские люди, которые так же, как и она, болеют душой за Родину. Конькова отошла от забора и, смешавшись с молчаливой толпой женщин, спокойно, без каких-либо помех прошла мост и очень скоро очутилась на другой стороне села. Дом Токаревой ей разыскивать не пришлось.
Одна из женщин, шедших рядом с Марусей, на вопрос, как пройти к Токаревой, показала на девочку лет десяти, которая несла от реки ведро с водой, сказала коротко:
– Вот – соседская дочка. Идите за ней.
– Здравствуй, доченька, дай помогу. – Конькова поравнялась с девочкой и взяла у нее из рук ведро.
Катя, так звали девочку, оказалась смышленой и бойкой. Она охотно рассказала о том, что фашисты выгнали всю их семью из дома, ютятся они сейчас у родственников. В избе тесно, душно, спят на полу, да что поделаешь, не жить же на улице. Фрицы проклятые чувствуют себя здесь хозяевами, распоряжаются, ругаются, многих арестовывают. Все тяжелые работы для немцев, поселившихся в их доме, выполняют мамка да она. А если они что-нибудь не так или не вовремя сделают, немцы каждый раз норовят ударить сапогом или прикладом.
Маруся молча слушала рассказ Кати. Глядя на ее не по-детски серьезное лицо, на ее настороженные глаза, она испытывала горькое чувство боли и обиды и за Катю, и за ее сверстников, и за всех этих простых, хороших людей, ставших ей особенно близкими в дни войны. Терпеливо, затаив тоску и ненависть, ждали они, когда придет освобождение от фашистского гнета.
Время клонилось к полудню. В воздухе заметно потеплело. Плотная облачная пелена уходила на запад, открывая голубое небо. Снег, выпавший за ночь, растаял и только кое-где возле заборов еще виднелся – рыхлый, сероватый, грязный.
Опять, как и в первый раз, стали попадаться навстречу немецкие солдаты. Они шли, громко разговаривая, аккуратно обходя лужи, и каждый раз Коньковой и Кате приходилось сторониться и уступать им дорогу.
Возле крыльца небольшого одноэтажного дома, прикрыв ладонью, как козырьком, глаза, стояла женщина, и во всей ее фигуре, в выражении лица явственно проступала тревога.
– Вот тетя Нина, – проговорила Катя и потянулась к ведру, которое несла Конькова. – Это к вам, тетя.
Женщина поспешила навстречу. Она ласково, медленно погладила Катю по спутавшимся волосенкам и с удивлением взглянула на Конькову. Вид незнакомой молодой женщины, кажется, смутил и обеспокоил ее. «Кто такая, откуда?» – безмолвно спрашивал ее взгляд.
– Здравствуйте, Нина Фоминична, – негромко сказала Маруся. Она поставила ведро с водой на землю и протянула руку.
– Здравствуйте, – также негромко, неуверенно ответила Токарева и вопросительно посмотрела на Катю, как бы спрашивая: откуда взялась эта незнакомая женщина, кого ты привела с собой?
– Пусть Катюша отнесет воду, – попросила Маруся и, когда девочка ушла в соседний дом, быстро проговорила, глядя открыто прямо в лицо Токаревой: – Я от Ивана Яковлевича, вашего мужа. Из леса. Вот вам и весточка от него.
Как бы невзначай оглядевшись по сторонам, разведчица вытащила из кармана цветной носовой платок и протянула его Нине Фоминичне.
– Да, его платок, Ванюшин, – обрадованно произнесла Нина. Лицо ее побледнело. Любовно, бережно приняла она из рук девушки платок. В памяти женщины с удивительной четкостью встала сцена расставания с мужем, последние минуты пребывания его в Угодском Заводе. Уже все было оговорено, все слова сказаны, все слезы выплаканы.
– Родной мой, – шептали побелевшие губы, когда с трудом оторвавшись от жены, Токарев повернулся, чтобы идти в лес.
А секундой позже Нина Фоминична вспомнила, что забыла на комоде стираные носовые платки. Опрометью кинулась она в дом, схватила приготовленные платки и побежала догонять мужа. Один из платков, особенно яркий и цветистый, заметил шагавший рядом с Токаревым Гурьянов.
– Вот что, Нина, – негромко сказал он, попридержав ее за локоть. – Если к вам заглянет кто из нашего партизанского отряда, всякое может случиться, запомните, наш человек обязательно принесет и покажет вам этот платок. Только тогда доверьтесь ему и помогите. А не покажет платка, так и знайте: пришел чужак, а может, и похуже, сукин сын или предатель.
– Понимаю, Михаил Алексеевич, – чуть слышно, не вдумываясь в смысл только что сказанных ей слов, ответила Токарева. Она безотрывно смотрела вслед уходящему мужу.
– Вот и хорошо, что понимаешь, – улыбнулся Гурьянов и снова посоветовал: – В селе держись тихо, осторожно. А если невмоготу станет, забеги к Зое Исаевой, потолкуй о том, о сем, глядишь, и полегчает на душе… Насчет платка не забудь.
Тогда этот наказ председателя Нина Фоминична выслушала не очень внимательно – волновалась, плакала… Но сейчас она вспомнила его отчетливо, предельно ясно.
Справившись с волнением, Нина уже спокойнее сказала:
– В дом к нам никак нельзя идти. Людей у нас больно много. Разговоры, расспросы пойдут: откуда вы, кто такая?
– Как же быть? Нам поговорить надо, а здесь неудобно, – тихо спросила Маруся.
– Пойдем к бабке, к Степаниде. Она одна. Правда, есть у нее жилец, немец, офицер, но он не то к начальству, не то куда в штаб уехал.
Маленький полутемный сарайчик, куда перебралась на житье старая Степанида, когда ее дом занял немецкий офицер, был сверху донизу увешан и заставлен иконами и образами. Самой Степаниде недужилось. Она лежала на поломанной раскладушке, сухонькая, с маленьким морщинистым лицом.
Два внука Степаниды находились в действующей Красной Армии, племянник Иван, муж Нины, был в отряде Карасева. Все сведения об Иване тщательно скрывали и родственники, и соседи. Ненависть фашистов к партизанам была так велика, что каждый житель Угодского Завода, чей муж, брат, сын вел с захватчиками партизанскую войну, находился под непосредственной угрозой ареста, пыток, расстрела, повешения.
Больная старушка спала, когда женщины пришли к ней, и Нина не стала ее тревожить.
– Садитесь, отдыхайте, – пригласила она гостью. – Если бы не платок мужнин, ни за что вас не признала бы… Якова Кондратьевича Исаева знаете? – вдруг спросила Нина.
– Дядю Яшу? Того, что с бородой?
– Эта он, наверно, сейчас зарос, а раньше был без бороды… Да, так я вот к чему. Жена Исаева, Зоя, мне открылась: к ней тоже недавно приходила старенькая учительница, Евдокия Давыдовна Товаровская. Так с ней Зоя и говорить не захотела: иди, мол, своей дорогой. А как учительница вынула салфеточку Зоину, что своему Якову дала в лес, тогда Зоя и признала ее от наших, значит. Вы часом эту Товаровскую не знаете?
– Нет, Нина, не знаю. Я ведь среди угодских новенькая… Москвичка… Только насчет нашей встречи молчите, да и Зою предупредите. Если уж секретничать, то только вдвоем.
– Знаю, знаю… Нам Михаил Алексеевич Гурьянов разрешил. Я ж и говорю, если бы не платок мой… Можно мне вам вопрос задать?
– Если короткий – спрашивайте.
– Как та учительша от Зои ушла, наутро, слышим, стрельба, фрицы мечутся, как угорелые, в конец села бегут к лесу. Слушок прошел, что там ихнюю какую-то машину сожгли да постреляли кого-то. Эта не наши, угодские, весточку подавали?
– Не знаю, Нина, дело, военное. Скажу одно: все, кто против фашистов воюют, – наши.
– Это правильно. Вот и вы, молоденькая такая, вам бы гулять да песни петь, а вы… Ну, простите, что заговорила. Еще только один, самый последний вопрос. Как там наши? Здесь говорят, что уже всему конец, в Москве немцы. Правда?
Эта мысль, видимо, больше всего волновала Нину, и Маруся, как могла, постаралась успокоить и утешить ее. Она рассказала о больших и трудных боях под Москвой, о том, что немецкая армия остановлена и очень скоро проклятый фашист покатится назад.
Конькова говорила так уверенно, так горячо, что светлело лицо Токаревой, веселели ее усталые, скорбные глаза… Видно было, что она готова слушать и слушать Марусю часами, но каждая минута грозила обернуться неожиданностью, бедою.
Коротко и деловито Конькова изложила партизанской связной цель своего прихода в Угодский Завод. Нужны сведения, сведения, сведения…
И Нина, быстро поняв, что требуется от нее, обстоятельно рассказала Марусе все, что знала. С ее слов выходило, что в поселке размещен какой-то, кажется, немецкий штаб, в котором работает много офицеров. Сам штаб помещается в райисполкоме, а в школе, кажется, живет генерал или полковник со своими помощниками. Под разные канцелярии заняты самые лучшие здания села. Что это за канцелярии, никто не знает, но кое-что Токарева приметила: в здании райкома партии похоже оборудовано офицерское общежитие; в палатах больницы и в аптеке разместились гестаповцы, или, как их здесь называют, полевые жандармы; на почте теперь штабной узел связи – там живут немецкие телефонисты и туда же привозят в мешках посылки для солдат охраны. В Угодском всегда стоят четыре танка, но они под вечер часто уходят и ездят взад-вперед по дорогам, идущим в село.
