Текст книги "Пароль — Родина"
Автор книги: Лев Самойлов
Соавторы: Борис Скорбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– Это сестры моей. Взяла для отвода глаз. Гуляю, мол, с ребенком.
– Хвалю, Танюша!.. И дело делаешь, и к ребенку приучаешься. Пригодится опыт. Жаль, конфетки у меня нет. Постой, кажется, где-то был кусочек сахара.
Он долго рылся в карманах и, когда наконец, нашел потемневший огрызок сахара, от удовольствия даже причмокнул языком.
– Пусть ребенку этому всегда будет сладко!
При воспоминании о Герасимовиче Таня повеселела и взялась за уборку.
Надо о многом посоветоваться с братом. А может, придет Курбатов, придут Герасимович или Александров. А то и Гурьянов. Приходите, родные, я вас надежно укрою, и вы мне советами поможете.
Прошел день, сгустились над селом сумерки, подобрался вечер. И все планы Тани спутались-перепутались.
А все началось с пустяка. Видно, вещее сердце у матери. Долго не отпускала она дочь за водой. Уперлась старая: «Сама принесу!» – да и только. И до колодца-то рукой подать, ста метров не будет, а не пускает.
Но Таня, которую с утра не покидало хорошее настроение, заупрямилась, схватила ведро, тряхнула головой и выскочила из избы.
Не спеша пошла она по знакомой, обычно такой многоголосой, веселой, а нынче безлюдной, словно вымершей, улице села. Где-то вдалеке слышна чужая речь, чужие шаги, чужой смех. Значит, опять пожаловали фашисты…
Таня уже набрала воды из колодца, подняла ведро, чтобы отнести его домой, и вдруг лицом к лицу столкнулась с Александром Вишиным – с Санькой Гнойком. Встреча была настолько неожиданной, настолько внезапной, что девушка не совладала с собой. Презрение, злобу, испуг – все это успел прочесть на лице Тани наблюдательный Санька.
Слишком хорошо знал Гноек Таню. Знал ее неподкупность, прямоту, преданность Родине. Ведь это она не раз вызывала его побеседовать и сурово, нелицеприятно выговаривала ему после получения райкомом его очередного клеветнического заявления.
Это она, Таня Бандулевич, говорила ему, что продолжать жить, так, как он живет, советский человек не имеет права. Каждый раз спрашивала, скоро ли он возьмется за ум, приложит руки к настоящему делу, прекратит писать доносы, кляузы и клеветать на честных людей. Нет, ничего не забыл Санька. Ни разговоров в райкоме, ни собственной трусливой дрожи во время домашнего обыска, ни ненависти к тем, кто искал его, подозревая в краже фотографий, в подготовке темного, грязного предательства.
Злорадное, мстительное чувство вспыхнуло в груди Вишина. Однако Гноек и виду не подал, что удивлен присутствием Бандулевич здесь, на территории, оккупированной немцами. Изобразив на лице заговорщицкую мину, он коротко спросил:
– Не успела?
– Да, – ответила она растерянно. – Застряла.
– Я тоже. А где же теперь все наши граждане – товарищи начальники?
– Какие начальники? – внешне безразлично переспросила Таня.
– Ну, эти самые, как их… Гурьянов, Курбатов… И энкаведешники…
– Откуда же мне знать? Я вот хозяйством занимаюсь, матери помогаю.
– Ага… Ага…
Гноек помолчал, вздохнул, огорченно покачал головой и прошел мимо.
«А может, действительно не успел уехать? – подумала Таня, глядя вслед удалявшемуся Гнойку. – Ведь одно дело ябедник, клеветник, а другое…»
Но сердце тревожно застучало. Пришла беда! Пришла беда!
Что-то надо было делать, что-то предпринять. Но что? Ведь сегодня все равно ничего не успеть. Если Санька предатель, он, наверное, уже следит. Нет, нет, надо ждать.
И приняв это, как уже потом оказалось, ошибочное, роковое решение, Таня, расплескивая воду из ведра, направилась домой.
– Санька Гноек объявился у нас в Комарове, – сказала Таня матери. Сказала будто между прочим, легко, беспечно, мимоходом – не хотела расстраивать старушку. И, сказав об этом, сразу же прошла в соседнюю комнату: ей не хотелось видеть испуганных глаз, слышать беспокойных вопросов матери.
ГОСТЬ ИЗ МОСКВЫ
Люди по-прежнему рвались в бой, жаждали «настоящего дела», а пока были только будни: скученность в землянках, частая смена караулов, постоянная забота о пище и долгие, нескончаемые разговоры о положении на фронте, о семьях, о сырости и холоде, которые стали ощущаться сильнее и сильнее. И ожидание. Что будет завтра, послезавтра?.. Какую борьбу с гитлеровцами сможет вести небольшой партизанский отряд, расположившийся под самым носом у немцев в их ближайшем тылу, неподалеку от переднего края?
Неизвестность и тревога томили партизан, и это, несомненно, накладывало отпечаток на их настроения и поступки.
На первых порах партизанские будни оказались не под силу некоторым пожилым, не привыкшим к походной жизни людям. Одни почти лишились сна, так как привыкли к домашним постелям и не могли спать вповалку на земляном полу или топчанах; другие страдали от ломоты и ревматизма; третьи маялись животом… Врач Вульф Гусинский прилагал немало сил, чтобы поддерживать здоровье каждого человека.
Наиболее молодые и горячие, представлявшие себе лесную жизнь в излишне романтизированном виде, откровенно считали, что «нечего без толку тратить время». Им казалось, что ничего не стоит ударить по немцам, разгромить их передовые части или хотя бы наделать шуму и паники – знай, мол, наших.
Может быть, это даст возможность частям генерала Селезнева перейти в наступление. Небось батальон капитана Накоидзе, через которого поддерживалась связь со штабом 17-й дивизии, тоже засиделся. Эх, будни, будни!..
Конечно, будни эти были тревожными, опасными. Вокруг находились фашистские войска, каждую минуту можно было ожидать появления карателей; связь с подпольщиками в селах района и с подразделениями Красной Армии налаживалась с трудом, новости из Москвы доходили случайно и редко… Все это угнетающе действовало на отряд, и Гурьянов и Курбатов уже несколько раз говорили с Карасевым, чтобы о каждом, даже маленьком деле подробнее информировать бойцов и тем самым убеждать их, что «подготовительный период» не пустая трата времени.
С первых дней оккупации в села района стали посылаться разведчики Шли они в одиночку или парами, иногда с оружием, спрятанным под пальто или ватниками, а иной раз безоружные, с палками в руках, под видом местных жителей, разыскивающих своих родственников, заблудившуюся скотину или желающих выменять варежки или носки на кусок хлеба и горсть пшена. Чаще других в разведку отправлялись Яков Исаев, Александр Александров («Дважды Саша» – шутливо называли его партизаны), Федор Герасимович, а иногда и заместитель командира отряда Василий Кирюхин. Они же выводили из лесов и переправляли в расположение 17-й стрелковой дивизии бойцов и командиров Красной Армии, вырвавшихся из немецко-фашистского окружения. «Окруженные» не только горячо, зачастую со слезами на глазах благодарили партизан за помощь, но и сообщали ценные сведения о дислокации и движении вражеских частей. Эти выходы в села, а также засады возле лесных дорог и Варшавского шоссе не только приносили в отряд свежий ветер, но и были продолжением той боевой работы, начало которой положила разведка в Угодский Завод.
Командование отряда все чаще узнавало, какие немецкие части накапливаются в лесах, населенных пунктах или движутся по дорогам, в каких селах имеются постоянные гарнизоны, где уже назначены старосты, как относится население к оккупантам. Все эти сведения немедленно отправлялись в Московский штаб партизанского движения, в окружком партии в Серпухов и командиру 17-й стрелковой дивизии Селезневу Связь с Серпуховом осуществляли специально выделенные для этого партизаны Толмачев, Карпиков и Соломатин, а до передового батальона дивизии, которым командовал капитан Накоидзе, чаще всего добирался, скрытно переходя линию фронта, партизан Павел Михайлович Артемьев.
Два этих коммуниста – плотный, широкоплечий, малоразговорчивый, но добродушный Михаил Иванович Соломатин, бывший начальник Угодского уголовного розыска, и низкорослый, будто вросший в землю, крепыш Павел Михайлович Артемьев, в мирной жизни механик райлесхоза, так же как и Исаев, стали главными связными командования партизанского отряда и подпольного райкома. Свою трудную и опасную работу они выполняли, казалось, как обыкновенное, вполне привычное дело. Но все знали, что пройти через гущину леса и малозаметными тропами подобраться к переднему краю, где зарылись в землю немецкие наблюдатели, пулеметчики и артиллеристы, лежать в темноте часами, выжидая удобный момент, чтобы добраться до своих войск, – это требовало риска, выдержки и самообладания.
С нетерпением ожидая как-то возвращения связных, Курбатов не удержался и поделился с Гурьяновым своими мыслями:
– Знаешь, друг, как отправляем их – душа болит.
– А ты не расстраивайся, – успокоил его Гурьянов, который и сам не меньше друга волновался за судьбу связных. – Ребята надежные.
– Ребята! – задумчиво повторил Курбатов. – Отцы семейств… Знаешь, что меня удивляет и трогает? Соломатин и Артемьев, Александров и Герасимович и, конечно, Исаев сами, наверное, не понимают, что они герои!
– Ну уж, и герои.
– А как их назвать иначе? В горячке боя застрелить несколько фашистов, захватить, предположим, пулемет – это героизм, спору нет. Но разве идти в одиночку, прячась и скрываясь, да еще зная, что тебя в любой момент могут схватить и расстрелять или повесить, – разве это легче, а не потруднее?
– Дорогой мой философ. – Гурьянов дружески обнял Курбатова и слегка прижал его к своей могучей груди. – Ты прав, конечно. Но раз надо – люди идут. На то они коммунисты, советские люди, партизаны. Ну, а сам ты? Тоже ведь герой – ходишь на связь, рискуешь попасть на первую же осину.
– Не обо мне речь, – сконфузился Курбатов. – Тоже придумал. Риск, конечно, есть… Не без того…
Да, Курбатов не только посылал связных и разведчиков, но и сам ходил на явки, чтобы лично узнать важные новости и дружеским словом и советом подбодрить подпольщиков. Застегнув на все пуговицы черное зимнее пальто, натянув по самые уши кепку и сняв очки (он приучался ходить без очков, так как без них лицо его сразу преображалось), он шел много километров по грязи и мокрому снегу то в одно, то в другое село, украдкой пробирался в нужную избу – «точку» – и там впитывал все, что могло пригодиться в работе. На случай непредвиденных обстоятельств – встречи с немцами, неожиданной облавы полицаев – Курбатов носил с собой фальшивый, но добротно сделанный паспорт на имя рабочего Алексея Михайловича Сергеева. На паспорте была по всем правилам приклеена фотокарточка «Сергеева», конечно, без очков, четко выделялись на положенных местах печати.
Только вчера «Сергеев», прошагав несколько километров на север от лагеря партизан, добрался до деревни Чаплино. Идти было трудно: дул не ветер, а ветрище, он яростно рвал полы пальто, холодил спину, руки, лицо, забивал дыхание. Подслеповато щурясь (жаль, очков нет), Александр Михайлович упрямо вышагивал метр за метром, стараясь отбросить от себя заботы и тревоги. Но мысль не папиросный окурок, не клочок бумажки, не пустая гильза: отшвырнул, и баста. Нет, голова была забита мыслями, и каждая казалась самой важной, самой главной и в первую очередь – вправе ли он, подпольный секретарь, идти к оставленным партизанским связным. Но кто пойдет, кто, если не он? Голова горела, гудела. Только у крайнего дома деревни Курбатов почувствовал, что по-настоящему промерз.
Зато каким теплом повеяло на него при встрече с Крутилевой и Терешиной, как обрадовались они! Обе женщины словно забыли, что жили теперь как в осажденной крепости и пугались каждого выстрела, каждого крика. Они наперебой угощали Александра Михайловича чаем и горячей пшенной кашей, а сами, поминутно поглядывая в окна, рассказывали, рассказывали…
– Мы тоже не лыком шиты, – медленно, взвешивая каждое слово, говорила Евдокия Терешина. В ее печальных глазах Курбатов видел волю и упорство русской женщины, готовой на любые жертвы ради общего дела. – Да, и мы не лыком шиты, – повторила она. – Применяем, так сказать, военную хитрость. Зачем самим глаза немцам мозолить? Вот мы и пускаемся на всякие уловки. Товарищ Крутилева (Терешина с нескрываемой гордостью подчеркнула это слово – товарищ!) несколько раз посылала свою дочку Люсю: погуляй, мол, вдоль бережка Нары, да погляди, нет ли там чего интересного. А то и до Тарутина дойди, не так уж далеко, всего десять километров. Люся хоть и мала еще, совсем девочка, но быстро сообразила, для чего нужны прогулки.
– Рано, очень рано теперь наши дети становятся взрослыми, – вздохнула Крутилева.
– Не вздыхай, не сокрушайся, Евгения Федоровна, – остановила ее Терешина. – Пусть взрослеют. Выживут – великую школу пройдут… Да, так насчет прогулок. Я свою мамашу тоже посылаю дышать свежим воздухом. Старушка – кто на нее обратит внимание! И вот вам, Александр Михайлович, результаты наших общих прогулок. Запоминайте: в здании Тарутинской школы стоит большой штаб какой-то немецкой части. Там много офицеров и генералов ихних. Поточнее, уж извините, не знаем. В самом Тарутине и танки, и орудия, и даже небольшие машины вроде танков. Люся уверяет, что это броневики или танкетки, ей-богу, я в этом не разбираюсь. Здесь, на бумаге, мы все вам обозначили: где что стоит и сколько.
– Насчет бумажек вы поосторожнее, – предупредил Курбатов.
– Знаем, знаем, – кивнула головой Крутилева. – У нас печка всегда топится, чуть что – в огонь… Но это еще не все. Мы поджидаем Нину, она тоже не с пустыми руками придет.
Курбатову очень хотелось повидаться с Ниной Васильевной Агеевой – она возглавляла группу подпольщиков в Рыжковском сельсовете. Какие вести принесет она – радостные или печальные? И не случилось ли что с ней самой?
Минут через двадцать появилась Агеева. В дом она вошла так, будто жила рядом, по соседству: пальто нараспашку, платок небрежно накинут на голову. Но, видимо, устала и продрогла она и от длинного пути, и от непрерывного нервного напряжения.
– Ну вот и я, – просто сказала она, сбрасывая пальто. Затем расцеловалась с Терешиной и Крутилевой, а Курбатову крепко пожала руку. – Значит, у вас сразу два гостя – я и Михайлыч. Ох, и похудели же вы, товарищ секретарь.
– Толстеть буду после войны, – отшутился Курбатов. – Худого легче ноги носят.
– Да, ноги теперь у нас основной вид транспорта. – Агеева зябко и нетерпеливо передернула плечами. – Далеко не ускачешь.
– А тебя, видать, ветром осенним здорово продуло, – забеспокоилась Крутилева.
– Не без того, – ответила Агеева, растирая покрасневшие руки. – Ничего, сейчас, отогреюсь чайком.. Угостите?
– А как же! Пока еще хоть воду новые господа не отобрали. Пей, Нина, озноб сразу пройдет.
– Спасибо. – Агеева налила горячий чай в блюдечко и с удовольствием отхлебнула. – Так быстрее согреюсь, – пояснила она. – Жаль, долго чаевничать не могу. Вам, Александр Михайлыч, я принесла новости.
– Не откажусь от них. Прошу!
– В деревне Маринке засел штаб фашистского полка. А примерно в восьмиста метрах южнее деревни стоят орудия. Подсчитать не удалось, но много. Судя по всему, артиллеристы постоят еще несколько дней, уж больно капитально расположились. Ну как вести, добрые?
Курбатов невесело усмехнулся.
– Будем условно считать их добрыми, вернее – полезными. В том смысле, что неплохо было бы непрошеных гостей потревожить.
– Вот именно, – оживилась Агеева, но сразу же помрачнела. – Одно грызет меня: начнут наши бомбить или обстреливать фашистов, – пусть от них во все стороны клочья летят! – но ведь бомба или снаряд глаз не имеют. А в селах – наши люди, женщины, детишки. Как уберечь их?
– Да, Нина Васильевна, – ответил Курбатов. – Хотелось бы наших людей уберечь от всяких бед и напастей. Но это не в наших силах. Ваши сведения мы постараемся уточнить и передадим куда следует. Могу заверить только в одном: наши летчики и артиллеристы стараются бить по немцам поточнее, так, чтобы своих не зацепить. Но на войне всякое бывает, что поделаешь. Советуйте людям во время обстрела или бомбежки прятаться в погреба, в ямы.
– Горе тлеет, беда пылает, – задумчиво проговорила Терешина и, чтобы скрыть волнение, встала и отошла к окну. – Как подумаешь, как поглядишь – сердце кровью обливается. Раньше я и не представляла себе значения этих слов, думала, что литературное сравнение – и только. А теперь иной раз физически ощущаю, как здесь становится горячо-горячо, – она прижала руку к груди, – и горит, и пылает…
Крутилева подошла к подруге, обняла ее за плечи и мягко заметила:
– Меня только что укоряла: не вздыхай, не печалься. А сама?.. Не береди душу, Дуся, ни к чему это.
– И то правда! – воскликнула Агеева. – Собрались три бабы и на одного мужика тоску нагоняют. Вы, Михайлыч, не обижайтесь, что я вас мужиком обозвала. Мужчина!
– Не обижаюсь… – рассмеялся Курбатов. – И вас всех хорошо понимаю…
Из Чаплина Александр Михайлович уходил с чувством большой благодарности к этим простым, скромным женщинам, не жалевшим себя и, как выразилась Терешина, ежедневно ходившим на острие ножа.
…Вскоре два события взбудоражили весь отряд. И если первое событие вызвало разноречивые толки, породило споры и совершенно противоположные настроения (у одних – подъем, у других – уныние и растерянность), то второе стало источником бодрости и всеобщей радости.
Командование отряда решило направить поближе к Угодскому Заводу группу партизан с заданием перестрелять собиравшихся на окраине села, у походных кухонь фашистских солдат, во всяком случае «наделать шуму» и, если удастся, вывести из строя походную немецкую радиостанцию. Наглухо закрытый серый автобус с радиостанцией стоял на краю села и был замаскирован сеном и ветвями деревьев.
Однако в нескольких километрах от базы, при выходе из лесу на большак партизаны неожиданно натолкнулись на крупный отряд фашистских мотоциклистов, которые открыли беспорядочную стрельбу из автоматов и пулеметов. Не подготовленные к такой встрече, партизаны не приняли боя, а, сделав несколько ответных выстрелов, поспешно отошли в глубь леса куда мотоциклисты, конечно, сунуться не решились. Удалось ли подстрелить кого-либо из гитлеровцев, никто сказать не мог, зато у партизан был легко ранен в ногу Соломатин. Он оказался первым пострадавшим от вражеской пули. Гусинский, ловко орудуя инструментами и бинтами, быстро оказал ему помощь.
Из этой первой и притом неудачной вылазки необходимо было извлечь полезные уроки. Командование отряда собрало бойцов и начистоту выложило все промахи и недостатки. Разведка слишком поздно заметила противника и тем самым подвела шедших позади товарищей. Бойцы недостаточно маскировались, некоторые переговаривались, кашляли… Отход был чересчур поспешным и неорганизованным. Прикрывать отход Карасев приказал двум автоматчикам – Устюжанинову и Новикову. Но только Устюжанинов держал немцев под огнем. У Новикова отказал автомат…
Что и говорить, хвалиться было нечем. Зато каждый понял, что на одном энтузиазме далеко не ускачешь: надо учиться воевать.
Поздним вечером, когда землянки были забиты до отказа, разговоры шли только об этом случае.
– Ну вот, – бубнил боец Павлов, молодой нетерпеливый парень, бывший милиционер. – Куда ни сунься – везде немцы. Куда попрешься и что сделаешь? Другое дело в армии: там все на виду, командиры обстановку знают, а уж если бой – так бой.
– А ты думал, что на каждом шагу будешь фашистов колошматить? – откликнулся Артемьев. – Ничего, первый раз ребята немного сдрейфили, во второй раз не растеряются.
– Правильно! Хоть пороху нюхнули, – поддержал Домашев, один из тех, кто рвался в бой. – Чего паниковать?
– Плохо только, что столкнулись недалеко от базы, – подумал вслух Соломатин. – В стороне – не страшно. А базу завалить нельзя.
Второе происшествие единодушно было расценено как победа всего отряда.
При встречах со связными командир стрелковой дивизии Селезнев несколько раз повторял:
– Нет ничего важнее разведки. Мы иногда, как слепые котята, топчемся, нам нужна, товарищи, ваша помощь. Работать на армию – ваш первейший долг. Давайте побольше всяких сведений, а если удастся, хватайте любого «языка».
Всем разведчикам поручили выявлять огневые точки и скопления вражеских войск и транспорта. Такие скопления были обнаружены в районе населенных пунктов Тарутино, Буриново, Комарово и других. Сведения о фашистских артиллеристах в Маринке, полученные Курбатовым от подпольщиц в Чаплине, Карасев поручил уточнить «дважды Саше» – бесстрашному чекисту и разведчику Александрову, умевшему, как и Герасимович, пробираться незамеченным в самые опасные места. Это задание он выполнил быстро и точно.
Все разведывательные данные были немедленно переправлены в штаб генерала Селезнева.
На следующий день партизаны внимательно прислушивались к артиллерийскому гулу и пытались даже подсчитывать количество пролетевших через Нару снарядов и последующих разрывов. Советские артиллеристы, точно рассчитав координаты и быстро пристрелявшись, разгромили и рассеяли и фашистский штаб, и батареи, прятавшиеся в лесу и готовившиеся к наступлению на Москву. На скопления гитлеровских войск и техники в других населенных пунктах и лесах налетели советские ночные бомбардировщики и тоже «дали прикурить».
От Селезнева пришла весточка – благодарность за хорошую разведку. Это стало почти праздником. Хотя главными «виновниками» добытых сведений были разведчики и подпольщики в «точках», каждый партизан считал и себя причастным к общему успеху.
– Вот это да! – восторгался боец Иван Челышев. – Дали фашистам жару! – Но тут же делал совершенно неожиданный вывод: – Это, брат, армия… Нет, надо в армию подаваться…
Такие настроения все больше беспокоили Курбатова, Карасева, Гурьянова, Соломатина – всех, кто составлял костяк отряда. А тут еще случай с Челышевым. Настоящее ЧП.
Видимо, мысль об уходе из партизанского отряда в Красную Армию крепко засела в голове Челышева, и его реплики были неслучайны.
Однажды Ивана Челышева послали на дальний пост, находившийся на значительном расстояния от базы. В назначенный час сменщик пришел на это же место, но Челышева не нашел. Напрасно боец исходил вокруг десятки метров, пытаясь обнаружить Челышева. Тот исчез и больше в отряде не появлялся.
– Неужели он струсил и дезертировал? – мучительно думал Курбатов. – Не верится. Челышев – горячий, неуравновешенный, но преданный боец, все время рвался в дело. Не похоже на то, чтобы он предал отряд.
– А может быть, его немцы захватили? – высказал предположение Исаев. – Всяко могло случиться.
– Это было бы самое худшее, – мрачно проговорил Гурьянов.
– Почему?
– Пытать будут… Не всякий выдержит…
Однако через несколько дней от разведчиков, державших связь с батальоном капитана Накоидзе, стало известно, что Челышев, перейдя линию фронта, упросил советских командиров взять его в Красную Армию и теперь уже сражается в одной из частей [7]7
Позже Иван Егорович Челышев погиб в одном из боев с гитлеровцами.
[Закрыть]. Как же в таком случае расценить его поступок – самовольный уход из отряда? Дезертир он или нет? Ведь дезертируют с фронта, а не на фронт.
Челышева никто не решался назвать впрямую дезертиром. Однако и оправдывать его поступок – значило поставить под удар партизанскую присягу, дисциплину и само существование отряда.
Пришлось Курбатову, Гурьянову и другим коммунистам поговорить с бойцами по душам, разъяснить им еще раз, что партизаны тоже находятся на фронте и всякий поступок, похожий на поступок Челышева, всякое нарушение дисциплины будут расцениваться как тяжкое преступление.
– И все-таки Челышев – дезертир! – категорически заявил Иван Токарев. Этот неутомимый разведчик и храбрый боец позволял себе иногда поворчать насчет «нехватки жратвы» или «проклятущего холода», но к дисциплине относился как к святая святых и не мог простить Челышеву его проступка.
– Конечно, желание служить в армий само по себе похвально, – говорил Гурьянов окружившим его партизанам. В отряде он пользовался непререкаемым авторитетом и его мнение имело решающее значение. – Но если каждый так свой патриотизм будет проявлять, как же мы выполним волю партии и Советской власти о партизанской войне? Нет, как говорится, всякому свое место.
– Я тоже хотел быть в армии, – признался Карасев, когда руководители отряда собрались в командирской землянке. – Переживал, когда послали сюда. Но раз надо… Надеюсь, что и нам еще придется повоевать… в открытую.
Курбатов прислушивался к разговору друзей и думал о том, что на нем, как на секретаре подпольного райкома, лежит особая ответственность за морально-политическое состояние, дисциплину и боеспособность партизанского в отряда. И еще больше тревожили его слухи, невесть откуда проникавшие в среду бойцов, о том, что немцы, мол, не так уж в селах зверствуют: колхозы не разгоняют, семьи партизан, пленных бойцов и командиров не трогают и даже милуют рядовых коммунистов. Явная ложь, к сожалению, прилипала к наименее устойчивым партизанам, и это обязывало комиссара отряда, секретаря райкома и всех коммунистов противопоставить ей, этой лжи и провокации, настоящую и страшную правду о фашистской оккупации. Курбатов и Гурьянов часто подсаживались к бойцам, беседовали о целях гитлеровской Германии в этой войне, рассказывали об известных им фактах зверств и издевательств фашистов над советскими людьми. Но не хватало местных фактов, которые были бы лучше и сильнее любой агитации.
Однако такие факты вскоре стали известны всем.
Двух партизан, Хомякова и Минаева, направили в родную деревню Овчинино, где проживали их семьи, с заданием выяснить численность немецкого гарнизона. В положенный срок ни один из разведчиков на базу не явился. В Овчинино были посланы другие разведчики, и вскоре они принесли страшную весть. Хомяков, оказывается, не посчитавшись с наказом командира, открыто, на виду у всех, сразу пошел в свою избу и остался там ночевать. Под утро в избу вломились немцы. Хомякова схватили и тут же, в селе, расстреляли. Минаев, который тоже хоронился в избе своих родственников, узнав о гибели Хомякова, пытался бежать в соседнюю деревню, но был кем-то выдан, схвачен и расстрелян.
Несколько фактов о зверствах фашистов сообщила в отряд и Татьяна Бандулевич через связного Герасимовича.
Гурьянов и Курбатов на сей раз собрали весь состав отряда и, переживая, волнуясь, подробно рассказали о гибели двух партизан от рук фашистских палачей. И как ни трагична была судьба Хомякова и Минаева, комиссар не мог не напомнить бойцам, что оба разведчика нарушили дисциплину, не соблюдали мер предосторожности и слишком долго задержались в своих домах.
– Вот вам ответ на слухи о том, что немцы никого не трогают, – говорил Гурьянов. – Нет, враг есть враг, пришел он на нашу землю, чтобы грабить и убивать нас. И если вы хотите, чтобы поскорее кончилась черная ночь фашистской оккупации, крепко держите в руках оружие, самоотверженно и мужественно выполняйте любое порученное вам задание. С фашистами сражается не только Красная Армия, с ними дерутся партизаны, борется весь народ. Надо верить в свои силы, верить в партию, слушать ее голос – и победа придет. Мы ее собственными руками завоюем.
Гурьянова слушали молча, но взгляды партизан и выражения их лиц говорили комиссару о том, что его слова не пропадают зря.
Такие беседы и собрания в отряде проводились неоднократно, и каждая из них оставляла в сердцах партизан глубокий след. А газеты и листовки, которые Артемьев и Исаев доставляли в отряд (они регулярно получали их в батальоне капитана Накоидзе и переправлялись с этой «почтой» через линию фронта), прежде чем попасть в руки связных для отправки в села района, с жадностью прочитывались бойцами и незримой нитью связывали их с армией, с Москвой, со всей страной, которая напрягала силы в борьбе с врагом.
«Смерть немецким оккупантам!» – этот лозунг очень быстро вошел в сознание, плоть и кровь партизан, и стремление превратить лозунг в действительность росло буквально не по дням, а по часам.
В один из обычных будничных дней Артемьев привел в отряд пожилого человека в черном пальто и поношенной шапке-ушанке. На его усталом лице молодо блестели темные, немного запавшие глаза, а голос, тихий, глуховатый, исходил, казалось, издалека.
– Флегонтов… Алексей Канидиевич… Отец был Канидом – имя редкое и на слух непривычное, а меня по настоянию матери наделили простым именем – Алексей.
Все это гость говорил медленно, негромко, с шутливой грубоватостью бывалого и уверенного в себе человека.
– Принимайте, коли не сомневаетесь. Я к вам от Яковлева, сиречь от Московского комитета партии… Вот мои мандаты… Читайте, а я покуда покурю…
Гость оказался уполномоченным МК партии, присланным для специального инструктажа партизан. Он привез с собой и письменную директиву за подписью секретаря МК о необходимости активизировать политическую работу среди населения и начать боевые действия – диверсии, поджоги фашистских складов, минирование дорог, налеты на мелкие гарнизоны и штабы гитлеровских войск. Сам Флегонтов имел за плечами давний опыт партизанской борьбы еще в годы гражданской войны и интервенции и теперь наставлял молодых партизан, как старый учитель наставляет своих учеников или молодых, впервые пришедших в школу педагогов.
– Устроились вы, прямо скажем, не в очень удобном месте, – говорил он. – Прикиньте сами: до немецкого переднего края всего каких-нибудь несколько километров. На вас наткнуться легко, а вам развернуться трудно. Но горе не беда. И в этом есть свои преимущества: и наши части близко, и к немчуре далеко ходить не надо. Главное – не обнаружить себя.
– Вот и сидим, как кроты, зарывшись в землю, – хмуро Проговорил Гурьянов.
– Э-э, нет, так не пойдет… Тихо сидеть и землю удобрять – какая же это партизанская борьба? Искусство заключается в том, чтобы и дело делать, и себя не выдать. Что же для этого нужно?
– Правило первое. Каждую операцию, будь то взрыв, или, скажем, налет, или захват «языка», надо тщательно готовить. Иметь четкий детальный план со всеми возможными вариантами. И только после того, как план стал ясен, как на ладони, действовать.
Правило второе, – продолжал он после небольшой паузы. – Никакой стрельбы, никаких встреч и стычек с фашистами вблизи базы, самый минимум – 8—10 километров отсюда. Иначе сами к себе непрошеных гостей накличете.
Правило третье. С народом связи не теряйте, за народ держитесь, но зорко приглядывайтесь, кто чем дышит. Не дай бог, на одного предателя или труса нарветесь, тогда хлопот не оберетесь.
– Тогда уж не хлопоты, а кровь, – сказал Карасев и поглядел на Курбатова и Гурьянова. Комиссар кивнул головой в знак понимания и согласия.
Видимо, в Московском комитете партии хорошо знали Гурьянова и Курбатова, надеялись на их политическую зрелость и активность, на организаторские способности, поэтому Флегонтов, излагая установки и требования МК, часто обращался к комиссару и секретарю райкома, словно желая еще раз убедиться, что они все поняли и будут действовать правильно, целеустремленно. По репликам и замечаниям обоих представитель Москвы убедился, что здесь все в порядке и на руководство партизанского отряда можно положиться.
